Брисбен

Евгений Водолазкин, 2018

Евгений Водолазкин в своем новом романе «Брисбен» продолжает истории героев («Лавр», «Авиатор»), судьба которых – как в античной трагедии – вдруг и сразу меняется. Глеб Яновский – музыкант-виртуоз – на пике успеха теряет возможность выступать из-за болезни и пытается найти иной смысл жизни, новую точку опоры. В этом ему помогает… прошлое – он пытается собрать воедино воспоминания о киевском детстве в семидесятые, о юности в Ленинграде, настоящем в Германии и снова в Киеве уже в двухтысячные. Только Брисбена нет среди этих путешествий по жизни. Да и есть ли такой город на самом деле? Или это просто мираж, мечтания, утопический идеал, музыка сфер?

01.10.12, Мюнхен

Для работы над книгой прилетает Нестор. У меня будет четыре дня, свободных от гастролей. Это, конечно, не так много, но для первого раза достаточно. С табличкой Nestor в аэропорту его встречает наша домоправительница Геральдина Кестнер, сорокалетняя сухощавая дама.

Разговор в пути, должно быть, не клеится: Нестор не знает немецкого, а английский Геральдины is very limited. Она сообщает это, не отрывая взгляда от дороги. Сдержанно, я думаю, улыбается. Дальнейшие сообщения Нестору менее внятны, ясно лишь, что Яновских сейчас нет дома. Они на dacha в горах, поясняет Геральдина, но к обеду вернутся. Может быть, уже вернулись.

У самого дома в хвост им пристраивается машина и сигналит трелью. Это мы с Катей. Глядя в зеркало заднего вида, Геральдина отвечает строгим коротким сигналом. Она отдает себе отчет в том, что ее должность не дает права на трели. Открывает пультом ворота. Обе машины въезжают во двор.

Обнимаю Нестора и представляю ему Катю. Та подает Нестору руку:

— Катя. Шофер господина Яновского, а заодно жена. — Смеется. — Он до сих пор не умеет водить машину.

— Я тоже не умею, — говорит Нестор.

Умывшись с дороги, все садятся за стол на лужайке перед домом. Геральдина приносит пледы, но они не нужны: мюнхенский октябрь в солнечный день — это еще почти лето. Обед привозят из ближайшего ресторана. Разлив вино по бокалам, официант зажигает две свечи. Первая гаснет за салатом, вторая дотягивает до супа. Официант еще раз их зажигает, но на этот раз свечи гаснут немедленно. Видно, что парень не поджигатель. Улыбаясь, предпринимает новую попытку — свечи снова задувает ветром. Ветер шевелит распущенные Катины волосы.

После обеда мы с Нестором садимся на веранде и принимаемся за работу. Нестор достает диктофон. Беззвучно включает.

— Раз, два, три. Поехали…

Нажимает на воспроизведение. Диктофон откликается тем же гагаринским возгласом.

— Как начинался твой путь в музыке?

Мой путь. Отвечаю как по писаному.

— Накануне первого дня учебы я сидел перед отцом и, наблюдая за его длинными пальцами, пытался воспроизвести выстукиваемое. За окном звенели трамваи. В ответ им позвякивала в шкафу посуда. Потом Федор спел что-то и попросил повторить. Мелодию мне повторить не удалось — только слова: паба-паба, паба-паба, паба-па. Напоминали слово папа. А Федор просил называть его по-украински — тато. Мало кто в Киеве называл так отцов.

— Кажется, ты произносил всё это в самолете…

— Слово в слово. Я всегда так отвечаю на этот вопрос. Мне его раз двести задавали…

— Ладно. Зайдем с другой стороны. Украинский — запрещали?

— Нет. Скорее даже наоборот. Все вывески были по-украински, радио и всё такое…

— То есть национального вопроса не существовало?

— Не знаю. Русский был более, что ли, престижным языком. Все понимали, что без него ничего не добиться. Я бы сказал так: вопрос престижа стоит выше национального самоощущения. Вот когда это самоощущение становится вопросом престижа, тогда — другое дело.

Геральдина вносит поднос с кофейными приборами. Разливает по чашкам кофе. Шепотом (меня, считайте, нет) испрашивает согласия на то, чтобы добавить сливок. Выходит на цыпочках.

— Я ведь, как ты понимаешь, не пишу историю Украины — мне важна твоя история. Просто в тебе соединяются два народа, и я хочу понять, как именно.

— Я и сам хочу это понять.

Подливаю Нестору и себе кофе. По скатерти расползается коричневое пятно.

— Ну, ты-то себя кем считаешь? — Нестор промокает пятно салфеткой.

— Я мог бы, конечно, ответить, что — русским…

— И что тебе мешает?

— Да ничего, наверное. Просто я не очень разделяю эти народы.

Нестор закуривает. Клубы дыма принимают облик Геральдины с пепельницей. Ставя ее перед Нестором, она с укором смотрит на кофейное пятно.

— Расскажи об отце.

— Отец… — задумчиво мну Несторову пачку сигарет. — Я буду брать у тебя сигареты, а? Мне важно не покупать их самому — боюсь снова начать курить.

— А ты уже начинал? — Нестор подносит мне огонь.

— Да, лет в четырнадцать: экономил на завтраках и покупал сигареты. Денег не было… Ты спрашивал об отце: вот у кого не было денег. Никогда. — Делаю глоток кофе и глубоко затягиваюсь. — Любитель широких жестов без малейших для этого средств. Ну, не драма ли?

Нестор пожимает плечами. Вероятно, он не считает это драмой.

— Изредка покупал матери роскошные букеты. — Вожу кончиком сигареты по дну пепельницы. — Изредка — потому что он на них копил. Приходил домой с букетом и небрежно так дарил — встретились, мол, красивые цветы по дороге. И она примерно знала, когда получит очередной букет, поскольку ей была известна скорость накопления.

— Но букет, купленный на сэкономленное, дороже букета, на который не надо копить. Разве это не очевидно?

— Да-да, очевидно, но отец, повторяю, любил широкие жесты. Жесты, понимаешь? А широкий жест не предполагает накопления. Предполагает легкость, но как раз ее-то и не было… Однажды — это было уже после развода — он повел нас с матерью в дорогой ресторан. Заказывал всё сам, потому что сразу подсчитывал общую сумму. Губами шевелил. А счет ему в конце принесли гораздо больший. Он тут же заставил официанта всё пересчитать. Тот не торопясь пересчитывал, а отец сидел красный. Мать что-то спокойно мне рассказывала, как бы не замечала происходящего. Вот в ком была легкость…

— И чем дело кончилось?

— Выяснилось, конечно, что халдей взял лишнего. И всё равно счет получился больше, чем ожидал отец, — он чего-то все-таки не учел, соус там какой-то. Отец расплатился — вывернул все карманы, но на чай уже не было. А тот стоял, подлец, с полотенцем наперевес, улыбался: на чай — как, будем давать? Мне его, вообще говоря, задушить хотелось, я эту картинку до сих пор помню. Отец сидел такой беззащитный. И, знаешь, тогда я вдруг почувствовал, как его люблю…

Мой мобильный играет Марш авиаторов. Отвечаю по-немецки, строго и коротко. Поясняю Нестору, что это газета. Очередной вопрос от праздности ума.

— Например?

— Что вы думаете о мультикультурализме?

— И что ты думаешь?

— Ничего.