Именами вашими стоим

Евгений Георгиевич Балакин, 2010

Исторический роман в увлекательной форме рассказывает о государственной службе и светской жизни горных офицеров Колывано-Воскресенских заводов 18 века, воссоздает картины личного и гражданского героизма людей, волею судьбы вовлечённых в полный испытаний и приключений процесс освоения алтайских земель. В романе мы встречаемся с нашими далёкими предшественниками, центральное место среди которых занимает гениальный изобретатель Иван Иванович Ползунов, людьми, жившими любовью и преданностью к благословенному и суровому Алтаю. Для широкого круга читателей.

Глава 1. Самое тихое место

В этом году июнь был нежарким, часто шли дожди, а вот теперь, в начале июля, дни стояли исключительно тёплые и солнечные. Правда, по ночам стелющаяся по земле прохлада заставляла почувствовать неотвратимое приближение осени. На Барнаульский завод опускались сумерки. Пахло скошенной травой, древесным углем и ещё чем-то неуловимым, идущим от человеческого жилья. Чёрный дым работающих днём и ночью печей, вылетая из труб, поднимался в небо и исчезал, растворяясь в надвигающейся ночи. И только дом начальника Колывано-Воскресенских заводов генерал-майора Беэра сопротивлялся своими освещёнными окнами, отодвигая подальше от себя тёмную густоту ночного воздуха.

В тот день по случаю предстоящей поездки в Томск, и чтобы доставить удовольствие своей молодой жене, генерал-майор пригласил к себе всё местное высшее общество. Не сказать, чтобы Андрей Венедиктович был большим любителем таких вечеринок, но он считал обязательным время от времени устраивать их. Суровость местной жизни, скудность каких бы то ни было развлечений, действовали на привыкших к другим условиям людей угнетающе. Беэр это понимал.

Из распахнутых окон слышны были звон посуды, возбуждённые мужские голоса, русская речь мешалась с немецкой. Судя по всему, шампанского гости выпили немало, и веселье было в самом разгаре.

Внезапно входная дверь широко распахнулась, и в освещённом проёме показалась тоненькая женская фигурка. Это была Лизочка Арсентьева, по мужу Елизавета Андреевна Беэр. Она громко смеялась, а затем, повернувшись к кому-то невидимому, крикнула:

— Остановитесь и не приближайтесь ко мне, Йозеф! Вы слишком много выпили шампанского, и стали совершенно невыносимы!

Она легко сбежала по ступенькам вниз и села на изящную скамеечку, возбуждённо обмахиваясь веером. Человек, которого звали Йозеф Пох, сначала появился неверной тенью на крыльце, а потом и сам возник в дверях чёрным силуэтом. На мгновение остановившись, он увидел сидящую фигурку, а затем опрометью кинулся к ней.

— Не вино делает меня таким, фрау Лиза, а ваше равнодушие. О, если бы я мог достать любовный напиток, подобный тому, что зажёг страстью сердца Тристана и Изольды, я бы наполнил им чашу Грааля, и, сопровождаемый Валькириями…

Лицо Поха, освещённое неярким светом луны, выражало восторг, смешанный с какой-то затаённой мукой. Его можно было бы назвать даже красивым, если бы не судороги, появляющиеся внезапно и искажающие лицо это до неузнаваемости.

Цветы источали сладкий аромат и слегка кружили голову. Пох сорвал один из них и, опустившись на колено, протянул его Елизавете Андреевне.

— Боже, он ещё и поэт!

Она взяла цветок, затем, скорчив недовольную гримаску, стукнула Поха веером по плечу.

— И всё-таки я не намерена это выслушивать.

Голос её звучал серьёзно, с лёгким оттенком недовольства.

— Как вы не понимаете, что своим поведением компрометируете меня?

Елизавета Андреевна встала с твёрдым намерением закончить этот разговор и идти в дом, но Пох, стоя на коленях, схватил её за подол платья и не отпускал. Голос его звучал умоляюще.

— Милая… Милая! Майне либе Лиза! Я ничего не могу с собой поделать… Любовь! Это выше человеческих сил. Вы богиня, а я простой смертный…

Не ожидавшая такого напора, она остановилась в растерянности.

— Господи, Йозеф, я не богиня! И я не давала вам ни малейшего повода для подобных излияний страсти.

— Майне либе Лиза, уже само существование ваше есть повод для рыцарского преклонения.

Пох продолжал крепко сжимать в своих руках её платье, в голосе его появились истерические нотки.

«Господи, какой же он ненормальный! Ничего подобного от него не ожидала», — подумала Елизавета Андреевна, глядя на его аккуратный пробор.

Она вдруг представила это со стороны. Происходящее напоминало ей сцену из какого-то плохого водевиля.

— «Как всё это пошло!»

Она с силой, рискуя порвать ткань, выдернула платье из рук Поха:

— Пожалуйста, Йозеф, преклоняйтесь, но на расстоянии!

Елизавета Андреевна, держа спину прямо, направилась в дом. Она внутренне негодовала не столько на Поха, сколько на самоё себя за то, что не сдержалась в выражении своих эмоций и, наверное, вела себя слишком легкомысленно в отношении него, что и послужило поводом к подобной ситуации. Но Лизочка Беэр в собственной несдержанности укоряла себя недолго, так как неугомонный саксонец, считавший разговор отнюдь не законченным, неожиданно быстро обогнал её и встал перед самой дверью.

— Я не успокоюсь, пока вы не дадите хоть малейший знак своего расположения ко мне!

Пощёчина, которую Пох получил в следующее мгновение, ясно дала ему понять, что всё расположение Елизаветы Беэр к нему, ежели таковое и имелось, рассыпалось в прах.

Жена генерал-майора Беэра была очень привлекательной женщиной, это признавали многие из тех, кто её знал. Но сейчас, в этот момент, она была просто красавицей!

Её большие зеленоватые глаза, опушённые копьями длинных ресниц, казалось, прожигали несчастного потомка древних германцев насквозь. Пох, держась рукой за пылающую щеку, от этого взгляда попятился, освобождая Елизавете Андреевне путь.

— А в следующий раз я пожалуюсь на вас мужу.

Она ушла в дом, а Пох ещё долго стоял между двумя колоннами античного портика, повторяя про себя её последние слова.

Бурная реформаторская деятельность Петра Первого в России имела свои последствия и для стран Западной Европы. Многие иностранцы, только понаслышке знавшие о существовании Московии, были втянуты могучим водоворотом российских событий в эту страну, и служили своим новым хозяевам честно, верой и правдой. Тем более что условия для них здесь создавались почти идеальные.

Именно возможность заработать хорошие деньги и привела горного мастера Йозефа Поха из любезного его сердцу Дрездена в место, которое на картах мира либо обозначалось белым пятном, либо вообще отсутствовало. Дома осталась старушка-мать, единственной мечтой которой было женить сына на дочери местного пастора, успеть понянчить внуков и тихо отойти в иной мир к многочисленным предкам. И разлуку со своим милым Йозефом почтенная фрау расценивала как необходимое зло, с которым надо временно смириться. Всем своим соседям она говорила, что её мальчик заработает в этой дикой России много денег, вернётся в Дрезден, женится, и уже больше никогда не оставит свою старушку-мать одну.

Но когда Йозеф Пох наконец-то добрался до Барнаульского завода, все самые худшие его опасения оправдались полностью. Дикость, грязь, неимоверная удалённость от Европы, отсутствие самых на его взгляд примитивных удобств, тупость этих безмозглых русских мужиков, и вдобавок ко всему прочему выяснилось, что он совершенно не способен переносить эти жуткие морозы.

Два проведённых здесь года показались Поху непрерывным кошмаром, а впереди было ещё два. Его не радовали здесь ни деньги, которые ему исправно выплачивали в заводской канцелярии; ни успехи русских подмастерьев, которые с трудом умели читать и писать, но, тем не менее, успешно овладевали всеми тонкостями плавильного дела; ни дикие красоты Алтая. Всё это его мало трогало, и он считал дни, когда сможет вернуться домой в цивилизованную, размеренную и такую привычную жизнь.

Иногда, просыпаясь по утрам, он удивлённо оглядывался словно спрашивая себя, что он тут делает, и какая сила занесла его в этот глухой медвежий угол. Не находя ответа, вставал, одевался, шёл на службу, с остервенением бил по лицу ни в чём не повинных рабочих, а вечером запирался в своей комнате и сидел, тупо уставившись в стенку, до самой темноты, не зажигая свечей.

Всё изменилось, когда к начальнику Колывано-Воскресенских заводов приехала жена Елизавета Андреевна Беэр.

Когда Пох впервые увидел её, он закрыл глаза и стоял так несколько мгновений, не в силах справиться с душевным волнением. Все мадонны итальянских и немецких мастеров живописи получили в ней своё полное воплощение. Он не знал, как это возможно, но молодая женщина произвела на него впечатление сродни тому, которое он испытал в детстве, впервые услышав орган.

После этого события жизнь Поха здесь приобрела особый смысл. Он уже больше не обращал внимания на неудобства, которые его окружали. Целью его существования, его страстью стала эта женщина, этот ангел, этот образ, сотканный из его грёз и мечтаний. Но, скрытный по натуре, Пох держал это чувство глубоко в себе, стараясь не давать ни малейшего повода для сплетен и ненужных разговоров.

И вот сегодня атмосфера весёлого вечера, выпитое шампанское и близость к предмету своего обожания, — всё это позволило ему надеяться на то, что… Он и сам толком не знал на что, но он должен был с ней объясниться.

…Один из ночных мотыльков, бившихся в стекло масляной лампы, опалил крылья, закрутился в воздухе и, ударившись Поху в лицо, упал вниз.

Пох посмотрел на него и внезапно подумал, что он и сам сейчас вроде этого мотылька: без крыльев и без всякой надежды. Но это неправильно! Он молод, у него всё впереди. А то, что произошло сейчас… Он просто поторопился, а она не так поняла. А может, сердце её не свободно?

Нет, муж тут ни причём! Он старше своей жены в два раза. Этот брак не по любви. Но тогда кто занял в её сердце место? Йозеф Пох, мучаясь от ревности к неизвестному сопернику, поклялся себе, что добьётся любви обожаемого им ангела, чего бы это ему не стоило.

В числе приглашённых к Беэру гостей находился Николай Иванович Булгаков, горный офицер в звании капитан-поручика. Это был человек выше среднего роста, худощавого телосложения. Внешность имел при этом самую привлекательную для женского пола. Он, несомненно, знал об этом, но не придавал особого значения.

Отец его, Иван Александрович Булгаков, дослужившись до полковника артиллерии и имевший множество ранений и наград, вот уже третий год как пребывал в отставке. Голубой мечтой старого вояки было увидеть своего первенца Николку печатающим шаг на Дворцовой площади в кавалергардском полку. Привилегии гвардейцев, возможность быстрого карьерного роста, всё это, по мнению старшего Булгакова, должно было привлечь сына. Совсем не обязательно рубить в капусту врагов на поле боя и задыхаться в пушечном дыму, как это было у него самого. Но Николка, прослужив в гвардии несколько лет, неожиданно для всех, решил связать свою жизнь с делом, к войне никакого отношения не имеющим. Отец к выбору сына отнёсся с уважением, и только тайно вздыхал, представляя его в аксельбантах и с плюмажем из белых перьев.

В свои тридцать лет Николай Иванович был одинок. Из достоинств имел твёрдый характер и светлую голову. В суждениях своих был непреклонен и резок, чем вызывал немалое недовольство у начальства своего, терпевшего его, однако, по причинам от них независящих. Булгаков очень хорошо знал горное дело. Образование он получил за границей, и к тому же имел богатую практику на Урале. Из недостатков особого внимания заслуживает лишь его чрезмерное увлечение спиртным, а в остальном, если что и было, в глаза не бросалось.

Складывая в карман выигранные им в карты двести рублей, Николай Иванович заявил в ответ на протестующие крики партнёров, что играть сегодня он больше не намерен, и что это в их же интересах. После чего он выпил большую рюмку коньяку, и решил выйти из душных комнат на улицу.

Следует особо становиться на обстановке генеральского дома и людях, представлявших собой местное общество. На званый вечер пришли несколько чиновников заводской канцелярии, а в основном это были горные мастера, которые указом императрицы были приравнены к артиллерии и носили офицерские звания. Некоторые были с жёнами.

Попавший в первый раз в Барнаул какой-нибудь чиновник по особым поручениям из столицы был бы приятно поражён.

Местные дамы, несмотря на чудовищное расстояние от Санкт-Петербурга или Москвы, всегда одеты в костюмы нарядных материй, сшитые по последним парижским модам. Столы в зале убраны со вкусом и изысканностью, и вся обстановка выглядела такой, какой она бывает в современном европейском обществе. Все комнаты в доме были драпированы в разные тона, украшены роскошными цветами. Обилие картин на стенах, преимущественно на батальные темы, говорило об особых художественных пристрастиях хозяина дома.

Что ещё заслуживает внимания, так это огромное количество стульев, кресел и диванов. Столы стояли у каждой стены, в каждом углу. А так как основным развлечением здесь была карточная игра, то, вполне понятно, что почти все столы здесь были игорные.

Выйдя на улицу, Николай Иванович с удовольствием ощутил на разгорячённом лице ночную прохладу. Он закрыл глаза и стоял так несколько мгновений, ни о чём не думая, отдавшись состоянию расслабленности и покоя.

Вздохнув полной грудью, он спустился по ступенькам вниз, и тут его внимание привлекли какие-то странные звуки, которые раздавались со стороны улицы, скрытой от его взора разросшимися кустами сирени.

Заинтересовавшись, капитан-поручик вышел на Петропавловскую линию. Вдали, на Соборной площади, темнел силуэт Петропавловского собора, а в нескольких метрах от Булгакова горный мастер Йозеф Пох бил по лицу какого-то солдата. Второй солдат стоял рядом, вытянувшись по стойке «смирно» и держа руки по швам.

— Почему молчишь, свинья? Повтори! Повтори!

Пох говорил сквозь зубы, размеренно и неторопливо нанося удары. Голова несчастного болталась из стороны в сторону, а разбитые в кровь губы с усилием выдавливали из себя:

— Не могу знать, Ваше благородие! Не могу знать!

— Не можешь знать? Это Данте! Его знает вся Европа, свинья!

Порядки, царившие на Барнаульском заводе, да и не только на нём, мягкостью не отличались. Это было жестокое время, когда кусок самородного золота или слиток выплавленного здесь серебра забирали душ человеческих без счёта. А мордобой и зуботычины делали ненужными слова, и были расхожею монетой в общении между сильными и подневольными.

Капитан-поручик, дитя просвещённого века, знакомый не понаслышке с работами французских энциклопедистов, внутренне всегда противился такому произволу и унижению человеческого достоинства, при этом хорошо понимая, что государственный уклад в России ещё не скоро изменится в этом смысле в лучшую сторону. Но его особенно возмущал вид безнаказанно распускающих руки иностранцев.

«У себя дома он такого не позволил бы. Конечно, Европа! А здесь одни туземцы», — с неприязнью подумал Булгаков и, сделав движение к Поху, крепко схватил его за руку:

— Не думаю, господин Пох, что все мясники в вашей разлюбезной Саксонии знают Данте.

Не ожидавший этого, Пох обернулся. Его лицо кривилось от боли, так как Булгаков непроизвольно сжимал его руку всё сильнее и сильнее.

— Отпустите меня, — прошептал он побелевшими губами, — вы не понимаете. Этих людей надо воспитывать, потому что они шлак, пустая порода…

— Русские люди пустой породой никогда не были, а здесь в Сибири — и подавно! Советую вам это запомнить.

Голос капитан-поручика прозвучал негромко и очень жёстко, после чего он медленно разжал свои пальцы.

Где-то в районе заводского пруда стукнул в колотушку сторож. Ему в ответ в генеральском доме с треском вылетела пробка из бутылки шампанского, переполошив собак в ближайших дворах.

— Я буду жаловаться на вас Его Превосходительству, господину Беэру.

Пох с ненавистью посмотрел на Булгакова, затем перевёл взгляд на солдат. Они были свидетелями его унижения, и он им этого прощать не собирался.

«Жаловаться он будет, обидели его. Искалечить человека ему, видите ли, не позволили», — подумал капитан-поручик. И хотя отношения его с начальником Колывано-Воскресенских заводов складывались непросто, но желание поставить на место зарвавшегося немца было сильнее:

— Сделайте милость, хоть сейчас.

Услышав это, Пох круто развернулся и почти побежал к дому Беэра. Усмехнувшись про себя, Булгаков посмотрел на солдат. Те всё это время молча стояли рядом, настороженно наблюдая за происходящим.

— Зовут как?

— Барнаульского горного батальона солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков! Приказано следить за тишиной и порядком.

Пострадавший солдат, видимо старший, старался говорить бодрым голосом, чётко произнося слова, но разбитые губы не слушались.

— Плохо следишь, Анисим. Кровь вытри.

Николай Иванович, достав платок, протянул его солдату, но тот, отрицательно покачав головой, сорвал несколько листиков подорожника и, поплевав на них, обтёр своё лицо.

— Не извольте беспокоиться, Ваше благородие. Это ничего. Это мы вытерпим.

— Так точно, Ваше благородие! — гаркнул второй солдат, давно молчавший и, видимо, желая оставить о себе у начальства хорошее впечатление. Булгаков посмотрел на него.

— Что «так точно»? — при этом он нахмурил брови и сделал грозный вид. — Что так точно?

Струхнувший солдат заморгал глазами. Он уже пожалел, что вообще открыл рот и ему, чтобы исправиться, оставалось только одно:

— Никак нет, Ваше благородие!

— Вот именно, что никак нет. Идите отсюда и запомните, что дом генерал-майора Беэра — самое тихое место во всём Барнауле!

Послышался двойной хлопок вылетевших пробок от шампанского и радостный женский визг.

— Понятно вам?

— Так точно, Ваше благородие, понятно!

Булгаков махнул рукой, отпуская солдат, и скоро их фигуры исчезли в направлении Тобольской улицы.

Стычка с Похом настроения Николаю Ивановичу не прибавила, но капитан-поручик испытывал удовлетворение, вспоминая, как тот пытался вырваться от него.

«Чёрт возьми, сколько же ещё пренебрежения и чванливого высокомерия должны испытать мы на своей шкуре, пока сможем говорить на равных с нашими благодетелями, — подумал он. — Но без них пока не обойтись».

— Только врёшь! — неожиданно для себя вслух сказал Булгаков. — Мы запрягаем медленно, а скачем ох, как быстро!

— С кем это вы, Николай Иванович? — вдруг послышалось позади него.

По голосу капитан-поручик узнал Христиании, Иоганна Самюэля, или, для удобства, на русский лад — Ивана Семёновича. Не поворачиваясь к нему, Булгаков вскинул обе руки к небу, как бы стараясь обнять его, и сказал голосом французского трагика:

— Со звёздами, Иван Семёнович! Со звёздами!

Иоганн Самюэль Христиани, как и большинство иностранцев, работающих на Колывано-Воскресенских заводах, был выходцем из Саксонии. Ещё он был племянником Андрея Венедиктовича Беэра. Как горный специалист начал служить управителем Колыванского завода ещё под началом действительного статского советника Акинфия Никитича Демидова. Поговаривали, что по заданию Демидова он вместе с плавильным мастером Иоганном Юнгхансом, тоже саксонцем, тайно от центральных властей наладил выплавку серебра, что частным лицам без особого разрешения категорически запрещалось.

–…Ваше Превосходительство, как вы и предполагали, колыванская руда богата содержанием золота и серебра.

Христиани говорил, стараясь смотреть Демидову прямо в глаза, хотя стоило ему это невероятных усилий. Тяжёлый взгляд Акинфия Демидова упёрся в него и давил, парализуя волю и делая невозможным малейшее сопротивление.

Демидов подошёл к Христиани так близко, что тот непроизвольно попятился.

— Немедля начать выплавку серебра, — и чуть тише, почти шёпотом, добавил — моего серебра…

Позднее, когда после смерти всесильного Демидова вся его сибирская собственность отошла к императорской фамилии, Христиани, по предложению Беэра, заключил контракт с Кабинетом Её Императорского Величества на службу в Колывано-Воскресенских заводах.

Сейчас он являлся управляющим Барнаульским сереброплавильным заводом и членом Канцелярии горного начальства. Был он невысокого роста, крепкий. Черты лица имел крупные, и всё в его облике выражало внутреннюю энергию и силу. Обладание властью для него было той жизненной приманкой, которая определяла всё его поведение. При этом был очень хитёр и осторожен, что и позволяло ему избегать опалы, хотя, как говорится, рыльце у него было очень даже в пушку!

— Со звёздами говорите? Только бесполезное это дело.

Иван Семёнович, когда выпивал не меньше двух бутылок шампанского, начинал говорить с сильным акцентом. Сейчас был именно такой случай.

— С чего вы это взяли? — Булгаков опустил руки и посмотрел на него. — Звезды — это хорошо. Вон, взгляните на ту! Как переливается! Ну, чистый бриллиант!

— Дорогой мой, — Христиани взял Булгакова за локоть и медленно повёл вдоль улицы. — Звёзды, как и женщины, также непостоянны. Ночью они с вами, а днём уже с кем-то другим.

— Вам лучше знать. Мои звёзды всегда со мной.

— Кто бы сомневался!

Христиани остановился и, неприятно улыбаясь, как-то искоса посмотрел на него.

Раздавшиеся позади чьи-то быстрые шаги заставили мужчин обернуться. К ним, запыхавшись, подбежала девушка, и теперь стояла, переводя дыхание. Это была Настя, прислуга Елизаветы Андреевны.

— Вот вы где, Николай Иваныч! А я вся избегалась, покуда вас нашла… Елизавета Андреевна велела передать вам, что скоро подадут десерт и ещё, что ей нужен партнёр для фараона. Вы ей обещали! — на одном дыхании выпалив всё это, она в ожидании уставилась на Булгакова.

— Ну вот, ещё одна звезда упала.

У Ивана Семёновича это прозвучало негромко и довольно ехидно. Капитан-поручик смерил его взглядом:

— Вы на что намекаете, господин Христиани?

Сообразив, что намёк получился очень уж прозрачным, осторожный немец притворно засмеялся:

— Боже упаси, ни на что! Просто наша очаровательная хозяйка желает, чтобы вы были рядом с нею, только и всего.

Настя нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

— Так вы идёте?

— Иду. Постой! Принеси-ка мне сюда, Настенька, для начала коньяку да мочёного яблока на закуску.

— Для начала? — девушка удивлённо распахнула глаза. За этот вечер капитан-поручик уже трижды отсылал её за коньяком. Булгаков невозмутимо смотрел на неё. Настя рассмеялась.

— Коньяк как обычно пить изволите, из стакана?

— Из стакана, милая, из стакана.

Настя кивнула головой, чинно повернулась и медленно пошла, покачивая бёдрами, чувствуя на себе взгляды господ. Затем резко обернулась, засмеялась озорно и убежала, подхватив подол юбки.

— Огонь-девка, — пробормотал ей вслед капитан-поручик.

— Вы много пьёте, — посочувствовал Христиани.

Булгаков насмешливо посмотрел на него:

— Не больше, чем другие.

— И какую такую истину вы ищете в спиртном?

Николай Иванович в свою очередь взял Христиани под локоть и вежливо, но довольно настойчиво, повёл его обратно к дому Беэра.

— Извольте, отвечу. Давно пытаюсь выяснить, сколько пудов золота и серебра ушло в карманы некоторых господ со всех рудников…

И уже очень доверительно прошептал ему в самое ухо:

— И в ваши карманы, между прочем, тоже. К земле такая ноша не тянет?

Булгаков почувствовал, как напряглась рука управляющего сереброплавильным заводом.

— Шутить изволите?

Сказано это было очень чисто, без малейшего акцента. Иоганн Самюэль Христиани смотрел холодно, с прищуром. Это были глаза человека, повидавшего и испытавшего на своём веку столько, что иному и двух жизней не хватило бы на это.

— А, впрочем, вам никто не поверит. А если и поверят, и найдут других, то те, другие, тоже начнут воровать. Не очень хорошее слово, но зато очень верно отражает суть явления. Люди-то все одинаковы.

— По себе судите? — участливо поинтересовался Булгаков.

— Угадали, — в тон ему ответил Христиании. — И представьте себе, ошибаюсь редко. Ну, вы-то, конечно, совсем другое дело. А хотите совет?

Капитан-поручик изобразил на своём лице крайнее удивление, переходящее в высшую степень заинтересованности:

— От вас? Почту за честь.

Внешне Иван Семёнович оставался спокойным, и только где-то в глубине его глаз полыхало пламя.

— Уезжайте отсюда. В Северную Америку! Вы, судя по всему, республиканец, там вы будете на своём месте, а здесь вряд ли.… Вряд ли.

Когда Христиани уже скрылся за кустами сирени на аллее, ведущей к генеральскому дому, Булгаков крикнул ему вслед.

— В Америку не поеду! Там по-русски не понимают!

Сцена, произошедшая между нашими героями, была неслучайной. Для её возникновения имелись все основания.

Богатый золотыми и серебряными запасами Алтайский край являлся лакомым куском не только для Императорской фамилии, но в не меньшей степени и для людей, занимающихся разработкой и добычей этих металлов. Контроль за всем, что здесь происходило, Кабинет нередко поручал именно этим людям, полностью доверяясь им, и зачастую напрасно. А руководящие посты на Колывано-Воскресенских заводах занимали в рассматриваемый нами период в основном иностранцы.

О сказочной роскоши, в которой жили здесь горные офицеры, ходили легенды. Поговаривали, что некоторые из них, подчиняясь моде, платили гувернантке-француженке своё годовое жалование, французу-повару — вдвое больше, а своё грязное бельё отправляли для стирки в Париж почтой.

— Вот ваш коньяк. А мочёные яблоки все закончились. Я вам последнее принесла.

Неслышно подойдя к Булгакову, Настя стояла, держа в руках маленький серебряный подносик с наполненным до краёв стаканом и мочёным яблоком в вазочке. Полная луна была прямо над ними, и в её холодноватом свете фигурка девушки с серебряным подносом в руках выглядела странно и нереально.

— Вот за это я тебя, Настенька, и люблю!

Булгаков взял стакан, помедлил, посмотрел на девушку. Та потупилась, но тут же подняла на него глаза, кривя губы в шальной улыбке. Николай Иванович погрозил ей пальцем, залпом выпил коньяк, поморщившись, поставил стакан на поднос, откусил яблоко.

— Ну и дрянь же этот коньяк. А яблочко ничего, — внезапно Булгаков обнял Настю и крепко поцеловал её в губы. — Ничего яблочко-то, а?

Вырваться из объятий капитан-поручика нечего было и пытаться, к тому же руки у девушки были заняты подносом.

— Пустите меня, Николай Иваныч! Увидят! Нехорошо это.

Уперевшись подносом в его грудь, она напрягла всё своё гибкое тело, стараясь высвободиться, но уже через несколько секунд обречённо затихла.

— А ты будто знаешь, как хорошо! — Поцеловав её ещё раз, Булгаков разжал свои объятия. — Сама-то откуда родом будешь?

— Вас барыня ждёт.…

Несмотря на то, что Булгаков её отпустил, девушка не спешила воспользоваться этим обстоятельством и оставалась на том же месте. Бросив на него взгляд из-под ресниц, она вдруг коротко вздохнула и тихо прошептала:

— С под-Курска.

Капитан-поручик наклонился к её уху и зашептал, щекоча его своими мягкими усами:

— А ежели я на тебе женюсь, поедешь со мной в Северную Америку? Там хорошо. Лучше, чем «с под-Курска».

Не ожидавшая этого Настя вздрогнула и замерла, чувствуя, как по телу побежала сладкая волна. Забывшись, она не заметила, как поднос в её руках накренился, и только в самый последний момент ей удалась удержать его в равновесии вместе с посудой. Придя в себя и сообразив, что за разбитую вазочку ей легко могло попасть, девушка отскочила от Булгакова на безопасное расстояние и в сердцах сказала:

— Врёте вы, Николай Иваныч, всё! Вон, я из-за вас чуть поднос не уронила!

— Решай скорее, а то передумаю, — не отступал от неё капитан-поручик. — Потом жалеть будешь!

Стоит Настенька с подносом в руках, как на распутье, и не знает, что сказать, как ответить на эти слова. Сердце-вещун не обманешь, шепчет оно: «Забава ты для него, игрушка в умелых руках». А тело молодое, здоровое, крепкое — своё требует, ласки хочет и любви. Как тут устоять? Вон какие у него усы-то мягкие!

— А это не очень далеко… в Америку?

— Не очень.

Николай Иванович вдруг вспомнил взгляд Христиани во время их последнего разговора. Взгляд этот ничего хорошего ему не сулил, и Булгаков это понял. «К чёрту! — подумал он. — Зубы обломает об меня. И не на таких управу находили». Он посмотрел на Настю. Та стояла рядом, и в широко раскрытых её глазах застыл вопрос.

–… Не очень. Вот завтра же и велю туда лошадей закладывать, до Америки, курское ты моё яблочко! Только ты об этом молчок, никому ни слова. Договорились?

— Никому не скажу.

Настя, сама не зная почему, вдруг заплакала, и слёзы её падали мелкими горошинами на надкушенное яблоко.