Именами вашими стоим

Евгений Георгиевич Балакин, 2010

Исторический роман в увлекательной форме рассказывает о государственной службе и светской жизни горных офицеров Колывано-Воскресенских заводов 18 века, воссоздает картины личного и гражданского героизма людей, волею судьбы вовлечённых в полный испытаний и приключений процесс освоения алтайских земель. В романе мы встречаемся с нашими далёкими предшественниками, центральное место среди которых занимает гениальный изобретатель Иван Иванович Ползунов, людьми, жившими любовью и преданностью к благословенному и суровому Алтаю. Для широкого круга читателей.

Глава 3. В Канцелярии Колывано-Воскресенских заводов

Солнце, поднявшись уже довольно высоко, по-хозяйски расположилось над землёй, оттеснив в сторону еле заметный на голубом небе бледный серпик луны. Удивительной красоты места золотило оно своим сияньем и щедро одаривало теплом последних летних дней.

Когда демидовские первопроходцы выбирали место под строительство Барнаульского завода, то, наверное, не последнюю роль в их решении сыграла необычайная притягательность здешней природы. Прямо против этого места могучая Обь делает плавный изгиб и, словно любуясь горделиво взметнувшимся на десятки метров левым берегом, слегка замедляет свой ход.

Правому берегу, низкому и пологому, в отличие от своего брата, нечем было удерживать колоссальную мощь своей хозяйки, и в паводок разливалась Обь широко и привольно, затопляя заливные луга на многие вёрсты, давая приют бесчисленным стаям водоплавающих птиц. Рыбы и живности всякой водилось в этих местах в количествах, не поддающихся исчислению.

Речка Барнаулка, давшая название заводу и городу, заботливо укрытая высоким шатром из разросшихся по её берегам деревьев, прихотливо извиваясь, вливалась в сверкающую солнечными бликами зеркальную гладь заводского пруда. Песчаные берега его, поросшие высокой травой и кустарником, вытянулись более чем на версту. По вечерам поверхность пруда оживала. Хищная рыба выходила на охоту, и мелкие рыбёшки, спасаясь от преследования, выпрыгивали из воды, отчаянно трепеща в воздухе плавниками. Крупные раки, продираясь сквозь прибрежные водоросли, выползали на песчаные отмели и, тараща бисеринки глаз, лениво шевелили огромными усами.

Восточной своей стороной пруд упирался в заводскую плотину. По обе стороны её возвышались сторожевые деревянные башенки с шатровыми крышами. Башенки эти, свежетёсанные из вековых сосен, светлели на солнце боками и наполняли воздух вокруг себя терпким запахом янтарной смолы, обильно сочащейся из самой сердцевины брёвен. Из-под шатровых крыш настороженно выглядывали две тупорылые пушки, готовые в любой момент изрыгнуть из себя с грохотом, дымом и пламенем раскалённые шары ядер.

На Петропавловской линии, недалеко от дома генерал-майора Беэра, находилось здание заводской Канцелярии. Это красивое каменное двухэтажное здание с башенкой и большим количеством окон по фасаду отдалённо напоминало Кунсткамеру.

Канцелярия, аккуратно выкрашенная охрой, содержалась в образцовом порядке. Андрей Венедиктович специально следил за тем, чтобы присутственные места были для посетителей «не только полезны, но и внешним видом приятны».

Секретарь заводской Канцелярии Василий Степанович Щербаков, дописав последнюю циферку, аккуратно положил перо в небольшой продолговатый футляр, который он сам же собственноручно и сделал для этой цели. На его массивном рабочем столе уже стоял тяжёлый серебряный прибор для канцелярских принадлежностей, но там перо надо было засовывать в пасть какому-то пузатому и козлоногому существу, что суеверный Василий Степанович позволить себе никак не мог.

Откинувшись на спинку стула, он с наслаждением потянулся. Работа секретаря требовала невероятной усидчивости, превосходной памяти и быстрой сообразительности, чем в полной мере и обладал Его благородие господин титулярный советник Василий Степанович Щербаков. Был он человеком ниже среднего роста, но с невероятно широкой грудной клеткой. Эта особенность его строения вместе с разбойным выражением бородатого лица, придавала ему вид чрезвычайно страхолюдный. Но стоило ему только открыть рот и заговорить, как впечатление это тут же исчезало.

Голос у Василия Степановича, совсем не соответствовавший его внешности, был тонкий, скорее бабий, и впервые пришедшие на приём и перепуганные его видом посетители быстро успокаивались.

На душе у секретаря сегодня было радостно и светло. А всё потому, что его старшая и любимая дочь Маланья, похожая на него и уже давно засидевшаяся в девках, венчается нынче на Рождество Богородицы с Гришкой Палицыным, без пяти минут плавильным мастером. Всё это радовало отцовское сердце и сулило в скором будущем приятные хлопоты.

Василий Степанович встал из-за стола, с удовольствием прошёлся по комнате. Щеголеватые юфтевые сапоги, собранные в мягкую гармошку, приятно охватывали ноги. Эти сапоги подарил ему будущий зять в день сватовства. Было ещё много всяких подарков, да и на деньги будущие родственники не поскупились.

Василий Степанович подошёл к окну. В сторону плавильной фабрики, поднимая тучи пыли, проехали три телеги, груженные древесным углём. Следом показалась колонна каторжных. Их бородатые, серые от грязи и пыли лица, зияли дырами пересушенных ртов. Конвоиры, чувствуя скорую смену, нетерпеливо гарцевали на лошадях, криками подгоняя измученных дальней дорогой людей. Но те, опустив головы и, словно вслушиваясь в однообразную песню кандалов, продолжали размеренный свой ход, не обращая на солдат никакого внимания.

Проводив кандальников взглядом и отметив про себя, что даже при самом лучшем раскладе до Алтая добирается только половина из всех осуждённых на каторжные работы, Василий Степанович вернулся за свой стол. Большие напольные часы, заскрежетав механизмом, усердно отсчитали двенадцать ударов.

Дождавшись, когда рокочущий отзвук последнего сойдёт на нет, Щербаков ловко выудил из нескольких десятков бумаг, лежащих перед ним, небольшой листок и занялся его изучением.

— Прохор! — позвал он, не поднимая головы. — Выдь сюда, Прохор!

Быстро открылась незаметная в стене дверь, и в приёмную резво вошёл Прохор Шнурков, писарь и помощник секретаря. Лет ему было около сорока, но Прошка всем говорил, что ему двадцать восемь, всячески молодился, покупал у Цидеркопфа какие-то растворы от облысения и пилюли для бессмертия. Был он худ, мал, волосы имел жидкие и неопределённого цвета, к тому же сильно косил на левый глаз.

Василий Степанович мог бы взять на эту должность и кого-нибудь другого, но Шнурков тоже был из Рязани, и Щербаков посчитал своим долгом пристроить земляка. Надо отдать Прошке справедливость: исполнительностью он обладал исключительной! Дважды что-либо повторять ему было не нужно.

Было у Шнуркова одно затаённое желание, и на него возлагал писарь свои самые смелые надежды. Видя, как переживает Щербаков за судьбу своей старшей дочери, решился Прошка соблазнить её, умыкнуть без родительского благословения, а потом броситься с повинной в ноги к её отцу, после жениться на ней, а там глядишь! Дух захватывало у писаря от этой перспективы. А там, глядишь, и место секретарское под него вызреет!

И ведь уже начала было осуществляться задумка Прошкина. Маланья при встречах с ним стала как-то по-особенному багроветь лицом и стыдливо опускать бараний свой взор, не выдерживая пристального взгляда смотрящих в разные стороны Прошкиных глаз.

Уже как-то раз, встретившись у пруда, ухватил он потную её руку и долго с остервенением мял, молча и не в силах перебороть наваждение, что перед ним и не девка вовсе, а отец её, Василий Степанович Щербаков, только в юбке. И вот теперь всё это в одночасье рухнуло из-за того, что эта дура решила осчастливить собою Гришку Палицына.

Но было у Прохора Шнуркова в запасе ещё кое-что, и это кое-что заставляло его ещё ниже опускать перед Щербаковым свою голову, чтобы не выдать себя неосторожным взглядом.

— Чего мешкаешь, оглох, что ли? — напустил на себя строгость Щербаков. — Не слышишь, зову?

— Пёрышки затачивал, Василь Степаныч, вот и задержался, — подобострастно выгнулся Шнурков. — А то писать нечем-с.

И для большей убедительности он показал маленький перочинный нож.

— Пёрышки… Отметь там у себя. — Щербаков стал читать, отставив листок от глаз на расстояние вытянутой руки:

— Значит, так… В этом году на Алтай направлены из Орловской, Тверской, Курской губерний посадских сто девять человек, четыреста сорок шесть цеховых и шесть разночинцев. Все приписаны к Колывано-Воскресенским заводам. Запомнил?

–…Четыреста сорок шесть цеховых и шесть разночинцев. Запомнил, Василь Степаныч, — отбарабанил Прошка, не моргнув глазом. — Что-нибудь ещё изволите сказать?

— Что сказать? — переспросил секретарь, хотя всё прекрасно слышал.

Василию Степановичу нравилось ставить людей в тупик неожиданным вопросом, при этом смотреть грозно и супить брови.

Прошка, зная эту его особенность, всегда охотно подыгрывал — начинал испуганно моргать глазами, суетиться руками и лицом, но сегодня почему-то ему этого делать не хотелось.

— Я говорю, что-нибудь ещё сказать изволите?

— Нет.

— Можно идти?

Прошка уставился на красный камзол секретаря. У того с левой стороны груди, прямо против сердца, расплылось большое жирное пятно. Давеча Василий Степанович с удовольствием откушал блинцов со сметанкой, так вот один из них, будь он неладен, выскользнул из пальцев и опустился прямо на камзол.

Щербаков, перехватив Прошкин взгляд, внезапно испытал неприятное чувство. Что-то было в этом взгляде новое, какая-то едва уловимая угроза, опасность. И это было так неожиданно, что Василий Степанович, сам того не желая, отвёл глаза в сторону.

— Иди! Иди, работай! Нечего тут стоять, зенки свои на меня пялить!

Когда за писарем бесшумно закрылась дверь, Щербаков задумался. «А землячок-то не так прост, как прикидывается. Надо бы поосторожнее с ним. Как бы чего не пронюхал».

Внизу стукнула входная дверь, и по железной широкой лестнице загремели, усиленные подковами, чьи-то шаги. Поднявшись на второй этаж, они замерли перед приёмной.

Щербаков прислушался. За дверями раздавались какая-то возня и приглушённые голоса. После того, как Василий Степанович услышал крепкое ругательство, звук от удара и последовавший за этим чей-то стон, он быстро подошёл к дверям и широко распахнул их.

В коридоре солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков, ругаясь сквозь зубы, безуспешно пытались удержать здоровенного мужика. Одет он был в зипун, грубые сапоги, правая рука была перевязана каким-то тряпьём. Увидев секретаря, все трое замерли, и молча уставились на него.

— Что тут у вас? Зачем сюда? С рукой не ко мне, а в лазарет к Цидеркопфу пусть идёт.

Анисим, ткнув мужика кулаком в спину, вытащил из кармана мундира какую-то бумагу.

— Велено вам передать, ваше благородие, от коменданта.

Ещё раз окинув взглядом всех троих, Щербаков взял бумагу.

— Так… Тихонов Дорофей, крестьянин села Белоярского, приписан к Барнаульскому заводу. Вредительским образом отрубил себе топором два пальца правой руки. Вот так та-ак!

Щербаков внимательнее посмотрел на искалеченную руку мужика. Только сейчас он заметил, что тряпки потемнели и разбухли, и кровь каплями стекает на паркет.

— У тебя, Дорофей, эти пальцы лишние были, а? Тебя спрашивают, чего молчишь, как бревно?

У мужика на лице сквозь кирпичный загар начали проступать белые пятна. Видно было, что открытая рана на руке причиняет ему сильную боль, но он крепился. Крепился из последних сил.

— Чего молчишь, как немой?

Дорофей, морщась от боли, вдруг неожиданно улыбнулся.

— А чё говорить-то?

Секретаря эта его улыбка буквально взбеленила.

— Весело ему! Пальцы зачем себе отрубил, дубина? — орал он. — Знаешь, что бывает таким, как ты, за членовредительство?

— А мне, чтобы на землице работать, и остальных пальцев хватит. У меня дома пять ртов, а заводу калека без надобности.

По лицу Дорофея видно было, что он не только не раскаивается в содеянном, а, наоборот, искренне верит в правильность безумного своего поступка.

Оценив всё это, Василий Степанович понял, что кричи не кричи, а только от этого ничего уже не изменится. Ещё раз посмотрев на изувеченную руку мужика, он, устало махнув рукой, сел за стол.

— Не пойму я тебя, Дорофей, дурачок ты или прикидываешься. А ежели каждый вроде тебя начнёт себе пальцы рубить? Ты хоть представляешь, сколько пудов серебра должны мы ежегодно отправлять в Петербург? Тысячу! Да здесь каждый человек наперечёт, а он — пальцы рубить!

Василий Степанович замолчал. Он вдруг вспомнил картину вчерашнего дня. Когда возвращался он к себе домой на Олонскую улицу, дорогу ему пересёк обоз из пятнадцати подвод, везущих в длинных, похожих на гробы, ящиках руду с Зыряновского рудника.

Зрелище это было настолько привычным и обыденным, что Василий Степанович не придал этому никакого значения. На Барнаульский сереброплавильный завод ежедневно везли руду со всех рудников Алтая. А вот сейчас он как бы заново увидел и измученных дальней дорогой лошадей, и людей, устало шагающих рядом с подводами.

Заводская повинность отнимала у крестьянина самое главное — время и силы, но земля ждать не будет, её надо в срок засеять, и вовремя собрать урожай. Вот и идут люди на любые жертвы, лишь бы освободиться от заводского бремени.

— Значит так. — Щербаков, поморщившись, отвёл глаза от серебряного сатира, в который уже раз пообещав себе убрать со стола это страшилище. — Отведёте его в лазарет, пусть перевяжут, как следует. А коменданту скажете… скажете, что…

Василий Степанович задумался. Он очень хорошо знал, какая участь может ожидать этого горемыку, и почему-то не хотел этого. Неожиданно часовой механизм вновь пришёл в движение, и секретарь, быстро повернувшись, уставился на часы, словно они могли подсказать ему, что же всё-таки он должен был сказать коменданту.

— Ну, в общем, скажете его благородию, что Дорофей Тихонов получил вполне по заслугам.

Оставшись довольным таким несколько туманным ответом, Щербаков уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор на этом закончен.

Дорофей, несмотря на мучительную боль, стоял спокойно и терпеливо, ожидая своей участи. Сообразив, что самое плохое для него уже позади, он широко улыбнулся и тут же, потеряв сознание, повис на руках солдат.

Чертыхаясь, они подхватили его бесчувственное тело и понесли к дверям, как вдруг те широко распахнулись, и в приёмную вошёл Иоганн Самюэль Христиани. Одет он был в только что сшитый камзол из зелёного сукна, обложенный серебряным позументом.

Новая форма горных офицеров была совсем недавно утверждена Высочайшим Соизволением, и Иван Семёнович, который всегда очень следил за своей персоной, облачился в неё одним из первых в Барнауле.

Не обращая никакого внимания ни на вытянувшихся солдат, ни на поднявшегося со своего места секретаря, Христиани пытался разглядеть своё изображение в небольшом настенном зеркале. Несколько раз довольно хмыкнув, он, преисполненный самым благодушным настроением, повернулся к Щербакову, лихо пристукнув при этом высокими каблуками сапог. Звук, раздавшийся при этом, показался Ивану Семёновичу довольно странным, и он посмотрел вниз.

Его начищенные до блеска сапоги стояли в луже крови.

— Это что? Кровь откуда?

— Иван Семёнович, вам два пакета: один из Санкт-Петербурга, другой из Томска.

С этими словами Щербаков направился к дверям, чтобы выпроводить из приёмной солдат вместе с покалеченным мужиком, но Христиани остановил его.

— Погоди, Василий Степаныч. Не торопись…

Он тщательно вытер об пол кровь с подошвы сапог, потом не спеша подошёл к креслу и сел в него.

Дорофей, придя в себя, бессмысленно таращил на него глаза, тяжело навалившись на солдат.

Христиани какое-то время молча рассматривал их, затем повернулся к секретарю.

— Василий Степаныч, а ведь для пыток у нас другое место есть, зачем же в приёмной кровь пускать?

Сказано это было тоном, не предвещавшим ничего хорошего. Щербаков, сделав вид, что получил от этой мрачной шутки удовольствие, осклабился.

— Да разве ж это кровь? Тьфу, а не кровь! Вот в пытошной, там кровь, там она вёдрами льётся, а здесь… Приписной Дорофейка Тихонов спьяну поранился по глупости.

В любой другой момент Иван Семёнович вполне бы и удовлетворился таким объяснением, но сегодня — то ли новый камзол слегка жал в плечах, то ли потому что была среда, но только за испачканные сапоги кто-то должен был ответить. Христиани уставился на солдат:

— Почему в канцелярию привели, а не в лазарет?

— Потому что он доставлен сюда от коменданта с бумагой!

Анисим старался унять дрожь в коленях и выглядеть молодцевато.

Иван Семёнович, разглядывая кровоподтёки на его лице, тут же насторожился:

— От коменданта? С какой бумагой?

Анисим молча показал глазами на секретаря.

Василий Степанович вдруг неожиданно засуетился, быстро подошёл к столу и минуты три искал лежащую на самом видном месте нужную бумагу, задел её, смахнул на пол и только потом, достав её из-под стола, подал Христиани.

Тот, с лёгким недоумением посмотрев на Щербакова, взял у него бумагу и стал читать.

Василий Степанович, сев за стол, откинулся на спинку стула и начал выбивать пальцами мелкую дробь.

— Так значит, спьяну и по глупости, а, Василий Степаныч? — усмехнулся Христиани.

Он встал с кресла и подошёл к искалеченному мужику.

— Да ведь народ-то здесь, какой, Иван Семёнович? Без разумения всё людишки-то, тёмные.

Щербаков с сожалением посмотрел на Дорофея. Ему почему-то было жаль этого мужика, и он сам отпустил бы его с Богом на все четыре стороны, но судьба-злодейка, вмешавшись в виде Иоганна Самюэля Христиани, рассудила всё по-своему.

— Я сам знаю, какой здесь народ. Что в наказание?

Василий Степанович сморщился, будто клюкву раскусил, громко откашлялся, прочищая горло, а потом заговорил тихо, осторожно, аккуратно подбирая слова:

— Мужика распускать нельзя, и наказывать за это надо, а то порядку не будет. Иные вон по нескольку нареканий в месяц имеют. Вот с такими нужно строго и без церемоний. Дорофей Тихонов, вероятнее всего, пальцев своих лишился образом случайным, и я бы не стал спешить с наказанием до полного выяснения всех обстоятельств этого дела.

— Сейчас выясним, — живо откликнулся Христиани.

Он подошёл к окну и, не поворачиваясь, спросил безразличным тоном.

— Как же ты, Дорофей, лошадью-то править собирался без пальцев? Неудобно, поди, будет.

Плохо уже что-либо понимающий Дорофей на слово «лошадь» отреагировал мгновенно.

— С лошадью управлюсь… Я ведь левшой уродился. — Он заговорщически подмигнул. — Потому правую руку под топор и положил.

Крупные желваки у Щербакова заходили ходуном.

Иван Семёнович быстро взглянул на него. Смотрел с торжеством.

— Сто пятьдесят шпицрутенов и работы на Змеиногорском руднике. Увести!

Еремей, услышав это, охнул, и рука его непроизвольно потянулась креститься. Дорофей вдруг засобирался домой.

— Вы меня, Ваше высокородие, отпустите… Пора мне. Землица стоит. Рожь собирать надо… За-ради Христа!

Христиани с удивлением смотрел на топчущихся на месте солдат:

— Я сказал увести!

— А то у меня пятеро ртов голодных, да мать не двигается… — твердил своё мужик. — Как им без кормильца-то? А вы меня, Ваше высокородие, домой прикажите отпустить. Христом Богом прошу! И с лошадью, вы не думайте, я управлюсь…

Солдаты, цепенея под взглядом всесильного управляющего Барнаульским сереброплавильным заводом, почти волоком вынесли приписного крестьянина села Белоярского Дорофея Тихонова за дверь.

Иван Семёнович с усмешкой посмотрел на секретаря.

— А ты, Василий Степаныч, говоришь: обстоятельства. Вот они, обстоятельства! — он крепко сжал руку в кулак. — На этом всё и держится. Больно жалостливым стал. Смотри, как бы не навредило.

Щербаков, не желая встречаться с ним взглядом, наклонившись, сделал вид, будто что-то ищет в нижнем ящике своего стола. «Вот чёрт нерусский, ни дна ему, ни покрышки! Не сердце, а какой-то кусок дерева».

Вдруг отчётливо послышалось чьё-то сопение. Оно исходило от двери, за которой находился Прошка. «Подслушивает, стервец!» — догадался Щербаков.

— И вот ещё что, — сапоги Христиани показались в поле зрения секретаря. — Как фамилии солдат? Из какой роты? Слишком долго думают, вместо того, чтобы исполнять.

Василий Степанович выпрямился, с ненавистью посмотрел на ехидно ухмыляющуюся рожу серебряного сатира.

— Солдат? Где-то в бумагах весь личный состав записан. Всех-то разве упомнишь?

В следующее мгновение произошло то, чему ни Щербаков, ни Христиани вразумительного объяснения дать не смогли.

Прошка, подобно злому духу, возник, казалось, из ничего. Когда он успел выйти из дверей своей конурки и подойти так близко, для них осталось полной загадкой.

— Анисим Чуркин и Еремей Кабаков это были, Ваше превосходительство!

Христиани слегка вздрогнул и, увидев перед собой лицо со смотрящими в разные стороны глазами, почувствовал, как по спине поползли мурашки.

Уже через мгновение Иван Семёнович с удивлением спрашивал себя, что же так могло напугать его в этом невзрачном человечке, но так и не смог ничего ответить.

— Молодец! Что же это, Василий Степаныч, у тебя с памятью стало? Ты не помнишь, а вот подчинённые твои помнят.

Иван Семёнович похлопал писаря по плечу, но при этом поймал себя на мысли, что он не сколько хлопает, сколько отталкивает подальше от себя назойливое и странное это лицо.

— Рад стараться, Ваше превосходительство!

Щербаков, перехватив на себе внезапно вспыхнувший и тут же погасший Прошкин глаз, из-за спины Христиани показал писарю кулак.

— Они на то и подчинённые, чтобы всё помнить. А ты пошёл, пошёл на своё место! Дел невпроворот, нечего тут прохлаждаться. Постой! Кровь сначала убери отсюда. Да поживей!

Уже через мгновение писарь заводской канцелярии Прохор Шнурков, ползая на коленках и ощерившись от усердия, лихорадочно тёр мокрой тряпкой паркет.

Христиани и Щербаков молча наблюдали за ним. Убрав пятно, Прошка, согнув спину и пятясь задом, исчез за дверью.

— Да-а… — неопределённо протянул Иван Семёнович.

Часы пробили два раза. За окнами бушевало солнце. Щербаков, всегда плохо переносящий жару, почувствовал себя нехорошо. Все три окна в приёмной были закрыты, и он распахнул два из них.

Горячий воздух облегчения не принёс, зато в помещение ворвались звуки улицы. Лаяла собака. Во весь опор, стуча подковами, пронеслась лошадь, чуть не сбив какую-то бабу, и та, выронив с перепугу лукошко с яйцами, кляла всадника на чём свет стоит. Орали петухи. Прямо под окнами канцелярии остановился бычок, и испуганно мычал, басовито и протяжно, уставившись на двух дерущихся котов, которые клубком выкатились ему под ноги и оглашали окрестности дикими воплями.

От этих звуков Василий Степанович неожиданно почувствовал себя значительно лучше. Они, эти звуки, вернули ему душевное равновесие, пошатнувшееся от всех треволнений, связанных с отрубленными пальцами, загубленными на рудниках человеческими жизнями, Прошками и, главное, жалостью человеческой, которой ежели поддаться, то жить станет совсем уж невмоготу.

Иван Семёнович, стоя у окна, расстегнул свой камзол. Под ним была тончайшая белая шелковая рубашка, отделанная французским кружевом, тоже новая. Он искоса посмотрел на Василия Степановича, проверяя произведённое рубашкой впечатление, но тот с сосредоточенным видом затачивал перья, и на Христиани не глядел.

Справа от Канцелярии, наискосок, находилось каменное одноэтажное здание аптеки, к которому, сейчас не спеша приближался лекарь Цидеркопф. Несмотря на жару, одет он был с головы до ног во всё чёрное. От солнца он прикрывался большим, тоже чёрным, зонтом, руки его украшали неизменные перчатки.

Разглядев в окне Ивана Семеновича, он церемонно поклонился ему и хотел было уже продолжить свой путь, но тут один из котов, решив, что разорванного уха и исцарапанной в кровь морды вполне достаточно, кинулся бежать от своего соперника, и не куда-нибудь, а в сторону Петра Адольфовича. Перебежав тому дорогу, он, вскарабкавшись на забор, исчез.

Христиани с интересом наблюдал за Цидеркопфом в ожидании последующих его действий. Дело в том, что у Петра Адольфовича удивительным образом уживались религиозность с крайней степенью суеверия, а перебежавший ему дорогу кот был самого что ни на есть чёрного цвета.

Лекарь, резко остановившись, быстро перекрестился, плюнул три раза, а потом ни секунды не колеблясь, развернулся и пошёл в обратную сторону.

Иван Семёнович, усмехнувшись, проводил его взглядом, затем повернулся к Щербакову.

— Так что там у нас с почтой-то, Василий Степаныч?

Тот, ни слова не говоря, выложил перед ним на стол два пакета. Распечатав один из них, Христиани возбуждённо заходил по комнате:

— Наконец-то! Беэр сообщает, что из Петербурга, получено Высочайшее разрешение на строительство монетного двора в Сузуне. Свои денежки печатать будем на всю Сибирь до Урала! Разбогатеем, а, Василий Степаныч?

Щербаков, не захотевший в присутствии этого немца проявлять особой радости от сообщения, уклончиво ответил:

— Край богатейший. По золоту ходите.

Глаза управляющего сереброплавильным заводом слегка сузились. Ему не нравилось порой вызывающее поведение секретаря, давно хотелось одёрнуть его, поставить на место, но Щербаков пользовался особым доверием генерал-майора Беэра, и осторожный немец открыто на конфликт идти не решался.

Христиани, распечатав второй пакет, быстро просмотрел его:

— «Распоряжением Кабинета в Канцелярию Колывано-Воскресенских заводов предписывается пересылать в кунсткамеру богатые и куриозные штуфы, камни и окаменелые вещи». Ну, этого здесь добра хватает. Недавно слышал опять, в районе Сентелека найдены курганы с чудским золотом и каменными бабами.

Щербаков, обмакнув перо в чернильницу на мгновение задумался, а потом мелкими ровными буковками дважды написал на бумаге «служить верно и нелицеприятно». Перо, подточенное без заусениц, выводило чисто и не брызгало.

Оставшись довольным своей работой, Василий Степанович посмотрел на Христиани.

— Курганы те людишки раскапывают, и всё, что там находят, растаскивают. Золотые вещицы продают перекупщикам.

— Запретить!

Тяжёлый кулак Ивана Семёновича громыхнул по столешнице.

— Прикажете возле каждого холма по солдату поставить?

Они встретились глазами и так смотрели несколько секунд, не уступая друг другу.

— Прикажу, поставите!

Христиани повернулся уходить, но, задев широким обшлагом рукава лежащую на самом краю стола какую-то книгу, уронил её на пол. Это была «Обстоятельное наставление рудному делу» президента Берг-коллегии господина Шлаттера…

На этом месте позвольте мне, уважаемый читатель, прерваться для того, чтобы в повествовании появилось ещё одно лицо, чья роль в истории Колывано-Воскресенских заводов весьма значительна и переоценить которую невозможно.