Псевдобомбист, лысая Люстра и небесный Царьград

Евгений Евгеньевич Петропавловский, 2021

Каждый из нас может попасть в новую реальность. Но, угодив туда, вряд ли способен остаться самим собой. Хронотоп уводит протагониста – а с ним и читателя – к горизонтам сузившегося мира. А может быть, и расширившегося, это смотря с какой стороны посмотреть. Содержит нецензурную брань.

ПСЕВДОБОМБИСТ, ЛЫСАЯ ЛЮСТРА И НЕБЕСНЫЙ ЦАРЬГРАД

Глава первая

ПРИБЫТИЕ ПОЕЗДА НА ВОКЗАЛ КРАСНОДАР-1

Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть.

Фёдор ДОСТОЕВСКИЙ. Из записных книжек

Какими бы маршрутами ни колесил по жизни его величество случай, на какие стёжки-дорожки ни сворачивал бы, они редко бывают торными, с толстым слоем хорошо укатанного асфальта, с разметкой, указателями и фонарями вдоль обочин. Случай — он весьма беспристрастный господин-товарищ, перед ним все равны, и это может служить некоторым утешением, если кто нуждается в таковом.

Сильно нуждался в утешении один командировочный (его фамилия размазалась по зыбучему коловращению прошлого и настоящего до такой степени, что утратила своё значение как с внешней, так и с внутренней стороны, посему назовём его гражданином Бесфамильным). Не предполагая для себя особенных приключений, он по ходу путешествия в плацкартном вагоне из Москвы в Сочи заурядно отлучился в тамбур покурить. Времени с момента отправления прошло совсем немного, да и место гражданину Бесфамильному досталось боковое, потому обратить на него внимание никто не успел. Зато очень скоро заметили пухлую дорожную сумку, бесприглядно оставленную командировочным на полу, под складным столиком. Бдительность проявила рыхлощёкая тётка лет двадцати, вояжировавшая к знаменитому сочинскому экстрасенсу на повторный курс лечения от энуреза.

— Интересно, чейная это кладь? — задумчиво спросила она как бы саму себя. — Может, кто забыл с прошлого рейса?

— Ага, жди, — желчно усмехнувшись, заметил сидевший рядом верлиокий пенсионер в общевойсковой фуражке старорежимного образца. — Нынче, дамочка, не то что забыть — нынче только и гляди, чтоб из твоей собственной клади какой-никакой ценный предмет не выхватили. Люди жадные стали, раскудрить твою через хребтину.

— Тогда почему же она тут бесхозно оставленная? — насупившись, продолжила тётка свою настойчивую мысль (и протянула было руку, но тотчас отдёрнула её, как если бы в сумке хранился невесть кем сворованный крик чудовища из дремучих глубин мироздания). И высказала громким шёпотом:

— Ох, не нравится мне это. Может, неспроста здесь сумка находится? Может, в ней что-нибудь запрещённое законом — к примеру, взрывчатое устройство, а?

— Йо-о-опсть, — в один голос выдохнули двое мужиков коммивояжерской наружности, до сих пор сидевшие за столиком и с молчаливой сосредоточенностью разрывавшие на куски варёную курицу, счищавшие скорлупу с яиц, нарезавшие огурцы, хлеб, копчёную колбасу — словом, занимавшиеся всем тем, чем обычно занимаются представители народной массы, едва успев тронуться в путь по железной дороге. Один из мужиков от изумления расхохотался преувеличенным голосом. А другой, напротив, быстро опомнился — и, прокашлявшись недожёванной курицей, раскатил глаза в разные стороны.

— Надо бы срочно — того… проводника вызвать, — предложил он. — Пускай проводник проверит сумарь, как ему положено по службе.

— Ага, жди, — снова усмехнулся пенсионер, состроив саркастическую гримасу. Затем дождался относительной тишины, обострённой равномерным колёсным перестуком, цвиркнул языком с многозначительным видом — и разъяснил свою позицию:

— На положено хрен наложено, очень надо твоему проводнику забесплатно рисковать собственным существованием. Он, скорее всего, сробеет проверять самосильно: сообщит в линейную полицию — между прочим, так ему по службе и полагается. А полицейские что? Они только на ближайшей станции подоспеют и начнут вести с нами иносказательные разговоры. Заодно устроят шмон, лишних полдня зазря простоим на рельсах. И ещё не факт, что успеют теракт предотвратить, совсем не факт.

— Или тогда самим поглядеть… — оборвав смешливый уклон, заколебался второй мужик коммивояжерской наружности. — Откроем сумку и увидим. Хотя, с другой стороны, мало ли какие окажутся последствия. Может, не стоит без нужды нахлобучиваться на невзначаянности, их и без того в жизни достаточно.

— Вот именно, не стоит без нужды нахлобучиваться, — рассыпчато проговорил первый мужик. — Выкинуть какое-нибудь коленце — это не штука, можно запросто и то, и сё, и ещё что-нибудь самопроизвольное, но по факту в наших попытках и метаниях может оказаться мало проку, если не предположить худшего… Я считаю, надо вызвать проводника. А ещё надёжнее — начальника поезда. Каждый должен знать своё дело и хорошо с ним управляться, а в другие дела не вмешиваться. Не то ерунда получится, и никакие вопросы не станут решаться нормальным образом. Мы с вами не специалисты по терроризму, взрывчатке и тому подобным вещам — зачем же идти на риск и брать на себя ответственность?

— Или всё-таки откроем сумку и поглядим, чтоб успокоиться? — выказал колебание второй мужик. — Много ума не надо, чтобы молнию прошваркнуть от конца до начала.

— А вдруг она, бомба-то, как раз и взорвётся из-за открывания? — резонно возразил пенсионер. Потом сделал пренебрежительное движение кустистыми бровями:

— Эх, молодёжь, чёрт знает чем у вас мозги набиты. Ну ни хрена вы не способные действовать в экстремистской ситуации! Даже не знаю, как с вами разговаривать, с такими оплошными… Слаб человек, потому должен постоянно следить за собой и другими, которые, между прочим, тоже не переломятся, ежели станут со вниманием взглядывать по сторонам. Оно, конечно, невозможно раскорячиться умом до такой степени, чтобы остеречься всего подряд. Однако тут как-никак вопрос стоит о нашей жизненной самосохранности.

После этих слов он снял с головы фуражку, машинальным движением пригладил остатки волос на темени — и (с кряхтением приборматывая: «Никто не хочет, чтобы его жисть оказалась промежуточным явлением между враждебными силами, да уж куда денешься, ежели так стеклось расположение событий…» — примерно в таком духе) опустился на четвереньки. Затем умолк и, шумно сглотнув, окинул всех как бы прощальным взглядом.

Мужики коммивояжерской наружности воскликнули с побудительной горячностью:

— Ну?

— Что?

Пенсионер вытянул шею и прислонил к сумке тёмное от возраста ухо.

Пока старик тщательно прислушивался, его спутников обуревали противоречия. С одной стороны, никто из них не желал высовываться за пределы нелицеприятной действительности, а с другой — для начала следовало хотя бы достоверно обозначить сам факт, в наличии которого пока имелась возможность сомневаться. Стараясь соответствовать моменту, тётка с энурезом застыла в напряжённом ожидании с поджатыми губами и склонённой набок головой. А мужики коммивояжерской наружности снова принялись за еду, чтобы успокоиться, и между делом попытались дать оценку усилиям пенсионера:

— Нет, всё-таки старый гриб нагородил нам тут чепухи. Ведь это чёрт знает что. Чёрт знает зачем и почему, мать его. У пожилых людей вообще редко обходится без необоснованных завихрений. Сдаётся мне, он чересчур политически предубеждённый дедок, оттого увлекается игрой воображения и превратно истолковывает ситуёвину.

— А может, он её совсем никак не собирается истолковывать, а просто издевается над нами. Простота хуже воровства, как говорится. А что, разве так не бывает, и это первый случай? За дурошлёпов он нас держит — вот и прикалывается от нечего делать, развлечение себе придумал. Юморист!

— Ничего себе развлечение.

— Или допускаю другой вариант — что у него кукушка поехала.

— Вот-вот, ко второму варианту я скорее склонился бы. Причём поехала — это слабо сказано: по-моему, у него кукушка вообще из гнезда вывалилась и мозги об землю расхреначила.

— Ну да, с людьми в старом возрасте часто приключаются бог знает какие залупоны и слабодурственные искривления. А всё почему? Потому что мыслительные способности хиреют и усыхают у них, и в соответствии с освободившимися местами появляются умственные хворобы пополам с маразмом — вот и начинаются разные фантазии от мозговой недостаточности. Я не исключаю возможности, что у деда в кармане лежит натуральная психиатрическая справка.

— Я тоже не исключил бы чего-то в подобном роде, а нам-то какое может получиться понятие из его справки?

— Да никакого. Просто не всё надо брать в голову.

— Но сумка — вот она, здесь. Несуразность!

— Да несуразность при желании можно приспособить к каким угодно страшилкам. Хотя сама по себе сумка ещё ничего не значит, а старик — он тем более персонаж натянутый. Мало ли полоумных существует на свете, готовых выставить за правду любую нечаянную зашмендюлину.

— Натянутый персонаж — это звучит прикольно. Но, если честно, гонит он не по делу.

— Ясный перец, гнать по делу или не по делу — всё-таки проще, чем рассчитывать свои шаги по жизни.

— Попробуй-ка тут рассчитай.

— А никак и не рассчитаешь. Для чего-то подобного у человека в голове должен находиться компьютер, а не слабый мозг животного происхождения…

Так обменивались мнениями мужики коммивояжерской наружности. Им пока не было окончательно страшно Однако вышеупомянутая попытка зубоскальства, обременённая посильными метафизическими потугами, нисколько не разрядила обстановку. Тем более что через несколько минут пенсионер с кряхтением поднялся на ноги, потёр ладонь о ладонь, дабы избавиться от свежих крошек и половой пыли, а затем надел на голову свою старорежимную фуражку — и боевито поставил всех в известность:

— Примерно этакое я и предполагал: тикает зараза. Всё-таки не зря по телевизору всё время предупреждают про террористов. Случай не дремлет. Вот уже, оказывается, и до нас добрались собачьи дети: бомбу подложили, а сами уёрзнули из вагона, пока не дошло до взрыва.

Он подался вперёд, сощурившись, и внезапно понизил голос до зловещего полушёпота:

— В прежние времена ничего подобного быть не могло. Разве только по пьяни отстанет от поезда какая-нибудь гнида фуражная — ну, багаж тогда сам собою путешествует до конечной станции, покамест его не определят в бюро находок. Но сейчас на подобное смешно надеяться. В любую секунду может жахнуть.

— А ты не врёшь, дед? — уточнил один из мужиков, побелев лицом. — Вправду тикает или тебе почудилось?

— Дак можешь сам убедиться, — пенсионер сделал приглашающий жест в сторону сомнительной дорожной сумки.

Однако мужика опередила тётка с энурезом. Шустро сорвавшись со своего места, она ринулась в проход вагона — и распласталась, приложила ухо к сумке, замерла на несколько секунд. С таким чутким старанием, что от напряжения у неё на шее взбухла толстая жила. А затем отшатнулась и вскочила на ноги с мятущимся взором.

— Тикает, я теперь тоже слышу, господи помилуй, — подтвердила она враз поржавевшим голосом. — Нет, ну надо же, что творится: нормальному человеку уже и поехать нельзя никуда без риска для жизни. Кто бы мог представить, что на железнодорожных ветвях можно впутаться в такую умонепостижимую историю! Вот это мы все тут вляпались, господи помилуй! А у меня дома дочь малая и мать — инвалид детства! О-о-о, хоть бы теперь живой к ним вернуться! Пусть покалеченной, без руки или ноги, но живой! А она ведь тикает, гадина, и в любой момент может шарахнуть, господи помилуй!

Сказав это, она зашлась крупной дрожью — всем стало слышно, как заклацали её зубы. По причине хронического беспокойства о своём здоровье тётка и без внешних причин была склонна к минорному настроению; теперь же её душевный вектор сделал гигантский скачок в сторону слабовменяемых пространств и угрожал надломиться в любую минуту.

В описываемый момент кто-то из пассажиров в соседнем купе включил радио, и оттуда под музыку группы «Аквариум» гнетущим голосом заблеял Борис Гребенщиков:

Этот поезд в огне-е-е,

И нам не на что больше жать.

Этот поезд в огне-е-е,

И нам некуда больше бежать…

Песня звучала негромко, однако изрядно смахивала на актуальный намёк и пищу для размышлений. Потому её оказалось достаточно, чтобы усугубить катастрофические ожидания тётки с энурезом.

— Видно, не зря священномученик Косма Равноапостольный пророчествовал, что придут времена, когда враги заберут у нас всё, даже золу от нашего очага, — заскулила она с полудетским подвывом. — И что мы увидим людей, летающих по воздуху, подобно чёрным птицам, и сбрасывающих огонь на землю. И что люди побегут к могилам и закричат: «Выходите вы, мертвецы, дайте нам лечь в ваши могилы!»…

— Ша! — перебил её верлиокий попутчик в общевойсковой фуражке. — При чём тут очаг? Какая такая зола, откуда ей взяться, если ныне газовые плиты у всех в квартирах да батареи центрального отопления? Кому что, а дурной бабе только бы причитать да мокрые места разводить где ни попадя! Рано ты в могилу собралась, бестолковка. Или не видишь: до огня и людей, летающих по воздуху, дело пока не дошло.

— Так-так, — вслед за стариком констатировал один из мужиков коммивояжерской наружности, желая как можно дальше отстраниться от пагубных вероятностей (в знак чего не преминул рефлекторным движением отодвинуть от себя окончательно утратившие актуальность курицу и яйца). — Мы, слава богу, взлететь на воздух ещё не успели.

— Вот именно, — подтвердил его товарищ. — Но промедление в любом случае не пойдёт нам на пользу.

И присовокупил с выражением решительной безвыходности:

— Делать нечего, я иду за проводником.

— Брось, — ухватил его за рукав пенсионер. — Ишь, раскипелся, как полковая кухня. Да пока проводник прочухается, бомба десять раз успеет распатронить тебя и меня вместе с половиной поезда.

— Так я и говорю: сейчас в любую секунду нас может разметать по разным сторонам, как осенний ветер разносит отмёршие листья по дорогам и хрен знает куда!

— И я же в ту самую сторону тебя склоняю, — кивнул верлиокий попутчик. — Слишком быстро всё угрожает осложниться, тут самоглавное — не потерять времени. Недаром говорят об сапёрах, что они ошибаются единоразово, дальнейших возможностей им никто не предоставляет. Вот и у нас нет права на ошибочность: или пан, или пропал. Страхов много, а жизнь одна, потому сейчас же открывай окно, выбросим эту чёртову кладь от греха подальше: если снаружи рванёт, то хоть не нам достанется катавасия, а задним вагонам.

У здравомыслия столь мало настоящих приверженцев, что они давно утонули бы в общей массе человечества, если б не инстинкт самосохранения — только он в некоторой степени поддерживает стабильность, не давая миру окончательно перекраситься в чёрный цвет. Однако сейчас события развивались слишком быстро, и охранительный инстинкт не успел получить должной смычки с разумом ни у пенсионера в общевойсковой фуражке, ни у рыхлой тётки с энурезом, ни у двух мужиков коммивояжерской наружности. Сложившееся положение представлялось всем настолько очевидным, что не располагало не только к рассмотрению альтернативных возможностей, но и к минимальной моральной стабильности. Оттого сразу несколько пар рук схватили бесхозную дорожную сумку, а затем потянулись к окну, дабы скорее избавиться от опасности.

***

— Фу-у-ух, — удовлетворённо выдохнул пенсионер, проводив взглядом вылетевшую в окно подозрительную сумку. И, с победным видом сдвинув на затылок фуражку, добавил весомым голосом:

— Отак-то лучше. Можно считать, все мы заново на свет народились, обделамшись мягким испугом. Добро — везде свой глаз да чуйка: если чуть что не так, то мы сразу и того… Как говорится, кто сам себя стережёт, того и бог бережёт. А то развелось человеческой срани, которая ни своей, ни чужой жизни не ценит и сумки со взывчаткой оставляет где ни попадя ради лишнего шума в печатных органах.

Верлиокий пенсионер полагал себя терминальным человеком, после которого уже ничего хорошего не останется, однако не считал необходимым заботиться о ком-либо постороннем (не видел смысла, ибо людей на свете через край много, и даже если бы львиная доля народонаселения вдруг бесследно испарилась с лица планеты, всё равно рядом кто-нибудь да остался бы). Заботиться о собственной персоне — вот единственное, что составляло для него краеугольное зерно существования. Исключительно из-за этого он и поторопился удалить из вагона злополучную сумку.

Правда, никакого взрыва не произошло, когда сомнительный багаж вылетел из окна, несколько раз перекрутился в воздухе между небом и землёй, а затем упал в подступавшую к железнодорожной насыпи полусухую от жары траву, благополучно подтвердив закон всемирного тяготения. Но данный факт уже не имел значения для четверых пассажиров, продолжавших мчаться своей дорогой в соответствии с купленными билетами. Главное, что все они вздохнули с облегчением и готовностью к дальнейшей жизни без малейших опасений, не говоря уже об угрызениях совести.

Словно отвечая общему настроению, из соседнего купе донеслись звуки новой песни — на сей раз это была группа «Любэ»:

Звенели колёса, летели вагоны,

Гармошечка пела «Вперёд!»

Шутили студенты, скучали погоны,

Дремал разночинный народ.

Я думал о многом, я думал о разном,

Смоля папироской во мгле.

Я ехал в вагоне по самой прекрасной,

По самой прекрасной земле…

— В самом деле, теперь можно и покурить в безопасности, — сказав так, верлиокий пенсионер залихватски передвинул фуражку на затылок дальше прежнего и принялся обхлопывать свои карманы в поисках пачки сигарет. Но скоро вспомнил:

— Тьфу, едрит-раскудрит, я же бросил!

И расстроился.

А все остальные стали над ним смеяться.

***

Так случай определил командировочному остаться без сумки, в которой кроме смены белья, электробритвы, провизии и немалой суммы денег, находился старенький, но вполне исправный будильник ереванского часового завода «Наири», тиканье которого почудилось случайным попутчикам столь угрожающим и требующим неотложных действий. Впрочем, это ещё не худший вариант. Поскольку трудно даже представить, что могло случиться, если б злосчастный часовой механизм вдруг зазвенел: тогда, пожалуй, за окном оказалась бы не сумка, а перепуганные насмерть пассажиры.

Как бы то ни было, вернувшемуся из тамбура гражданину Бесфамильному оказалось бесполезно выяснять, что происходит, и возмущаться, вспоминая разные бичующие слова, поскольку ему, не вдаваясь в детали, незамедлительно надавали по морде. Хотели сгоряча даже выбросить крикливого несчастливца в окно следом за багажной принадлежностью, однако он, растопырившись руками и ногами во все четыре стороны, сумел дождаться проводника. Которому затем и охарактеризовал ситуацию насчёт своей дорожной сумки, будильника и этих сволочей, которые всё неправильно поняли и слишком много на себя берут. Проводник воспринял сбивчивые фразеологизмы командировочного без тени доброжелательности, однако драку пресёк. После этого выражением лица показал, что снимает с себя всякую ответственность — и не замедлил удалиться, бросив через плечо напоследок:

— Чем устраивать вражду в вагоне, лучше б вы шпарили пешим ходом друг за дружкой впереди поезда: авось тогда дурь из мозгов ветром выдуло бы.

На том и завершилось происшествие. Хотя ясности в мыслях от этого не прибавилось ни у командировочного, ни у его полунечаянных обидчиков, ни даже у широкоформатного проводника. Который после описанного инцидента отправился выпить срочный стакан чая, двенадцатый за текущую смену, ибо его мучило жестокое похмелье после вчерашнего самогона сомнительного качества на поминках у соседского тестя. «Пьющий горстью жажду не утолит, — вяло похлюпывало в его умственных пустотах. — Эх, сейчас бы улечься на берегу реки, прямо харей в воду — и хлобыстать вволю, хлобыстать во всю ивановскую, перетягивать прямо в себя водяное течение, хоть бы и вместе с рыбами и раками, и ряской, и корчажинами, хрен с ними…»

Проводник шагал по вагону на широко расставленных, как у матроса, ногах, с красным от нетерпения лицом, и крепко сжимал кулаки. Ему хотелось кого-нибудь ударить или на худой конец обругать от души, без скидок на время и место. Но ронять себя на службе не полагалось, и он крепился изо всех сил.

***

Подавляющему большинству людей было бы достаточно, если б около них всё улыбалось и не мешало им довольствоваться жизнью. Однако, во-первых, в реальном приближении улыбок не возникло, а во-вторых, довольствоваться оказалось непонятно чем; правда, сумбур в плацкартном вагоне скоро утратил свои гипертрофированные знаки, сделавшись достоянием прошлого — остался он лишь в голове у гражданина Бесфамильного.

Во вздорах и раздорах пути не бывает. А у него в сознании раздор фактически только начинал раскручиваться, не предвещая ничего хорошего.

Вероятно, на свете существуют люди, умеющие с юмором или хотя бы без лишнего драматизма воспринимать обрушивающиеся на них тяжеловесные затрещины судьбы; но командировочный на подобное не был способен, оттого сильно расстроился. Точнее просто охренел. Он так и сказал себе внутренним голосом: «Ну надо же, какая пакость может приключиться на голом месте, я просто охреневаю! И всё из-за нелепого заблуждения какой-то случайной шелупони, сброда, попутного человеческого мусора, на который, похоже, не распространяются законы вменяемого социума! Разве я могу считать таких людей удобоваримыми? Да мне даже находиться рядом с ними противно, не говоря уже о совместном передвижении куда бы то ни было!». Сердце бесновалось в груди Бесфамильного, точно провалившееся в ловчую яму дикое существо («Систолы и диастолы, — мельком вспомнилось ему то ли прочитанное в журнале, то ли услышанное по телевизору. — Экстрасистолы — это плохо, а систолы и диастолы — нормально. У меня-то сейчас по-любому не обходится без экстрасистол и бог его знает каких ещё перебоев»). А из полутьмы сознания выпучивались горячие страхообразные неясности, не торопившиеся воплотиться ни во что конкретное, кроме матерных выражений, беззвучно пузырившихся у него на губах.

Произошло недоступное его пониманию. Неслыханное, немыслимое и несусветное — такое, о чём он даже думать был не готов. Как исправить положение, гражданин Бесфамильный не представлял. И как не выйти за пределы благоразумия — тоже. Во всяком случае, без вещей и сопроводительных документов ехать в командировку уже не имело смысла. Потому он быстро позабыл прежние помышления и, повинуясь импульсу момента, сошёл с поезда там, где ещё несколько минут назад сходить не собирался.

Да, именно таким образом для него всё и началось. Утомлённый скандалом, с заплывшими от синяков глазами и повреждённой челюстью, бывший командировочный покинул поезд. Когда шагал к тамбуру, ему в спину звучал унылый шлягер группы «Би-2»:

Большие города,

Пустые поезда,

Ни берега, ни дна,

Всё начинать сначала…

Он покинул поезд и очутился на перроне вокзала Краснодар-1. Разумеется, там никто не собирался встречать его хлебом-солью, приветственными возгласами и шумными рукоплесканиями. Да он ни на что подобное и не рассчитывал.

…По круглому счёту, это должно было бы показаться странным, ведь от Москвы до Краснодара езды — не меньше суток. Однако Бесфамильный не придал данному факту значения. Мало ли: может, он не заметил убыли времени, пока стоял в тамбуре и курил сигарету за сигаретой, плавая в сумерках сознания и дожидаясь остановки. Вероятнее всего, так оно и вышло. Или ещё как-нибудь. Может, он вообще попал в параллельный Краснодар, которого в его прежнем мире не существовало: попробуй-ка отличи первый от второго, если никогда прежде не видывал ни тот, ни другой, да и плевать хотел на оба вместе взятые, поскольку не имел душевных сил, чтобы вдаваться в детали, и при любом положении не перестал бы ощущать себя не в своей тарелке.

В общем, оказался человек перед фактом, выйдя из вагона, и всё тут.

***

Гражданин Бесфамильный был полон противоречий и не видел перед собой никаких возможностей; в голове у него царил кавардак, и голосу рассудка не удавалось возобладать над хаотическими душевными порывами. Формы окружающего пространства, его сгущённые и тем более разрежённые участки представлялись туманными, обезличенными и пугающими; мир для бывшего командировочного сделался до невыносимости отвратительным, причём отвращение не переставало расти и вскоре стало столь толстым, что в одиночку не обхватить руками.

Человек обычно всякую вину ищет вовне, а она, как правило, коренится в нём самом, Бесфамильный сознавал это. И честно старался отыскать: и внутри себя, и вовне, и снова внутри, а потом — опять-таки вовне, поскольку оставаться в неведении никто не любит. Он искал и не находил, раз за разом приходя к выводу, что его вины в возмутительном инциденте не было. Ни капли.

Бывший командировочный шагал по перрону вдоль железнодорожного состава, искоса поглядывая то на отъезжающе-приезжающий человеческий фактор, то на румяноликое предвечернее солнце, то на маловыразительный мусор под ногами, и не мог вообразить действий и поступков, которые возымели бы решающее значение для дальнейшего выравнивания ситуации, и не оставлял усилий, пытаясь прийти к согласию с самим собой.

— Отчего всё было хорошо, а потом вдруг стало плохо, и разве это справедливо, если самоуправные личности толпой набрасываются на незащищённого человека и подвергают его испытаниям, пусть бы он даже и преступил грань дозволенного, хотя на самом деле у меня-то и в мыслях не было ничего преступать? — спросил он себя внутренним голосом (внезапно вдруг представив, как замечательно было бы сейчас сесть на другой поезд и доехать зайцем до ближайшей сельской местности, а там, добежав до первой попавшейся скирды соломы, зарыться в неё с головой, схорониться в её душистой темноте до завтра, а ещё лучше до того времени, когда всё снова станет хорошо и безопасно). И, с трудом сглотнув слюну, сделавшуюся отчего-то приторной, не смог удержаться от дальнейших недоумений — на сей раз вслух:

— Заподозрить можно в чём угодно и правого и виноватого, но в этом нет конструктива, неужели подобные вещи не укладываются у людей в понимании? Отчего я вынужден терпеть такое положение, когда кругом одни озверелые дикари, сплошная агрессивная масса? С какой стати мне краснеть за незнакомых попутчиков и жестоко взыскиваться ни за что ни про что? Нет, в самом деле, я ведь не собирался даже малыми краями сознания засовываться в то, что меня не касается, тем более в экстремальные происшествия, откуда же столько дряни и гадости среди моей повседневности? Разве вместо них не могло возникнуть каких-нибудь ничтожных неприятностей, таких, чтобы я оказался способным перенести без отмирания нервных клеток? Противостоять можно только тому, что ощущаешь или хотя бы предвидишь, но как уберечься от всего остального? Над каждым хоть раз да встряхивался несчастный случай, но почему я не умею заранее почувствовать или хотя бы смутно представить, откуда на мою голову должна свалиться подлость? Неужели мой удел заключается в том, чтобы дрожать и млеть перед неотвратимостью без малейшей возможности выразить свободу воли? А если он таков, мой удел, то кто же я тогда — человек или кусок безвольной плоти для битья? Или вообще пустяковое измышление болезненного разума?

Несколько раз он останавливался, чтобы набрать в грудь воздуха, а затем давал волю дальнейшим недоумениям. Которые лились и лились, принимая всё новые направления:

— А может, мнящийся мне мир искажён до неузнаваемой крайности моим собственным сознанием, и его реальный облик далёк от этого чудовищного гротеска? Или я просто чересчур неправильный? Но тогда, может, не только я, но и всё человечество — это ошибка, допущенная слепым случаем в процессе развития своих материальных выражений? Охо-хо, откуда взять силы, чтобы оставаться спокойным и независимым при любых условиях? Чтобы сохранить независимость и физическую неприкосновенность? И существует ли на свете хоть одна живая душа, которая способна протянуть мне руку доверия среди несоразмерных событий? Или безобычному человеку совершенно невозможно сладить с другими людьми в щекотливых ситуациях, и он должен уступить неблагоприятной воле провидения? Покорно склонить голову перед лавиной злого бреда? А вдруг это всего лишь прихоть случая — откуда мне знать? И зачем вообще мне знать что-либо об этом, если я не желаю? Не-е-ет, не всё то есть, что видимо и ощущаемо! Но если я в действительности имею место, тогда отчего всё происходит так, будто моё значение близко к нулю или даже к отрицательным величинам? А если я ничего не значу в положительном смысле, кто же тогда вообще что-нибудь значит? Охо-хо, и зачем тогда мне должны быть нужны все остальные? Все, кроме меня самого?

Бесфамильный двигался по перрону с блуждающим взором, задавая себе упомянутые вопросы и тотчас по мере возможности пытаясь ответить на них, но это его не удовлетворяло. Ежесекундно изменяя положение своего тела, он менял расположение вселенной и всю совокупность её светил и гравитационных потенциалов вокруг себя, однако ни в малой мере не удалялся от средоточия недоумения, коим являлось его сознание. Бывшего командировочного словно волшебным мановением перенесли из цивилизованного пространства на территорию дикого фронтира, где царят полузвериные взгляды со всеми вытекающими из них слабонравственными действиями окружающих персонажей. И он продолжал шагать, едва не спотыкаясь о собственное озлобление, и всё в его сознании то распадалось на куски, то сплеталось в душный слаборазборчивый клубок; а роняемые им слова отбрасывали длинные тени, которые жили недолго, ибо, едва успев возникнуть, принимались мельтешить, бесноваться и пожирать друг дружку.

Иногда жизнь требует жертв. Да, требует. Но почему именно от него?

С ним поступили подло, беззастенчиво, несправедливо — и, как теперь было ясно, никому за это не грозила расплата. Параллельная правда насущного обстояния дел заключалась в том, что податься ему было некуда. Однако он о подобных вещах не думал (странные игры в ходу у человеческого рассудка, который подчас готов занимать себя чем угодно, любой ерундой, от полуслучайных воспоминаний до разномастных фантазий и блажных выкрутасов мимоходного уровня, лишь бы не сосредотачиваться на самом болезненном и неразрешимом). Загогулистые сопряжения мыслей текли, сплетались, коломутили пространство его умозрения и не оставляли надежды на определённость.

Гражданин Бесфамильный не знал ещё, да и не мог знать, куда это его заведёт. Он не отдавал себе отчёта в том, что утратил способность трезво анализировать события, и двигался навстречу своей труднопредсказуемой судьбе, полагая, будто, наоборот, убегает от неё.

Его ощущения были как в замороченном сне, когда поле смыслов сужается, и всё происходит неправильно, не так, как должно происходить, и не получается пробудиться. Или как если бы он угодил в эпицентр буйного и непередаваемо глупого фарса, написанного враждебной рукой с целью извести его, изничтожить, вывернуть наизнанку и разорвать на клочки. Неудивительно, что самосознание бывшего командировочного колыхалось в такт шагам и перепрыгивало с пятого на десятое, не останавливаясь надолго ни на чём конкретном и не давая пищи для сколько-нибудь последовательных побуждений.

Реальность напоминала о себе лишь посторонними звуками. Которые внезапно перекрыл бесстрастный женский голос, усиленный динамиками громкоговорящей связи:

— Уважаемые пассажиры! На вторую платформу прибывает поезд Адлер-Екатеринбург. Нумерация вагонов начинается с головы поезда. При переходе через железнодорожные пути убедитесь в отсутствии приближающегося подвижного состава. Находясь на территории вокзала, на пассажирских платформах, рядом с железнодорожными путями и при переходе через них, строго соблюдайте правила безопасности. Проявляйте внимание и бдительность. В случае обнаружения на перроне и в здании вокзала забытых вещей или подозрительных лиц немедленно информируйте об этом сотрудников милиции…

***

Нестерпимее всего для него было понимание нелепости своего положения.

Хорошо, если у человека имеется возможность распорядиться собой в нужную минуту. У гражданина Бесфамильного подобной возможности близко не просматривалось. И ничто иное не казалось обозримым и доступным в благовременной плоскости.

С ним случилось такое, к чему он никоим образом не был готов — ни морально, ни физически.

«Видимо, раньше я отвечал действительности лучше, чем сейчас отвечаю — точнее, не отвечаю, — ознобисто сквозило в его мозгу. — Или наоборот, действительность перестала отвечать мне с должной адекватностью. Мы с ней утратили совместимость или что-то в подобном роде. Разумеется, я же не сорвиголова какой-нибудь, не ухарь и не башибузук: они с чем угодно могут совместиться, с любой действительностью, а я не могу. Со мной происходит чертовщина наиподлейшего пошиба, парадокс, наваждение, или мне кажется, хотя вряд ли. Не знаю, что с этим поделать, но так ведь не может продолжаться до второго пришествия… Или всё-таки может?»

Оставив перрон за спиной, он вошёл в здание вокзала. Сдвинув брови, сторожко огляделся по сторонам. И сказал себе скрежещущим голосом, почти не шевеля губами, как если бы пытался скопировать манеру начинающего чревовещателя:

— Наверное, надо ничему не верить: ни глазам своим, ни рукам, ни ушам — ничему. Может, в этом и есть настоящий выход. Ведь действительность для меня существует в том виде, в каком её отображает мой ум. А если у кого-то ум искривлён, то и жить ему приходится в соответствующей действительности. Что ж, раз я не перешёл в сухой остаток и пока не собираюсь в него переходить — значит, надо придерживаться единственно понятной позиции, чтобы превозмочь обстоятельства. Всё, решено: не стану ничему верить!

После этих слов Бесфамильный приступил к выполнению упомянутого решения. Даже закрыл глаза для верности. Так и двигался по вокзалу среди толпы приезжающих и отъезжающих, ничему не веря да ещё в незрячем образе. Правда, его беспрепятственное движение продлилось всего несколько секунд. А потом он столкнулся с толстым дядькой неуравновешенного вида. Который выронил чемодан и, страшно взбеленившись, принялся матюгаться, ну как в такого не поверишь. Насилу удалось уклониться от драки с этим психованным жиртрестом.

Тогда бывший командировочный попытался ничему не верить с открытыми глазами. Однако это оказалось ещё труднее. Совершенно ему не под силу. Потому что в своей норе и мышь храбра, а посреди открытого пространства да в незнакомом месте разве только у неискушённого верхогляда достанет смелости отрицать многочисленные признаки окружающей реальности.

Поняв невозможность замысленного, Бесфамильный издал громкий свистящий звук, предназначенный выразить острое разочарование. А затем стал блуждать взглядом и прикидывать, что делать и куда податься. Вокруг разнонаправленно диффундировала человеческая толпа: люди громко перекликались и тихо перешушукивались, взаимно притягивались и отталкивались, и миновали друг друга по касательным траекториям, стремясь в итоге к нулевому вектору. Топот и шарканье, шелест и грюканье, дребезг чемоданов на колёсиках и прочие звуки сливались в общий вокзальный гул. Человеческими частицами кишело всё окрестное пространство, напоминая похлёбку, приближающуюся к точке кипения. Причём с виду это были сплошь смурные, расплывчато-неочевидные личности.

При всём желании Бесфамильный не подразумевал под своими дальнейшими действиями позитивной программы. Да и неоткуда было ей взяться, не из чего выродиться и не от чего оттолкнуться, ибо всё случилось чересчур скоропалительно: сначала он попал в западню нелепого случая, выросшего на жирной почве чужих страхов и подозрительности, а затем, не успев выбраться из первой западни, тотчас угодил во вторую. Это была западня собственного непонимания. Если человек знает, за что пострадал, тогда ещё куда ни шло. А Бесфамильный не знал. Не за сумку же, в самом деле. Ведь кабы за сумки причиталось применять к людям насильственные меры, то не только в стране, но и в целом мире уже через несколько дней никто не сохранил бы себя в небитом образе, и всё устройство общества на планете провалилось бы в тартарары.

Ему оставалось только поверить в факт фатального невезения и вопиющей несправедливости. Разумеется, ни первое, ни второе не могло сообщить расположению духа бывшего командировочного сколько-нибудь ощутимой подъёмной силы и ни малейшим образом не способствовало решению проблем, касавшихся его новой среды обитания.

Глава вторая

СЛИШКОМ МНОГО СТРАННЫХ ДЕВУШЕК

Все всегда оказываются не такими, как от них ждешь.

Уильям ГОЛДИНГ «Повелитель мух»

— Скажи мне, Том. Что тебя так огорчает?

— Весь мир.

Эрнест ХЕМИНГУЭЙ «Острова в океане»

На вокзале он не задержался.

Человек с нормальной скоростью мыслительных течений на его месте наверняка бы обратился если не в полицию, то хоть к какому-нибудь представителю железнодорожной администрации. Однако у гражданина Бесфамильного умственная деятельность нарушилась на почве побоев и разочарования в человеческом факторе. Оттого, не зная куда себя девать, он побрёл по городу ни жив ни мёртв (а время нависало над ним, как палач; точнее как топор палача; или, может быть, как оскаленная морда палача, с нетерпением ожидающего сигнала для исполнения приговора — бывший командировочный терялся в сравнениях). Жара обвивалась вокруг него наподобие дикого плюща и цвела махровым цветом, а он шагал в неизвестном направлении, ширяя по окрестному пространству недружелюбным взглядом, и затруднялся судить о чём бы то ни было. При этом не прекращал сетовать на жизнь, жадно глотая сухой горьковатый воздух, и пожимал плечами, и горестно мотылял головой, и размахивал руками перед отсутствовавшим собеседником; а по его щекам разливался возмущённый румянец.

Наверное, в целом свете не сыскать человека, который согласился бы считать себя глупцом. Бывший командировочный, во всяком случае, ни за что не согласился бы. Однако и внятных оправданий себе он найти не мог.

Трудно с равномерной настойчивостью двигаться навстречу кажущемуся порядку в каком-либо определённо обозначенном месте; но ещё труднее мыкаться чёрт знает где среди чуждого мельтешения, так и не слепившегося в упорядоченную конфигурацию. Оттого лицо Бесфамильного страдальчески кривилось. Он хорошо помнил всё, что осталось позади, но пребывал в полном неведении относительно того, что ждало его впереди. Картина мира для бывшего командировочного кардинально изменилась по сравнению с тем, какой она являлась ещё час тому назад. Всё вокруг было чудовищно и несправедливо, всё представлялось ему диким и несуразным, чрезмерным и бессмысленным. А сам он казался себе пустотелым объектом приложения наружных нелепостей, похожим на выброшенную из вагона поезда…

Нет, не бомбу, конечно.

И даже не багажную принадлежность.

Он казался себе похожим на ненужную вещь. Их ведь обычно выбрасывают отовсюду, в том числе из окон поездов. Вот так же, как сегодня на ходу выбросили его сумку… Ну разве не глупость?

Разумеется, всем остальным пассажирам, этим драчливым хамам, этим скотским гнидам и ракалиям, его сумка была не нужна.

А ему-то!

Ему очень даже наоборот!

Ведь в ней остались все вещи! Запасная рубашка, тренировочный костюм, сменное бельё, электробритва! И все деньги! А главное — документы!

Как теперь без неё? Как без всего, что было в ней? Где она валяется, в каких придорожных куширях — вместе с вещами, деньгами и документами?

А нет её, пиши пропало. Как будто и не существовало никогда в природе. Как будто и сами воспоминания бывшего командировочного о ней не имели под собой достаточных оснований.

С ума сойти.

***

День стоял серый, томительный — такой не только Бесфамильному, но и любому другому было бы не жалко вычеркнуть напрочь из своей жизни.

Грузные, словно гигантские паразиты, расползались по небу тучи.

Под этим неприветливым небом бывший командировочный шагал по городу с лицом, искажённым мученической гримасой. Двигался куда глаза глядят, давно оставив вокзал за спиной и стараясь выбросить из памяти злобные образы раскрасневшейся в пылу драки рыхлощёкой тётки с энурезом, верлиокого пенсионера в сбившейся набекрень общевойсковой фуражке и двух мужиков коммивояжерской наружности с жирными от курицы руками. Но память цеплялась за каждого по отдельности, а они все цеплялись друг за друга, слепившись в злокозненный, возмутительный, осатанелый ком и не желая никуда исчезать.

Был ли он готов к тому, что ждало его впереди? Этого Бесфамильный не ведал. Вернее, старался не думать ни о чём в подобном роде. Вряд ли человек может оказаться готовым к событиям и людям, о которых не имеет ни малейшего представления.

Навстречу ему текла нескончаемая людская река. Никто не демонстрировал бывшему командировочному дружелюбия; и он, в свою очередь, пропускал все и вся сквозь фильтр неприязни (равнодушные к чужим перипетиям прохожие смотрели сквозь него как смотрят сквозь дым затухающего костра или сквозь туманистую кисею несвежих воспоминаний; по круглому счёту это было к лучшему, поскольку ему вполне доставало собственного внимания, тяжеловесно размазанного между сложнопересекающимися пространствами недалёкого прошлого и пугающего настоящего). Вдобавок Бесфамильный непрестанно боролся с искушением оглянуться, ибо ему чудились из-за спины злорадные голоса:

— Обидно, да? Ну и ладно, невелика цаца. Обезьяна тоже иногда падает с дерева, а ты и подавно не настолько ловкий, как твой природный предок, вот и выпал из привычного кругооборота. В конце концов, никто не чужд террористических мыслей: у кого-то их больше, у кого-то меньше, но у всех они нет-нет да и проскакивают грешным делом. Позднее раскаянье не приносит пользы, так что поделом тебе, сам виноват.

— Резво по улице топаешь, молодец. Краб тоже резвится в воде, в которой его варят, до тех пор пока она не станет горячей. Давай-давай топай, пока ещё есть такая возможность, перебирай ногами навстречу судьбе. А когда припечёт — не огорчайся, а возьми в ум: теперь так будет всегда. Если сунул голову в ступу по непредумышленной скоропостижности, то уж поздно песта бояться. Как говорится, обстрадаешься, обтерпишься и дальше побежишь.

— Лучше испытывать страдание от несправедливости, чем самому её совершать. Легко не обращать внимания на колебания общественных настроений и разные смыслы происходящего, покуда у тебя всё в порядке, а вот ты теперь-ка попробуй не обращать, небось не получится. Потому что смыслы — это тебе не борщ и не солянка, их ложкой не расхлебаешь. И вообще — радуйся, что остался жив, дурачина.

— Не имеет никакого резона блуждать разумом и утомляться, всех интенций не поймёшь и тем более не реализуешь по-нормальному, только распылишься на фу-фу. Много бредится, да мало сбудется. Это не наваждение, а нормальный ход вещей. Хотя можешь считать и наваждением, всё равно. Ничего ведь не изменится. Потому геркулесом себя не воображай, силы твои ограничены, да и откуда им взяться-то… По правде говоря, общество немного потеряло бы, если б тебя вышвырнули из окна или прямо там, в вагоне, запинали до смерти.

— А как ты думал? Или, может, представлял себя особенной и неприкосновенной личностью? Ничего, все до поры до времени представляют на свой счёт нечто в подобном роде, а после обнаруживают вокруг себя сплошную грязь и непонимание — и отбрасывают копыта не хуже других, чтобы превратиться пыль. Не человек смерти ищет, а она его сторожит. Да и чем ты лучше всех остальных? Абсолютно ничем не лучше!

— Умные люди понимают, что эта жизнь даже смерти не стоит. Если ты этого ещё не осознал, то вдвойне дурачина. Глаза не видят, руки не нащупывают, так и душа не ведает, да? Один конец без другого, голова без хвоста — так получается? Нет, братец, напрасно самообманываешься! Сколько ни мучиться, а без смерти не прожить. Найди верёвку и повесься на каком-нибудь дереве в знак протеста! Заодно закончатся все твои мучения!

Бывший командировочный по мере сил отвечал на вышеупомянутые реплики, не стесняя себя в оборотах: выплёвывал слова с нетерпеливым отвращением, как выплёвывают нечаянно набившиеся в рот комки грязи или чего похуже. Однако не оглядывался, сознавая иллюзорность недоброжелательных голосов за спиной, и продолжал движение прежним непричастным аллюром. А его собственные гневные инвективы нисколько не изменяли общего баланса чувствительных колебаний в мире, ибо если они и достигали стороннего слуха, то лишь в виде смешанных с густым уличным фоном слаборазборчивых звуков, каким жители больших городов привыкли не придавать значения. Тем более что он и сам не верил ни единому своему слову, ибо за словами может скрываться одно и другое, и третье, и всё что угодно — это трудно забыть даже в сутемках сознания.

Бесфамильный не имел ни малейшего желания вот так, с бухты-барахты, превратиться в перипатетика наподобие Аристотеля и Феофраста, любивших рассуждать обо всём подряд во время пеших прогулок. Оттого его негодование пучилось и стремилось ввысь, как стремятся из земли на свежий воздух весенние травы и прочая молодая растительность. Кроме того, его захлёстывали волны мрачных предчувствий. Некоторые полагают, будто каждый человек может управлять своей судьбой, если обладает способностью учитывать все переменные, которые имеют на него влияние; но бывший командировочный такой способностью не обладал и грядущего опасался даже в гораздо более благополучные времена, не то что теперь, среди сплошного недоумения, когда трудно определить не только меру вещей, но и собственную достоверность в окружающем мире.

***

Гражданин Бесфамильный продолжал одиночное движение по новому для него городу, не интересуясь местными достопримечательностями (которых, к слову, на его пути не встречалось, если не вдаваться в подробности с дотошностью микроскопического зрения). Он словно струился по нескончаемому коридору между четырьмя зеркалами и повсюду — справа и слева, сверху и снизу — отражался сам в себе. Правда, его тень казалась настолько тяжёлой, что было очень трудно тащить её за собой; однако отделаться от неё не имелось возможности при всём желании. Кругом, куда ни кинь, бывшему командировочному мнились сплошные дилеммы, а то и капканы похуже.

Всё должно предполагать под собой какую-нибудь цель, любое движение. Так он считал прежде. Но сейчас, в негаданном и чуждом ему Краснодаре, перед Бесфамильным не возникало ни малейшего намёка на подобие цели. И он углублялся в туманную перспективу просто так, соответствуя стохастическому вектору, ради заурядного физического перемещения, а также ради бегства от скандала, который завершился в поезде, но всё ещё чадно тлел и густо перемешивал понятия о добре и зле в его утомлённой памяти.

Прежде с ним не происходило такого, что он не мог себе объяснить хотя бы в приблизительном выражении. А теперь произошло. Отчего именно с ним, а не с кем-нибудь другим? Обычно человеку регулировать внешние обстоятельства куда труднее, нежели внутренние, но сейчас не представлялось выполнимым ни первое, ни второе. Его мозг то пробуксовывал, стеснённый в узких границах, то упирался в неясные тупики и разворачивался на сто восемьдесят градусов, то соскальзывал во мрак и запустение, а то вообще принимался панически шарахаться туда-сюда и отказывался переваривать отрицательную информацию. В воображении бывшего командировочного змеились, переплетаясь между собой, разновеликие варианты действительности, среди коих он никак не мог выбрать правильный, а удержать все варианты сразу и сохранить в них собственное отражение у него не получалось. Вероятно, проще было окончательно потерять, отбросить последние точки соприкосновения с самим собой, однако это казалось если не глупым, то как минимум преждевременным.

Низко над домами кружила большая стая ворон, то и дело с карканьем облепляя какое-нибудь дерево, точно в предвкушении обильной падали на городских улицах. Время от времени начинал дуть ветер, поднимая в воздух облачка пыли и мелкого бумажно-целлофанового мусора. Он то порывисто вертел эти облачка между фонарными столбами, деревьями, пешеходами и автомобилями, то гнал их вдоль улицы, а то вдруг стихал как ни в чём не бывало, уступая место кратковременной атмосферной апатии и воронам.

Между тем клонившееся к закату солнце, частично проглядывая из-за туч, недвусмысленно обозначало своё намерение окончательно спрятаться за крышами, дабы не делиться драгоценным теплом с бесполезным и расточительным пространством. Хотя до наступления ночи было не то чтобы рукой подать, а всё же этот неминуемый факт не мог не внушать беспокойства. Ибо конечной точки своего маршрута гражданин Бесфамильный не представлял, и тем более не мог ведать, где ему выпадет случай устроиться на ночлег. При таком обстоянии дел была не исключена возможность, что он выбьется из сил и, застигнутый темнотой, погрузится во всеискупляющее забвение где попало. Однако упрямство продолжало толкать его вперёд.

«Я не мыльный пузырь, чтобы лопнуть и разлететься брызгами из-за казуальных дорожных трудностей, — воспалённо мыслилось бывшему командировочному. — Вероятно, надо что-то делать без промедления, и тогда всё изменится, а я ничего не делаю, поскольку надеюсь дозреть до решительных действий, вот какая незадача, этак-то можно по случайности и жизни лишиться, не зная за что и почему, и в какую вообще сторону желательно дозревать. Но с какой стати на меня должна влиять извращённая коловерть посторонних факторов? По какому праву? Нет, я не настолько малосостоятелен, чтобы после нескольких тумаков поддаться регрессивным тенденциям! Моё устройство намного прочнее, чем это может показаться со стороны, и самолюбия у меня никто не отнимет! И свободы воли — тоже! Лишь тот свободен, кто умеет владеть собой в любых ситуациях. Значит, я должен овладеть, несмотря на сложившееся положение, а там уж будет видно, что и как обернётся. Пусть я не могу моментально пересоздаться, изогнувшись кольцом наподобие змея-уробороса, зато какой-никакой правомерностью обладаю, на этом и буду основываться. Мало ли неприятностей приключается вокруг, знать ничего не знаю и знать не хочу».

Его обокрали и опозорили, да ещё фактически оставили без приюта. Не существует в мире идиота, которому подобное могло бы представиться в сколько-нибудь удовлетворительном ракурсе. На дурака чести не напасёшься, понятное дело, однако даже в фигуральном наклонении считать себя подпадающим под скудоумную планку Бесфамильный согласился бы разве только под страхом смерти… Впрочем, обокрали — неточное выражение: его ограбили самым беззастенчивым образом, и ничего больше у него не имелось в наличии, кроме незнакомого города и безостановочного движения в неопределённом направлении, и попыток притормозить самоиндукцию — примерно в таких выражениях:

«Мир большой, в нём каждый день что-нибудь происходит, ну и что же. Всё подвержено интерпретации, все и вся с грехом пополам пытаются коррелировать друг с другом и с чем попало, хотя, как правило, безуспешно, оттого в природе редко случаются определённость и подобие спокойствия. Я, наверное, уже не удивлюсь, если день станет тёмным, а ночь — светлой, и если вообще всё окажется шиворот-навыворот и увязнет в ложных деталях или, наоборот, утратит очертания в пелене безвыходной перспективы общего вида. Да пусть он катится к чертям собачьим, этот непостоянный мир, мне нет до него никакого дела, он сам по себе, и я тоже сам по себе. Свободный человек ничего не боится и ни на что не оглядывается, его просто так не ухайдакать. Главное — овладеть собой. И я сейчас овладею, овладею!»

Но это были только невесомые умозрительные фразы, только быстролётные мысли, а корявая и неустойчивая реальность не торопилась с ними сближаться. Потому что овладеть собой, вернувшись в нормальное человеческое состояние, бывшему командировочному не удавалось.

В душе у него непрестанно что-то ухало и бултыхалось, и не желало умеряться. Словно какой-то неприкаянный императив, оторвавшись от своих первоначальных корней, метался из последних сил и противился смертельной маете угасания. Иногда, не умея содержательно выразить эту маету, бывший командировочный сдвигал брови и вздыхал на ходу:

— Уф-ф-ф!

Приблизительно так.

Вероятно, со стороны могло показаться, что он устал. Хотя на самом деле среди ощущений, которые он испытывал, усталость занимала гораздо меньше места, нежели возмущение, разочарование и жажда мести, начисто утратившая ориентацию, но сохранявшая градус кипения. Через некоторое время из-за густоты переживаний Бесфамильный стал чувствовать дурноту. Но продолжал двигаться по городу, не сбавляя шага, и тоскливое сиротство обнюхивало его следы.

Между домами, деревьями, людьми, автомобилями и прочими материальными факторами ему виделись большие куски пустоты — голодные, жадные, ждущие, чтобы в них поскорее кто-нибудь провалился. Они не могли не внушать опасений, и бывший командировочный старался обходить их стороной. (И ловил себя на невольном ожидании момента, когда мир сдвинется ещё дальше в фатальную сторону, и всё вокруг сделается таким, как на картине Питера Брейгеля Старшего «Триумф смерти», где полчища скелетов кромсают людей косами и другими колюще-режущими инструментами под похоронный бой колоколов. И некуда будет бежать, и не останется ни малейшей возможности для отсрочки ужаса).

У него пересохло во рту — так, что язык прилип к нёбу. Но напиться было негде.

Случались минуты, когда ему хотелось, не дожидаясь ночи, улечься прямо на тротуар, закрыть глаза, свернуться калачиком, как в детстве, и провалиться в снотворную темноту, дабы позабыть о прочих разностях, близких и далёких, и любых иных. Однако он понимал, что это невозможно: стоит попытаться осуществить упомянутое желание, как его тотчас заберут в полицию. А там уж, известное дело, беды не оберёшься, ведь без документов ему не удастся подтвердить даже собственную личность. Оттого он шагал сквозь человеческое скопище автономной единицей, нигде не задерживался и ни с кем не смешивался, подобный плывущей по воде капле масла. Проследовав по улице Мира с машинальностью обречённого на заклание животного, гражданин Бесфамильный свернул на улицу Красную (иногда его сознание не поспевало за ногами, и тогда он ударялся лицом и грудью об афишные тумбы, фонарные столбы и невнимательных мимохожих субъектов обоего пола) — и вскоре оказался перед гостиницей «Москва». Там ему преградили путь четыре неожиданных девушки.

Сначала он даже не понял, что это за существа.

И вообще ничего не понял.

***

Сказать, что девушки имели далеко не модельную внешность — это было бы слишком слабо, поскольку представительницы нежного пола оказались лысыми, да ещё с наголо выбритыми бровями.

— Это ты, что ли, разместил объявление в газете? — выпалила одна из них, налегая на фрикативное «г» и нервно помаргивая красными от недавних слёз глазами.

— Ничего я не размещал, ты меня с кем-то путаешь, — отмахнулся Бесфамильный (и вслед за девушкой усиленно заморгал, надеясь устранить постигшую его аберрацию зрения — но стриженый под ноль человеческий образ никуда не пропал и не скорректировался, подтвердив тем самым действительность своего существования).

— Врёшь, наверное, — сказала другая девушка, пожирая его плотоядным взглядом и со скрытой угрозой похлопывая себя по гладкой, как бильярдный шар, черепной коробке. — По-моему, чересчур морда у тебя подозрительная. Ещё и моргать хватает наглости — передразнивать! Шут тебя знает, кто ты такой и зачем вообще здесь оказался. За что бланшей-то навешали? Небось мошенник?

— Да, — поддержала её третья девушка, лицо которой от огорчения было белым, точно мелованная бумага. — Ты кто такой и что тут делаешь? Признавайся, пока спрашиваем по-хорошему!

— Мы больше не верим людям на слово, нас на кривой козе не объедешь! — громогласно сообщила четвёртая девушка (губы у неё тряслись — не то от возбуждения, не то от желания чего-нибудь противоестественного, не то ещё от какого-нибудь умственного перегиба). И потребовала:

— Ты давай не бычься, дядя, а докажи нам, что объявление — не твоё! Что не ты его разместил, это проклятое объявление!

Они втыкали слова в Бесфамильного, как настырные бандерильеро втыкают в тело не сознающего своё положение быка чёрные бандерильи.

Вначале бывшему командировочному показалось, что от неправомочных девушек веяло дешёвой мелодрамой, но теперь он понял ошибочность своей оценки. Нет, это была совсем не мелодрама, а чудовищный гротеск.

Как в таких случаях ведут себя другие люди? И возможны ли вообще подобные случаи с другими людьми? (Бесфамильный терялся в лихорадочных мыслях: «Засунуться бы в какую-нибудь безлюдную дыру хоть ненадолго, чтобы никто меня не видел. Чтобы немного отдохнуть от звуков и мало-мальски определиться». Но к старым смыслам не притекали новые, да и от них, от старых-то, практически ничего не осталось). Он не собирался ни во что ввязываться. В менее разгорячённой ситуации бывший командировочный, возможно, истолковал бы происходящее в расширенном ключе и, оценив неблаговидность надвигавшегося момента, догадался бы сделать примирительный жест или сказать успокаивающие слова. И уж по крайней мере удержал бы себя в рамках приличного тона. Однако его положение являлось столь скоропостижным и напряжённым, что трудно было не придать ему преувеличенного значения; оттого Бесфамильный упёрся сознанием в горизонт событий — и, соответственно, не истолковал, не оценил, не догадался и не удержал.

— Хватит орать, оставьте ваши претензии для кого-нибудь другого, — болезненно заблестел он зубами. — Ничего я не размещал, никаких объявлений не знаю, отвяжитесь!

Взвинтившись до предела и почувствовав, что снова, как в поезде, перестаёт владеть собой, Бесфамильный попытался протиснуться между злоглазыми девушками, с каждым мгновением казавшимися ему всё более неправдоподобными и плоскими, словно театральные декорации. А когда это не удалось, вполсилы оттолкнул одну из них:

— Да пропусти же меня наконец, кобылица страхолюдная! И без тебя на душе чёрт знает как паскудно! А ты орёшь здесь, точно тебе в трусы засунули холодную жабу, да ещё не даёшь прохода нормальным людям!

Не бог весть какое геройство заключалось в этом требовании. Вдобавок уличных назойниц не интересовал разлохмаченный внутренний мир бывшего командировочного. Зато результат его опрометчивого усилия оказался столь же внезапным, сколь и неутешительным, ибо тотчас отовсюду стали сбегаться лысые особы без бровей, несдержанные в словах и движениях — они обступили Бесфамильного плотным кольцом и принялись выкрикивать драматичными голосами, широко разевая рты и перебивая друг дружку:

— Гля, он ещё толкается!

— Тебе здесь не базар, дядя!

— Это по какому праву каждый встречный-поперечный поднимает руку на беззащитных девушек?

— Да он, наверное, женоненавидец! Хочет свою силу показать! Знает, что ему за это ничего не будет, вот и куражится, варвар бессердечный! Смеётся над нами, растерзанными горем!

— Субчик нахрапистый!

— Со всех сторон мужики издеваются над нашими страданиями! Творят что попало хуже фашистов! Потому что они без исключения негодяи и мерзавцы, привыкшие к безнаказанности!

— Хватит, натерпелись мужского скотства!

— Он такой же, как все! Даже хуже!

— Мужлан своей масти! Хамское существо, грубое, как полено! И ещё глядит нагло, словно перед ним не люди, а инфузории!

— Сам он инфузория! Пусть лучше на себя посмотрит: садюга домостройный без стыда и совести!

— Долбогрёб!

— Чувахлай хабальный!

— Лашпет!

— Кракалыга!

— Выблевок чипидросный!

— Тупиздень оторванный!

— Лободырь!

— Да что с ним растабары попусту растабаривать! С таким человеком даже рядом находиться — себя не уважать! Ему поднеси стакан человечьей крови — он залпом выпьет, а потом ещё попросит добавки! Я не удивлюсь, если у него каждое слово заранее рассчитано и отрепетировано!

Гражданина Бесфамильного, наверное, завалило бы с головой этими криками, как заваливает невезучего путника снежная лавина, если б одна из девушек не побудила своих кипевших гневом товарок разрушить границу между словом и делом, взметнув над толпой звонкий и решительный призыв:

— В самом деле, что мы на него смотрим, девчата? Если нет на гада закона, это ещё ничего не значит! Мы сами не должны оставить его в безвозмездности, чтобы он вышел сухим из воды! Бейте паскудника!

После этого к бывшему командировочному потянулись десятки нетерпеливых рук. Его схватили за волосы и одежду, дёргая одновременными усилиями в разные стороны, будто пытаясь разорвать на клочки. Всё у него перед глазами стало вертеться и подпрыгивать среди мелькания рук и ног, и кровожадных оскалов. «Может, эти горлопанки — извращённые плоды моего расстроенного воображения? — вспыхнуло и затрепетало у Бесфамильного в мозгу. — Может, мне пора обратиться к врачу или ещё к кому-нибудь?» Впрочем, додумать эту мысль до конца он не сумел: слишком уж воинственно и непримиримо его царапали, щипали, кусали, били по голове дамскими сумочками и пинали острыми каблучками. До тех пор, пока в голове у него не стало пусто и гулко.

Дальше он ничего не помнил, поскольку ощутил под собой бездонную глубину и пустоту. Бывший командировочный не стал цепляться за ускользавшее сознание, и камарилья лысых и безбровых девушек осталась за пределами его восприятия.

Возможно, нападение упомянутых несуразниц явилось всего лишь очередной прискорбной, но не содержавшей в себе судьбоносного значения случайностью в ряду прочих недоразумений, свалившихся на голову гражданина Бесфамильного, и он непременно подумал бы об этом, если б успел. Впрочем, не исключено, что всё обстояло ровным счётом наоборот, и произошедшее нельзя было предотвратить, так же, как невозможно предотвратить наступление дня и ночи: мог бы и в подобном ключе сформулировать это для себя бывший командировочный. Однако он не успел угнаться за вышеприведёнными соображениями и ничего не сформулировал, ибо погрузился в темноту и утратил мыслительные способности.

Глава третья

ЕЩЁ ОДНА СТРАННАЯ ДЕВУШКА

— Ах, милая Глэдис, все пути ведут к одному.

— К чему же?

— К разочарованию.

Оскар Уайльд «Портрет Дориана Грея»

Одно дело если человек уплывает по волнам бездумности самостоятельно, точно получает кратковременный отпуск вместе с путёвкой в снотворное царство отдыха и сказочных превращений; и совсем другое — когда его умственную деятельность выключают насильственным образом, посредством ударов по голове и прочим жизненно полезным частям тела. Тут уж не до путешествий среди райских кущ и разных иллюзорных наслаждений. И не до приятного пробуждения, само собой.

В силу упомянутых причин нельзя сказать, что возвращение Бесфамильного к действительности сопровождалось положительными эмоциями. Разве только напоследок причудилось, будто чем-то неопределённым опахнуло его лицо, как если бы ночная птица проскользнула над ним сквозь свободное место в атмосфере. Но причудиться ещё и не такое может после долговременного пребывания в бессознательном сумраке и тишине, подобной молитве приговорённого к смерти. А затем он вдруг подумал: «То ли пора переходить к действиям и брать быка за рога, то ли я ни жив ни мёртв, словно вещь. Хотя, наверное, это оказалось бы к лучшему — взять и чудесным образом превратиться в неодушевлённый предмет: во-первых, потому что предметам не свойственно испытывать боль и досаду, и неудобства, и разные трудности, а во-вторых, потому что им отведена природой гораздо более растяэимая жизнь, чем людям. Впрочем, если среди бессчётных слоёв своей личности человек способен отыскать что угодно, то, пожалуй, и мне следовало бы копнуть поглубже — может, удастся нащупать собственное предметное начало… или на худой конец беспредметный замысел…»

С этой полузавершённой мыслью бывший командировочный открыл глаза в незнакомой квартире. И с удивлением обнаружил себя лежащим на плюшевом диване, раздетым до трусов и укрытым клетчатым шерстяным пледом. Во всём теле царили слабость и ломота; после побоев оно наверняка было сплошь покрыто кровоподтёками и ссадинами. Да и нос изрядно побаливал. И левая щека. И правое ухо.

Рядом с Бесфамильным сидела вполоборота лысая девушка с розовыми от молодости щеками и маленькой ямочкой на подбородке, но без бровей — и смотрела по телевизору ток-шоу «Выйти замуж по-быстрому». Она беззвучно шевелила губами, словно подсказывала участницам передачи правильные ответы на вопросы телеведущей, время от времени легонько подпрыгивала на месте, простодушно огорчаясь и радуясь происходящему в эфире, постанывая и похихикивая, а один раз даже захлопала в ладоши. На вид незнакомке было лет двадцать или двадцать пять — с такой наружностью определить точнее не представлялось возможным.

Всё казалось неустойчивым, полувоздушным и лишённым внятности; всё призывало к неспокойствию и дисбалансу. От подобного у кого угодно закружится голова. Едва не закружилась она и у Бесфамильного, поскольку ничего, кроме страхов и сомнений, извлечь из своего текущего положения ему не удалось.

«Может, у меня бред? — предположил он, переведя взгляд на потолок с облупленной в нескольких местах штукатуркой, и опасливо пошевелил труднопослушными, как бы смёрзшимися пальцами на ногах. — Но ведь такого не бывает, чтобы бред продолжался и продолжался, не имея возможности дойти до крайней точки и закончиться хотя бы внутри себя. Если же всё, происходящее со мной, соответствует действительности, то это какая-то новая, сильно искривлённая действительность, не похожая на прежнюю. Она влияет на меня губительно, поскольку логика у неё тоже искривлённая, и я не знаю, где найти точку опоры, чтобы передвинуться в безопасную сторону и понять основные правила или сколько-нибудь правдоподобные закономерности. Нет-нет, о чём-то подобном я, кажется, уже думал на вокзале, и там подобный оборот чуть не привёл к драке… Всё-таки бред мне кажется более вероятным. Хотя непонятно, зачем всё это, за что и каким образом, просто уму непостижимо… Но если это действительно бредовая конструкция, тогда отчего я не представляю себя центром вселенной, вокруг которого должно всё крутиться? Отчего сохраняю способность рассуждать и сомневаться? Да и в конце концов, надо ли мне искать вменяемые объяснения и ковыряться в нюансах, вместо того чтобы стремиться к свободе воли и элементарной неприкосновенности? Вряд ли. Пусть я — лишь малый винтик в непостижимом мироустройстве, и сейчас расстановка случайностей оказалась не в мою пользу, но ведь никакое положение вещей не обязано существовать в догматической форме. Обстоятельства сильнее меня или мне со временем удастся оказаться сильнее обстоятельств — вопрос трудноразрешимый, но в любом случае я не флюгер и не перекати-поле, чтобы следовать за каждым веянием: право на собственное мнение пока никто не отменял. С другой стороны, лучше было бы обойтись без противоречий. Я, конечно, не против того, чтобы некоторые вещи в окружающем мире менялись, однако не вдруг и сразу, ни с того ни с сего и за здорово живёшь».

Неприятность неприятности рознь. Иная подобна пылинке, которая со стороны не видна, да выедает глаза. А если таких пылинок чересчур много, если из них собирается целая пыльная буря, то, наверное, лучше сразу ослепнуть, дабы не мучиться; тем более что в темноте слепой видит дальше всех. Но бывший командировочный, к счастью, не ослеп, иначе лысая девушка с ямочкой на подбородке осталась бы недоступной его зрению. Разрозненные факты и полупрозрачные догадки высвечивались из пустоты, подобно выныривавшим из пучины глубоководным рыбам — и существовали, и перемещались относительно друг дружки, однако слабо взаимодействовали между собой и не желали связываться в логические цепочки: собираясь вместе, они лишь ненадолго образовывали пёстрые клубки, а затем снова рассыпались вдребезги. После этого Бесфамильному в каждой мелочи снова начинала чудиться ни с чем не сообразная непреднамеренность.

«Пусть я не способен с абсолютной безошибочностью судить обо всех обстоятельствах, но кое о чём наверняка могу составить суждение, — попытался подстегнуть он себя. — Конечно, ситуация не лишена шероховатостей и, возможно, скрытых загвоздок, но это ещё не конец света. Пока ничто не свидетельствует о серьёзных осложнениях, а непонятности сами по себе не указывают ни на хорошее, ни на плохое, с ними надо разобраться, но не следует забывать, что без них вообще мало когда можно обойтись. По большому счёту, если из нагромождений образов я сумею вычленить себя одного, то не исключено, что мне удастся гораздо правильнее, чем сейчас, отразить в себе всё остальное. Да-да, главное — не утратить свои неотъемлемые признаки, а они, насколько можно судить, мною не утрачены. Чему я эквивалентен и кому симметричен — с этим определиться можно будет позже, когда отыщется проклятая точка опоры, и мне не придётся рассматривать себя как непостижимую личность, не имеющую оправдания. Хотя сегодня… или вчера? — да не важно — произошло чересчур много такого, чего я не ожидал, но в любом случае надо что-то делать, нельзя ведь лежать здесь до бесконечности, наподобие бревна или ещё какой-нибудь неодушевлённой крайности».

После вышеупомянутых умозаключений бывшему командировочному расхотелось сохранять неподвижность и молчание.

— Ы-ы-ым-м-мпс-с-с… — неопределённо простонал он только для того, чтобы обратить на себя внимание лысой девушки. И, коротко поёрзав ногами, повторил попытку:

— Ы-ы-ых-х-хм-м-м…

— Ой, ну наконец-то очнулся, — незнакомка, встрепенувшись, оторвала взгляд от телевизора. — Слава богу, а то я уж боялась, чё придётся вызывать «скорую». Ха, девки так тебя колошматили наперегонки друг перед дружкой, прям ваще, могли и убить нафиг!

Бесфамильный поморщился от дребезга её голоса, показавшегося чрезмерным. Затем попытался выдавить из себя улыбку, но у него не получилось. Тогда он осторожно погладил лицо ладонями и спросил:

— Где я?

— Дома у меня. Я же тебя тоже сначала валтузила вместе со всеми, а потом стало жалко. И ещё я подумала: убьём ведь, ёлы, а может, это и не ты давал объявление в газету. Ну, короче, домой тебя забрала. Всё равно уже стало ясно, чё никакого кина там снимать не собираются, незачем было оставаться. А я живу рядом. Но, конечно, сама не справилась бы тебя, конягу такого, упереть на горбу. Хорошо, девчонка помогла, тоже лысая дурища, хоть и незнакомая. Кажется, она была обкуренная, да ещё и лесбиянкой оказалась — я потом еле отделалась от неё. Короче, ужас, блин-нафиг! Прям-таки день приключений!

— А ты вообще кто такая?

— Я кто такая? — она мотнула головой, точно лошадь, хлебнувшая гнилой воды. — Лучше скажи, ты-то сам кто такой?

— Ну, кто такой, кто такой… Человек я.

— Это понятно, что человек, а не ёжик. Я тоже человек. Люстра.

— Не понял, — удивился он, глядя на лысую девушку как бы сквозь замутнённое стекло. — Люстра, хм-м-м…

Бесфамильный сел, спустив ноги с дивана. И передёрнул плечами, словно ощутил внезапный сквозняк, заструившийся сквозь его неплотно прикрытое умственное пространство. После чего два раза тихо кашлянул для деликатной видимости — и снова спросил:

— Как это — люстра?

Он пытался прочесть во взгляде девушки что-нибудь успокаивающее, но там было намешано столько всего, что из этого ералаша не извлекалось ни малейшей конкретики.

— Ой, — хихикнула девушка, — конечно, ты же ничего обо мне знать не знаешь. Люстра — это меня так прозвали во дворе. На самом-то деле я — Люська по паспорту. Но раз уж в детстве прозвали, то оно и прилепилось. А чё мне, кликуха не обидная: ну подумаешь, Люстра и Люстра, всё-таки полезный осветительный прибор, люстры бывают и красивые, правильно?

— А-а-а, вот оно как, — протянул бывший командировочный. — Кличка, значит. Ну да, тогда понятно. Слышь, а почему вы все там были лысые? Я прямо обалдел: иду себе — а тут начтоящее представление на улице. Разные сцены передо мной разыгрывала жизнь, но до подобного никогда не доходило, прямо цирк. Это у вас такая девчачья банда, что ли?

— Ну ты ваще! — снова рассмеялась собеседница. — Сказанул: девчачья банда! Нет, прям умора! Да я, между прочим, всех этих тёлок только сегодня в первый раз и увидела-то, ёлы! Лучше б и не видеть никогда! Ха-ха-ха! Нет, представляю: банда лысых!

Бывший командировочный не смог удовлетворительным образом переварить полученную информацию. Его взгляд то мученически ползал в тумане, превозмогая накопившуюся тяжесть непонятного, то принимался скакать как угорелый, неотделимый от жгучего окаянства всех несчастных случаев мира. Дважды за день самоуважение Бесфамильного претерпело ущерб, сильно уменьшившись в размерах (крепко сцепилось с физической болью понимание того, насколько человек ничтожен и беззащитен в гуще толпы, особенно когда эта толпа его оглоушивает и терзает). Он понимал, что если стараться исчерпать каждую ситуацию до дна, то будешь вязнуть во всём подряд до морковкина заговенья; но сейчас надо было спасать хоть что-то, дабы не утратить вменяемый облик окончательно и бесповоротно. Потому после нескольких секунд молчания Бесфамильный собрался с силами и взмолился:

— Да объясни ты уже толком, что произошло! Откуда столько лысых девок? И почему они на меня-то все набросились? Какого чёрта?! Я ведь ничего плохого им не сделал!

И Люстра рассказала ему, как прочла в газете объявление о намечавшихся съёмках трэшевого телесериала, в котором якобы могли сняться все желающие девушки — правда, выдвигалось условие: соискательницы ролей непременно должны расстаться не только с причёской, но и с бровями. Обещанный аванс составлял тысячу долларов, а место сбора было назначено у входа в гостиницу «Москва». Люстра, не задумываясь, сбрила растительность у себя на голове и к указанному в объявлении часу явилась в вестибюль гостиницы. Там уже сверкали гладко выбритыми черепами десятка три легковерных девушек, решивших податься в актрисы. Не менее двух часов тщетно прождали они неведомого режиссёра среди уличного коловращения неугомонной человеческой стихии. Уже почти наступил вечер, а никакого кинематографа на горизонте не проклюнулось, оттого все понимали, что опростоволосились, оказавшись жертвами розыгрыша. Обманутые кандидатки ужасно нервничали — и, не сговариваясь, искали необходимый и достаточный объект сублимации столь же общенакачанного, сколь и взрывоопасного женского разочарования. На своё несчастье тут-то им под горячие руки подвернулся гражданин Бесфамильный.

— Я ещё — после того как тебя сюда притащила, — задумчиво проговорила Люстра, — прикинула: может, это флэш-моб такой специально придумали и втихаря засняли на камеру, чтобы потом показать нас, дуралеек легковерных, по телевизору или на ютубе, или на других идиотственных видеосайтах. Но сейчас посмотрела новости по всем каналам да ещё в интернете пошарилась — нет о нашем случае ничего ни в каких новостях. Значит, просто так позабавилась какая-то сволочь, ради собственного удовольствия. Обидно.

Едва дослушав рассказ лысой девушки до конца, бывший командировочный разразился хохотом: ситуация, в которую по собственной глупости попала его новая знакомая, казалась до того нелепой, что он на время забыл о собственных злоключениях.

— Надо же, ха-ха-ха! — с трудом выдавливал он слова сквозь смех. — А прохожие, глядя на вас, наверное, смеялись, ха-ха-ха, думая, что это какие-то сумасшедшие девки, ха-ха-ха!

— Ага, — миролюбиво согласилась Люстра. — Прохожие смеялись над сумасшедшими девками, а они в ответ сквозь слёзы смеялись над глупыми прохожими.

— Чего только не измыслят люди, ха-ха-ха! Дать объявление в газете, ха-ха-ха! Заставить всех побриться под ноль ради хо-хо-хохмы! И брови, брови, ха-ха-ха!

— Ничего себе хохма, — на сей раз не выказала согласия девушка. — В гробу я видала такие хохмы.

— А что же это, по-твоему, если не хо-хо-хохма?!

— Измывательство над здравым смыслом и над людьми, вот что. Подлянка самая настоящая.

— Ха-ха-ха! Это верно, измывательство, ха-ха-ха! Подлянка, ха-ха-ха! Если смотреть с твоей стороны, ха-ха-ха-а-а!

— А с чьей ещё стороны я должна смотреть?

— Ты-то не должна, ха-ха-ха! Но если смотреть со стороны того, кто придумал, ха-ха-ха! Дать объявление в газету, ха-ха-ха! Для него это самая настоящая хо-хо-хохма-ха-ха-ха! Такую загогулину отчебучил, ха-ха-ха!

— Скотина он. Убила бы мерзавца, если б сумела найти.

— Верно, скотина и мерзавец, ха-ха-ха! Но котелок у него варит, ха-ха-ха! Среди людей немало мастеров разыгрывать злые шутки, но чтобы такое, ха-ха-ха! До этого мог додуматься только очень большой юморист, ха-ха-ха! Столько дурочек опростоволосилось, ха-ха-ха! Артистки бритые, ха-ха-ха!

После этих слов Бесфамильный утратил способность к членораздельности и всецело отдался смеху. Он хохотал как сумасшедший и не мог остановиться. Поначалу исключительно из-за юмора ситуации. А потом, возможно, уже не столько из-за того что было смешно, сколько по причине неотложной потребности организма сбросить накопленный избыток отрицательных вибраций. Он то ржал конским голосом, то стрекотал кузнечиком, а то вообще переходил на отрывистые полувсхрипы. Упомянутый диапазон до такого градуса удивил девушку, что она не обиделась и не полезла в драку, а наоборот — вскоре стала подхихикивать своему невольному гостю и тыкать его кулаком в бок. Одновременно с этим в запасную плоскость её сознания постепенно вплеталась параллельная смеху простая мысль о том, что если она продолжит жить, без конца путая одно с другим, а другое с третьим и со всем подряд, то ничего хорошего у неё не получится, и в конце концов она не только внешностью, но и внутренним содержанием уподобится тем лысым безбровым девушкам, в обществе коих её сегодня угораздило провести несколько нервных часов перед входом в гостиницу «Москва».

Бывший командировочный смеялся минут пять. А может, и все десять. Он уже был бы и рад остановиться, а всё никак не мог, смеялся и смеялся — до тех пор, пока не обессилел окончательно. А когда его смех наконец сошёл на нет, он свалился с дивана и задрожал, как мальчишка, которого в неурочный час застигли возле замочной скважины родительской спальни. И крепко обхватил колени Люстры, и зарыдал, сопровождая слёзы захлёбывающейся скороговоркой:

— Боже мой, боже мой, какие мы оба невезучие, почему над нами судьба так издевается, я не могу понять, но тебе легче, у тебя хоть крыша над головой, а у меня здесь — ни денег, ни документов, ни жилья, ты же понимаешь, сам я не местный, не милостыню же просить, и куда теперь податься, я не знаю, милая, хорошая девочка, ты хоть и лысая, а всё равно красивая, у тебя бесподобная форма черепа, что мне делать, что мне делать, не всякого человека можно научить терпеливо сносить несчастья, и я не хочу причислиться к разряду тех, кто способен научиться, а у людей ни капли сочувствия, не говоря уже о сопричастности и других душевных движениях, и, может быть, находиться здесь у меня нет никакого права, но я нахожусь, сам не знаю почему, это совершенно безвыходное положение, я ведь смирный, никого не трогаю, у меня и желания такого не возникает, а у них почему-то возникает, это невозможно постигнуть нормальным умом, я не могу проскользнуть между ними зыбкой тенью, оставшись незамеченным, неузнанным и нетронутым, они мою сумку в окно выбросили, сволочи, из-за будильника, хотя сумка — пустяк по сравнению с тем, что мир изменяется слишком быстро, это ненормально, это неправильно и несправедливо, почему раньше он менялся не так быстро, а теперь вдруг взял и ускорился, да ещё в худшую сторону, я не хочу жить на этой планете, потому что тут существуют одновременно добро и зло, а я даже выбор между ними сделать не умею, потому всё случай решает, он зашвыривает нас куда попало, он срывает людей с дерева жизни, словно осеннюю листву, и что теперь предпринять, как поступить, я не представляю ни сном ни духом, попробуй тут угадай, куда податься, если все направления одинаково тревожны и нет ни малейшей надежды на спокойное самоопределение, у меня ведь нервы не железные и уже не осталось сил всё это выносить…

Он говорил, не задумываясь, предоставив лысой девушке по её усмотрению истолковывать смысл длинномерной, путанной и, казалось, совершенно не стремившейся к завершению фразы, исторгавшейся из его внутреннего пространства.

— Фу ты ну ты, нельзя так распускаться, — Люстра жалостливо погладила гражданина Бесфамильного по голове. А затем, не зная как прервать поток его словоизлияний, обобщила строгим голосом:

— Людей постоянно что-то тревожит и заморачивает. Даже когда для этого нет причин. Выходит, и ты такой же, как все, да?

— Нет-нет, я не такой, как ты думаешь! — замотал он головой, продолжая обнимать колени девушки. — О-о-о, я совсем не такой, как другие: я, наверное, намного хуже, раз уж так неладно складываются обстоятельства и тем самым подтверждают всё самое скверное, что только можно представить, хотя любым искривлениям должен существовать предел, а я его не вижу и не чувствую, и даже предположить не могу, существует ли он на самом деле, вот если б у меня имелась способность к мимикрии, тогда ещё куда ни шло, но откуда ей взяться, чего нет, того нет, а люди вокруг мелки и противозаконны, пусть бы они вдобавок к этому были бессобытийны, тогда полбеды, но они ещё как событийны, честное слово, они просто нереально событийны, вот скажи, за какие грехи мне побои со всех сторон, милая, хорошая, двигаться сквозь время — это легче всего, но не каждому подвластно, а я — человек из прошлого мира, моральный банкрот, у которого едва достаёт сил не сделаться исчезающей величиной, химерой, мне трудно здесь, но ты ведь не такая, ты не из прошлого, а всё равно подобрала меня, потому что добрая, я несозвучен с эпохой, а ты созвучна, мне теперь некуда податься, у меня в этом городе нет никого, кроме тебя, и в гостиницу без денег не пустят, остаётся тыкаться во все дырки почём зря, как слепому котёнку, никому я не нужен, хотя нет моей вины ни в чём, а ты славная, чувствительная, это сразу видно, хотя, наверное, думаешь обо мне чёрт знает что, но всё равно глаза у тебя добрые, к себе привела и пожалела, сегодня таких мало, сейчас жестокое время, люди хуже зверей, никакой духовности в обществе не осталось, одни террористы кругом, а я ведь не террорист, я порядочный человек, только ты одна приняла участие и пожалела, спасибо тебе, у тебя и лицо красивое, и всё остальное, с утра маковой росинки во рту не было, но я тебе не доставлю беспокойства, ты и так уже меня спасла, прекрасная, душевная… Можно, я у тебя пока поживу?

— Поживёшь? — ошалело переспросила Люстра, безуспешным усилием попытавшись оторвать гостя от своих ног.

— Поживу, — Бесфамильный оборвал слёзы и уставился ей в лицо вывихнутым взглядом снизу вверх, точно сиротливая дворняга, которой обрыдло в одиночестве мёрзнуть под забором. Испытывая целую гамму чувств, он вместе с тем не чувствовал неловкости (видимо, для последнего просто не осталось места в его душевной сфере).

— С у-у-ума-а-а сойти-и-и, — протянула девушка и потёрла нос ладошкой, словно собиралась чихнуть. Однако не чихнула, а сказала вместо этого:

— Просто капец какой-то — предлагать такое ни с того ни с сего.

И, подумав немного, добавила:

— По-моему, ты малость не в себе.

— О, ещё как не в себе! — с готовностью подтвердил он. — Это невозможно даже представить и описать словами, до чего я не в себе! Разве мыслимо остаться в равновесном образе среди нескончаемой ярмарки недоверия и злобы, среди беспочвенных иллюзий, помноженных на непостоянство? Нет-нет, совершенно немыслимо! Я боюсь потеряться, исчезнуть, ведь это несправедливо, я не должен исчезнуть, потому что моя личность невоспроизводима, но всё происходит совершенно неправильно и непредсказуемо, и виноватых не отыскать, и никуда не достучаться, это просто бред какой-то, я заблудился, несмотря на то что никогда не переступал границ дозволенного, а если даже и переступал, то, по крайней мере, делал это без злого умысла, но с другой стороны, разве мыслимо нормальному человеку не заблудиться, если здесь всё по-другому, не так, как надо, хотя мне кажется, теперь везде всё не так, как надо, непонятности сыплются одна за другой, конца и края им не видно! Охо-хо-хо, на самом деле сложившаяся ситуация представляется мне шире и глубже, чем возможно выразить словесно, потому всё, что ни скажу, окажется наполовину враньём, а может быть, даже на девяносто процентов окажется враньём, однако не погибать же как попало и где попало, тем более преждевременно, человек не виноват, что уродился таким, каков он есть, даже если другие в нём вдруг увидели нечто противное их пониманию — да-да, это какой-то бред, какая-то дополненная реальность, никому подобного не пожелаю, но если другие уверены в своей непоколебимости, то я ни в чём не уверен и ни в ком не уверен, а в себе особенно… Так можно мне пожить у тебя хотя бы некоторое время, а?

Люстра не предполагала в себе уклона в благотворительную сторону. Оттого она помедлила несколько секунд, озабоченно почёсывая затылок и прислушиваясь к своему настроению. Всё вышло за привычные рамки и не подавало ни малейших признаков скорого возврата на прежние позиции. Точнее сказать, всё перевернулось с ног на голову и сулило непонятное. Чувствуя это, девушка, с одной стороны, понимала измордованного гостя как фактор тревожной нестабильности, но с другой — видела в нём свежий луч среди обрыдлого бытовращения и даже подобие неясного обещания. Прельстившись которым, она всё-таки решила, что не существует худа без добра, и обстояние дел может оказаться если не увлекательным, то как минимум забавным; в упомянутом ключе два человека вполне способны уравновеситься ко взаимному благоприятствованию.

— Ладно, куда деваться, — махнула она рукой. — Всё равно пока волосы не отрастут, я показываться на улицу не собираюсь. А ведь кому-то надо ходить в магазин за продуктами… Живи, в общем.

Глава четвёртая

ТОТ БЕЗ НУЖДЫ ЖИВЁТ, КТО НЕРВЫ БЕРЕЖЁТ

— А в общем-то никто не знает, чего можно ждать в конце туннеля.

Владислав КРАПИВИН «Помоги мне в пути»

Самое простое решение далеко не всегда является верным, это Бесфамильному было хорошо известно. Однако другого у него не имелось. Блажен тот, кого превратности судьбы обходят стороной, не задевая острыми краями — а его, вот как получилось, не обошли, бывший командировочный накрепко зарубил в сознании данный факт своей биографии и смирился.

Он не желал, как многие другие люди, присваивать чужую энергию и не стремился к преобразованию окружающей материи; он не только не испытывал восторга от собственного существования, но даже не знал, кем теперь является и в кого способен превратиться. А всё же надо было как-то продолжаться. Большинство старых критериев Бесфамильный утратил, а новые приобретать не торопился. Парадокс заключался в том, что теперь он стремился исключительно к ясности, не желая истолковывать двояко ни себя, ни свои поступки. Потому ни на следующий день, ни через неделю, ни позже не пришло ему в голову усомниться в правильности сделанного выбора: он стал жить у Люстры.

Конец ознакомительного фрагмента.