В поисках неведомого Логоса

Евгений Кирьянов

Эти тексты есть плод экспансии уязвлённого искушениями метафизики воображения. Они не подчинены в своей композиции никаким принципам систематической организации. Но в этом и нет необходимости, поскольку в написавшем тексты присутствовало действие единства внутреннего мировоззренческого принципа в отношении всего того, о чём писалось.

О ПРИЗРАКАХ

(о кошмарном онтологическом подозрении)

При мысленном возвращении к предметам недавних размышлений возникает желание рассмотреть их в совокупности. В сущности, имена Розанова и Бердяева вполне уместно располагать в том же ряду, что и Триера, и Тарковского.

Их роднит, независимо от способа, которым эта общность выражается, то, что можно характеризовать как экзистенциальную остроту отношения к миру. В основе его лежит обострённый психологизм; при этом основные ментально и душевно регистрируемые элементы его подвергаются абсолютизации (почти универсальной мифологизации). Поскольку же совокупная работа ментальной и психической составляющих подвергается нескончаемой эскалации (нагнетанию драматизма), то последовательно порождаются в «душевном» пространстве новые образования. Подобное достаточно долгое бесконтрольное упражнение в этой деятельности приводит к порождению психических монстров, которые под действием катализатора мифологизации инспирируют кошмарные онтологические подозрения в носителе такого процесса. Он как бы вдруг «догадывается» о существовании (объективном по причине затронутости механизмом мифологической абсолютизации) абсолютно значимых и неразрешимых для него онтологических проблем. Это похоже на положение, в котором оказался пловец, научившийся нескончаемо погружаться всё глубже и глубже. В отличие от того, кто «плавает» близко к поверхности и научается справляться с опасностями такого плавания, глубоководный ныряльщик оказывается в опасной близости с всё новыми глубинными мегалодонами.

Положение экзистенциального пловца ещё хуже. Он оказывается перед лицом монстров, безусловная опасность которых порождается модусом абсолютности. В этом случае возможно порождение подозрения, которое включает в себя весь ужас в его абсолютной и неразрешимой неизбежности. Чтобы избежать безумия, такой человек лихорадочно «замазывает» внедрившееся в его умозрение впечатление, даже панически боясь его вынести на вербальный уровень. Во многих случаях это приводит к проявлению творческой активности, например, в искусстве. Но плоды такого творчества не являются искусством в подлинном смысле этого слова.

Такой человек начинает как бы вырабатывать в себе смертельные яды — уже помимо своей воли.

В качестве примера такого творца, мне кажется, можно привести Триера. Когда я вспоминал впечатление от «Антихриста», мне всё время казалось, что героиня в фильме испытывала мучительное желание решить проблему спасения от гибельной замкнутости в некоем безвыходном пространстве. Это пространство конституировалось теми локальными событиями в фильме, которые и порождали впечатление удушающей замкнутости (в этом смысле и сама смерть главной героини фильма весьма символична).

Мне пришла в голову мысль, что Триер страдает клаустрофобией. Немного порывшись в Интернете, я узнал, что так оно и есть. Подобным недугом, насколько я знаю, страдал и Розанов. Конечно, нам не очень интересен сейчас клинический взгляд на эту проблему. Мы вспомним в связи с этим древний культурно-религиозный феномен, в котором подобная проблема выразилась в концентрированной форме в религиозно-философской доктрине.

Я имею в виду Гностицизм. Его пафос построен на остром осознании человеком трагизма существования в этом привычном мире бытования не только его тела, но и мыслей, и чувств. Он испытывает ощущение гибельной замкнутости всех его инициатив, вплоть до тех, которые полагаются в самых истончённых интуициях. Мир есть воплощение косности и мертвящей брутальности даже и до самих небесных глубин.

И только одна, обеспеченная почти неуловимым оттенком духовной интуиции, надежда придаёт смысл существованию такого человека. Он услышал «ЗОВ». Это значит, что для него есть перспектива найти выход из этой давящей замкнутости туда, где и есть свет, в дом, в котором он был рождён и куда ему должно вернуться (и откуда все демиургические кошмары видны как бутафорские). Всё происходящее в этом замкнутом мире бессмысленно. Это подчёркнуто тем, что каждое событие в нём неуместно и является лишь метафорой. Дополнительным свидетельством общности описываемых выше проявлений экзистенциального мировоззрения и гностицизма является, возможно, гностический миф офитов.

В фильме Триера довольно много ситуаций, когда подчёркивается такая искусственность (синтетичность) и неуместность происходящего. Как будто Мир не рождён, а скроен и сшит из мёртвых кусков. В нём нет никакой свободы в принципе.

«Пробуждение к смерти» подобного видения в героине фильма было инициировано гибелью ребёнка. Само то, как это случилось, весьма символично. Символом косности и свидетельством того, что в Мире царит «дух тяжести и косности», и было это падение. Оно продолжалось и дальше в матери.

Мне кажется, что подобная болезнь была присуща (в разной мере) и Розанову, и Бердяеву, и Кьеркегору, и Ницше, и даже Тарковскому.

Но «организм», вырабатывающий гибельные «яды», не может производить сам целебные «бальзамы».

Вызывает чувство печали то обстоятельство, что задыхающийся индивидуум ухитряется сочетать в себе ужас такого существования с культивированием вкуса к нему и сознанием своей принадлежности к узкому кругу избранных чувствовать особенно утончённо.

Дальше следовало бы поговорить о природе тех «бальзамов», которые способны побороть эту болезнь. Но мы вернёмся к этой теме.