Следствие по делу друга

Евгений Жироухов

Общее название представляемого сборника подходит в качестве говорящего заголовка к любому, включённому в сборник произведению. Даже как «расшифровка» сюжетной идеи. «Враг есть и там, где никого вокруг» – сказал Шекспир. Вот мы всю свою жизнь и ведём расследование в поисках того врага-преступника, ворующего радость удовлетворения жизненными достижениями. Иногда и способного на изуверское убийство чувства, называемого «счастьем». Собираем доказательства по всем канонам криминалистики: исследуем вещественные доказательства, оставленные на месте преступления, снимаем отпечатки пальцев, проводим судебно-психиатрические экспертизы и ведём долгие занудные допросы подозреваемого. А он – самый главный подозреваемый, никак… «в сознанку не идёт». Не хочет писать явку с повинной и чистосердечно признавать своею вину. Крутится, как мылом намазанный, как вошь на гребешке. И врёт, врёт – прямо тебе в глаза. Потому что этот подозреваемый – ты сам. Персонажи произведений, включённых в данный сборник, «разномастны и разносортны» – и по возрасту, и по должности, и по взгляду на жизнь и на самих себя. Но порою «делают селфи» на свою жизнь, проверяют уровень собственной деформации от полученного «жизненного опыта».

БАЛЕРИНА

Зарезали балерину Вечную. Вечная — это её фамилия по второму мужу. Балериной она была в девическую пору. Лет пятнадцать тому назад вытанцовывала в группе кордебалета на подмостках областного оперного театра за восемьдесят рублей в месяц. Зарезали её кухонным ножом, пахнущим селёдкой. Колотая рана в области сердца. Совсем мало крови — и мгновенная смерть.

Труп лежал на полу кухни. На белой, со следами штопки кофточке — засохшее пятно бурого цвета. Зелёная юбка в клетку и спущенные до колен капроновые чулки… Так записано в протоколе. Протокол осмотра дописали, труп завернули в половичок и увезли в морг.

Расследование шло точно по методике. Просто, основательно и с той опытностью, которая позволяет плотнику вгонять в доску гвозди с одного удара, а следователю — обнаруживать преступника с первого взгляда на место происшествия. Времени прошло совсем не много, но предшествующие события, специфически называемые обстоятельствами преступления, выстроились в логическую цепочку.

Нервно возбуждённый хозяин квартиры: седой и высокий, бородка клинышком, которому для пущего сходства с Дон Кихотом не хватало помятого тазика на голове, рассказал всё очень подробно и почти без наводящих вопросов. Рассказал, во сколько собралась у него на квартире компашка «мальчиков и девочек», перечислил всех по именам, даже тех, кто просил не упоминать их по-дружески. Упомянул и некого «Сашу», которого сам хозяин и пригласил на вечеринку, поскольку этот Саша когда-то оказывал ему некоторые услуги, а совсем недавно, вернувшись из длительной командировки, хотел немного поразвлечься.

По словам хозяина квартиры, были и мужья с женами, и просто — мужчины с дамами. Всех их, насколько стало ясно, объединяла высокая любовь к искусству. Все собравшиеся, за малым исключением, в прошлом — слуги Мельпомены, а некоторые — и по сей день. Собрались просто так, без веской причины, поговорить, пообщаться. Убитая была без мужа. Мужа своего она вообще не уважала, тот у неё — токарь или слесарь, и в искусстве ни бельмеса. Сама же она без него, то есть без искусства, жить не могла. Когда-то, три или четыре года, числилась балериной, а потом вышла из формы, списали за профнепригодность. Банальнейший случай. Затем, естественно, муж, семья, дети… житейская волны, мутная заводь. А она всё жила в тех трёх годах своей молодости. — Это, наверное, кажется странным? — хозяин квартиры склонил голову к плечу и постарался заглянуть в глаза следователю. Тот на вопрос никак не среагировал, и тогда, помолчав пару секунд, хозяин попросил разрешения выразить своё умозаключение о вероятном убийце. Ему разрешили. — По-моему, тут замешан мужчина, с которым она выходила на кухню. Н-да, по-моему, мужчина. Женщина может решиться на убийство только из-за ревности и, что тоже допускаю, из зависти. Но Вечная не из тех, кому ревнуют или завидуют. Она — особа по-женски тусклая, блёклая, фигурка эм-э, костлявенькая, этакая килечная. И, знаете ли, запах от неё какой-то такой… неприятный иногда, — свидетель сморщил свой хрящеватый нос. — Вы, конечно, поинтересуетесь, почему же она была вхожа в нашу компанию? Я отвечу: из жалости… Для Вечной — поговорить о театре, об артистах, о постановках… — это всё для неё. Единственный интерес в её жизни, я уже говорил… Лиши её этого — она бы пропала. На своих всех работах она долго не задерживалась. Не было у неё ни прилежания, ни квалификации какой-нибудь. Последнее время она, кажется, где-то в магазине уборщицей пристроилась, и раньше — в том же духе… Извините, я отвлёкся. Вероятный преступник, по-моему, тот, кто выходил с ней на кухню. А на кухню с нею выходил… Саша. — Свидетель сделал паузу, ожидая увидеть на лице следователя произведённый эффект. — Больше никто… Только убедительно прошу в протокол мои слова не записывать. Должны меня понять — я живу один, натура у меня творческая, впечатлительная…

Под утро в кабинет следователя ввели Сашу, снятого с пригородного автобуса. Следователь, измученный борьбой со сном и преступностью, взглянув на доставленного слипающимися глазами, без труда признал в нём представителя постоянной клиентуру.

— Давно на свободе?

Доставленный, мосластый дядя лет за сорок, уже раздетый до пояса опытными операми, ища сочувствия, вздохнул:

— Ещё недели нету…

— И не будет, — без сочувствия пообещал следователь. В молчаливом ответе — «ещё посмотрим» — Саша обнажил под верхней губой рандолевые коронки, опустил между колен длинные руки. Шумящие в крови пары алкоголя оберегали сознание от страха перед наступающими последствиями.

— Это что? — сунув под нос задержанного снятую с него рубашку с крапинками бурого цвета, спросил следователь. — Твои отпечатки на ноже. Будем брыкаться — или поговорим конкретно? Ты, я смотрю, тюрьмой учёный.

Саша кисло улыбнулся и сказал «пиши».

То ли от постепенно наступающей профессиональной деформации, то ли от каждодневного перенапряжения в однообразном калейдоскопе человеческих драм, следователь не чувствовал ни жалости к убитой балерине, ни ненависти — к её убийце. Он даже радовался, что всё сходится так просто, всё стыкуется по шаблону криминалистики. Вот допишет сейчас допрос, вынесет постановление о задержании и уедет домой спать.

Крупным почерком следователь записывал слова Саши, облекая их в канцелярские обороты. Саша языком владел легко, не вякал и не мякал, разбирался в нюансах квалификации преступных деяний и поэтому к трагической развязке своё повествование подводил постепенно и осмотрительно. Когда по его мнению было нужно выделить смягчающее обстоятельство, он выделял это место голосом, а иногда, даже мимикой.

— Я, гражданин следователь, вообще по натуре своей человек легковозбудимый. По этой своей болезненной слабости и сел первый раз за хулиганку. И вчера — тоже нервничать стал. Сами поймите, только что освободился, охота на полную грудь вдохнуть воздуха свободы… А она мне всё про какое-то там Лебединое озеро. То это Озеро — или не то. Не по её что-то там в этом озере… Этот седой бобёр Венька пригласил, я и пошёл, думал, что артисточки там, балериночки, то — сё. Короче, сами понимаете, наказание честно отбыл, могу теперь — как все. Я же мужчина, в конце концов. А?

— Ближе к делу, — буркнул следователь.

— Я и хотел это самое… ближе… — Саша спрятал под ладонью гаденькую улыбочку. — Там все парочками были. Одна только эта, убитая, без хахаля. Я не стал портить господам — товарищам настроение и согласился на то, что другим не надобно. Учтите, гражданин следователь, против общества не пошёл, порядок не нарушал, держался благородно…

— Учту, — опять буркнул следователь.

— А убитая эта… Совсем не лакомый кусочек. Даже мне, хоть я и с голодухи безбабьей. Этакая белая моль, вы сами бы посмотрели. Ах, да… вы ж видели… Тоже, прошу учесть, незавидный удел…

— Короче!

— Всё понял. Значит, так. Когда эти, в комнате за столом, дядечки и тётечки закатывали друг перед другом глазки, сжимали пальцами височки и талдонили, как попугаи, «бездарно-бездарно», я повёл эту приютскую мышь на кухню. Раскрыл там перед ней свою душу, на жизнь пожаловался, слезу пустил… Ничего такого аморально-криминального, поймите правильно, у меня и в мыслях не было. Чистый душевный порыв истосковавшегося по ласке мужика. Что ж я — не живой, что ли! Запишите эти мои слова как-нибудь поприличней, начальник. Чтобы посля суд тоже учёл.

— Хорошо, — кивнул следователь, разминая пальцы.

— Ну, сидим, значит, мы рядышком на кухне. Я ей уже лапу свою на коленку положил. Всё, вроде бы, по мазе идёт… А тут меня черт дёрнул за язык. Спрашиваю «а любите ли вы театр?». Это я в каком-то кино когда-то видел… Она так обалдело на меня посмотрела, раскрыла рот, будто задыхается, потом рот закрыла и говорит шепотком «очень». И как пошла лепетать о том, как она в театре плясала. Потом у меня голова заболела от такой тоски. Сижу, сам себе наливаю, селедочку тут на столике покромсал. А она всё заливает, костерит какого-то своего начальника, который её с работы танцорской выгнал. За то, говорит, что в постель с ним не легла… А я уж сам вибрирую. Под кофточкой у неё шебуршусь, а она у меня на плече пузыри пускает, о несправедливости лепечет. А я уж об этой несправедливости на зоне, во-о… сколько наслушался, — И подозреваемый чиркнул себя большим пальцем по кадыку. — Какая, к хренам, в нашей жизни справедливость. Так ведь, гражданин следователь?

— Не отвлекайся.

— Не-е, я же всё по делу. Вы не подумайте, что я грубо с ней, или чего такого. Она уже почти в обморок падать собиралась, когда рассказывала какое у неё какое-то… «кондраше» хорошо получалось, что все хвалили. За прыжок, говорила, ещё её хвалили… Ну, и ещё что-то. Будто ей в молодости все говорили, что она на какую-то Катю Максимову очень похожа… А я уже капрон с неё спускаю — а она вспоминает, как ей там кто-то ручку целовал. Кому ты, думаю, нужна, крысёнок костлявенький. Только зэк голодный и позарится… Водички можно, гражданин следователь?

Саша выпил до капли стакан воды. Крякнул, утёр губы и продолжил без напоминаний:

— Вижу, значит, она мне сейчас танец маленьких лебедей сбацать собирается. Чувствую, что я сам в псих впадать начинаю, аффект, значит, на меня находит. Ну, и вмазал ей слегка… Не-е, собирался только, просто замахнулся. Провались ты, говорю, курица такая-сякая, со своим театром, кому ты нужна и, вообще, ноги у тебя кривые… И тут — она глазами как зыркнет. Подбородок задрала — и прёт из кухни в спущенных чулках. Пропал, думаю, вечер зазря. Я же два года в руках женского тела не держал — сами понимаете, гражданин следователь… Ну, и тут ножик под рукой оказался, на столе лежал. Я его — хвать и ей в грудь наставил. Без всяких замыслов-умыслов, просто показать, что переживаю очень. Ну, а она взъерепинилась, мордочка злая и глазами такими на меня смотрит, как ведьма… Аж, не по себе стало… А тут в кухню какой-то мужик, из гостей видать, зашёл. Увидел нас — губу отклячил и обратно повернул. А эта дурочка ка — а — ак дёрнется — прямо на ножик напоролась…

— Сама?

— Как есть сама, клянусь родителями. Жалко, что никто не видел. Свидетели бы подтвердили, что я ни при чём.

— Ну, и дальше что?

— А что дальше… Пропал вечерок, подумал. Положил балерину на половичок и тихо ушёл. Шум поднимать не стал — всё равно бы не так поняли.

— Погиб, выходит, человек из любви к искусству? — сказал сам себе следователь и покачал головой.

Саша тоже покивал, но утвердительно. Потом, то ли вздохнул, то ли зевнул и сожалеюще, будто балерину переехал трамвай, сказал:

— Неосторожная она была. Из-за своего балета, считай, на нож и прыгнула. Обиделась дюже. Так-то она не против была…

Следователь передвинул подозреваемому бланк протокола — прочитать и подписать. Тот скрупулёзно перечёл текст и вернул без подписи.

— Так и допишите в конце, что потерпевшая погибла от любви к искусству.

Следователь обратно двинул ему листки, в упор посмотрел на мосластую фигуру с аляповатой татуировкой на безволосой груди, сказал жёстко:

— Подписывай, мразь. И не вякай мне тут. Попал ты, гнида, на балетного фаната… А за Екатерину Максимову… Да я тебя бы, была бы моя воля… Конвой! — крикнул он в коридор. — В камеру эту мразь!

Собирая бумаги на своём столе, он вдруг ощутил резкий щипок в области сердца. Видимо отключился рефлекс самосохранения организма, называемый специфически «профессиональная деформация». Точно шильным уколом вошла в сердце острая жалость к горемычной балерине.