Аварийная баллада. (Рассказы)

Евгений Жироухов

Жизнь – дорога. А на дорогах случаются аварии. Рассказы и повести, представленные в данном сборнике разных лет написания, о людях из различных социальных слоёв, с разной степенью к ним симпатий, неприязни, жалости. Некоторые из героев этих произведений оказываются на обочине жизненного пути под бременем сложившихся обстоятельств. Другие – сами желают двигаться своей «просёлочной» дорогой. И хотя и трудно среди ям и буераков, но зато нет на этом просёлке запрещающих знаков и дорожной полиции с полосатыми жезлами. И, оказывается, что это не мы выбираем дорогу – а это дорога нас выбирает.

Сказал кочегар кочегару

(кочегарская баллада)

1.

–… Товарищ, я вахту не в силах стоять… — бубнил себе под нос, положив голову на стол, машинист котла Сашка Мишин.

Среди утробного гула котельного цеха Сашкины напевы слышны были только сидевшему рядом его помощнику Желткову Петьке. Ночная смена подходила к концу, и в четыре утра на «собачьей вахте» в сон клонило неудержимо. Желткову тоже хотелось покемарить хоть с пару минут, но его должность — машинист-обходчик, а это значит, что он должен быть в постоянном движении, носиться по двенадцати отметкам четырёх котлов очереди среднего давления ГРЭС. Ну, как, примерно, матрос по мачтам и вантам парусного корабля. Следить, щупать, крутить-вертеть всякие там задвижки-вентилюшки на теле жаром пышущего, булькающего, скрежещущего, порой по-монстровски ухающего котла высотой с десятиэтажный дом.

Когда Желтков, устроившись на работу, впервые переступил порог котельного цеха, ему в ноздри сразу впился запах огня и угольной пыли, хотя, при этом, кафельный пол цеха блестел чистотой. В глубине цеха фигурки персонала виделись уменьшенные расстоянием, высота цеха не просматривалась в сизой дымке.

Поначалу вся эта геометрическая абракадабра переплетений водопроводов, коллекторов паропроводов, короба систем углеподачи, корявые бункера угольной аэросмеси, скрежещущие змеевидной спиралью шнеки, неумолимо выгребающие из-под днища котлов лавоподобные, огнедышащие экскременты их жизнедеятельности, вся эта пирамидная громада, придуманная инженерным гением девятнадцатого века вызывала у Желткова осознание собственной неполноценности. Одних только незнакомых английских терминов сколько пришлось выучить, некоторые из которых сменный персонал, чтобы не тратить время на его произношение — диаэратор — говорили просто: та хрень на шестой отметке.

В первые недели бегал исполнять указания со схемой в руке, как какой-то «охотник на лис». Пошлёт начальник смены: беги туда-то, закрути то-то. Ну, и несёшься — в одной руке схема, в другой — «кочерга», которой нужно крутить чугунный, двухметровый штурвал какой-нибудь задвижки. А заберёшься, запыхавшись, куда-то наверх — и сомневаешься: туда ли прибежал, куда тебя послали. А то закрутишь не ту задвижку, не на той трубе, не на той отметке… Так шандарахнет, что кисло станет на всю оставшуюся жизнь… и директору электростанции, и министру энергетики.

Через полгода, примерно, Желткову почти всё стало понятно в его должностных обязанностях. И из низшей ступени субординации — дежурный слесарь, перевели на ступень повыше — машинист-обходчик. По обязанностям — то же самое, зарплата чуть побольше и отвечаешь за дежурного слесаря, своего подчинённого, если тот закрутит что-то «не то и не там». А сам подчиняешься двум машинистам четырёх котлов, как боцманам на корабле. А, как капитану — своему начальнику смены. А тот, в свою очередь уже своим «адмиралам».

Работа — ответственная, поэтому каждый за каждого по цепочке в ответе. Поэтому к новичкам присматривались пристально и щепетильно. Алкашню отвергали сразу. К непьющим относились с подозрением. Если новичок смотрелся «не в масть» сменному персоналу, его вполне лояльными способами могли за неделю загонять так, что тот чуть ли не бегом мчался в отдел кадров писать заявление об уходе или переводе.

Желтков посматривал краем глаза на щит управления котлами, пока Сашка Мишин в своём полусне бубнил песню про кочегаров. На щите управления стрелки приборов подрагивали в обычном режиме, лампочки, которым нужно гореть, горели, которым не нужно — не горели. Котлы за спиной урчали, точно гигантские домашние коты. «Собачья вахта» — издевательство над человеческой природой. Вся живая природа в эти часы засыпает. Даже хищники в лесу, даже охрана в банках, даже часовые у Мавзолея…

Петьке Желткову приходилось не спать и по двое суток подряд. По прежнему месту работы. Но там — адреналин кипел в крови, папироса за папиросой, и чифирь кружками. А тут в спокойствие нервов, под мерное урчание котлов — сон охватывал организм общим операционным наркозом.

Желтков помотал головой, отгоняя «сонную муху Цеце». Посмотрел вправо, в другой конец котельного цеха. Там у другого стола машиниста кемарили, сложив головы на скрещенные руки, начальник смены, инженер Серёга Ланской и дежурный слесарь Витька Пучок. Машинист котла Иван Иванович Стаханов прохаживался у своего щита управления, часто встряхивая головой, тоже отгоняя «муху Цеце».

Иван Иванович — однофамилец героя первых пятилеток, был машинистом экстра-класса ещё со флота, когда служил на крейсере в БЧ-5. Наследник по профессии тех судовых кочегаров, которые умирали с угольной лопатой в руках перед топками корабельных котлов. Его профессионализм начальство ценило, прощало и, периодически, воспитывало, увольняя по статье за прогулы. Ну, это когда Стаханов начинал доставать всех своим лозунгом: «А пошли все на хрен, кроме товарища Сталина!». Когда же Иван Иванович менял свой лозунг на тихие слова: «Да не пью я, не пью… Пошли вы все на хрен…», — его восстанавливали на работе, меняя формулировки увольнения в трудовой книжке, чтобы тот не утратил северные надбавки. И так до следующего раза, пока Стаханов не вспоминал про «товарища Сталина.

О! Стаханов Иван Иванович и свои пятьдесят лет выглядел, как снаряд главного калибра его незабвенного крейсера.

Начальник смены Серёга Ланской, тоже случайный однофамилец исторического персонажа, перевёлся на «Севера» с подобной же должности на электростанции где-то в забайкальской Сибири. Начальником он был душевным, без командирского гонора, и больше заискивал перед работягами, чем ими командовал. Если он чего-то и требовал, лицо его принимало выражение застенчивого паренька, вопрошающего свою девушку о взаимности в любви.

Дежурный слесарь Витёк-Пучок, рослый парняга с гривой черных вьющихся волос был горазд спать где попало в любое время суток, независимо, в ночную, в дневную, в утреннюю смену выпадало работать. Когда Пучок не спал, то расхаживал по цеху походочкой под матёрого блатаря. Приставал с шуточками и обнимашками к проходившим по цеху девчонкам-лаборанткам и прибористкам. А то и вообще, пританцовывая, уходил на первый этаж в заводскую столовку клянчить у поварих «какау». Приучить Витька к труду — стоило большого труда. И Желткову, в чью «субординацию» входил Витёк, иногда легче было сходить самому что-то там закрутить-прикрутить, исправить и наладить, чем долго уговаривать и объяснять, когда его подопечный, держа в ладонях костяшки домино, умильно улыбался и отвечал весело: «А щас доиграю… Всё пучком… Ща-а…». Витёк наслаждался свободой, только недавно освободившись из питерских «Крестов», где тянул двухлетний срок за банальную хулиганку в общежитии своей ремеслухи.

«Ну, Петь, твои проблемы, — сочувственно проговаривал Серёга Ланской, сидя напротив Витьки тоже с костяшками домино. — Ты его воспитывай. Твой непосредственный подчинённый». И Желтков, чертыхнувшись, шёл выполнять за Пучка самую черновую работу — очищать транспортёр податчика сырого угля от сопутствующего мусора, чтобы вдруг не срезало шпильки на передаточном механизме. А потом и меняй эти шпильки опять же самому Желткову. «Ходи, Витёк!» — слышал Желтков за спиной радостный возглас начальника смены.

Когда Желтков в первые дни в котельном цехе начинал «осваивать профессию», его наставником тоже был приблатнённый паренёк. Но тот держал себя совсем в другой «картине». Демонстративно-небрежный, вялый, точно устал «от этой жизни», а плечами у него багаж фартовых удач и куча нераскрытых законом преступлений. Но тот, Андрюха хоть что-то понимал в кочегарском деле. В процессе ознакомительных походах по цеху, лазая по отметкам котлов, он впереди себя по металлическим лестницам постоянно посылал Желткова. А на площадках лестниц командовал направление: «направо», «налево», «вперёд». Желтков внутренне усмехался, понимая ассоциации Андрюхи — но подчинялся ему без усмешки на лице. Конечно, разумеется, Андрюха ведал, откуда к ним в кочегары пришёл Желтков.

Посёлок — не город, в посёлке чуть больше десяти тысяч проживающих. И, вполне возможно, некоторые из приятелей, родственников Андрюхи отправлены на скамью подсудимых именно Желтковым. Да, и скорее всего, что именно Желтковым. Потому что за почти три года в этих краях на девять ближайших колымских посёлков и приисков именно он был единственным «шерифом» по ведению расследований уголовных преступлений.

«Уставший от этой жизни» Андрюха вскоре уволился по неясной причине. И обязанности наставника, за неимением других кандидатур, взял на себя начальник смены Серёга Ланской. Он и учил Желткова самому сложному, самой хитрой операции в кочегарском деле — «закладывать муфеля» перед запуском котла в работу.

Запуск котла в работу как назло обычно и выпадал на «собачью вахту». В ночь, при спаде нагрузки в энергопотреблении один из котлов среднего давления «гасили». Стравливали остатки пара через ту «хрень на шестой отметке», чтобы не попала вода на машины турбинного цеха. А ранним утречком ночная смена должна была, хоть кровь из носу, запустить котёл в работу. Колыма просыпалась — и хотела начинать работать.

Муфеля — это место в махине котла, откуда по технологии недавних предков девятнадцатого века создаётся источник воспламенения. Технология ещё та, от предков. Из примитивного костерка подхватывается пламя многочисленных горелок с бьющей из их форсунок аэросмеси.

Муфель — это узкая, длинная дырка на второй отметке тела котла. Прежде, чем лезть в муфель, надо нацепить на свою каску шахтёрскую лампочку, потому что там темень, как у негра… Потом подтаскиваешь «щепочки для розжига костерка». «Щепочки» среднего размера с человеческое туловище. Потом брёвнышки по одному проталкиваешь в дыру, укладываешь на самый, что ни есть край — иначе факел не схватится, поливаешь солярой, точно каким-нибудь соусом. А уронишь брёвнышко за край муфеля — оно вниз, в мрак, как в преисподнюю. А вверх поглядишь — света шахтёрской лампочки не хватает, чтобы доглядеться до самого верха махины котла. Ползаешь по этой дыре, проталкивая или волоча за собой брёвнышки, обдираешь локти, колени, чиркая каской по потолку, и чувствуешь себя этаким сперматозоидом, отягощённым наследственным заболеванием, но стремящимся выполнить свою природную задачу. Потом костерок поджигается солярочным факелом, машинист поворотом тумблера включает горелки — и котёл загудел, пошёл. А бывает, что и не пошёл с первого, со второго раза. И надо снова «закладывать муфеля».

Ночная смена подходила к концу дерганьем минутной стрелки в циферблате на щите управления. Аврала на запуск котла не объявляли. Значит, сегодня — воскресенье, или какой-то праздник. С этим скользящим графиком работы совсем потеряешь ориентацию в днях недели и красных датах календаря.

Утренняя, пришедшая смена постепенно заполняла пространство цеха. Бодренькие, свеженькие, с прибауточками. Потом они слегка сникли в своём оптимизме, узнав, что на ночную смену запуска котла не объявляли, и, возможно, это может свалиться на их смену.

Серёга Ланской, вытянувшись, как новобранец перед командиром, передал журнал дежурств начальнику утренней смены Порошко. Тот жестом завоевателя территории расписался в журнале небрежно, точно под актом капитуляции противника.

В душевой котельного цеха на лавке безмятежно храпел Пучок. Он встрепенулся от шума вошедших, протёр глаза.

— И чо? Всё пучком? Шухеров не было?.. — И пошёл, раздевшись, под душ, чтобы обмыть своё утомлённое работой тело.

В душевой Желтков увязал в узел свою робу для постирушки дома. Выделяемой котельщикам спецодежды, по инструкции — на месяц, от силы хватало на неделю. Желтков уже использовал все свои немодные штаны и рубашки, но за восемь месяцев кочегарства перешёл к вещам «ещё модным». И куда-зачем их хранить. Ходить в них некуда. С работы — на работу, вот и всё движение в пространстве в настоящий момент жизни. А вернёмся с «Северов» — там прибарахлимся. Супруга его срывалась очередной раз на истерику — женская порода не терпит разрухи. И когда Желтков, постирав в ванной свою робу, развешивал её на батарее, голос жены приобретал ноты авральной сирены. Почему, мол, грязь от его одежды так пачкает кафель ванной, в какой же помойке он работает…

2.

Эти разговоры семейные в нервных тонах начали возникать с того момента, когда Желтков, вернувшись как-то с очередного выезда на место происшествия, выпил на кухне глотками стакан водки и сказал категорически, мотая головой:

— Всё хватит. Я им не жонглёр статьями уголовного кодекса. Есть пределы любым человеческим сверх возможностям. Я скоро выжгусь изнутри. Или распадусь на молекулы. Увольняюсь.

Он двое суток не был дома, в глаза песок насыпан, голова звенела колоколом. Жена остановилась с тарелкой в руках и спросила с придыханием:

— И что? И куда?.. — Потом посыпались вопросы с истеричными спазмами в голосе.

— Куда-нибудь пристроюсь… А, иначе, язва желудка обеспечена. Так уже в кишках жжёт.

Потом, несколько дней подряд супруга пыталась в тихих интонациях изменить категоризм этого решения Желткова. И тот, может быть, и успокоился бы, и продолжил бы тянуть лямку следственной службы… Но так случилось-сочеталось, вспышки, что ли, какие на солнце были, или ещё что-то — но зашкалило кривую криминальной обстановки на его территории до верхних точек статистической отчётности.

Желтков успевал только вернуться с очередного вызова на преступление в свой кабинет, напечатать очередное постановление о возбуждении уголовного дела, выставить учётную карточку — и снова вызов, снова преступление в одном из посёлков и приисков по его юрисдикции, которые требуется… не раскрывать — просто «оформлять и регистрировать».

Два грузовика на горном перевале врезались друг в друга, четыре трупа… Муж на почве ревности сбросился с крыши пятиэтажки… Пасынок зарезал своего отчима… Ограбили золотодобывающую установку на одном из приисков… Групповое хулиганство в общежитие… Малолетки забили насмерть бомжа в подъезде…

Возвращаясь в свой кабинет, Желтков с трудом протискивался по коридору через толпу вызванных им ранее по повесткам свидетелей, потерпевших, обвиняемых, возмущённых до стадии матросов «Потёмкина». В его сейфе уже лежало около двадцати «живых» дел, по которым процессуальные сроки тикали неумолимо, как часы, отсчитывающие время до конца Света. Желтков, пробираясь через толпу, извинялся, скороговоркой оправдывался, отмечал по ходу повестки, ругался и наиболее настырных за шиворот выпихивал из кабинета.

В его кабинет протиснулся через толпу «матросов» и начальник местного отделения милиции, осунувшийся за последние дни, с обмороженным, шелушащимся лицом.

— Петя, ну давай, что ли, Василь Григорьича подключай. Вижу, зашиваешься, ведь… Вот комиссию какую-то из области к нам шлют… Не к добру, думаю.

Желтков, путаясь в связке ключей перед дверцей сейфа, отвечал отрывисто:

— Приезжают? Пусть приезжают, пусть посмотрят… Василь Григорьевича вызвать? Конечно, вызвать. Так он, если захочет опять окажется на больничном. Ветеран. А мне до «ветеранов» не дожить — здоровья не хватит…

— Да, Петь, — как будто, между прочим, заканчивал милицейский начальник, — в Кадыкчане сейф в универмаге раскурочили. Надо выезжать. Местный опер в машине…

Желтков опять пробирался через толпу персонажей уголовных дел, раздавая по пути обещания принять во внимание их «пустые хлопоты». Водитель «канарейки» и сопровождающий инспектор угрозыска посмотрели на Желткова так, будто он прямая причина лишения их тихого ужина в кругу семьи.

В кругу своей семьи Петька Желтков очень редко ужинал, обедал и завтракал. На этой приполярной территории его главной обязанностью были… Перед государством — круглосуточная работа без предъявления каких-либо претензий за свои напряги. Перед семьёй, вообще — добиться худо-бедной жилплощади, устроить сына в детсадик, а жену на работу, оставлять ползарплаты на сберкнижке. Перед сыном, в частности — сходить с ним раз в месяц в местный клуб на детский сеанс, и раз в полгода — побродить по ближней тайге. А так всё: вжиг-вжиг — поворот, как на трассе бобслея.

Через месяц, примерно — вспышки на солнце, что ли, прекратились — волна криминала пошла на спад. Желтков уже безвылазно просиживал в своём кабинете, порой до полуночи. Печатал на убогой «Украине» процессуальные бумажки. Сам перед собой справедливо понимая, что, может быть, в этом криминальном извержении он много не раскрыл и не раскроет, но хотя бы успел оформить в полагающемся формате преступное событие.

Оторвав подушечки пальцев от клавиш печатной машинки, он прислушался к задорному смеху, доносившемуся из дежурной части милиции. Молодые сержантики, довольные своей жизнью, службой, формой и приобретёнными полномочиями весело проводили часы дежурства. Полизав кончики пальцев с выступившей из-под ногтей сукровицей, Желтков продолжал дальше стучать по клавишам. А мысли его витали отдельно от печатаемых под копирку формулировок из УК и УПК, а где-то в свободе — на свободе, где жизнь не вжиг-вжиг-бултых… и кладбище. А такая жизнь, что не в узком профессиональном ареале обитания, а такая жизнь: общая, раздольная, непредсказуемая наперёд. Какая-то жизнь — горизонтальная, в ширину, в объёмном кругозоре, а не узкая, вертикальная: делай карьеру, считай звёздочки на погонах и всё определено до самого кладбища. Но и в той жизни, наверное, свои неувязки, что бывает прапорщик-интендант счастливей и довольней выпавшей ему судьбой, чем генерал авиации. Жизнь должна быть безгранично объёмной во всех существующих измерениях. Жизнь должна быть неожиданной, незапланированной грядущим днём. Она же, жизнь дана нам мучительно-прекрасным подарком — эта безумно короткая жизнь…

Стоявший на столе фикус в горшке покачивал листьями в такт ударов по клавишам. Этот фикус одно время пришлось лечить от алкоголизма. В буквальном смысле, методом полной абстиненции.

По прибытию уже к конкретному месту службы, в посёлок, после расшаркивания подошвами перед областным и районным начальством Желтков «выставился», как полагается, перед новыми соратниками, офицерами поселкового отделения милиции. Выпили крепко, «по-колымски», запивая водку крепким чаем. К новому «следаку», от которого по его должности зависели показатели работы и по их должности, инспектора УГРО, БХСС, ГАИ хотели присмотреться дотошно и поэтому «накачали» Желткова до полной отключки. А потом дружески довели до номера в местной гостинице, где ещё «на посошок». А утром Желткову было «очень плохо».

Но он вышел на работу, сидел в кабинете с мимикой мученика на лице и перебирал бумажки из сейфа. В кабинет без стука, по-свойски вошёл незнакомый жизнерадостный мужчина в большой оленьей шапке. Он снял шапку, из-за пазухи вытащил пузатую бутылку «Плиски». Ничего не говоря, только улыбаясь, наполнил всклинь стоявшие у графина два стакана.

Желтков сделал вежливые два глотка, а мужчина свой стакан выпил залпом и закусил карамелькой. Потом стал рассказывать, кто он есть такой. Он есть «профессиональный внештатник, который помогает милиции распутывать всякие запутанные дела».

В этот же день приходил знакомиться ещё один «внештатный сотрудник милиции» и на следующий — несколько таких же «друзей милиции». Все они начинали «мне сказали — ты свой мужик» и выставляли пузатую «Плиску». Желткову, в конце концов, надоело вежливо отказываться, и он просто, молча, выливал коньяк под корни фикуса. Пока «друзья милиции» отучились приходить «знакомиться», фикус «приучился» к коньяку, пошёл в буйный рост и даже распустил на верхушке белый бутон. Когда же коньячная подкормка закончилась, фикус захирел, литья опустились грустно, земля в горшке заплесневела. Секретарша из канцелярии сказала, что цветок погибает и взялась его реанимировать. Она обнаружила на его корнях странные, уродливые образования. Цветок долго чах — но потом приучился опять к простой воде.

Дома на ужин в сковородке была давно зажаренная, уже значительно подсохшая австралийская баранина, кастрюля остывшего пюре из сухой картошки и компот из консервированных ананасов. Непривычно богатое меню за последний период его жизни. Жена в меланхоличной задумчивости сидела на диване перед телевизором и щипала пальцами кончики своих волос. По телевизору показывали костюмный фильм про красивую жизнь в спокойной и скучной Англии. «Влюбилась, что ли, в кого?», — второстепенной мыслью подумал Желтков про жену.

Василий Григорьевич Ямчук, осуществлявший до приезда Желткова полномочия «шерифа» на этой территории, но при постоянной шефской помощи из района, ветеран, тянущий с уходом на пенсию с целью наработки максимальных надбавок, вошел утром в кабинет, посмотрел на Желткова и спросил, не здороваясь:

— Зашились тут без меня? — и понюхал воздух, точно хомячок, вылезший из клетки в поисках семечки.

— О-о, ещё как, Василь Григорьич. Навозбуждал дел — на год вперёд. Грядёт скандал областного масштаба.

— На то ума много не надо, — мудро заметил Василий Григорьевич. — Ну, давай мне что-нибудь, займусь.

Желтков криво усмехнулся, вынул из сейфа стопку «свежих» дел, ещё не прошитых в папки. Пододвинул всю стопку «коллеге». Василий Григорьевич обычно выбирал дело, не требующее доказательств, где всё было очевидно. И на такие дела Василий Григорьевич имел свои виды. В точности, как хомячок на завалявшийся где-то в углу кусочек заплесневелого сыра. Василий Григорьевич за свою службу прошёл по многим милицейским подразделениям и в конце своей карьеры ему «разрешили» поработать следователем, хоть и без юридического образования.

Кабинет у них был один на двоих. И Василий Григорьевич Ямчук предпочитал работать дома.

3.

Утренняя смена в котельном цехе — самая неприятная смена. Начальство в белых касках вокруг мельтешит, работяги из сервисной службы энергоремонта под ногами крутятся. Самая любимая всеми смена — вторая. И тишина, и покой, и выпить в меру можно коллективом, о жизни потолковать.

За водкой обычно вызывался сбегать Витька Пучок. На собранные сменой деньги приносил полтора литра «Хошеминки», противной из риса сделанной вьетнамской водки, похмелиться после которой, как говорил Стаханов, можно только неразведённым уксусом. Но пили — другого выбора на тот исторический момент не было. И как говорил тихий, флегматичный Сашка Мишин, «Совсем, что ли, не пить? Зачем тогда работать?». И работа шла в нормальном режиме, без эксцессов, «всё пучком», как говорил Витёк. Главное было, чтобы при таких делах Серёга Ланской не «переборщил», как он сам и выражался. Ему периодически по регламенту надо было являться на доклад к дежурному инженеру станции. Если они друг перед другом мотались в резонансе, это грозило нехорошими последствиями. Если колебания совпадали — доклад проходил нормально, и благоприятная информация передавалась дальше по инстанциям Энергосистемы.

По годовым сезонам в котельном цехе самое неуютное время — поздняя осень. Холод стоит дикий, несмотря на жар работающих котлов. Это пока не затянутся льдом выбитые взрывами предыдущих аварий стёкла, вернее, дыры от них на высоких витражах лицевой стороны цеха. Пока льдом не затянутся эти щели, гуляющий по цеху колымский холод доводит до паники. Шубу-то на себя не наденешь — какой же матрос на мачте и в шубе.

Надрывней всех страдал Витёк Пучок. Прижавшись, как к родной маме, к огромному коллектору паропровода, он стонал, когда его призывали работать: «Ой, да в питерских «Крестах» мне уютней жилось». Но в эти «ледниковые периоды», когда выпадало на ночную смену «закладывать муфеля», о-о, тогда забывалось, что в цехе холодно. Закончив смену, уходили в душевую мокрые от нервного пота. Стоя под тугой струёй душа, Витёк нещадно матерился на свою условно-досрочную свободу.

А Петьке Желткову парадоксально нравилось, что выплеск адреналина из его организма приносит передающуюся по линиям энергосистемы реальную для людей пользу. После смены Желтков плёлся в свою когда-то вымученную, выстраданную, выплаканную у начальства квартиру, выходящую подъездом прямо в тайгу — но не так, как в песне «я шагаю с работы усталый», а именно плёлся, и знал, что прикоснувшись к подушке, он уснёт вмиг, без судорожных мыслей в голове о следственных версиях, процессуальных сроках, планах мероприятий. И никто его не поднимет с постели, чтобы мчаться в стылую мглу полярной ночи во имя торжества социалистической справедливости.

Когда Желтков после вычурно-муторной процедуры оформления перевода из следственных органов в городе на берегах Волги в зловещий для многих Магадан приехал к месту своего назначения — второй город из двух городов Колымы, Сусуман, жёсткий характер своего нового начальника он почувствовал сразу. Тот был родом из южной части России и «всяких кацапов», что явно звучало в его интонациях и междометиях, «недолюбливал». Он окинул взглядом сначала фигуру, потом уже лицо нового подчинённого, и сказал недружелюбным тоном:

— Шуба у тебя подходящая, генеральская… А что ты умеешь, университет? — Начальник щепотью взял со своего стола несколько тощеньких папок и подвинул их, как шулер карты, поближе к Желткову. — А ну, просмотри. Это материалы на возбуждение уголовного дела. И что скажешь?.. Десять минут.

Желтков расстегнул свой овчинный полушубок, сел на стул и начал перелистывать бумаги. Ему вообще-то понравилось, что начальник — мужик. Там, в далёкой, материковой России начальниками следственных служб этого уровня были обычно бабы, со всей их, обще присущей, слащавой эмоциональностью. И с каким-то «ведьминским» стилем руководства.

Отложив на столе начальника четыре папки в одну сторону, а две — в другую, Желтков уверенно произнёс:

— В этих нет никаких составов преступления, в этих двух — наркота и типичная хулиганка.

— Ну, это как раз и по твоей, так сказать, территории. С богом приступай, работы — куча.

Потом они разговорились на равных, на общие темы. О семье, о жене, о детях, о жилищных перспективах. Вечером, в светлых сумерках начинающейся весны Желтков отбыл на попутке на 760-й километр колымской трассы, в свою резиденцию.

Про Ямчука Василия Григорьевича начальником была дана такая ориентировка:

— Вася ждёт пенсию. Человек пятнадцать лет на Севере. Из оперов, по комсомольскому призыву, образование — полгода милицейской школы. Дела за него в основном ведут мои командированные. Но по кадровым расчётам выгодно держать эту единицу. Войдёшь в курс дела, Васю — пинком на пенсию. У тебя по той территории — майорская должность.

«Вася» поначалу подобострастно прогнулся перед новым «коллегой» и ежедневно ждал подлянки от молодого назначенца. Потом успокоился, оценив опытным, намётанным взглядом старого мента, с кем имеет дело. Пригласил пару раз в гости, познакомил с женой, накормил домашними пельменями и строганиной под водочку. Брал из общей текучки себе в работу одно-два дела, мусолил-мусолил их сколько позволяли сроки, а потом прекращал. Начальник следствия из райотдела поначалу звонил каждую неделю, интересовался «не нужны ли советы?», потом всё реже, а после и вовсе прекратил. Желтков встречался с ним, лишь когда приезжал подписывать обвинительные заключения. Начальник и про Василия Григорьевича поначалу интересовался «как там Вася?», а потом и этим перестал интересоваться. В коллективе поселкового отделения милиции уразумели, что приехал «пахарь» и вовсю пользовались этим, отдыхая душой после нудного и неповоротливого в оперативной обстановке Ямчука.

Изнурительно-долго тянулась колымская зима и мгновенно пролетало короткое колымское лето. Крутилось колесо ежедневных происшествий, без остановки на праздники, выходные, больничные. Человеческое общество в своём существовании — ну никак не может существовать без всяческих придумок на собственную голову в жанре комедий, драм и трагедий.

4.

Иван Иванович Стаханов с мучительным выражением лица категорически отказался сбрасываться на «Хошеминку». Серёга Ланской этот поступок одобрил, но сам с удовольствием вложил свою долю в ладонь Витьки Пучка. Была вторая смена — начальства нет, энергонагрузка — по плану, все котлы гудят в стабильном режиме. Сама обстановочка шепчет: «выпьем, друзья кочегары…»

Петьке Желткову нравились такие сменные «посиделки». Восемь месяцев уже его кочегарского стажа. И в такие моменты простого человеческого общения, пролетарского единения, без оглядки на произнесённые слова, без корыстной и карьерной подоплёки, и вся смена, как единый организм, с одной задачей, чтобы стрелки приборов колыхались в пределах нужных параметров. Они выпивали, чокаясь дружно, произнося тосты, рассказывали анекдоты и случаи из жизни, но не забывали тем временем каждый исполнять, что ему положено по штатной инструкции.

Выпивали за столом Сашки Мишина. Иван Иванович Стаханов стойко нёс вахту у своего стола в другом конце котельного цеха. О чём только не рассуждали, в чём только пьяненький человек не считает себя специалистом, да в любой сфере деятельности, хоть в чём. Он знает всё, как «знатоки» из «что, где, когда». Как убирать комбайном побитые градом посевы, как стрелять из танка на скорости, как чистить карбюратор машины в движении. О-о, когда порядочно вмажут — знают всё. И как должен вести себя космонавт перед стартом ракеты, и как делать аборты на десятой неделе беременности.

Когда уже убедились, что все они в равной степени бесспорно компетентные специалисты во всех областях науки и техники, Ланской и Пучок уселись играть в домино, Желтков отправился проверять состоянии транспортёров податчиков сырого угля, которые сокращённо именовались ПСУ.

На двух ПСУ из восьми попались под ограничитель две здоровенные булыги и срезало шпильки на транспортёре. ПСУшки остановились, сырой уголь на подавался в измельчительные мельницы.

— Витёк! — крикнул раздражённо Желтков, выходя из темноты за щитом управления. — Тащи шпильки! Пойдём вставлять!

— Ща! — непринуждённо отозвался Пучок, даже не посмотрев на Желткова, а вглядываясь в свои доминошки на ладонях.

— Кому, твою мать, сказал…

— А я сказал: ща-а…

— Ну-у!

— Чо, ну… Кому нукаешь! — Витька кинул костяшки домино на стол, сверкнул глазами из-под козырька каски.

Желтков подошёл вплотную к Пучку, вперился в него злым взглядом и опять повторил тяжёлым голосом:

— Тащи шпильки…

— Ты не понтуйся тут! — Витёк привстал со стула. — Это тебе не в ментовской своей командовать всякими горемыками…

У Желткова кровь зашипела в жилах, будто сделали инъекцию серной кислоты, и обожгло в верхней части желудка, как у него стало проявляться в последнее время при резкой вспышке злости. Если в такие моменты дома не расшибить об стенку какую-нибудь посуду, или не раскрошить в щепки стул ударами об стол — да мозги просто взорвутся и разлетятся серыми ошмётками мозгового вещества. Он с полминуты смотрел снизу вверх в сузившиеся глаза Витьки.

— А это тебе не на тюремной шконке блатату из себя корчить. Привык в коридорных поломоях дуру валять… — процедил сквозь зубы Желтков и медленно взял Витьку за ворот спецовки.

Пучок отступил на шаг назад — и с криком истерики: «А ментяра, волчара позорный!» прямым ударом кулака врезал Желткову в лицо. Желтков, будто не почувствовав удара, с ответным истеричным криком «Кто ментяра! Ублюдок запетушённый!» в прыжке вцепился обеими руками в горло Витьки.

С голов у них послетали каски, глаза у Витьки выпучились, рот широко раскрылся. Повскакали со своих мест Ланской и Сашка Мишин, навалились на Желтка, отдирая его руки от горла Пучка. Тело Пучка уже обвисало и медленно опускалось на колени. С другого конца цеха примчался Стаханов и, перехватив поперёк туловище Желткова, оторвал его от почти уже сомлевшего Витьки. С минуту все стояли, тяжело дыша, держали в шесть рук Желткова и смотрели на него, будто не зная, что делать с пойманной бешеной собакой.

Сашка Мишин проговорил обомлевшим голосом:

— Ба-а, а считался таким спокойным-спокойным…

Витёк, массируя свой кадык, поднялся с пола, подобрал каску и медленно пошёл на выход из цеха.

— Я долго терпел, я долго терпел, — тихо произнёс Желтков, мотая головой и освобождаясь от объятий сменного персонала. — Но очень долго терпеть я не могу…

Пучок после того случая пробюллетенил целую неделю. У Желткова эту неделю под глазом алел синяк. Всю слесарскую работу приходилось выполнять одному, а разницы особой и не было заметно. Однако ж, когда Витёк приступил к работе, почувствовалось облегчение. Витёк стал проявлять трудовой энтузиазм, как какой-то застоявшийся жеребец. Вся смена удивлялась такому преображению «узника «Крестов», а Серега Ланской как-то от души посоветовал Желткову быть «побдительней, если — как-бы — чего — не как»:

— Ты знаешь, Петь, когда эту станцию строили в пятидесятых годах зэковские бригады, сколько тут тел в стенах замуровано. У Пучка, наверное, в каждом кармане по финке.

— А ничего, — отмахивался Желтков. — Знаю я эту братву. Пучок из бакланов, а бакланы — ребята незлопамятные.

5.

Вскоре пошло ещё одно «веселье», нарушающее размеренные трудовые будни. Определили им в смену на стажировку приехавшего откуда-то «с материка» очкастого инженера Лешу Рыбачкова. По существующим в энергетике правилам кандидат на должность начальника смены должен простажироваться по всем ступенькам рабочих специальностей, прежде чем занять инженерную должность.

Леша Рыбачков был в круглых, с тонкой металлической оправой очках. Он оказался непьющим и, мало того, чрезвычайно инициативным.

— При нём, — предупредил Серёга Ланской, — на смене выпивать не будем. Инициатива мне его почему-то подозрительна. И вообще, на Берию похож.

Стаханов, хотя и являлся «махровым сталинистом», считал Берию врагом своего идеала, очернившего в истории великий образ вождя. Иван Иванович тоже невзлюбил очкастого и непьющего Рыбачкова, и когда тот, ещё будучи в стажёрах у дежурного слесаря, лез к щиту управления, чтобы что-то там «подрегулировать», так шлёпал своей ручищей по руке Рыбачкова, что тот вздрагивал и по детски приседал, втягивая голову в плечи.

— Осёл в очках и без очков начальник смены Рыбачков, — в стихах выразился про него Пучок.

Этот инициативный рационализатор лез своими новаторскими глупостями в каждую дырку. Не успеешь отдышаться после подъёма-спуска с двенадцатой отметки, как неугомонный стажёр настойчиво предлагает спуститься на отметку шнеков, чтобы «проверить КПД вращательного момента», якобы шнеки, по его мнению, слишком медленно выгребают огнедышащий шлак из-под днища котла.

Почему-то Рыбачков считал, что Желтков как простой работяга, но с высшим образованием должен понимать его инициативные устремления. Довёл-таки своими рацухами и фантазиями. Но и не откажешь ему: нажалуется, очкастенький, начальству, что его неполноценно стажируют.

В своих замудрённостях Рыбачкову приспичило осмотреть изнутри резервный циклон, стоявший пока в нерабочем режиме. А что там осматривать — это такая штука, превращающая путём турболетности угольную пыль в мельчайшую аэросмесь. Желтков предупредил, что такие внутренние проникновения грубо нарушают технику безопасности. А Рыбачков с чего-то вспомнил вслух про фильм о физиках-экспериментаторах и с энтузиазмом полез внутрь цилиндрического корпуса. Что там можно высмотреть в смысле новаторского предложения, Желткову совершенно было непонятно. Видимо, не хватало инженерного образования.

Рыбачков что-то бубняще спрашивал изнутри циклона, Желтков ничего из этого бубняжа не понимал, стоял, чувствуя себя, если не идиотом, то его подручным. В руках была пудовая кувалда, которой оббивают смерзающийся в коробах сырой уголь. Чтобы хоть как-то отреагировать на бубнёж рационализатора, Желтков пару раз коротко стукнул кувалдой по корпусу циклона, мол давай, вылезай. Когда «энтузиаст» показался на поверхности — он был чернее экваториального негра. Аэросмесь по своей фракции равняется муке высшего помола.

Рыбачков сразу же отправился в душ, Желтков — смешить сменный персонал. Стаханов ржал, держась за крышку стола, Ланской досмеялся до икоты, Витька Пучок даже присел на корточки, Сашка Мишин в дальнем конце цеха, не понимая над чем смеются, просто широко улыбался.

В конце дневной смены, когда постепенно растворяются в пространстве «белые каски» и всякие другие лишние для дежурства люди, можно тихо и спокойно попить чаю с копчёной, жирной скумбрией. Алюминиевый пятилитровый чайник ставится на определённое место на коллекторе паропровода, где отломана давным-давно теплоизоляционная оболочка, и через полчаса чайник закипает. Выпивать, в смысле спиртного, нельзя — потому что вместо ушедшего в отпуск Серёги Ланского начальником смены Леша Рыбачков. Пить чай Рыбачков разрешает.

Рыбачков сам любит попить чаю и порассуждать о перспективах развития науки и техники. Он моет руки под краником пробоотборника, вытирает их «вторым» носовым платком, садится за стол Сашки Мишина с таким видом, что видно, садится начальник смены. Пододвигает к себе газетку с ломтями скумбрии.

— Всё это, — говорит Рыбачков, обводя пальцем вокруг своей головы, — технологии каменного века, почти нулевое капедэ. В перспективе перейдём на глубинное бурение скважин, и будем брать тепло планеты из её мантии. Этих монстров не будет, — он тычет большим пальцем себе за спину. — Будет сразу чистый пар на турбины. Вы будете не нужны, — и показывает пальцем на Желткова и Пучка. А ты, Саша, будешь работать в белом халате.

— Да мне и без белого халата нормально, — бубнит без всяких эмоций флегматичный, как телёнок, Сашка Мишин. — Вон на соседней очереди, у высокого давления, они на работу в галстуках ходят. Сидят в своих стекляшках за километр от котла, как глисты в пробирках. Никакой этой… романтики.

— Значит, кочегары — профессия вымирающая, — грустно заключает Желтков.

— Конечно, прогресс движется неумолимо. Но ты, Пётр, к тому времени будешь нужен в другом месте и в другом качестве, — уверенно говорит Рыбачков. — Тебе, Петя, надо двигаться в направлении, например, в секретари парткома станции. Я сам в ближайшей перспективе уже там, — Рыбачков ладонью показывает неопределённо вверх, — должность займу…

— Какой партком, — хмыкает Желтков. — Я же беспартийный. Меня же даже из комсомола исключили.

Лицо у Рыбачкова вытягивается в изумлении. Он снимает каску, приглаживает жидкие волосёнки.

— Как же так? При каких обстоятельствах?

— А когда начал требовать увольнения. Не хочу, говорю, больше, устал и всё прочее. Присяг, мол, никаких я не принимал, увольняйте. Ну, меня в дежурном порядке из комсомола и исключили сначала. Записали в протоколе собрания, что хочу бросить фронт борьбы с преступностью и уйти на тихую, непыльную работёнку…

Сашка Мишин и Пучок загоготали, а начальник смены, блеснув очками, поднялся со стула и подошёл к щиту управления. Принялся что-то рассматривать на приборах.

— Я вообще-то как после школы уже решил в комсомол поступать, — продолжал Желтков. — Иду с пляжа летом, вижу вывеску на стене «райком ВЛКСМ». И как-то мельком подумал, если на юридический поступать, то надо быть комсомольцем. Ну, и зашёл. Вижу двух мужиков, потные сидят, с распущенными галстуками. Говорю, примите в комсомол. Они говорят, жара такая, шёл бы парень на пляж. Я им говорю, что уже с пляжа иду. Ну, ладно, говорят, устав знаешь, с программой согласен, принят. Выдали мне комсомольский билет, пожали руку, поздравили, сказали, чтобы я теперь гордился…

— Надо посмотреть температуру пара на выходе. Что-то стрелка дёргается. — Рыбачков показал пальцем на щит. — На четвёртом ккотле.

Пучок, присвистнув, возмутился:

— Так это ж на самую верхотуру лезть, к самому барабану…

— Это по инструкции исполнять обходчику, — уточнил Рыбачков и посмотрел на Желткова.

Желтков согласно кивнул, досказал дальше про последнее в своей жизни комсомольское собрание и пошёл к такелажу на четвёртом котле. Он поднялся на одну отметку, покурил, сидя на ступеньке, и спустился вниз.

— Двести семьдесят восемь с половиной, — доложил он, делая вид, что запыхался.

— А, правильно, — кивнул Рыбачков, посмотрев на прибор. — Вон что-то тебя Стаханов зовёт.

Стаханову одному было скучно и он позвал Желткова попить своего домашнего чая из термоса.

— Что там наш придурок всё руками размахивал? — спросил он, пододвигая Желткову пакет с домашними шанежками.

— Мечтает. Как он в скором времени станет директором электростанции.

— Ишь ты, подстрел… Это ему надо Парашку сначала обогнать на этом пути. А с Парашкой ему не сладить, очки запотеют…

«Парашкой» с лёгкой руки Витьки Пучка прозвали начальника первой смены Порошко. Между Пучком и Порошко существовала неприязнь крайней степени из-за диаметрально противоположных взглядов на дисциплину. Хотя они являлись соседями по дому. Порошко единственный из всех инженеров его уровня ходил в белой каске, что по неписанному правилу позволялось только с должности начальника цеха. У инженера Порошко была привычка, давая строгие указания, постучать указательным пальцем по какому-нибудь предмету. Если в этот момент никакого предмета рядом не было, он мог отойти и метров пять, постучать, вернуться обратно и продолжить указание.

На третьем котле Сашки Мишина вдруг что-то ухнуло — и из щелей и лючков на теле котла выбило чёрное облако, которое медленно потянулось в сторону турбинного цеха.

— Ох ты! — Стаханов вскочил со стула, опрокинув кружку с чаем. — Факел сорвало у Сашки. Ну что за напасть, как трезвая смена, так какая-нибудь чепУха случается. А турбинщики сейчас скажут, что опять котельщики перепились и их нежное оборудование загрязняют.

Иван Иванович, оглядев свои приборы, направился к столу Сашки Мишина. Вернувшись, объявил Петьке:

— Это наш жеребец необъезженный своим копытом регулятор горелки сбил. Ну и факел сорвало к чертям. Я Сашке факел подхватил, сейчас котёл в режим войдёт… Вот что за придурок, лезет везде своими шаловливыми ручонками. Вот достанется нам с ним. Скорей бы наш Серёга из отпуска вернулся.

По возвращению Серёги Ланского из отпуска, ему радовались, как долго отсутствующему близкому родственнику. Рыбачкова отправили существовать в резерве. В смене всё пошло как прежде, по родственному, по душевному. Серёга привёз из отпуска нормальной водки, не из вьетнамского риса и много сибирских разносолов. Была как раз ночная смена. И выпили хорошо, посидели — поговорили на всякие умные темы, и утром котёл запустили без всяких чепУх.

У Желткова душа наполнялась спокойной радостью, когда он домой возвращался в морозной тишине полярной ночи. Какое-то блаженное влияние оказывает на нервную систему кочегарская работа.

6.

Когда Желтков написал рапорт об увольнении со следственной работы — а написал его так, в сердцах, сидя в своём кабинете, по времени суток где-то ближе к полуночи — он задумался, поставив число и подпись: а не от слабости ли своей он это сделал. Разумеется, что есть всему пределы, и «Жигулёнок» в своём багажнике не перевезёт столько угля, сколько «Белаз» в своём кузове. А просто дальше «заклинит клапана и срежет крестовину на кардане». И этот рапорт вовсе не от слабости и истерики, но от желания настоящей жизни, в её натуральном выражении. Вот подведёт все дела под окончание по нормам «социалистической законности», если, конечно, не случатся опять «вспышки на солнце», швырнёт удостоверение на стол начальству — и гуляй Петя на свободе…

И Желтков решил категорически, выработав даже план. Текущие дела, по которым невозможно никак уйти от обвинительных выводов, он закончит. Пока его рапорт бродит по кадровым инстанциям. А дела в тощеньких папочках подведёт под «пятёрку», статью 5 уголовно-процессуального кодекса: за отсутствием события или состава преступления. Подпишет их прокурор — не подпишет, уже плевать, Вася будет гулять на свободе. В конце концов, каждый субъект в системе правосудия, все люди-человеки, допускает определённую долю субъективизма в принятых решениях.

«Эх, пошли бы вы все на хрен!», — хотелось Желткову дописать в своём рапорте.

— Ты чего там выдумал? Какие такие рапорты?..

— Ты давай кончай психовать… На тебя готовят представление на очередное звание!..

— Вы не представляете негативных последствий в дальнейшей вашей жизни… Уйдёте из органов — пожалеете…

По этим телефонным звонкам Желтков понял, что его рапорт уже гуляет по инстанциям. Собрав с десяток тощеньких папочек, Желтков поехал на автобусе в райцентр, «пудрить мозги» Александру Альфредовичу Нейерди, надзирающим за следствием замом районного прокурора.

Александр Альфредович Нейерди был ровесником Желткова и индивидуумом генетически строгих правил. Он проработал пару лет районным следователем на Чукотке и прослыл у своего начальства «большим процессуалистом». Ещё бы, на чукотском побережье — два уголовных дела в год. Когда коту, как говорится, делать нечего, он…

Желтков уже швырялся в Нейерди телефонным аппаратом и орал: «А я тут не свой огород окучиваю и не Беломорканал строю!..». «Не понимаю аналогий, — холодным голосом с мимикой Снежной королеву выговаривал зампрокурора. — Процессуальные нарушения должны быть устранены». «А у меня в живых двадцать пять дел в производстве! Моя главная задача — доказывать преступление, а не разрисовывать финтифлюшками уголовное дело. У меня от такого режима жизни и работы скоро язва желудка из горла вылезет!..». «А это ваши проблемы. Сообщите о них своему начальству».

Особенно допекли Желткова такие дискуссии, когда он принёс для направления в суд дело об убийстве бездомного дядьки группой подростков. Полгода расследования, три тома дела. Полная картина преступления и совершенно достаточный объём доказательств. Но Нейерди этого было мало, и он потребовал проведения киносъёмки при проверке показаний обвиняемых на месте преступления. Вошло тогда в моду такое кинематографическое мероприятие. А для этого требовалось продление срока следствия у прокурора республики — а это весьма муторное занятие. «И ещё, — добавил зампрокурора, — не выяснены мотивы преступления. А это большое упущение». Желтков вздохнул и беспомощно развёл руками. «Мотив — из хулиганских побуждений. В деле же сколько раз звучит, что потерпевший бомжик поссал в подъезде». Но Александр Альфредович принципиально и упрямо настаивал на своих руководящих указаниях.

И Желтков сам пошёл «на принцип».

«Ты — процессуалист. Ну, и мы процессуально…». Желтков обложился руководящими постановлениями Верховного суда и сочинил на двух страницах жалобу вышестоящему прокурору на указания надзирающего прокурора. Показал свою «жалобёху» своему начальнику следствия и двум судьям районного суда. Все посчитали жалобу квалифицированной, одобрили и, зная «о взаимных симпатиях» Желткова и Нейерди, в душе улыбались в ожидании развития событий. Событие предполагало столкновение интересов двух «контор» — следственной службы МВД и надзирающей функции прокуратуры.

Сколько раз для вынесения обвинительного заключения нужно доказывать, что дважды два — четыре? Один раз, два раза… или раз десять? Если есть принцип достаточности доказательств? А тут ещё милицейское начальство, которому подчиняешься дисциплинарно, требует правовой «эквилибристики», что для улучшения отчётности из чепухи сделать преступление, а из явного преступления — чепуху, когда «светит глухарь». А то могут и квартиру не выделить. В полном соответствии с первым законом термодинамики о сохранении энергии энергия у Желткова заканчивалась. И даже от солнца энергией не подпитаться в длинные, полярные ночи.

Скрипучие ступеньки на лестнице районной прокуратуры своим скрипом вызывали ассоциации предчувствия чего-то нехорошего. Ну, не подпишет дела на прекращения, ну и ладно. Оставлю на его столе и уйду. Психовать, так психовать…

Секретарша в прокурорской приёмной с непривычно вежливой улыбкой попросила подождать. Желтков пристроился на стуле у стены и привычно приготовился к ожиданию.

— А вы к нам теперь? — искоса взглянув, спросила секретарша.

— К вам. А куда же ещё? — буркнул Желтков.

Он так устал, он так устал — и не от того, что проделал путь в девяносто километров на попутке до райцентра по пыльному серпантину колымской трассы — он устал от раздумий о жизни на рубеже её перелома. Скоро, вот-вот должно что-то произойти. И жизнь будет по — другому, по — новому. Неизвестно, в лучшую ли сторону — но по-другому. В свободе воли. Не нужно будет ежедневно отдирать от своей души, как струпья от застарелой раны, чужие боли, крики, слёзы. Может быть, кому и по нраву быть «вершителем человеческих судеб». И, скорее всего, таких желающих целая толпа. Но что-то ветхозаветное, не понимаемое до конца вибрировало, выговаривало на подкорку мозга «не суди — и не судим, будешь». Судьба человеческая — это такое таинство. А теория «случайного преступника» и принцип «неотвратимости наказания», и требования статистической отчётности по раскрываемости пытаются, образно говоря, при помощи топора и лопаты разобраться в эфирно-тонкой нервной ткани этого таинства. А, вполне возможно, и не пытаются разобраться. Крутится и крутится, скрежеща ржавыми колёсиками, машина правосудия.

— Вас, наверное, в областной аппарат возьмут? — с заинтересованностью и непривычной вежливостью спросила секретарша.

— Конечно, должны вызвать в область. Там будут решать. — Желтков согласился тихим голосом, имея в виду реакцию на его рапорт.

— Ну что ж, будем очень рады. Правда, неожиданный поворот карьеры? Вчера звонили из областной прокуратуры. Так ругались на Александра Альфредовича, так ругались…

Зайдя в кабинет зампрокурора, Желтков невнятно поздоровался. Нейерди встал с кресла и протянул приветственно руку. Подобных знаков уважения раньше не наблюдалось.

— Вот у меня тут на прекращение, — сказал Желтков, доставая из портфеля пачку тощих папок. — Так, простая бытовуха. Вам на подпись. Постановления готовы.

Зампрокурора придвинул к себе папки, раскрыл верхнюю и спросил, глядя как-то по-птичьи, в профиль:

— А не хотите к нам на работу перейти?

— Какую работу? Я вообще увольняюсь, — буркнул Желтков.

— Вот как? — удивился Нейерди. — Совсем? И по какому основанию?

— А какие у нас в системе имеются основания… Или по здоровью, или по несоответствию, или за дискредитацию.

— А вы, по какому?

— Вероятно, по несоответствию занимаемой должности. Раз, не хочешь служить — значит, не соответствуешь, — равнодушно ответил Желтков.

Нейерди хмыкнул, улыбнулся, потёр руки и в две минуты начиркал свою подпись на всех постановлениях о прекращении дела.

— Ну, желаю удачи в новой жизни. — Нейерди опять привстал с кресла и с улыбкой попрощался рукопожатием.

Желтков тоже по-доброму ответно ему улыбнулся, радуясь своим мыслям, и вышел из кабинета, чуть ли не подпрыгивая от чувства восхищения самим собой. Только бы теперь не случились «вспышки на солнце».

Лишь на обратном пути в свой посёлок до Желткова дошло, что по его жалобе в областной прокуратуре признали его правоту и велели проигравшему «процессуальный спор» Нейерди пригласить «победителя» на работу в органы прокуратуры.

7.

Осенью в котельном цехе почти месяц требуется, чтобы затянуло наледями дыры в оконных витражах. После этого в стылом цехе становится уютненько. Но приходит взамен другая неприятность — скованный морозом уголь начинает «зависать» в углепроводах, явление похожее на запор в человеческих кишках. Пока нарытые угольные пласты из шахты в соседнем посёлке доставят энергетикам в кузовах «Белазов», уголь схватит морозом, и он никак не хочет самотёком течь по трубам в два человеческих обхвата в громыхающие шаровые мельницы.

Конец ознакомительного фрагмента.