Пробуждение мышления. История еще одной неудачи

Евгений Кропот

Это про то, как одному молодому человеку захотелось узнать, как все на самом деле было, есть и будет с ним самим, вокруг него и вообще. И вот он старался, старался, старался… Про это и рассказ.

Постижение места

Обживаться, устраиваться в месте, показавшемся молодому человеку на первый взгляд (а после на второй, третий и последующие) наиболее чуждым из всех им осмотренных.

Чужое пространство. Здесь нигде не было линии горизонта, взгляд там, где отсутствовала стена соседнего дома, упирался в гору, упирался слишком близко, чтобы можно было вздохнуть полной грудью, распрямиться. Но эту спертость пространства оказалось совсем просто уравновешивать каждодневными путешествиями на соседнюю горку: всего несколько минут и непостижимость дали освобождала душу. Можно было спускаться снова терпеть эту жизнь.

Чужая речь. Не другой язык с непонятными словами, с каким молодому человеку уже приходилось сталкиваться при осмотре одной из братских стран социализма, а непрерывный поток, в котором ухо не способно было вычленить ни единой фразы, наполненный странными звуками, воспроизвести какие его артикуляционный аппарат никогда не сможет, просто потому что не так устроен.

Непонятность речи казалась непреодолимой, значит, с ней надо было смириться, научиться в ней жить. Ощущение себя на людях замкнутым в коконе из звуков чужой речи, сперва странное, постепенно становилось привычным и естественным как самый простой и легкий способ побыть наедине с собой, так что вскоре зазвучавшая вдруг поблизости родная речь раздражала бесцеремонностью вторжения в покойное течение мысли. И покидать этот кокон было несложно, ибо окружающие легко, без явного неудовольствия переходили на родной ему русский, как только осознавали его непонимание.

Из этого своего непонимания молодому человеку удалось извлечь и чисто социальную пользу: его как «глухонемого» освободили от обязательного присутствия на всякого рода собраниях-совещаниях. Ими повсеместно была столь наполнена социалистическая действительность, что память об этом, вероятно, до сих пор мешает многим воспринимать утраченный мир как рай. Чувство законной свободы, когда сослуживцы влекутся в зал, было столь восхитительным, что если б он даже сумел преодолеть лень и выучил язык, то никому бы об этом не сказал, предпочел бы жить как разведчик.

Чужая жизнь. Она пришла сразу болтовней соседок под окнами, когда был день, и советская женщина — этот главный приводной ремень общества — обязана быть всегда и везде на работе, если не больна и не беременна. Пришла улицами, заполненными неспешно гуляющими людьми с лицами без привычного тавра заботы на них. Пришла соседом — подлинным героем улицы. Он вернулся из «зоны», куда ушел добровольно 12 лет тому сидеть за людей уважаемых. Зато присмотрен был он — там, а его семья — здесь. И теперь еще вовсе не стар, а дом уже полная чаша, жена ни дня не работала, дети ухожены, их будущее обеспечено, и сам на хорошей, «хлебной» должности. Его семье выпал шанс, и он, как подобает истинному мужчине, этот шанс не упустил.

Здесь жизнь имела чуждое молодому человеку устройство. Он пришел из мира, где семья была где-то там, позади массы других вещей поважнее: работа, скажем, друзья-подруги, принципы и идеалы, наконец, собственная свобода, — в мир, где семья была центром мироздания, тем самым, ради чего должен жить и умирать человек. Именно из нее производился расчет мира на «своих» и «чужих», и мир в результате обретал иерархическую стройность. Папа-мама, жена-дети, сестры-братья — в общем близкие, безусловно «свои» — это самое святое, ради них можно и должно все. После другие родственники — это «своя фамилия», она собирается раз-два в год на свадьбах-похоронах, где обо всех и всем судачат, и самые уважаемые решают, кого-куда нужно продвинуть, кого стоит пожурить, кому следует помочь и т.д., чтобы «фамилия» не терпела урона, напротив, ее влияние и уважение к ней в обществе росло. Следующий круг «своих» — это соседи, которые также имеют безусловное право на внимание и заботу. К ним могут примыкать иные: друзья, сослуживцы, но «свои» однозначно очерчиваются последним кругом — своя нация, народ. По другую сторону все «чужие», чье существование человека заботить не должно, если оно не угрожает «своим».

— — — — —

— «Чужое, чужое!» Зря он. Пусть скучно, но верно. Так и здесь будет. Только не быстро.

— Кто знает, чего будет?

— Я знаю, что будет так, как я сумею сделать. Только вот как сумею, пока не знаю.

— То-то, не знаешь, тогда слушай дальше…