Рад Разум

Евгений Владимирович Кузнецов, 2022

Роман «Рад Разум» – третий из цикла: вслед за романами «Быт Бога» и «Жизнь, живи!». Бывший следователь, а ныне писатель ввергнут в новые потрясения – в соответствии с так называемой окружающей действительностью. Умирает мать… С работы «сокращают»… Его недавние глобальные духовные открытия испытывают вселенскую же проверку. Человек является на этот свет побывать, бесом или ангелом… так устроено, чтоб в постоянных конфликтах он отдавал все и всяческие свои силы… Но, из-за неизбывных страданий, не погубить ли себя?.. и с собою вместе весь этот такой мир?.. И герой приходит к единственному спасительному выводу: в своих личных открытиях – никогда и ни в коем случае НЕ УСОМНИСЬ! «Забота единственная у разумного: как быть на этом свете человеку бодрствующему?» Автора интересует прежде всего человек как таковой. Роман публикуется в авторской редакции. На обложке фото из личного архива автора. Содержит нецензурную брань.

Первая часть

1

Мысль это мгновенная жизнь.

Вошло в меня нечто теперь — и словно сразу я лишился того, что прожил, и даже хотения будущего.

Мир — мал…

Мир — мал!..

Вычерпать море ведром не потому никто не берётся, что оно какое-то неизмеримо большое, а потому, что… некуда выливать почерпнутую воду: она потечёт обратно в море.

Мир мал. Мир — мал.

Ощущение такое: явное — явного!..

Да и — прежде всего… настроение такое теперь.

«Теперь»…

Мир мал, мал.

И вокруг меня, и вообще.

Вокруг — это вот тело моё; оно — тоже мало, мне мало. Столь мало, что я его как бы и не замечаю…

Мир людей, чуть подальше, человеческий мир — тоже мал, даже — тем более.

А — ещё далее?..

Как бы — всего лишь далее…

И я — от вошедшего в меня того «нечто» — теперь лишь о малости, о мерности.

Ощущение малости мира…

Тоска!..

Без спокойной безбрежности пространства и времени.

И мне нынче так — словно бы… не убежать. От той, понявшей меня, малости.

Великая!..

Гнев…

Капризный детский гнев!

Сквозь сон… от прерывания сна…

Что? Что?..

Звонок!.. о-ой…

Тишина паузы…

И опять он — звонок надсадный.

Возмущение всего, чувствую, пространства комнаты!

Я — сквозь веки — ощутил самую глубь ночи… или, может, самую рань чёрного осеннего утра…

И ещё он…

О-о, да это он… гневный-то!

Я — обмер.

Определил положение моего, под одеялом, тела…

…И — вмиг ощутил ужас бодрствования.

Ужас пребывания — вообще.

«Неужели?..»

«Жизнь в сей час шагнула значительно…»

«Вот она, ощутимая правда!..»

Все эти мысли-чувства — в один единый мой трепет.

Зво-нок…

То есть — понятный!

Я — не зная, подняты ли веки, — уже деловито протянул руку в знакомую темноту.

Светильник… осветил очередной звонок.

И показал моим глазам, что они, да, не спят… и даже, нет, не моргают.

Я опустил другую руку к полу.

Мобильник.

…Да.

Сестра.

Все мелочи пространства передо мной были особенно — зачем-то — чёткими.

Звонок… В кулаке…

Смотрел… просто смотрел… ощущая ценность зрения…

Мне сделалось ново; и — жутко ново… никчёмность всех видимых предметов… запах пространства.

Жду…

Нет…

…Посмотрел ответственно на тяжёлый мобильник.

Запомнил жёстко час и минуты.

Ощутил — власть… власть события…

Встал послушно и плавно.

Ощущая совершаемый поступок.

Умылся, утёрся.

Ощущая вершимое поведение.

«Три часа, пятьдесят четыре минуты».

Какие цифры значительные!.. Только… почему их можно поставить… в последовательный ряд?.. Зачем это нужно?..

А зачем думается об этом?..

Заварил чай. Стыдясь.

Выпил чашку. Стыдясь.

Признался наконец: с того мига, как посмотрел, кто звонит… думал, во сколько начинают ходить троллейбусы… да ещё и, впрочем, — надеялся надеяться…

Открыл шифоньер. Постоял.

Как давно и это, и это не надевал…

Надел самый хороший мой костюм.

Постоял. Стоять было странно.

Сел в кресло к монитору. Просто — тёмно-зелёному. Так находится тоже было странно.

Медленно крутнулся с удобным креслом. Лицом и грудью — к вниманию комнаты… к вниманию пространства…

Положил ладони на колени.

Думал я думал — молился-молился; и вот мне Бог… меня самого!.. и какого-то — особенного.

Мир — мал.

Как… мал?..

Для кого мал? Для чего мал?

Не для кого-то и не для чего-то, а — попросту мал.

Мал!

Была у меня первая любовь. И — не будет больше никогда этой первой, любви именно первой.

И — ни первой моей детской игрушки, ни первого школьного звонка, ни первой прочитанной книжки… ни первой моей статьи газетной…

И этак — во всём, во всём.

Я, к примеру, таскаю какой-то свитерок, и вроде бы ничего… но ведь он мне маловат… Я втиснусь вон в троллейбус — и уж ощутимо места мне мало…

Я, наконец, болтаю вот с тем и с этим… но ведь они мне — только произнести!.. — малы, малы…

…Тоска.

Мир мал, мал.

Правда, нестерпимо… в данном случае… даже вымолвить… это слово: «впервые»…

Печаль.

Почему-то не произношу: «горе»…

Не умею…

…«Мир мал». — Кому не скажи!

В меня, быть может, и вошло это открытие… от наблюдения… от присутствия других.

А они — живут себе, шевелятся…

И вослед — ещё одно явное.

Стало быть — живут во сне. Все живут во сне! Буквально пребывают во сне.

Человек, когда спит телом, поудобнее устраивает это своё тело. — Точно так же он разумно поудобнее устраивает свою душу во сне жизни на этом свете.

Но — некуда деваться: мир — таков, таков.

…Мир мал.

И чемпион мира — один. И по шахматам, и по боксу. И лишь победив именно его, можно стать чемпионом.

Мир мал.

И если кто-то мечтает, напевая, о том, чтобы кончился наконец неприятный ему век, то, понимает, стоит лишь помечтать, чтобы для этого всего-навсего скончался единичный вождь.

Мир мал.

И если, например, ловить голых негров на одном континенте, то потом их в трюмах через океан, походя кормя ими акул, можно переправить, для возделывания плантаций, только лишь на другой — той же планеты — континент.

Мал, мал!

Чтоб далеко не ходить: суть любовной (и любимой) народной драмы — из-за тесноты общежития: «Не кричи во весь народ: мой батюшка у ворот…»… а судьба собственно цивилизации — в президентском «ядерном чемоданчике»…

Века — они ведь тоже: обозначают сами себя лишь в арифметической прогрессии… Кстати, нарастающая эта прогрессия вовсе не прибавляет ничего к малости мира.

И если самолёт пассажирский, реактивный и аж сверхзвуковой, совершит вынужденную посадку в экваториальный водоём… и пассажиры, избежавшие огня, выберутся, счастливые, из проклятого самолёта… в желанную, то есть, влагу — то там их всех сожрут аллигаторы… А что же. — Нет учебников школьных (или — времени и прилежания их штудировать…) о животном мире той части света!.. Нет и у крокодилов другого, столь исключительного, случая, чтоб поместить в своё чрево такое нежное мясо, да ещё и почти без волос!..

Кстати о всякой жидкости. Приливы-отливы так называемого мирового океана — всего лишь, по малости мира, от близости небольшой этакой другой планеты — Луны.

Да что там. — Скоростей космических — всего-то три. И все скорости возможные, опять же — на этом свете, ограничены, по созвучию, именно скоростью света.

Сочтены — все атомы всех металлов и все атомы всех неметаллов.

…Мир мал, мал!

И нельзя певцу звёздному проехаться в метро, в автобусе городском, попросту — пройтись по улице.

Кстати, к известности стремление — так как людей на Земле мало; сколько бы ни было — а исчислимо мало; и, стало быть, в самом деле возможна такая ситуация, что на этой планете тебя будут знать без исключения все. А что потом?.. — Тоска. Потому многим чаще всего хватает славы — ну, на всю школу, на весь какой-нибудь город, ну, на всю одну какую-нибудь страну.

То же — и стремление к богатству и к власти. Действительно ведь мыслимо, что все богатства мира людей и вся власть над всеми людьми будут в каких-то одних руках. И — что дальше?.. Над всеми. Только и всего. И — если уж слово «дальше»-то — тоска.

Империалисты стремились строить и строили целые империи, именно всемирные, потому что, как раз, это осуществить было возможно натурально: мир в самом деле таковски мал.

Итак, стыдно быть империалистом…

Гении всех видов и косящие под гениев потому-то и стремились и стремятся к славе мировой, что она реально достижима: мир-то малюсенький.

Скучно быть славным!..

Мир настолько мал, что и в самом деле — решать и даже свершать можно: начать ли войну… произвести ли эликсир молодости… изобрести ли ядерное оружие… лететь ли на другую планету… запретить ли сметную казнь… наболтать ли ребёнка в пробирке…

И действительно, действительно — всем и всеми в мире можно манипулировать!

Как заткнутыми в одной стеклянной колбе.

И этим может быть одержим… какой-то пересчитанный тайный клан… или даже и вовсе кто-то абсолютно один.

И при этом, при этом, при этом… всем и заботы нету — хотя бы: так ли это на самом деле!..

Да и не странно: появляется где-то вождь — и сразу там пропадает обыкновенная доброта и личный разум.

Мир мал.

Мир мал — и вокруг Земного шара уже тесно от «космического мусора».

Мир мал и всегда-то был: в научном журнале читаю, что найдены в степи две пули спаянные — они столкнулись полтора века назад, летя в противоположных, стало быть, враждующих направлениях, во время известной исторической разноплемённой битвы: опять же — из-за малости географического, соответственно, пространства.

Мир мал — и нет мира, где бы не было науки.

Мира мал — и нет уже науки, которая бы не изобрела интернет.

Мир мал — и нет теперь интернета, где бы не было, тут как тут, порносайтов!..

Мир мал: у каждого лишь один член; поэтому средства все коммуникативные обещают и препарат для его «ощутимого увеличения». Кем ощутимого? — Разумеется, прежде всего, лишь его обладателем… ну и, ещё дальше, разве что… его обладательницей.

…Да что говорить.

Был, предполагают, — всего-навсего сколько-то миллиардов лет тому — некий «большой взрыв».

Ну а что было до «большого взрыва»?..

Можно бы, и верно, и не мучиться о столь далёком…

Но… где тогда был — я?..

Тоска!

Мир мал, мал…

Сюжет самый святой всемировой — радение о спасении; и таковой — один-единственный.

Для всех…

Навсегда…

Печаль…

Смотрю иной раз в зеркало — вижу… кого-то…

Кого когда-то на этом свете не было… кого когда-то на этом свете не будет…

Ведь это — правда.

Реальность!

Притом это правда, которая — прежде всего. Прежде всего.

Вот я заглянул в зеркало-то. А до этого мига меня в этом зеркале не было…

И так же я, родившись, заглянул в эту жизнь.

Меня, меня! — когда-то не было?.. когда-то не будет?..

Мне бы этом — прежде всего бы и думать! рассуждать! гадать! Ликовать или стенать.

Но — об этом я меньше всего думаю.

Это ли не странно?..

Единственное объяснение — уже, говорю, и есть: я во сне.

Единственное утешение — если утешение: я — видим, видимый… слышимый, осязаемый, обоняемый; пребываю в этой жизни — в видимой; на этом свете — на видимом.

И что меня — видят!

…Смотрю — теперь-то — в окно.

Одетые люди двигаются на двух своих, значит, нижних конечностях…

И — без тоски малости мира.

Впрочем, вон сцена у подъезда напротив… На легковой машине привезли старуху: с палкой, в пальтеце старинном коротком демисезонном клетчатом; в платке старомодном цветастом… Она — смотрит куда-то вверх, на какой-то, что теперь, напоследок, её, этаж… А все рядом — смотрят себе под ноги…

Всю жизнь я наблюдал, озадаченный, за старухами, за старушками — существами, прежде всего, загадочными.

Вон снеговая прядь из-под платка той старухи…

…С какого же дня это во мне — о малости-то мира?

– — Мама…

…Руки на коленях — и думал о значительности пространства. О приобретении пространства. О лишении пространства.

И об ответственности. Перед пространством.

На часы смотреть страшился.

Ведь они-то — теперь было понятно — как раз о пространстве!..

Ждал звука.

Хотел, чтоб он — раньше?.. Хотел, чтобы — позже?..

Тиканье тикало — и всё решало…

Губы высохли.

Чаю ещё попить стыдился… совестился

…С какой-то другой стороны — тоже, как и электрический, снаружи — на зрачки мои струился, брезжа… полупрозрачный, полувидимый… летний солнечный… зелёный, голубой… уютный, тёплый… свет, свет… В этом свете, как в сладком прозрачном сиропе, я — в коротких штанишках, в безрукавой рубашке и в большой кепке — тяну руку меж жердей соседского огорода, никак не могу дотянуться, царапая уже и плечо, к орешнику за орехами…

Я подвинулся встать. Но, опять же, счёл неуместным… хоть как-то, по поводу самого себя, двигаться.

В этом летнем зелёно-голубом уютном сладком свете… передо мною сейчас… залетали ещё и руки… знакомые, самые знакомые… умелые… грубоватые… но всегда тёплые…

Глаза мои, ощутил, горячие… обновились…

Не надо.

А как надо?..

…Звонок.

Он, увы, возвратился.

Посмотрел на часы.

В самом деле: под окном — чем-то грубым по асфальту.

Звонок…

Мобильник взял.

В кулак.

Встал.

Звонок…

Я — глядя в то место, где окно, — включил.

– — Да.

– — Андрей…

– — Да.

– — Мама…

Я ощутил моё тело как тело. И — виноватое, виноватое: за то, что оно — тело, не ощущающее сейчас… ни даже зубной боли, ни хотя бы усталости…

– — Что?

– — Ночью… В четыре часа…

– — Где?

– — В реанимацию…

– — В какой?

– — Больница эта…

Я отключил.

…Вот теперь — нельзя! Ничего нельзя.

Кроме движения.

В прихожей обулся и надел куртку.

Шагнул — как бы включаясь, не забыв о нём, в другое пространство — в комнату и по-обычному поцеловал Богоматерь в глаза.

В прихожей стал надевать куртку.

Мурашки по всему, вертикальному, телу пробежали… Счастья, счастья!..

Я уныло и обречённо… эту вторую куртку стал снимать… с уже надетой.

Слыша… чей-то стон…

…Снаружи — и сверху, и снизу, и со всех сторон ощутим был чёрный снег и, вперемешку, чёрный дождь.

Равнодушный троллейбус…

Пустой — ненужный — вокзал…

В автобусе кресло было с устройством, под локтем, непривычным… Зачем?..

Через какое-то — воющее, качающееся — время заметил, что сегодня… никого ещё не видел. И не слышал. Кроме мобильника.

Такое, значит, отныне — неужели?!.. неужели?!.. — началось иное пространство.

Вспомнил — прежде всего, прежде всего — все мои чувства-мысли-слова с того мига глубокого звонка…

…Её тёплые и шершавые чуть скрюченные пальцы.

Запах её седых желтовато-серых всё густых волос…

Взгляд её пёстрых, в мелких пежинках, глаз… всегда искоса и бегло… Гордый, но и вопросительный… Вопросительный, но и таки гордый…

Как это всё… по-настоящему. По-настоящему!..

Из всего-всего — самое. Самое!..

Вообще, вообще — разоблачающее меня. Парализующее. Обнажающее.

Правдивое до слёз. За которые, за единственные, не стыдно. И даже — ни перед кем бы и ни перед чем не стыдно.

И тогда — зачем что-то иное?..

Зачем и для чего это такое менять?..

И почему тогда, как сейчас, всё… так?..

…Она идёт по дороге ли, по двору ли — прямая, стройная, невысокая; и глаза — всегда себе под ноги. И уж редко, чтоб хотя бы повернула голову в сторону… где там поглазеть — хоть просто посмотреть.

На фото на всех — где она ещё молодая, красивая, черноволосая — взгляд её в объектив чаще искоса и снисходительный… упрекающий, обвиняющий… и — гордый, гордый!..

И конечно, конечно — никого никогда из встречных знакомых, ни даже к нам в дом зашедших ни о чём не спросит… только, слушая, кивает, на все речи чуть кивает… но и не поторопит — ни в коем случае! — быть покороче, удалиться с глаз долой.

Драгоценно сейчас мне даже и это… внешнее…

Красоту её лика и внимание её ко мне беспромашное — помню, как помню себя. Чуть забота у меня, у ребёнка, малейшая — и тут как тут её умелые и тёплые глаза и руки.

Главное, суть стал расти, — глаза. — Ещё и красивые… и сознающие свою красоту… чему-то тайному — тайному! — принадлежащие… и потому мне целиком недоступные… и потому — для меня заветные!..

…Воет автобус?.. или — дорога?.. или — вся чернота?

Куда еду?.. К чему еду?..

…С днём рождения поздравляла меня. Всегда утром. Как-то через стены и дверь видела, что я, в моей спальне, проснулся, что открыл глаза. Нельзя было притвориться. Только что где-то в глубине дома с кем-то, слышу, говорила… И вот — сразу, чуть я шевельнулся под одеялом, входит… смотрит на этот раз прямо… намеренно тихо и намеренно ласково говорит поздравительно… неизменно обнимает за голову, за плечи… обдавая своим несравненным запахом… вкладывает в руки новую рубашку или полотенце, или носки и — и шоколадку… Но не велит её сейчас же починать, есть… А чуть-чуть удручая, требует вставать завтракать.

И так — было.

И это из всего, что ни есть вообще, вообще — по-настоящему, по-настоящему.

И как это так, что сейчас этого вдруг — нету?..

И откуда взялось это… это… событие?!..

Неужели… придётся сказать… «горе»?..

Очевидно только, что оно — неуклюжее, грубое, дикое.

Откуда?..

Или оно было… всегда растворено… в том же самом воздухе, что и то тепло?!..

И всегда было рядом.

Почему об этом никогда не думалось?..

…Красивая, стройная, почти маленькая, гордая!..

И к ней-то — так грозно.

И о ней-то — о такой! — плакать.

Несправедливо…

Боже, а Боже! — Несправедливо.

…Мир мал — а газета тем более мала.

Поэтому меня тогда и «сократили».

А вовсе не потому — уж как год, — что этот самый «кризис».

Я, во-первых, и заранее знал, что так со мной выйдет. «Уволили по сокращению» тех, как водится, у кого меньший срок тут работы. Нескольких. Образование и опыт, если из того исходить, у всех одинаков. Так что вроде бы порядок.

Но ощущение всё-таки новое.

Самый гнусный сон — это этикет, этикет.

Чувство почти такое же было, когда — лет, значит, двадцать тому — «цены отпустили». Я ещё юный был. Ну и, перед тем, когда саму страну «распустили».

В природе вроде бы ни тогда, ни теперь ничего не предшествовало и ничего потом не последовало. Так что…

«Сократили» меня, меня — «сократили»…

Слово-то какое!

…И ещё. Может — главное.

Я, собственно, этого… как будто и ждал…

«Сократили» — и развязали мне руки.

Для мысли.

И, признаться, в первый же день — моё чувство: а я и не был вполне причастен!

То есть — это я… вас всех сократил. Без кавычек.

Или — по сегодняшнему моему, траурному, состоянию: это газета, газета мне, мне мала.

Уволили — я теперь зато спокоен.

Я теперь не повязан миром, этим самым социумом, суетой. Столь-то прочно: по работе, по должности и профессионально.

Уволили — и ощутил я себя не обиженным, не озадаченным, а… свободным, вернее — более свободным, точнее — на каком-то пути к какой-то освобождённости.

Кстати, кстати. Я, живя один, встал на другой же день… и не стал одеваться!.. Так до сих пор, просыпаясь, и бродил по квартире — это уж сделалось моим утренним ритуалом — совершенно голый.

Но прежде всякого прежде — сама собой освободилась зрящая мысль.

Подтвердилось моё видение, моё виденье!

Сходу — первое, что бросилось в глаза: люди ходят по планете — и не падают с неё, не сваливаются!..

Я — прямо испугавшись — спросил себя: что, что меня более всего волнует?..

Меня уволили. Но это дело обычное, бытовое.

Что — меня, меня лично, лично по моей сути, сию и каждую минуту волнует? И — более бы всего.

С планеты — не сваливаются…

Всемирное то тяготение и прочее — это тоже понятно.

Но всё же… странно и страшно…

Хоть бы кто в целом мире когда-либо — об этом подумал всерьёз!..

Я сейчас стою на Земле. — А на другой её стороне кто-то стоящий, подняв глаза к небу, смотрит точно… в противоположную мне сторону!.. То есть, выходит, видит Мироздание… теоретически в ином виде.

И… и как-то волнительно с учётом этого жить.

А всем — хоть бы что!..

И я тогда неумолимо ещё отметил: после недавнего землетрясения в Западном полушарии… ось симметрии Земли отклонилась, пустяк, на восемь сантиметров… Но, оказывается, атмосфера воздушная и океан водный обычно смещают эту ось на целых три-четыре метра!..

Да я и с детства жил в состоянии… в мировоззрении ожидания: вот-вот будет время подумать — ой, ведь не на плоскости я!..

И, главное-то, — не один же я.

Но все — во сне.

…Но и это не самый важный сон.

И не зря, видимо… Сон мне в те дни, когда уволили, приснился. Такой — что я даже на него… силился не обратить внимание.

Распилили тело моё. Пополам. Ну, как рыбину мороженую. И я, слегка волнуясь, кому-то и говорю: распилили, так теперь давайте складывайте, чтоб срослось!..

Вот — вот я стою на этой самой планете Земля.

Мои глаза полны зелёно-голубого пространства, мои уши полны вольного невидимого ветра, мои лёгкие полны пахучей живой свободы…

И я — счастлив. Я — насыщенно и утолённо счастлив. Я — как-то… осведомлённо и понятливо счастлив. Я счастлив, в конце концов, достигнуто и благодатно!..

Однако…

Разве?!.. Разве — после ощущённого — возможно, хоть мыслимо какое-то «однако»?..

Я — во-вторых — вдруг с озабоченностью обнаруживаю, что на планете имеется некоторое обстоятельство… нервирующее обстоятельство, которое выразимо формулой: кроме меня.

Да, на планете есть ещё кто-то — кроме меня.

Так и что бы? Раз он, тот, кто подобен мне, тоже полон пространства и свободы — то мне бы радоваться моего ощущения подтверждению. Да и — ликовать бы вместе.

Однако… тут оказывается, что это самое «однако»… весьма, по мне, неожиданное…

Активное!.. Пристальное!.. И — нацеленное!

И я… вмиг ощутив суть этого «но» и того, кто кроме-то меня… ощущаю в себе… гнев…

Гнев! — И помутилось прозрачное пространство. Завизжал ехидный ветр в ушах. Тесно заволновалась ненасытная грудь.

Все всё за меня решили! — О рождении, о «сокращении», о «кризисе»…

Я-то — как бы не упасть с планеты, а они — как мною командовать!..

И мы, такие-то контрастные… на одной планете!..

…Меня уволили — и я ощутил, что важнейшее насущное, что в жизни может быть: понять, понять — в чём и почему моя свобода и — вообще свобода.

Все — во сне! Все — во сне!

Вот что такое: «современный человек». В смысле, чтоб глубже, — антропологическом.

Смотрел, опять же, в окно — вон дворник. Метёт, что ли. Но он — во сне. Он, в своём сне, находит и признаёт себя дворником. И потому правдивее сказать: это дворник-сон.

Ведь как же? — Не падает с Земли! И хоть бы ему что… За него всё решили! И хоть бы ему что…

Вон, невдалеке, у киоска — очередь. И в ней — все во сне. Все, то есть, обнаруживают и признают себя за кем-то и перед кем-то. Поэтому реально это не очередь, а — очередь-сон.

Ведь на обратной-то стороне Земли все — вниз головами! За них думают — какие-то дяди! — А всем этим хоть бы хны…

Вон автобус мимо — те же и то же: сонные и во сне. Пассажир-сон: с его, например, проездным. Кондуктор-сон: с его билетиками. Водитель-сон: с его рулём и теми правилами движения…

А — я?!.. А мой сон?..

«Я-сон»…

Нет! — Я, с детства, только притворялся, что сплю.

Вот хакер. Это новейшее виртуозное владение миром техногенным.

Я и есть некто в этом роде.

Я — благородный… благой хакер! — взломщик как никто реальный — тайного и многозащитного Интернета Мироздания!

Сам, теперь — не «сокращённый»! — свободный, себе говорил:

– — Андрей, считай, дело сделано.

– — Сделано?..

Сёрфинг!..

В спорте как таковом — это подлинное и эпохальное соитие с природой!.. Красота! — Никогда я не наблюдал человека более красивым. И волна никогда за всё время, которое Время, не была столь послушной и понятной!..

Скольжение по волне — его ведь надо ещё расшифровать…

Если б волна была уже волной, если б она была… как бы сказать?.. уже готовая — катиться с неё было б нельзя!.. Вот как с сугроба: съехал — и стоишь. Но волна — это то, что ежемгновенно нарождается. И что тебя — ежемгновенно поднимает!..

Вся жизнь — волна.

Может, это — самое удивительное, доступное наблюдению, явление в Природе! — Ведь радиоволны — не видимы.

Это — моя мечта? — Войти бы в такой же лад с целой сущностью Природы.

Отраднее отрадного — и послушно, и умело скользить по волне спосылаемой мне свыше Мысли.

Говорил:

– — Андрюша, считай, дело сделано.

– — Считаю.

Дабы большее принять… может, и ходил — до того скорбного утра — по квартире голый… — И не замечал этого.

…Маме — маме об этом, о работе, верней — о не-работе, я, конечно, ни слова.

…В мокроту вышел уже в серую. И пахнущую другим, чужим городом.

Дождь был видим. И лужи были везде на асфальте и на снегу.

Сразу промок.

Зонт… забыл?

…Всегда думал и так всегда знал, что у мамы день рождения тринадцатого, а у неё — недавно увидел в какой-то бумаге… четырнадцатого!

И всегда она говорила «спасибо» в ответ на мои поздравления… тринадцатого…

Говорила тихо…

Нарочно!

Почему она меня никогда не поправила?..

Или хоть бы папа.

Так это она ему, конечно, и не велела!

Зачем ей надо было — так?..

…Как хорошо, что я весь промок!

Сел в их, в том городе, троллейбус. Ехал с его, того города, пассажирами. Вышел у той, где и знал, больницы…

В ботинках хлюпало. Во рту было сухо.

Но большего я — сегодня и сейчас — сделать не мог.

Для неё… для неё…

…Подошёл к больнице.

Три этажа…

Единственная, по фасаду здания, дверь.

Никого… Все спрятались…

Открыл, вошёл.

Тёплое и душное фойе — полное-полное!..

В основном — женщины, в основном — в очереди. И все — с сумками в руках. Ужасное же самое — с одеждой в руках! С верхней.

Я капризно, я плаксиво запыхтел…

Спросить «последнего»?!.. В очередь?!.. Стоять?!..

Я дерзко выскочил прочь, вон.

Очередь! — Самое бесправное и унизительное, по мне, самоустройство социума.

На улице, у дверей под козырьком, задыхался.

Минуту. Полминуты…

«Реанимация» — «приёмный покой»… «Скорая» же — всегда туда!..

Пошёл к углу здания… Повернул…

Вот. Дверь. И даже — под большим навесом на столбах.

Пошёл к этой двери!.. Размахивая руками!..

Тяжёлая, металлическая, чёрная…

Распахнул надёжно.

Вместился.

В тихой тёплой комнате свободной — белая вся санитарка и чёрный весь охранник…

– — Я помощник губернатора.

Они оба промолчали…

– — Моя мать тут умирает.

Они — где и сидели…

– — Мне как в реанимацию?

Они шевельнулись, чтобы что-то сказать…

– — Я куртку оставлю у вас.

И я уже её снимал.

Они одновременно негромко попросили… куртку взять почему-то с собой… «на руку»…

Просто и тихо объяснили: по лестнице, третий этаж, налево…

Я миновал их с курткой на руке.

Но на третьем этаже чуть с лестницы в коридор — опустил куртку, за вешалку, к полу… и поволок… как бы большую сумку.

Бывал, то есть, в больницах бегло и псевдосострадательно.

В тусклом медицинском запахе… санитарки встретились по коридору длинному две, но обе — толстые старухи вялые.

По сторонам кое-где… ленивые полосатые тени…

…А вдруг мама сейчас… спросит?!

«Сократили» — и, едва я с глаз, вдруг меня немножко затрясло!.. Как трясёт от холода или вон с похмелья.

Да-да-да… Меня затрясло… от гнева!..

Так со мной бывало, когда меня — что: обманывали… когда, как я видел, думали, что обман удался… когда, главное, обо мне так решили… и когда это — друзья или эта родня…

Теперь, в моём возрасте, мне стыдно… за такой мой рефлекс…

Мне, в конце концов, стыдно… за мою внимательность, за мою, что ли, наблюдательность!..

Да, мне стыдно теперь, что я вообще-то всю жизнь… глазел по сторонам.

А профессию-то мою пристальную куда девать?!

Не знаю, не знаю…

Существо разумное может трясти и благородно, это — от страха, от трепета: а именно — перед самим собственно фактом его бытия.

Вот: лишь за сорок мне стыдно.

И если уж гнев бы, так только — на себя: за свою в этом слепоту, ну, или забывчивость, или небрежность.

«Кризис»? — «Всуе, всуе»!..

Я тогда чуть было не написал заявление: «по собственному желанию» — лишь бы не получилось так, что за меня обо мне — решили, решили!..

«Всуе, всуе»… Вот пристало словечко!

Но я в те дни — как бы разучился говорить.

Как бы научился — наконец-то — молчать.

Подтвердилось — моё виденье!

Ведь я, уволенный-сокращённый, не чувствую себя — оскорблённым?..

Нет. Не чувствую себя оскорблённым.

То-то и оно!

…На улицу сделалось выходить стыдно… или страшно… точнее сказать — странно!..

Улицу в самом центре города зачем-то раскопали — и там целый метр: слои асфальта, песка, гравия… ещё ниже — булыжник и еще песок…

Слои, слои… Годов, веков!..

А все, кто мимо идёт, и в эту бездну даже не глянут, — суть во сне, во сне! — Живущие в пространстве явно ином — плоском, куцем, убогом.

Я же, выходит, средь них, в их этом — в двухмерном — мире, — разведчик!

В студентах слышал, и — с кафедры, сказку-притчу про разведчика про «нашего»: он где-то «там», где у «них» всё «не так», попался на том, что, переходя улицу, посмотрел сначала влево…

Я — после увольнения — признался, что и давно-то чувствую себя, в студентах ли, в юристах ли, в журналистах ли, живущим… буквально на поверхности планеты.

Беру интервью — и при этом ведь подмывает же меня натурально… спросить самое разумное и действительное: изменяет ли мой собеседник жене?.. какое у него самое первое воспоминание в жизни?..

Обучаясь, после юристов, в журналисты, я, может, как раз именно эти-то факты и надеялся предавать огласке. Но вскоре убедился, что мои мысли — вообще вне любого всякого двухмерного листа.

Что есть это самое, по мне, двухмерное пространство.

Вот видимый я и вот окружающий меня видимый мир, и — всё, всё!

Больше нет — кроме этого — ничего!..

«Сокращённый» — я нашёл себя по-настоящему наконец-то озабоченным о так называемом «ближнем»!

Странно или не странно.

И даже язык не поворачивался сказать о себе: «безработный».

И — первое, свежее, новорождённое впечатление.

Кого ни встречу на улице, все — несчастливые!

Им, всем и каждому, в детстве или хоть в школе, или хотя бы институте не сказали, что они на этом свете — побывать!.. Что они, их души, до этого были уже на том свете и потом будут опять на том свете!..

Минувший, двадцатый, век был веком прежде всего — недоговорённостей. А уж потом — крови и атома, космоса и телевизора.

И все — несчастливые.

Вот этот. У него есть семья, деньги, карьера… но нет в душе чего-то лёгкого, отрадного — и они ищет это… в жизни.

А вот у этой нет ничего, даже и радости ни в настоящем, ни в будущем — и она ищет её… в прошедшем.

И счастья у них — нет, нет.

Потому что оно, счастье, бывает не в жизни, а в душе. Ощущается подлинное не в каком-то отрезке времени — а как одновременное на всю жизнь.

Жить в мире, где только — только! и главное! — семья и работа, общество и цивилизация… времена года и эпохи возраста… выборы или осадки… — жить, то есть, только в состоянии ощущения лишь видимого, буквально видимого — вот я, а вот всё окружающее, — и означает пребывать в двухмерном пространстве.

Потому-то я и не чувствую себя оскорблённым.

…Я, который — «я», не просто на этом свете, в этой жизни, в этом теле — не просто в этом видимом мире.

Я — в Мире.

В Мире, который состоит из «этого света» и «того света».

И просто я сейчас — на «этом».

Я в Мире — почему так понятнее мне самому себе говорить, — который — из видимого мира и невидимого мира

И я сейчас — в видимом.

И значит — значит, что «тот свет», «та жизнь» — просто-напросто мною буквально не видимы.

Но они — вокруг!

И я в них — как в соку, как в течении, как в ветру.

Я — в Жизни!

…Биржа и пособие — скука, унизительная скука.

В развязанном своём состоянии — лишь бы устроиться куда попало на работу.

Даже как-то всё вокруг сделалось ново!..

И чуть я на эту тему — знакомый мне советует: иди, как и он… натурщиком в художественное училище!.. Он, дескать, просто сидит — а ему платят. Он сидит себе… его рисуют… И чтоб ни ему, ни всем не скучно было, он говорит, говорит, говорит… чего-нибудь…

Я прямо содрогнулся. Только тут мне бросилось в глаза, что ведь он — офицер в отставке… и лет на десять меня старше…

Как сие символично!

Я взял, умело-то, — и конечно, баловства ради! — любую газету, где есть та, вожделённая, рубрика… Кем бы мог? — Ну, чтобы — что? — попроще… Да вот — плотником! Даром, что ли, деревенский… Звоню… Голос: «Слушаю…. Здравствуйте, Андрей Константинович!..» Я — сразу отбой. Как у них там мой номер?.. Может, писал в газету когда-то о ком-то…

Тогда мне ещё не ведома была эта формула: мир мал…

…И выходить на улицу стал — уже с подлинным страхом.

Вокруг меня — спящие!..

Лица прохожих — выражение якобы знания и якобы понимания жизни. — Тупое выражение — сон понимания!

Пошёл, в поисках-то, в одну контору — всё здание в лесах. Зашёл внутрь — окна заклеены снаружи, полумрак… Ремонтирующие — во сне ремонта!.. Сотрудники все тут — бывшие во сне доремонтном!.. Скоро будут — во сне послеремонтном…

Да и все-то вокруг — во сне, во снах: «до-перестроечном». «пере-строечном», «пост-перестроечном».

Странно и жить среди странных!

Страшно даже, когда спящие — твои близкие.

Страшно — больно и подумать об этом…

Но надо идти на боль.

Почему — надо?..

Не знаю… Вернее, знаю: значит, я такой… что мне это надо.

И — надо идти на боль!.. Не терпеть. Незнания. И — на самую, значит, тайную свою боль. Чтоб, войдя в неё, как-то разрешить. Эту боль населить самим собою. Но и — оставшись собою!

Если есть свет — то потому, само собой, что есть и тьма.

И они — вместе!

Плеснуть в ведро воды родниковой ложку чёрной туши — и вся вода будет серой. — Так сказать — посредственной!..

И как же жить?!..

А надо сказать себе раз навсегда, что тушь в воде — нерастворима.

То есть: надо сказать себе прямо, да, прямо: я — чистый, да, я — чистый!..

Если я, например, люблю женщину именно эту, то все другие женщины для меня — частицы инородные. — Да, хочу я или не хочу.

И так — во всём бы в жизни.

И — в главном.

От рождения все — либо ангелы, либо бесы.

Опять же: кто не понимает этого — тот во сне.

…На дверях: «Кабинет реанимации».

Сердце где-то… рядом со мной… ощутимо стало…

По — живой?..

Слово это… какое зыбкое…

За дверью внутри… впрочем… присутствовало что-то… впрочем… как бы домашнее…

По живой!..

Бросил куртку на пол.

Подумал подумать — постучать ли?..

А уже стоял в какой-то комнатке тёмной, как тамбур… и дальше — звала дверь открытая… звала — электрическая яркая…

Но из боковой двери вышел в белом халате кто-то. — Молодой мужчина, коротко стриженый, аккуратно бритый… совсем молодой, с глазами пытливыми… студенческими.

– — Моя мать здесь.

У него одна рука была в кармане в белом.

Он спросил…

– — Троицына.

Он, не моргая, сказал что-то про «одну минуту»…

…В оранжевом искусственном запахе.

Мама…

Мамины глаза закрыты.

Мама — была.

Была так, что она — есть.

Слово и это… зыбкое…

Мама дышала.

Устало…

Терпеливо…

Нетерпеливо!..

Под носом трубочка прозрачная — чужая — приклеена пластырем — чужим…

До подмышек — под простынёй.

Руки — на простыне.

Тёплые, тёплые руки.

Тёплые щёки… лоб тёплый…

Такие, какие они и есть.

Ладони мои — как на горячем… и — опасном… и — затаённом!..

– — Мама…

Она — хмыкнула… вопросительно…

Как когда её — уж если мне чего-то очень-очень — будишь.

– — Мама…

Я — над самым, близко, её теплом.

Она тут — сказала.

Не губами, еле слышно, полуоткрытыми — а, как всегда, самой настоящей собой.

– — Подыми мне глаза.

Я — пальцами, указательным и большим, левой руки… со стороны её лба… отвёл к её бровям… её веки…

Пёстрые глаза… в мелких оранжевых точечках… были… и были такие, какие они и есть.

– — Мама!..

– — А?..

Задумчиво… привычно…

Разумно!..

Зрачки — тёмные… оказывается — они круглые… оказывается — они чёрные…

Блестят — ожидающе… готовно…

Ожидают… чего?.. готовы… к чему?..

И — словно им, зрачкам, не хотелось отрываться от какой-то точки… где-то вверху…

Но — чуть повелись… ко мне, ко мне…

– — Адре…

Глаза и всё лицо — настроенные, приготовленные — выразили: вот — я, вот — ты… точнее, увы: вот — я… и — всё остальное…

Глаза, лицо, всё тело под простыней: я — я… я — я… она о себе…

Я достал из кармана записную книжку, из книжки — календарик с Богородицей. Сунул его на тёплую грудь под простыню.

В тамбуре за спиной шевелилось…

Я забоялся, что кто-то приблизится к нам, к нам двоим…

Губами — лоб тёплый.

…В тамбуре врачу в глаза:

– — Что?

– — Разрезали, посмотрели, зашили.

Не моргая и не сводя глаз с моих глаз.

– — Что?

– — Умрёт часа через четыре.

Смотрел, не моргая и не сводя, как понимающий понимающему и как это всё понимание понимающий.

Ещё очень он молодой!..

Во мне мелькнуло… где-то очень далеко… я брал интервью… смотрел… так же?..

Я опустил глаза… чтобы быть полнее, ощутимее, пространнее…

Записал номер телефона.

Сам же — чётко осознавал… иное, тайное, пространство: например, что фамилия её девичья — Вольская…

Внизу, в ужасном том тесном фойе, — на кого-то заорала толстая белая… на чью-то куртку…

Вспомнилось отрочество. — Самое страшное ведь время жизни!.. Само слово-то… Отречение — от чего? — От детства. От себя! — От детского всё-понимания.

Прежде всего — что я за частица. — Светлая или… какая?.. А признаться в этом — больно. А от боли такой — страшно.

А раз так, то я — всего-навсего частица серая…

Больных людей нет — есть не признавшиеся себе в причине своей боли.

И отрочество — распутье. Останешься по-детски искренним — заклюют «ребёнком», ещё пуще — гордецом. И приходится — с мутной посредственной душой — делаться каким угодно профессионалом: юристом, экономистом… военным, политиком… врачом!.. учителем!..

В мире нет никого… кроме философов.

В чём и беда мира. В смысле — социума.

И в чём суть мира.

Только рассуждают все подсознательно.

А все философы — злы. — Ведь надо из них каждому переговорить каждого.

Только добрые — счастливы и безмолвны.

Я себе с того отрочества: почему я должен видеть эту и эту грязь?!..

Ведь я пришёл в мир вот таким.

Но скажи-ка это вслух!..

Вот по радио, по теле: ежегодно тысячи детей убиты своими родителями. — И где. — За стенкой, в соседней квартире.

А я — никогда в отрочестве даже и не мечтал… что буду даже хотя бы слышать… мат или перегар…

Самому закурить?..

Стать посредственностью!

Грязь терпеть?..

А как же — счастье?!..

…Это самое трудное, что дано, вообще — что мыслимо в этой жизни, на этом свете, в этой видимой жизни, перенести.

Как жить чистому, если они в самом деле чист?

Острее этой идеи в мире, мире людей, и не может быть.

Это край.

Как жить честному — честно?

Смысл жить — жить лично, а не на потребу комаров, червей и людей — есть лишь тогда, когда я ежемгновенно — в пространстве многомерном, в Пространстве!

Всякая иная жизнь — для существа, в котором есть дух, — прозябание двухмерное.

Вот я — вот окружающий так называемый мир: я — и родня, я — и друзья, я — и учителя… я — и женщины, я — и должность, я — и деньги… и так далее, и так далее… я — и здоровье, я — и болезни… я — и, наконец, черви…

Вот сны двухмерного пространства.

Законы всяческие ухищрённые иные — изобретены сонными и — во сне, и — для сонных, и — для сна.

Забота единственная у разумного: как быть на этом свете человеку бодрствующему?

…В автобусе вспомнил ночное: «ужас пребывания».

Чувство это длилось, по сути, и теперь. Разве что я с ним смирился.

Да, не привык, а смирился.

В тот, под одеялом, миг я особенно чётко ощутил себя, меня… маленьким живым предметом… в огромных сомкнутых ладонях…

Так и сейчас.

Ужас — от неожиданности этой догадки.

А обычное состояние человеческое повседневное — попросту страх. Страх, который он, человек, страшась этого слова, называет — то волнением… то ответственностью… то набожностью…

Страх пребывания в жизни — состояние длящееся и… нормальное.

Пребывания в жизни: в этом теле, в этом мире, на этом свете.

…Из автобуса вышел — уже под чёрный дождь своего города.

Набрал номер… идя или стоя в луже…

Юный ровный голос…

– — В семнадцать тридцать.

Я — пошагал, пошагал, пошагал…

Но — сколько ни иди… Никогда теперь не встретишь.

Кого хотел бы — больше всего и всех.

Никогда…

И даже и не увидишь.

Никогда…

Чёрный дождь по щекам был горячий.

Мир — мал.

Мир — мал!..

2

Мысли — уже такие мысли, что начинает болеть голова, и по утрам открываю глаза, чтобы выпустить мысли через глаза наружу.

Зачастую я в настороженности — необычной…

Однажды. Пришёл домой, отпер квартиру, запер за собой, стал в прихожей ботинки сымать…

Стукнуло что-то в комнате!

Онемел…

Как что упало…

Сжался! загорелся!

Я быстро… я медленно… в комнату…

С каким чувством?

Ничего… ничего нет…

Или… ты собирался вымолвить… «никого»?..

Так вот — как назвать это чувство? — А оно во мне, пожалуй, ежемгновенно.

Особенно — с тех пор-то, как я начал «по новой» мою жизнь, с того дня, как меня «сократили»…

И — ощущаю какую-то редкую, редкостную волю.

Мне тесно в нашем городе.

Но мне тесно было бы и в столице.

Потому что… мне уже тесно… на всей планете!

Шепчу, шепчу так — и становится легче жить.

Правда так уж правда.

…Я же с детства, помню, чувствовал, явно чувствовал — ощущал реально, как запах, — что и я, и все мы, видимые, — ещё как-то и чем-то или кем-то… видимы.

Почему-то даже казалось странным, если б было иначе.

И не взял чужого ни спичечного коробка.

А всякая невзгода теперешняя — мне прямо нужна: для всё большего и большего просыпания!..

Чья-то, без аллегорий, невидимая рука сдвигает меня, как сосуд по столу, — от чего-то, к чему-то…

От сна — к яви.

К краю!

К пониманию.

К полёту-то… чтобы — вдребезги!..

И что же в результате.

К пониманию — каждый раз оказывается — чужой глупости, чужой пустоты, чужого несчастья…

Если и были у меня в жизни, как присмотрюсь, неприятности — то от желания… понять другого!..

Так как я в каждом казусе стеснялся крикнуть. И — одно:

– — А я вот — счастлив!

И сколько раз зарекался — раз уж журналист: надо наполнять мир моим миром.

Ещё бы лучше: жить лишь всем — своим, моим.

Вот я уволен… Я — безработный…

И что?..

А что это, кстати, такое — этот самый бомж.

Это тот, кто не сумел или не захотел ввязаться в некую игру. И если не выиграть, то хотя бы мучиться за этой игрой. А он попросту однажды — всецело доверился: жене, друзьям, знакомым, начальникам… И они — вытолкнули его из жизни-игры: из работы, из квартиры…

Но я — основательно: ему в детстве не сказали, некому было сказать, что жить надо — лично, лично!..

И я теперь — во всём и всячески так, лично.

Иначе жить — жить без того невидимого свидетеля, Свидетеля — быть во сне.

В лучшем случае — во сне морали.

И прежде всего — да-да-да! — самое очевидное насущное: замереть на месте от факта… что на другой стороне планеты все — вниз головами.

Но все — во сне, во сне. Во сне, который — Сон.

Далее — прежде, опять же, всего — что.

Вот на Земле жизнь — а вокруг жизни нет, совсем нет, вообще везде нет, во всей бесконечности…

И — почему так устроено?!…

Но именно об этом существа — единственные, из всех живых на Земле, называющие себя разумными — как раз и не заботятся, даже и не помышляют!..

Странно?.. Не странно?..

Дальше — прежде, снова, всего.

Каждый разумный видит или сам закапывает в землю себе подобных… и знает, что и его обязательно когда-нибудь так же закопают…

Но именно об этом разумные ни разу в день или хотя бы ложась спать и не поминают!..

Тем более, далее, — каждый, каждый тот разумный на этой самой планете — неповторим, совершенно, на все времена и страны, уникален, абсолютен!..

Однако этим фактом он не только ничуть не одержим — попросту не берёт его в голову!..

«По-че-му?»

Вопрос этот даже и вымолвить… поистине неуместно.

Тише!.. Тише…

Ведь все же — спят…

…Сон разве — отдых? Тогда почему кошка — особенно почитаемая человеком — спит по восемнадцать часов?.. Медведя, в его голодной спячке, ещё можно понять. А вот удав — особенно человеком отторгнутый — выползает, лишь бы что проглотить.

Но так, значит, нужно Природе!

А чтоб она, Природа, была таковой — так, значит, нужно Космосу, Вселенной!..

Чтобы жизнь… не замечала… своей краткости?..

Или — само слово «сон» есть изобретение его, человека разумного: «образное выражение»!..

Истинно — допинг проглотил тогда я.

…А может быть!

Вся сама по себе планета Земля — шевелящаяся! — с пленкой-корой разнообразной жизни по ней… есть этакий великий шарообразный живой действующий мозг, Мозг!..

Спит одно полушарие — бодрствует другое.

Ведь что говорится: «как наверху, так и внизу».

И как я, в чём реально убеждён, получаю «мои» мысли из невидимого пространства — так Шар-Мозг получает для него усилия и работу из того же, как его ни назови, Пространства!

Только шевелящимся по Мозгу существам на эту тему — команда: спать! спать!

Ну, между делом, — во сне же — изобретать оружие, продавать оружие, покупать оружие, применять оружие.

Жизнь людей есть, значит, программа невидимого мира, Неба.

Сколь ни пестра жизнь спящих — это всё сны Неба, сны Неба.

…А я?!

А твой… мой сон?..

В данную минуту он все же — вопрос, вопрос.

Так сплю или не сплю?..

Да ещё как! И прежде всего — во сне заботы: чтоб другие не заметили, что я каждую минуту — о притяжении земном!.. об алчности одного к другому!.. об одиночестве в Космосе!.. о кратковременности в жизни!.. и при этом — об уникальности каждого!..

Мама!

Самый бы желанный — в здоровом сне мне бы сон.

Если живых было множество и есть, и будет…

То зачем — я?!..

А уже и ответил.

Чтобы… так озадачиваться.

И выделять именно мою и именно такую энергию.

В Невидимое Пространство.

Реально! Реально!

…Я не живу в этом самом «сегодня».

Это и невозможно. Для бодрствующего.

Время, всё-всё время, — это только — «сейчас».

Прошедшее, настоящее, будущее — так называемые, и они — одновременно.

Для бодрствующего!

Я не живу, само собою, и где-то «здесь». Этого «здесь» для меня попросту не бывает. Рука моя распространяется — всего лишь на длину руки. А — насколько я?!..

Я помню миг, когда я обнаружил себя в «моём» теле.

Помню… и будущее.

– — Ты.

– — Я.

– — Ты.

– — Да я, я…

– — Ты на этом свете.

– — Что?

– — Ты уже на этом свете.

– — На… на каком?..

– — На этом свете.

– — Не… не понимаю…

– — Ты был на том свете.

– — На каком ещё «том»?..

– — На том, который ты называл «этим».

– — Я и сейчас… на этом свете.

– — Нет, ты сейчас уже на этом.

– — Я и говорю…

– — Нет. Ты сейчас на том свете, который ты раньше называл «тем светом».

– — Да, «тем светом»…

– — Называл.

– — Называл…

– — Спокойно называл.

– — Спокойно…

– — Так вот теперь ты на этом свете, на этом.

– — Как?!..

– — Так.

– — Я… что… уже… то?..

– — Да. То.

– — Н-ну всё!..

– — Не всё. Ты раньше был на одном свете, а теперь ты на другом свете.

– — Всё!..

– — И это не всё. Ты на этом самом другом, теперешнем, свете уже был.

– — Был?!..

– — Был. До того, как ты попал на тот, вчерашний, свет.

– — Не могу…

– — Можешь.

– — Не помню.

– — Помнишь.

– — Не знаю…

– — Знаешь.

– — Что… теперь?..

– — То же, что было и всегда.

– — Но что, что?..

– — Ты всегда всё это знал.

– — Знал…

– — Знал.

– — Знал…

– — Был в покое.

– — Был…

– — И теперь ты в покое.

– — В покое…

– — Потому что ты знал.

– — Знал.

– — Ты всегда был в покое.

– — Знал.

– — Ты всегда был в покое.

– — Знал! Знаю!

– — Всегда так говори. И на этом свете и на том. И на том и на этом.

Логически — нельзя иначе и знать.

И — не может быть иначе, не может!

…Мама.

Тоже была во сне?..

В каком?..

«Сократили»…

Да ещё и — она… подружка пропала!..

Что?!.. И — хоть где?..

…Оба одновременно… когда мы излили из себя тот «миг последних содроганий» — она так и уснула на мне: полусогнув руки и ноги, лягушкой, щекою на моём плече.

И уже ведь — какую неделю нет!..

Её, её нет.

Недавно снилось: вышел из ванной… иду, голый, в комнату… где в постели голая юная… но надо же посмотреть в окно — на пространство-то…

И проснулся.

Уже светло!

С обидой на своё глубокомыслие — и в таком сне! — поднялся.

Посмотрел в то самое окно — чтобы скорее, что ли… начать думать… за эти берёзы и липы, за этим галок и ворон… которые думать не умеют…

«Думать»…

За это небо?.. за всё, что ещё где-то далее?..

И — за Небо?..

Нет… За него думать… почему-то не смею…

Но — помышляю о Небе, помышляю.

И — только бы мне о нём!..

Да вот мешали дома, в которых и возле которых — сонные, сонные.

Умылся, помолился, попил чаю…

…Так в последний раз — что: она уснула на мне.

Любовь…

Любовь — как волнение, как волнение от загадочности, от загадочности предпочтения… этой, этой — всем… даже и не «всем», а — как бы всему, всему!..

Как только пришла, стал сразу её раздевать.

– — Какое счастье, что не нужно врать!

Она помогала…

Президент… который не ощущает… тонкость плёнки воздуха вокруг планеты и зыбкость жизни в ней… и одиночество этой особенной планеты в целом пустом Космосе… который… которому, однако, почему-то хочется… быть руководителем миллионов… каждый из которых тоже не ощущает… тонкость воздуха и жизни… в бесконечном до непонятного Космосе… президент говорил… о чём-то… горделиво…

– — Какое счастье!.. что не надо!.. лгать!..

Потом уснули.

Потом проснулись.

Радио, оказывается, всё ещё раздавалось…

Пили кофе.

Теперь… почему… не приходит?!..

…Помню, только начал работать в газете, мне — чего я заранее и опасался!.. — среди интервью или вымогания той информации, вопросы… такие!

– — А вас любят женщины?

– — Женщины… Э-э… Женщина должна быть… стройной… Должна… Впрочем, никому, конечно, — ничего!.. Женщине желательно быть… Желательно и для всех, и для неё… Быть стройной и приветливой!

– — Вы, видимо, любите женщин!

– — А-а… а мужчина… Мужчине следует быть… снисходительным и профессиональным. Хоть лётчиком, хоть вором.

А её — нет и нет!..

…Стала вспоминаться юность ранняя, отрочество… когда — впервые, впервые влюбился

Женщина… это, это… Страшно! Самое страшное.

Первое всегда.

Если я её — люблю!.. Если люблю, уже люблю. Почему тогда подразумевается… прямо-таки в самом воздухе подразумевается… что должен я — ещё!.. как-то!.. поступать!.. по поводу её!.. что-то ещё должен делать, кроме любви?.. Делать!.. С нею!.. В отношении её!.. Кроме ощущения и объявления любви?!..

Потом, второе, ещё страшнее!..

Это когда она, люблю её или не люблю, рядом, и я… её хочу, сам её хочу, то… то что мне с нею делать?!.. Как мне, рядом-то с нею… вообще себя вести?!.. Как шевелить языком, как шевелиться всему?..

Потом, к тому ж и третье, страшнее ещё…

Она — смотрит, смотрит на меня, на меня… она, зачастую даже незнакомая, смотрит на меня так, словно — глаза её такие! — будто говорит: захочу — и ты мой!.. То есть, выходит… что я уже и сейчас, уже и каждую минуту — её, обеспеченно — её, только — без последнего какого-то её как бы остатка это самого «захочу!»…

Эти детальки подростковые… самые, почему-то, для меня сейчас и драгоценные!..

Но ведь это — как и те первые шажки: по полу, по земле, по планете!..

И — какая разница, по какой планете.

Если уж все трепещут перед инопланетянами…

Мой трепет перед женщиной — ни на что бы, на этом свете, и не променял!..

…Почему — не идёт?

Вот. — Сейчас бы и пришла! — Как мир не мал…

А мы договорились так: без предварительных звонков!.. Она ко мне!.. В любое время!.. Прямо в дверь!..

Так уж условились: ежемгновенное счастье!..

И даже не знаем… телефонов друг дружки.

Притом — никого общих знакомых. И — ни с кем разговоров и упоминаний друг о друге.

Придумали идеальную сказку… Да нет! — Сказочный идеал!..

Но… не стучит…

И это обговорили: стучать ей четыре раза. Отчётливо.

А я — шёл к дери уже после удара второго!

Иные же все, олухи, звонят.

Как неприятно… смотреть на кошек!..

Женщина, которую я не хочу, мне кажутся… грязной.

…Или я перед нею в чём-то виноват?

На асфальте, крупными белыми, было позапрошлым летом: «Маша, я тебя люблю!» — Под окном, значит, под чьим-то.

Я ещё подумал: так ведь затопчут…

В другом месте — зимой: «Галя, я тебя…» — дорожками огромными по снегу.

Всё равно заметёт…

А может… это я жалел… что писал, рисовал — не я?..

…Или — или она следует… тем советам газетным — сиречь цивилизованным и «тонким»?! Девушкам хитроумно следует: не рассказывать о себе всего… та-ак… всегда улыбаться, даже в паузы молчания… ещё… повторять вслух похвалы в свой адрес других… и — пропадать иногда!.. иногда пропадать!..

…Недавно мне так.

Летаю, летаю легко… и целую девушку, знакомую давнишнюю, давно не виделись… которую никогда не целовал… Взял её в руки, понёс было через реку широкую тёмную, стал подыматься с нею выше, выше… И вдруг — уже там, на том берегу!..

Так — реально — дух летает.

В теле он или вне тела.

Сквозь всё. Сквозь всё.

Дух.

Мгновенно.

По желанию мгновения.

По мгновению желания.

В теле он или вне тела.

Дух. Сам дух.

Так и летает.

…Мама — мама не знала.

Как всегда, ничего не знала.

Ни что у меня появилась девушка… Ни того, что она у меня… от меня… пропала, пропала!..

…А я и молился — чтоб она подольше прожила.

Я приезжал — что-то говорил.

Она — молчала…

Она ещё больше, в последние годы, молчала.

Согнутая, согнутая…

Чем, чем?..

Я говорил… Я — давно, с полгода, уволенный! — говорил, что в газетах нынешних журналисты так работают. Компьютер на твоём рабочем месте сегодня попросту не включится, если ты накануне, вчера, не расписал свой будущий рабочий лень с точностью до каждых пятнадцати минут!..

Так — в самом деле, слыхал я, в одной городской газете, купленной, что ли, иностранцами.

А хорошо — почему-то хорошо, что она статей моих никогда не читала, газету мою — «мою»!.. — провозить никогда не просила.

Они — они читали другое.

Они. Мама с папой.

Читали другую газету. Им её привозила сестра.

А где теперь — сейчас — папа?..

Уже пять лет.

…Папа мне, школьнику:

– — Ты демагог! Да, демагог.

Самое страшное… вернее, самое смешное в этом — то его добавление: «Да, демагог».

В то время, лет тридцать тому.

Самое страшное было обвинение!

Ибо тот, кто таков, — противоположность — чему? — бессловесному подчинению любому.

А теперь — теперь все демагоги. Уж настоящие.

Молча теперь работает только тот дворник под окном.

Кстати… Почему бы и не мне?!..

А странно… Странно, что чуть я вспомнил папу… Сразу — конфронтация на память!.. Неужели, кроме её, ничего существенного… в нашей семье… не было?..

Зачем жили?!.. Зачем они меня кормили?.. Зачем я от них кормился?..

Как бы радостно можно было жить!..

Без той конфронтации… Без этих теперь вопросов…

…И сестра.

Ещё только она.

Но мы с нею — тоже. Разные.

Вот всё подбивает она меня приватизировать квартиру.

А я — а я-то недавно ей и проговорился!.. У меня, дескать, теперь задолжность за «коммуналку»…

Она о моей проблеме с работой не знает; подумала, наверно: лень, что ли, платить.

И она — что же. Давай, говорит, я тебе дам на это дело денег, у меня, мол, немного есть, отложено на зубы, на протезы. Н-да… А ты, говорит, напишешь завещание. Говорит: на меня, на сына моего.

Я ей — ой, по своей привычке — как бы помягче: зачем тебе мои заботы?

А сам себе: а может, я женюсь!.. может, у меня будет семья!.. настоящая!.. не то, что… кое у кого…

Или, может…. Что-то как-то со мною случится… значительное!..

А ты, предлагая своё такое, оставляешь меня без будущего!..

Сестра…

Какой же она человек?..

Вота… когда озадачился. Ей чуть не пятьдесят, и самому за сороковник.

…Мама.

О чём говорили они между собой?..

Мама с папой… Мама с сестрой…

Какие странные вопросы!

И — сейчас. В дороге.

Мама…

Наклонённая…

Кем?..

За что?!..

Гвозди на рентгеновском снимке…

Вот! Вот!

Мир мал.

Гвозди в космическом пространстве распространяются во все стороны с безостановочной безвоздушной скоростью — но гвозди те же самые в тесноте воздуха на подземной станции метро… да ещё и в переполненном вагоне в пиковый час… распространяются всего лишь со сверхзвуковой, может быть, скоростью… и притом всего несколько сантиметров… так как увязают в ощутимых человеческих телах…

Точнее сказать, в космическом пространстве вообще, кажется, нету гвоздей… так как непонятно, зачем им там распространятся… Точнее, опять же, сказать, в космическом пространстве почти что нету человеческих тел… и, значит, их мыслей о возможном распространении там гвоздей… так как человеческие мысли заняты в основном тем… чтобы распространять гвозди на планете Земля, притом в подземном помещении, притом… и так далее…

Ещё точнее сказать — для распространения гвоздей, чтоб они — во все сразу стороны, человеком освоено пока лишь подземное пространство, в отличие — что, вероятно, впереди — пространства околоземного…

Мир мал — и притом так уже особенно мал, что, между прочим — и как раз не между прочим, смертниками гвозденосцами становятся всё чаще особы женского пола…

Мир мал — и так уже характерно мал, что — соответственно и тем более не между прочим! — работниками правоохранительных (от смертниц и их гвоздей) органов работают всё более особы того же пола, женского…

Мир мал — угрюмо, угрюмо. Не только среди уголовников, но и в криминологии об «криминальных авторитетах» нет термина «криминальная дружба», только — «криминальные разборки».

…Золото у параолимпийцев.

Вот! Вот!..

Золотых медалей и прочих получают на порядок большее количество спортсменов, если у них отсутствуют зрение, слух, рука, а то и вовсе обе ноги — в отличие от обыкновенных спортсменов, которым эти самые различные органы и конечности только, по причине малости мира, мешают.

Вернее бы сказать, особи человеческие с «ограниченными возможностями» эти самые ограниченности и стараются преодолеть, в чём и преуспевают, — тогда как особям, чьи возможности не ограничены, есть смысл, привитый современным имиджем, успеть бы воспользоваться своими органами для побед в сексе и бизнесе.

Мир мал, мал…

…Ночной клуб сгорел. — Хоть он и стекло-железо-бетонный.

Вот!.. Вот!..

Мир — мал.

И поэтому именно в это сравнительно небольшое по габаритам пространство надо было наносить и навозить как можно больше самых горючих материалов — чтобы все они, вместе с полным клубом, в несколько минут сгорели…

Сонные вскрики сонных: почему загорелось?.. почему не было запасных выходов?.. — А потому и загорелось, что не было ни запасных, ни… вообще никаких — выходов-то…

Иначе — что бы делать в кубическом зале, что на пятьдесят персон, сразу трёмстам?.. что бы делать им — столь взрослым?.. что бы им делать — в столь поздний час?.. что бы делать им — в столь громком музыкоподобном звуке?.. да и это всё — одновременно?!..

Мир мал — и только в этот поздний час в этом замкнутом строении нашлось место этим людям для их краткой и единственной жизни!..

Первое свойство мира, мира людей, — и потому не сформулировано оно было никем прежде! — что он, мир, — мал.

Однако… не воздеты руки людей, не согнуты колени людей…

Как есть сюжет, хоть какой, у всякого ночного сна — так же сюжетен и ежедневный, на ногах и с открытыми глазами, их сон.

Ощущение, однако, подспудное, подсознательное малости мира и делает мир людей таким, каков он у них есть.

И — людей такими, каковы они есть.

Существ малости — рабами малости.

Рабы — всего-навсего рабы… для одного из этих рабов.

Вожди, соответственно — вожди рабов, сами из этих самых рабов.

А мир — мал.

Страна хоть и большая, но должность президента всего-навсего одна-единственная.

И потому — уж кому повезёт…

Этому вот — повезло. И он не хочет, конечно, уходить. Так как если он уйдёт, то окажется… что ничего не случилось. Ни со страной, ни с ним… ни вообще. И значит, подтвердилась случайность того везения. И значит, он — простой-простой. Есть. И — был!.. А как пережить?.. И поэтому — не уходить. Пока не будет повода. Повода не-свободы. Хотя бы — переворот или немощь.

Хорошо было лет двадцать назад: страна была ещё пространнее, даже чересчур, как кто-то находчиво сообразил, — так тогда хоть сразу повезло пятнадцати везучим!..

Традиция же преемников, если о ней, власти — и есть проблема преемников: «Кто меня хоронить-то будет?..»

Сон политики…

Сон — и истории.

Сейчас все СМИ анатомируют прошлое и характеризуют повадки лидеров сколько-нибудь отдалённого прошлого — прежде того, чтобы сначала понять, что они, это прошлое и карьеры лидеров, — суть сегодняшнее! сегодняшнее! — иначе зачем об этом с истерией и говорить.

Итак, надо анатомировать человека как такового.

И прежде всего (что только и стоит усилия бдящего разума) — сам собственно разум, Разум.

…Мир мал.

Замкнуто мал.

И значит — завершённо.

Полтораста лет тому назад, только и всего, библиотекарь скромный уединённый, печалясь об умершем отце… осенён был вдруг — свыше-то! — догадкой… о каком-то новом бытие человеческом… и сформулировал, насколько мог, ощущение это своё некой теорией: «воскрешение умерших».

Что же, идея эта разбередила одного его современника, столь же, стало быть, эмпирического — понявшего и принявшего сию теорию буквально, буквально! — А где же все воскрешённые будут, собственно, жить?!.. — Разве… на других планетах!.. И с тех пор — вперёд! И ум, и механика. На другие планеты-то — как попасть. — Путём движения… Тут философ уже явно впал в пошлое двухмерное мышление…

Это был крах на пути к истине!..

Движения, по нему, лишь физического. Но… как собственно двигаться?.. Активно-то активно… Но — за что попросту, без тверди и даже без воздуха, цепляться?.. Тогда — ре-активно!..

С той-то минуты человечество и двинулось, в ограниченности своей духовной, — в ту сторону.

Только и всего.

Двинулось, впрочем, безвозвратно.

Теперь показалось бы — да и кажется… безумием, диким безумием… предполагать, хотя бы предполагать… что если бы тот изобретатель не придумал свой всего-навсего эксперимент… да просто не встретился бы где-нибудь в коридоре той библиотеки с печальным сотрудником… то человечество сейчас шло бы… в какую-то другую сторону!..

И, кстати, — так же безоглядно и безвозвратно!

Мир — мал…

Но что говорить. — Идея на полпути.

Умершие… и не умирали.

Умирали их тела.

Души живые — вечно живые.

Пребывать в состоянии абсолютной уверенности в этом — и есть пребывать в Раю. И всё равно — на так называемом этом свете или на так называемом том.

А вот Ад — двухмерное состояние души.

Отсутствие ощущения многомерности пространства.

И, соответственно, есть уже и сейчас.

И продлится потом.

Со школы бы — периодическую систему начинать бы объяснять с того, что она влетала в учёного в физиологическом сне, то есть когда он выпал из сна будничного: ценность этого факте равноценен ценности самой таблицы!.. Как ясно ему, учёному, было не в лаборатории, а — там. Там!.. Ему предстали в гармонии не только известные науке элементы — но даже ещё… неоткрытые!..

…Всё в мире измерено.

Самому старому дереву на планете — три тысячи лет!..

Однако — отнюдь не четыре и не пять.

Ей, Природе, нужно, стало быть, данное растение — вот именно в такой ограниченности времени.

Измерен… и век мой?..

Ощущение-то?..

Не в этом, не в этом!.. не в двухмерном!.. не только этого света!..

Лосось нерестится — и плывёт по реке туда, где сам он когда-то явился из икринки. И где, отметав и семенив, и подыхает. Но — на брюхе туда ползёт!.. Так вот. — Как он находит эту точку на планете?!..

Так и я.

За гранью видимого моя Прародина.

А что я шёл по жизни видимой, чтобы понять это, — так само собой.

…Мимо школы недавно шёл — на втором этаже в окнах свет, учительница стоит. Пред нею, значит, сидят…

Что она говорит?.. Что они слышат?..

Но ведь говорю же там — не я.

И значит — сонные взрослые детей усыпляют!..

…В малом мире — неполные и семьи.

Мать и сын, такие-то, договорились: кто позвонит в дверь — не открывать. Ибо сыну — или, по годам, в армию, или, по тем же годам… вечерком опять в бар. Но опять, что у них зачастую, поругались. Мать — на звонок-то! — со зла и открой. Сына и «забрили». Он ей — из всего лексикона вузовского: «Сволочь!» И ещё. Ломился-то к ним… его же дружок, работник военкомата! — Знал, какой призывник дома прячется. Он же их и утешил: «Не сдала бы ты, всё равно — план-то, сдал бы я!»

Добавить бы ему — если б истинное-то давалось образование: всё равно тебе, где дышать, — что дома, что в армии.

…Прошлым летом по улице — мужик в одних трусах. И — с огромным сизо-синим собором во всю спину! А — для того и голый…

Колония, за «колючкой», никуда не денешься, мала, и срок, как бы ни был велик, всё равно, с «вышкой» сравнить, мал… так что надо себя что называется поставить, а то тебя… там… поставят… Но и тут, «на воле», — то же…

Несмотря на то, что в руке бутылка красного и в тапочках домашних, кроме трусов, одних — взгляд внимателен. — Видят ли?!.. Всю жизнь был на глазах на «зоне», в перерывах — на глазах вольных. Но поскольку на зоне он блатной, и все это знают, то тут, на воле краткосрочной, ему и приходится рекомендовать себя экстравагантно.

…Я — что теперь между Небом и Землёй — в поисках должности приемлемой… с содроганием некоторым недавно обратил внимание… на самый, впрочем, доступный труд… который каждое бы утро у меня под рукой, точнее — под ногой.

Дворник моего двора — повёл рукой с сигаретой по обзору своего участка: в месяц ему, какой ни есть, стабильно несколько тысяч.

Но — что за образ жизни у человека с метлой!..

Рассказывает похмельно-запальчиво: и тёща, и жена — пьют. И только. Он, дескать, им: не буду вас хоронить!.. Так, мол, вскоре и вышло: тёщу — в чёрном полиэтиленовом мешке где-то зарыли, потом в полиэтиленовом чёрном — жену…

Спустя немного — слышу от дворника от незнакомого: прежний, дескать, туда же и точно так же…

С ним неинтересно — он живёт в первый раз.

Приятель стал ко мне заходить.

(О сонных — как-то даже странно… так запросто говорить!..)

Мир журналистский, как и всякий мир профессиональный, такой же коммуникативный, внутри самого себя, как, например, уголовный (кого «взяли») или чиновничий (кого «повысили»).

Н-да. Вениамин.

Он придёт…

Я не спеша делаю уборку.

Постоит, покурит у окна…

Я не спеша листаю книгу.

Посидит, поострит…

И уйдёт.

Я-то «сокращён» и недавно.

А он — сам ото всюду увольнялся и постоянно.

Веня да Веня — так его всегда и всюду все.

Подойдёт ещё к моим книгам: этого он давно не читал… этого недавно перечитать собирался… но он, автор, ведь — вот такой… а этот — вот такой…

И сам всё ждёт — как я с грустью чувствую — от меня какой-то критики: в адрес ли редакции, в адрес ли политики, в адрес ли хотя бы времени.

Я не спеша — и оправданно: вместо ответа — предлагаю ему чаю.

И он… не знает, хочет ли чаю…

И крутит чашку в блюдце.

А я — уже с возмущением чувствую, что он знает, что я о нём это всё знаю… что он и молчит, чтобы сделать именно моё молчание нетактичным…

В одно мгновение — словно тяжёлая цепь — перебегает от него ко мне гремящий каскад его, всем известных, обстоятельств.

Живёт с матерью… То есть — с одинокой матерью он, одинокий… Вроде бы был женат, воде бы развёлся… Мать уж на пенсии. Где теперь работает?.. И работает ли?.. Во всех-то местных газетах его знают… Пишет, конечно, мало, ленится… Чаще фотографирует… И всё винит свою устаревшую аппаратуру…Недавно приобрёл «супер»… На какие «шиши»?..

Но я — всегда перемолчу.

Иногда он срывается и начинает сплетничать.

В первый раз, как меня сократили…

(Ну, надоело об этом!..)

В первый раз он было прямо вбежал ко мне — полный смеха, полный иронии, полный дружества!..

Но мне тогда — внутренне-то, главное, освобождённому — его визит был как раз не кстати.

А он, видно, решил, что я расстроен.

Он — тактичный.

В следующий раз он пришёл уже серьёзный.

Посетовал на несправедливость на систему этих «сокращений».

Потом на что-то рассмеялся!

А я… даже и не понял, о чём он… так как в эту минуту вдруг подумал… что он живёт на пенсию матери…

И при этом — мы смотрели друг на друга!..

…Однажды мы с ним шли по улице — и оказалось, что возле его дома.

Или он этак нарочно?..

Его мать тут прогуливала собачку.

Познакомились.

Разговаривали — хорошо помню — как-то неспешно… как бы во сне…

Она — деликатная.

После это я о нём — стал себе так: он — какой-то навязчиво-тактичный… болезненно-тактичный…

Лишь однажды он спросил меня — и весомо, напористо, дерзко:

– — Куда думаешь-то?

– — Устроюсь куда-нибудь.

В другой раз стал хвалиться мимолётной половой связью…

И был какой-то сосредоточенный…

Ему, разумеется, ничего говорить о себе нельзя.

Раз он зашёл ко мне с фотоаппаратом своим огромным на плече; на другом плече — объектив, что ли, в чехле.

И приступил — не спросив меня! — к фотосъёмке.

Я, впрочем, стал, по его команде, перемещать себя в пространстве квартиры…

Я предложил ему деньги.

Он промолчал.

Сколько?..

Он промолчал…

…Не помню, заходил ли он ко мне ещё хоть раз после этого.

Потом, через какое-то время слышу: удавился!..

Я сразу себе: виноват — я!

«Не помню… заходил ли…» — После чего «этого»?..

Зачем же тогда я ему… предложил!

Ведь он, видя мой покой, мог предположить во мне… какой-то, что ли, идеал…

А я — предложив вместо участия деньги — доказал ему, что… как я сам теперь выражаюсь… мир мал!

И — нет в мире благородства.

Вернее — чистого благородства.

Ещё вернее — болезненно-чистого благородства!..

Ведь он, неудачник по жизни, во всём в жизни гневно и лез на рожон.

…С матерью он, конечно, в очередной раз поругался.

Ведь он — конечно, конечно! — во все свои неудачи мать посвящал.

Она — она родила его одна. Одного. Она — она питала, одевала, растила, учила его одного. Одного. Он — единственный; и это стало нормой для него, для неё. И, как они за всех решили, — вообще. А у него — то это, то это… И — как себе сделать больно больнее?.. И — для кого сделать больнее больного?!..

В ванной. На трубе.

Именно — дома!..

…С ним было неинтересно.

…Подлинный пафос общения — пафос недоумения. — При отслеживании друг друга на этом свете.

Она, мама, со мной никогда — никогда всерьёз ни о чём не говорила.

Только поглядывала пристально.

Лишь бегло небуднично выговаривала уж самое насущное.

В детстве разве и в отрочестве ещё что-то и выражала на моё упрямство и вздор, но всё это в словах, какие и в школе, педагогических.

– — Одевайся!

– — Иди умойся!

– — Садись ешь!

Не знала, не знала, что сказать…

– — Учи уроки!

– — Сиди прямо!

Не знала, что сказать… Иначе бы я этого не чувствовал!

– — Иди гуляй!

– — Иди домой!

– — Вымой руки!

– — Ешь!

– — Ложись спать!

А лишь я в старших классах — не только поглядывала, но уж и вздыхала.

Будто я в чём-то виноват. Ощущение, впрочем, — живое и явное!..

И — чтоб я не забываясь волновался.

Да она не знала — что самой-то себе сказать!

Теперь понятно…

Нет! И всегда, всегда было мне понятно, понятно: не знала, не знала, что себе сказать.

И поэтому — именно поэтому в домашнем воздухе висело всегдашнее виноватящее: мы тебя кормим, одеваем, мы даём тебе пример труда и честности. И поэтому — само собою всё остальное с тобой должно быть. Тем более — ещё и учителя и учебники. Чего тебе ещё?!..

Но опять — в самое детство. Там — откровеннее.

Отслеживание друг друга — уже с тех пор.

Все всегда — за мною: что-то, дескать, у него на уме?..

И лишь тогда открыто и точно мне в глаза:

– — Нарочно капризничает!

Верно! Вот это — верно.

И так бы — всю жизнь, и — каждый каждому.

Да, нарочно.

Да и все-то всегда всё делают нарочно. И что делают? — По сути одно: спровоцировать другого!.. спровоцировать проговориться!.. проговориться о смысле жизни!..

А отрочество — сосредоточенно откровенно.

Я, придя из школы, — бабушке:

– — Человек треть жизни проводит во сне!

Бабушка головой качает… ногти грызёт… и о чём-то нетерпеливо молчит…

А о том, чтобы мои слова вечером передать — маме, маме!

Она — она ни в ком в жизни не нуждалась. — Если о мужчинах. — Ни в муже, ни в сыне.

Уважала — бабушку свою и мать.

Эмансипированная, по-книжному, — урождённая и убеждённая!..

Но вот… грядёт, грядёт событие…

И она — вдруг именно мне:

– — Ты, что ли, меня хоронить-то будешь?

Тому, кто считает её — вечной, вечной!..

Оказывается, у неё… всего-то и заботы…

И в последние свои годы — то-то чуть не плясала, с палкой-то, перед дочкой и перед… своей, конечно, этой… сестрой!..

И даже — гордая-то! — о всех смертных:

– — Обо мне люди плохого не скажут!

…Как грустно!

Середина ноября — а снег то идёт, то тает…

Конечно, снег будет, будет.

Но уже в этом году — не будет первого, первого снега!..

…В том городе… в том, где теперь она сейчас… в холодной бетонной комнате… среди других, на столах, под простынями, холодная… в этом городе у неё была подруга… тоже — была…

Самая, как она говорила, лучшая её подруга на всю жизнь, с молодости.

Почему-то — она.

Встречались редко.

Приезжала всегда та к маме; ну, самое большее — если переночует.

О чём же говорили?

Может, потому эта была лучшая, что я всегда, с детства, ощущал на себе… их одновременные колкие молчаливые взгляды.

Виноватящие-то!..

Их тихий укромный разговор, их эти взоры молчащие сосредоточенные — выражали по сути одно: вот я, вот ты, вот мы с тобой живые… вот он, мой сын, твой сын… вот мы всё на этом свете… Так ли переходим эту жизнь, которая — жизнь?.. Так ли — он?..

…Так что с датой своего дня рождения — нарочно меня не поправляла.

Чтоб уж — все были виноваты!

А я, дескать, — вот сколь несчастна.

Она не знала, не знала… что такое жизнь.

– — Говорят, когда будешь умирать, перед тобой в один миг предстанет вся твоя жизнь.

Если можно угадать, определить будущее, то будущее существует уже и сейчас — и значит, оно руководит настоящим!

Сегодня вдруг вспомнился тот миг… тогда мне было около сорока… когда я однажды ни с того, ни с сего почувствовал, будто я… умер!

Я тогда, помню, ходил сам не свой… не веря этому своему чувству… и попросту ждал, ждал, когда это состояние неуюта иссякнет…

Слышал, раз или два, признания: так, мол, бывает именно в этом возрасте, именно в эти годы.

И теперь лишь тому ощущению — нашлось объяснение истинное, свежее и очевидное.

Я в тот грустный миг памятный ощутил — что: у меня, надомною — нет некой крыши, кровли, некоего, что ли, оберегающего зонта!

Этим колпаком, тонким и уютным, до этого было моё восприятие себя неотъемлемым — среди ли родни, среди ли друзей… в обществе ли всём, в природе ли всей целиком?..

И вот — прохлада… ветер… над моей головой, над моими плечами!..

Лишь теперь — мир мал! — я горестно смел… и смело печален.

И родство — сон? — Нет, родство — кровь! — не сон.

А вот чувство родства — да, сон.

Мои родители, моя сестра, потом… эта самая тётка, да и прочая родня — люди, ведь люди. — А что они за люди?!..

Ты же давал в школе характеристики тем «персонажам», а потом на юрфаке — даже «квалификации» живым людям…

А раз не давал оценку столь принципиальную самым близким — неужели был не во сне?!

…Я, помню, только из армии. Лет двадцати. В вуз-то поступил в тот год?

Раз принёс грибов — кучу: что делать? Мама, сестра: то-то и то-то. А как мариновать — лучше всего знает тётя. Ну! Как всегда.

Тётка тогда мне — стоя среди комнаты, руки в бока… ей было, значит, ещё лет сорок… голосом чётким, учительским — само собой, да ещё и — привычным:

– — Три дольки чесноку!.. пять горошин чёрного перца!.. корицы!.. гвоздики!..

Я, помню, слушаю — а сам, оглашённый, вдруг подумал: так вот почему… у неё спился и помер муж!.. и как же с нею рядом живёт… мой брат двоюродный?!..

Ведь она-то, дебилка, сейчас полагает… что я, внимая ей… её уважаю…

И — помню — стал записывать… на бумажке… рецепт-то… для вида!..

От страха, от страха…

Чтоб не захихикать! — Чтоб не вышло скандала. — Чтобы не обиделась мама.

…Вот!

О волнующем… по радио — о волнующем.

Мужчин сейчас — тридцать восемь процентов… женщин — шестьдесят, в процентах, два…

Процента — процента.

Возраст средний мужчин — шестьдесят два года… У женщин семьдесят да четыре…

Два — четыре.

А, дескать, — «всемирное вымирание мужчин»!

В виде алкоголя, самоубийств…

Сердце моё — билось.

И все эти, меж собой, цифры и проценты, в эфир-то не просто так и этак, а — по сути «избиение мужчин женщинами»…

Сердце у меня билось… как бы где-то в голове!

Я догадался, что на губах моих… улыбка!.. Какая — когда говорят о тебе. Притом — когда хвалят тебя.

А сейчас — ну раз чувствую — именно хвалили.

Ведь об этом, обо всём этом самом — только всегда и думаю.

Как о самом важном.

И может, да, с самого отрочества.

С того страшного!.. с того страшного!..

Ныне уж — так прямо.

Мужчины — вырождаются!..

Это… о ком же?

То есть — их число по отношению к женщин числу.

И надо, дескать, заботиться — о «данного биологического пола» сбережении и буквально о «данного пола» сохранении.

Женщин — больше чуть не вдвое…

Мужчин женщины — бьют!

В семьях если — ими командуют!

…И что?

То есть, что — я?..

Сходу бы так, журналист.

Надо создать партию мужчин!

А то: женское движение в мире есть, а — мужское?

Однако — подлинное вымирание мужчин: ибо хоть кто-то бы из них один… хоть где-то и хоть как-то об этом!

Движение нынешнее собственно мужское — разве что пьяниц по улицам в поисках похмелки… и — по тем же улицам чиновников к департаментам и думам…

…В студентах было: примечательно — только что Союз рассыпался и «цены отпустили»; приятель мой, сокурсник, с которым мы в одной «общаге», вдруг залёг на койку свою — и том за томом ещё раз всё собрание писателя своего Падучего, как он любовно его называл.

В страхе, признаться, я на него поглядывал… Ведь тут, в своём роде, та «депрессуха»…

Сам же комментировал мысленно.

У автора того все романы, по сути, — романы-хождения. Все герои его по всем романам его ходят и ходят, ходят и ходят. Друг к другу-то, друг от друга-то. А — чтобы побольше поговорить. И к чему же все разговоры их сводятся? — Веруешь ли ты в Бога?.. В Бога — веруешь ли?.. В Бога ли веруешь?..

И это — ещё за несколько десятков лет до первой революции!

Так вот откуда целый двадцатый век, сколько их, революций!

Доходились! Добродились!

Договорились… Доболтались…

(Или… топтались в нетерпении… метались в истерике… ожидая неминуемого… фантастического будущего?!..)

Вот, то есть, когда начинался в стране, обществе кризис — подлинный Кризис.

И он, Кризис, всего-навсего второй век продолжается… порывисто длится…

Концлагерь… Атом… Космос… Спид…

Ну и, это уж в довесок, — алкоголь… петля… героин… окно…

Где были в эти два века философы?

И, в таком случае, — чего хотела от них Философия?..

…Мужчина изобрёл водопровод — и лишил женщину поэтической грации с коромыслом!

И далее он — все самогубительные усилия.

Изобрёл, недотёпа, паровое отопление — и не нужен сделался даже в качестве дровосека.

Изобрёл телевизор — и не ждут его даже развлечься.

Те, у кого печать в паспорте, чтоб хоть на что-то сгодиться… стали отдавать женщинам свою заработную плату!.. — Окончательное, в данной популяции, признание своего унижения!

Вырождение мужчин — мир мал! — предстоит и во всём мире.

(Но ведь этот факт можно сформулировать иначе: именно — в этом, значит — они переселятся в мир в тот, в тот…)

И ежели, однако, почти все политики, миллиардеры, лётчики и танкисты — мужчины, то — то это их прилежание и мужество… есть синдром вырождения?!

К тому же — без приоритета ценности Невидимого — мужчины и женщины равно самоубийственно пребывают в коме будней.

О семьи современной кризисе — теперь и не формулируют: семьи — нет, нет; есть юридические тонкости, только и всего…

Похабное самое, скабрёзное самое — почему именно, и у человека, и у человечества, по поводу всего полового?.. Давшего и дающего единственно и исключительно семя и гнездо собственно жизни!..

В сказках всех стран мира зафиксировано одинаковое происхождение смеха и… срама, срама и… смеха — непременных, оказывается, культурных соседей-спутников.

Так вот. Смехом засмеялся на планете Земля впервые человек — истинно явление Природы! — а именно — мужчина!.. и, в чём и суть, — задумчивый!.. при виде… тела человеческого… оголённого внезапно… по-современному изъясняясь: «ниже пояса»… притом — женщины!.. притом — по её доброй, то есть догадливой, воле!..

По телевизору несколько лет тому: двенадцатилетний мальчишка — он заплакал, когда узнал, что у неё, у этой, с которой он, женщины, будет ребёнок… от него!..

Чисто практичен тут замысел Природы: «сучка не захочет — кобель не вскочит».

Однако — и время определить буднично: от какого пола истекает(!) искони так называемое нецензурное, и от какого — всё так называемое мыслительное.

А то ведь ржание, уже — совместное, и повсеместное, и повседневное есть, выходит… экстаз лицемерия.

Всей и разницы — мир-то мал: вместо языческих фаллосов — фаллические же на всех площадях истуканы (предположительно — с яйцами…) в неснимаемых штанах.

…Далеко чтоб не ходить — «сократил»-то меня… мужик, мужик; редактор, он мне давнишний вроде бы приятель.

Я ему, признаюсь, посмотрел — поглядел в глаза: дескать, из солидарности хоть, ну, из этой самой…

Он отреагировал внятно:

– — Меня в коллективе не поймут.

Нет-нет-нет! — Он, конечно, прав, прав.

И мне хотелось, как всегда, только единственного: разведать, насколько живое — живое.

…Мужчины совершенно исчезнут… примерно через сто пятьдесят тысяч лет?

Но пока — в течение этих тысяч-то! — они, исчезающие и, соответственно, оберегаемые, станут или — всё более и более привилегированной кастой!.. или — редкостной и востребованной породой!..

Или будут иметь, по множеству женщин, гаремы — а значит, не имея к каждой женщине, не-единственной, исключительного уважения, захотят передавать наследство, опять же, — сыну, сыну!.. — возрождая свой, мужской, авторитет.

Или — женщины, некой стабильной общиной, кланом, кругом, будут держать рабов: слуг и осеменителей.

Или — и гаремы, и кланы.

…Вот пример мужчины — воспитанного, то есть, такой средой и таким духом.

Я, тогда студент, оказался среди какого-то праздника, празднующими любимого. Во дворе весеннем тёплом была уже чуть навеселе компания, где и один мой тот знакомый.

Я же — заинтересовался легкомысленно его, тут же была, сестрой.

Среди веселия он мне в сторонке — как бы между прочим и в то же время — ответственно-трезво:

– — Ты не можешь, как надо.

– — А как надо?

– — Не можешь, как надо.

– — А как, как надо?..

– — Не можешь.

– — Да как надо-то?..

Молчит… Круглыми, теперь уж уточню — телячьими, глядит куда-то… просто глядит… просто глаза его глядят…

И тут я — будто вновь увидел, как он только что плясал!

А его та сестра и его невеста, стоя под руку, — смотрели.

А он, не сводя с них зажмуренных в умилении глаз, пляшет — перед ними.

Пляшет и пляшет.

Как пляшут в садике — чтобы похвалили.

Улыбаясь широко-зубасто…

То крутя ладонями у плеч, то болтая руками-плетьми…

И так — неутомимо, откровенно…

Они — молча смотрят.

Он — молча пляшет.

Вот, оказывается, как надо!..

…Я с этим, с мужским, полом с некоторого времени — да как сократили — общаюсь лишь жестами: не курю!.. ехать — туда!.. и — не проси, не дам!

А с женщинами?..

На женщин всегда смотрел, ожидая, есть ли среди них та, которая бы — из моего будущего.

А недавно…

У лотка потребовал — одну луковицу.

Старуха взвесила: на десятку.

Я подал ей купюру.

Луковицу взял.

Жду…

Старуха забылась… как бы…

– — Я подал вам пятьдесят.

– — Помню, помню, сладкий!..

– — Знаю, знаю, что сладкий.

…И вот, наконец-то, пример женщины… которая везде и всюду!.. которую только и слыхать!

Учился я в «универе», потом стал работать, и всё приезжал домой — и каждый раз она тут как тут, да ещё и стала — при мне! при мне! — громко учить маму заваривать чай:

– — Теперь надо чай женить! Надо его женить!

И переливала заварку из чайника в чашку и обратно.

Тётка…

Ой, да я не могу о ней…

Даже вообразить её страшусь…

От гнева!

И… от брезгливости…

И сейчас она… возле мамы?!..

…Мама была — гордость, мама была — твёрдость.

Мама была — уж у себя-то дома — своевольна!

Но удалось ли ей — в её требовательной и взыскательной жизни — хотя бы это, хотя бы это?!..

Сестру, небось, сестрой сама же никогда не называла — за глаза-то; всё — тётей, всё — тётей.

А тётка — тётка её переболтала, пересилила… заглядела!.. зажала!..

Мучение моё — самое тайное…

Признался себе уж прямо.

С мига звонка того — сестры ночью и… до мига звонка моего — в реанимацию… я свежо и ярко видел-слышал… последнее, последние…

…Глаза!

Мокрые красные…

…В последний раз приезжал.

Что-то говорил.

Она молчала.

На кухне.

А суп заранее сварила. Ждала. Мне.…

В зале потом.

Я говорил.

Она слушала…

Кого?..

Что она слушала?!..

…Я привёз ей, да, винограду.

Сам отметил снова, что с какого-то времени… за нею наблюдаю особенно…

Она бродит, говорит — как?..

Ожидать — давно устав…

Против желания — как бы готовясь…

И это всё — уединённо… и это всё — буднично…

…Уже и тогда-то шевельнулось во мне — ещё как грёза смелая: видимый мир — бред… люди — тают, призрачные, в воздухе… перетекая в пространство в иное… а уж душою и духом — натурально.

…Она.

В валенках. В платке. В кофте.

Наклонённая…

Наклонённая!..

За что?!.. Кем?!..

Хотел спросить её обычное: ну как, мол, ты?.. И, сжав зубы, постыдился… устрашился…

Она всегда отвечала:

– — По-разному.

В зале. Включил телевизор. Сам за столом на стуле всегда. — И думал, она сядет рядом, как всегда, на диване.

А нет её и нет…

В спальню заглянул.

Она стоит у лежанки и локтями на лежак уперлась. На горячий?..

– — Мама, чего ты… от меня прячешься?..

Молчит…

Как хотелось — всю-то жизнь — искренности! — Хоть от неё-то…

Вышла всё-таки оттуда, села на диван.

Боже, а это у неё… внутри…

И ужаснулся… дать знать…

…И вот — утром.

Уже одевался.

Она в прихожей — эти минуты — сидела на кушетке. Как всегда.

Но тут — как-то прямо. И лицом — к двери.

Я зашёл к ней со спины и, как всегда, перекрестил её.

– — Ну ладно…

И с сумкой — к этой двери.

…Глаза — мокрые!.. красные!.. сознательные!..

Ведь — мне в спину!

Я и оглянулся.

Сидит — прямая, совершенно прямая… выспренняя… осознающая…

Пьющая минуту.

…Так вот. Так вот.

Что же я не взял предлог задержаться?..

Да что — что же я не кинулся ей в колени?!..

Что же я — не шагнул на потолок?!..

Но ведь она бы поняла, что и я всё — всю её осанку — понял.

И что я — признаю какую-то неизбежность…

Что я признаю — сам, пусть лишь грозящий, факт…

А я не признаю!

А я — не признаю.

И сейчас.

Не признаю.

…Мучение моё — ласковое, мучение моё — сладкое.

3

Боже, что я делаю, я же — живой!..

Так я себе каждый раз.

Выхожу-то когда на улицу.

С тех пор, как сократили, — смотрю, хочу не хочу, либо себе под ноги, либо на облака… либо, ну, на архитектуру.

Если б я вёл себя так, каков я есть на самом деле — с самого бы с отрочества, — про меня шла целая молва, встречные бы оглядывались.

Но я просто шагаю…

А вот все — на серой асфальтовой ленте-эскалаторе: и по воле этой серости.

Дыша загазованном воздухом… Очумелые от голубого «ящика»… Замкнутые в интернетном лабиринте… В пространстве, пропитанном мобильным тиком… Под сводом, загрязнённом «космическим мусором»…

Спящие, спящие.

Да ещё и засоряют мои навечные зрение и слух!

Ненавидел всегда — похабные слова, анекдоты… рисунки, фотографии, фильмы.

И особенно тех, кто эти непристойности озвучивает или множит.

Брезгую вот даже пребывать под взглядами прохожих.

…Недавно и было так — характерно и, как нарочно, густо.

Из магазина звонил подружке, какое взять вино.

Разговаривал, присев у витрины к нижней полке.

Мобильник потом положил в карман в грудной куртки во внутренний.

И тут… ощутил щекой… взгляд на меня…

Взял бутылку. Поднялся.

Но… всё ощущаю…

Подошёл к кассе. Оплатил.

Тут и подошли.

Охрана и продавщица — чей взгляд был на меня у витрины.

– — Вы ничего не забыли оплатить…

– — Нет.

— …кроме вина?

— Не забыл.

— Зайдёмте в эту дверь.

Пошёл с ними.

– — Снимите, пожалуйста, куртку.

Снял.

Повесила куртку на своём пальце… заглянула в карман… в грудной… внутренний…

Я стоял…

Ведь видит же Бог!

Но этак даже и помышлять — красивость…

Но видит же — Невидимый тот Мир!

Стоял…

По диплому — юрист и на весь город — журналист!

– — Извините.

Подала куртку.

– — С праздником вас.

– — Спасибо… А-а…

– — С днём, то есть, всех влюблённых.

А то — сказать бы им…

Скучно бы!

Из магазина выйдя, впрочем, проговорил:

– — А вы ведь не имеете права обыскивать. Тем более, требовать раздеться. Тем боле, брать чужую одежду в свои руки.

Она бы:

– — Может быть.

Тогда бы:

– — Вызовите директора.

– — Зачем?!..

– — Или с вас шоколадка.

Она бы:

– — Ну хорошо… Вот вам…

Тогда бы:

– — Это вам.

– — Мне?..

– — Да.

– — Н-ну… спасибо…

– — Нет-нет. Вы — ешьте.

– — Как?..

– — Сейчас съешьте!

Но этак — скучно бы.

…Гнев.

Собираясь только на улицу — уже чую подступление его…

Гнев!..

Самое моё уничтожительное чувство.

И — единственное таковое.

Само-губительное.

Не на всю ли жизнь?..

Но, да, единственное.

Как я раньше этого не понимал!

То есть понимал, но не понимал до формулировки.

Да признания.

До — призвания?!..

Иначе — как же вытерпеть рядом ложь, лицемерие, срам?.. Тем более, если они — летят в тебя. Ещё пуще — с уверенностью летят, что тебя достигнут, тронут и поразят!..

С отрочества — да, с отрочества замечал за собой: одно моё подозрение… в чьей-то уверенности… будто его обо мне хитрость ему удалась… и — прямо у меня колени слабели, слабели и подгибались колени!..

Примеры, как бы «фотки»… сыплются, сыплются в меня… из пространства, памяти…

В армии офицер, мой командир… в вузе кандидат, мой преподаватель… в газете «ответсек», мой начальник… рассказал анекдот про… про то… и сам же раскраснелся, захохотал, сверля меня глазками, — а я… всего лишь побледнел… И в этот мгновенный миг — на все потом годы службы-учёбы-работы наши взаимоотношения, так сказать, определились.

…Что такое это — гнев? Гнев это грех.

Что такое грех. Грех это — не одно какое-то из перечисленных по пальцам чувств, мыслей, не настроение, не поступок тем более, а — состояние. Грех — состояние общее моё; режим, тонус… на какое-то, пусть, время… всецелое состояние моё… цвет меня!.. звук меня!..

И гнев — изменение, вмиг, цвета меня, звука меня.

Гнев — трепет. Трепет от ощущения, от ощущения в мире кого-то ещё, кого-то ещё, кроме меня… кого-то ещё вместе со мной… в мире о мире полагающего… а значит — и обо мне!..

Вот — уж весь дрожу… Весь уже дрожу!..

Вот я, вот Земной шар, вот я пребываю в осмыслении этого обстоятельства.

А-а…а кто-то что-то обо мне полагает!..

Родственник, сосед, приятель, коллега… какой-то там чиновник, какой-то там, видите ли, политик… какой-то там, видите ли, вождь!

Он обо мне, именно обо мне, может и не знать, но я-то — в мире. В том же мире. А он, значит, — будто меня нет, или, хуже того, что и наплевать на то, есть я или нет меня…

Или, что ещё хуже, — если конкретно знает обо мне, о моём в мире присутствии. И — рассуждает. И — полагает о мире, о мире, в котором я… не согласовав со мной, даже не спросив меня! Даже вовсе не озадачившись тем, что я об этом самом мире думаю!

Вот — уже, от дрожи, встал!.. Уже, в дрожи, хожу, хожу!..

На моём веку, вот же, полетели на другую планету, притом на ту, которую я каждый день наблюдаю, и… не спросили меня!.. А захочу ли я смотреть на неё, на Луну, зная, что там… кто-то бродит…

При мне, в моём присутствии, на моих глазах… распустили страну — и даже… не спросили меня лично… и так далее, и так далее…

Некто судит обо мне… и даже о моём в этом мире надлежащем поведении… и даже — о моём на этом свете… телодвижении!

Н-ну!.. Так бы и хватил сейчас стулом об пол!..

…И как теперь мне легче. — Как бы я вообще мог бы избавиться от своего гнева и от дрожания своего и слабости в коленях — если бы не понял этого самого: тот полагающий обо мне — из малого мира!.. из двухмерного пространства!.. и — во сне, во сне!.. Веденье и неведенье его обо мне — его узколобые грёзы, чахлые его кошмары…

Гнев во мне — ещё и от пребывания в мире, в таком-растаком мире… и самого меня!.. Дрожание моё — на это пребывание обречённого!..

Уж и так в мире множество — всех и разных!

…А теперь — наложилось и это: мир — мал, мал.

И каждый — судит-рядит…

Выходит, я явлен в этот мир, на этот свет… быть осуждённым!

И единственное — опять же, опять же — спасение меня от моего гнева — снисхождение к спящим.

Чтоб это такое снисхождение совсем не превратилось в прямое ко всем отвращение… пророки и бежали в пустыни!

А для всех тех, спящих, — в святые.

Не могу общаться с дураками.

Лучше б тот был сволочью.

Сволочь и сволочь. — Понятно и спокойно.

И ему, и, чаще всего, мне.

И прежде всего — противно: ещё он и трус!..

…Шёл тогда — года за два до нынешнего, официального, «кризиса» — в администрацию, в тот департамент, — не думая, впрочем, ни о чём, кроме некоего — праздничного, иначе не сказать, поздравительного.

Департаменту культуры я нёс проект! — Организовать в городе литературный салон!

– — А литобъединений мало? — накануне, при собеседовании, спросил аккуратно у меня менеджер-психолог — мужчина, без сомнений, с образованием и в очках.

Я, готовый, ответил, что следовало бы все эти творчества объединить и уровень их поднять.

Психолог был тактичен, но… чем-то озабочен.

К слову, начальников-чиновников я — сын учительский — с детства не умею бояться или хоть побаиваться.

А потом ещё — закалённый, что ни говори, в репортёрах.

(Признаюсь… слабели колени… только при мыслях, опять же, — о родне о своей о разной…)

На другой день в назначенный час зашли в кабинет (особенный чем-то…) вместе.

Директор департамента, дама полная, тоже была активна:

– — Это, конечно, нам хорошо! Нам ничего и делать не надо. И в то же время нам галочка.

Я тут вспомнил почему-то… некстати… что я иногда… дрожу…

«Нам»! «Нам»!

Стало быть, они тут, в кабинетах, только — ням-ням?!..

Директорша — опять своё:

– — А знаете что. Поднимите нам музей-усадьбу!

Я зашевелился: почему, интересно, говорят «галочка», а, например, не «вороночка»?..

Я, глядя в сторону её лица, сказал…

…Сказал — что?

Вернее бы спросить: сказал — как?..

И вот как.

Сказал — уже будто о решённом:

– — Я, разумеется, способен думать не только о-о… о процветании культуры, но и о-о… об извёстке и кирпиче…

– — Ну! Ну уж!

– — Да нет, нет. Я скромный.

– — Видно, видно.

Психолог — трудоустроенный, стало быть, здесь присутствовать — лицо головы своё чуть отвернул, но глаза оставил на лице моём.

Я встал:

– — Разве что… умнее вас.

– — Кто?

– — Я.

– — И кого же?..

– — Вас.

– — Меня, что ли?!..

– — И лично вас. И всех, без лицемерия, кто сейчас тут в кабинете.

Психолог засмеялся.

Директорша стала молчать…

Поэтому мне, из уважения, осталось только чуть-чуть поклониться.

– — До свидания.

Что ещё?..

Психолог был… с красными квадратиками на щеках…

У директорши кольца на пухлых пальцах… глубоко врезались…

…Однако там я тогда — не так.

Я, глядя в сторону лица директорши, — на её предложение стать директором музея-усадьбы — сказал… уже обречённо:

– — Этим мог бы заняться… и кто-то другой.

Они с психологом переглянулись: никогда этот журналист благородный — этот деятель! — больше к нам не придёт — и не будет нам больше, по крайней мере — от него, лишних хлопот…

На этом расстались.

С ними-то ясно.

А если обо мне, так я — действовал в обычной своей манере: отслеживать ситуацию до конца.

До предела, то есть, ничтожества её участников.

И всегда-то, значит, всегда я — ещё без ощущения, как ныне, малости мира — чувствовал… предчувствовал, что все во сне.

В безнадёжном сне.

Во сне безнадёжности.

И — надо смотреть на сонных… как на сонных.

Спокойно.

Люди двухмерного мира — их лицемерие, без знания о невидимом Присутствии, даже и нельзя назвать лицемерием.

Для таковых реальность — двухмерность мира. А в такой реальности лицемерие… всё-таки мудрость!..

…Что же получается?

Что я смотрю… на видимый мир… из невидимого?!..

…Ныне социума, пожалуй, — нету вообще.

Социум там, где есть хоть повод говорить об уровне духовности.

Социум, тот иль иной, это глубина дыхания духовности.

Ныне же — смешно, смешно лепетать о таковом дыхании, да ещё и о его глубине.

Стадо не стадо…

Только, во всех СМИ, цитаты из наследия прошлого и пересыпание фактов нынешних — как песка из ладошки в ладошку… младенца в песочном ящике.

Для всех и для каждого: программа — деньги… программа — власть… программа — слава… Ну, разве что — разврат и извращения…

Вот дискуссия — казалось бы, смелая: в вузах устраивать ли церкви?

Я бы: не нужно!

Но вовсе не потому, что конфессий много и что есть даже атеисты.

А потому, что здания научные и сама собственно наука и есть прямо — дело богоугодное: познание Истины. (Разве что без посредников — без бород.)

Невидимый мир — реальность.

То есть — научная!

Ведь реальность не может быть… ненаучной.

Иначе рассуждать — как?..

«Мозг… не способен… понять мир… так как он, мозг… устроен очень сложно»… — Так в научной статье!

То есть современная наука, исходя из возможностей мыслить только мозгом — как раз и исходит… из его не-возможностей!..

И со школы бы — так и говорить: мысли в мозге отражаются из невидимого мира.

Тогда-то человеку каждому — и надежда действительная, и ответственность не заоблачная.

Я бы — если уж дискуссию — вот какую: когда кто убил, изнасиловал, украл — спросить… с учителей!

Вы что ему внушали?!.. десять лет!.. ежедневно!.. по пять-шесть часов!..

Ведь с водителя спрашивают за последствия — при его хотя бы невнимательности.

А если не так — то все действительно во сне: учителя — во сне говорения… ученики — во сне сидения…

Однако радио вон сетует об ином: ввести-де должность «адвокат животных» — нельзя, оказывается, попугаев держать в одиночестве… нельзя из аквариума сливать рыбок в унитаз… а лошадям, наоборот, одиночество обеспечить…

Для существ якобы разумных — шарообразность планеты…тонкость на ней жизни… неотвратимость гниения тела… уникальность каждого — это как раз и есть… сны — красочные забавные!..

У них — другая, другая реальность.

…Планы и мечты людей — это всего-навсего сюжеты их сновидений.

Вот какой-то президент, вот какой-то актёр… Звёзды!.. Всеми видимые. И ведь они — стремились к этому!..

Неужели… стремились?..

Неужели — не к Тайне устройства Мироздания?.. не к тайне своей редкостной судьбы?..

И — завидуешь тому, из притчи, нищему — что заявил проходящему мимо него царю: мол, не загораживай мне солнце!

Недаром же всем так называемым культурным людям покоя не даёт ни какая-нибудь старушка в глубинке, ни любой абориген в его экзотике.

(А вот то, что в женский, выходной, день тоже надо бы гололёд песком посыпать — так не тут-то было: старух после того — праздничного! — дня — вверх ногами целая больница…)

…В деревне в моей, в родной, стройка какая-то.

Рабочие-шабашники… Как и я был таким же когда-то в студентах…

Я среди них хожу…

И прямо по лицам, по жестам их вижу: криминал!

Криминал серьёзный… угрюмый, злой…

Чтобы с ними не общаться… чего от них ждать?.. я начал — конечно же — махать руками… плавно и усиленно… как птица-то…

Правда, тяжело махать — лишь ладони слегка годятся на крылья.

Но — всё-таки взлетел!.. и полетел!..

И стал над ними и вокруг летать. Ну, метрах в тридцати.

Обстановка, однако, внизу была гнетущая…

(Тут неясный обрыв…)

И вдруг — мы… и я, то есть, среди них!.. все вместе запросто идём в один какой-то дом бревенчатый!.. садимся где попало тесно, даже на полу!..

Из разговоров общих я узнаю, что это — что это… снимается кино!..

Это, оказывается, тут в деревне снимают кино! Про шабашников. А эти все — актёры, режиссёры и прочие «киношники».

Я слегка успокаиваюсь.

Ладно.

Но дело в том, что все они не знают… что я — на самом деле способен летать!

Да, это — в моём том биологическом сне — было для меня самое важное… и горькое…

Не то вовсе, что в деревне в нашей снимают самый настоящий фильм!

А то, что они про меня думают, что мой полёт в воздухе — всего-навсего… обыкновенный съёмочный трюк!.. трюк!..

А им — забота мелкая: лишь бы снять фильм…

Они живут, то есть, в том сне… где люди… не летают…

Для меня же — умеющего, владеющего — соседство с ними так же и кощунственно, противно, как, например, слышать: ой, я надел рубашку слава направо!.. вместо — «наизнанку»…

Скучно!..

Даже во сне, когда спишь.

Хлопотать я почему стал, было, о том салоне.

А заглядывал не раз, случалось, на «лито», что при газете. — Не верилось как-то… что среди нынешней вульгарной пропаганды вульгарного стяжания… кто-то грезит ещё и… поэзией!..

Слово за слово, я навёл их на идею — а они тут же мне, профессионально общительному, и доверились.

Но уж и тогда, до «кризиса», ни хрена — с лирикой — не выпало.

А теперь, посмотрю…

Автора, например, одного «начинающего» рассказы — время от времени печатались, следил, в газетах — и вот перестали.

Спросил его — рассказывает.

Принесёт, мол, в редакцию новую вещь, редактор прочитает — и одобрит, даже с восторгом, и обещает немедля печатать! — А через два-три дня краснеет и глаза прячет.

Понятно! — Газеты теперь, в «кризис», куплены разными «ООО»; иначе — редакции буквально продали сами себя Мамоне. Ну а хладнокровному тому мешку вовсе не нужно, чтобы в фауне прямоходящей будить склонность… к какой-то там лирике, к рассудку, к чувствительности!.. к сердечности, к сострадательности! — чем собственно и занимается письменность художественная. Ему, мешку, потребно печатать — стабильное, статичное… валерьяновое… «в обаянии держать»…

Автор же тот, предлагая в газеты свои рассказы, находится — как теперь выражаю — во сне, притом — в двойном сне: во сне творчества и во сне заблуждения о его востребованности.

Брал бы, ей-богу, пример вон с того, что тоже на слуху, местного же поэта, что стихи свои — прямо в интернет!

Меня всё это трогает — постольку, поскольку… Но для меня творчество — нечто действительно живое, живое!

Сам я, правда, не стыжусь признаваться, что на этом поприще… нахожусь на известной стадии, так сказать, притязаний.

(Тиснул, оскоромился, на свои книжонку статеек — за компанию-то со знакомыми авторами.)

В газете я занимал даже весьма определённую нишу.

Да вот. Конкурс был объявлен, лет несколько тому, на всю область к юбилею грядущему круглому нашего города — на проект бы будущего, к дате, памятника.

Я, отнюдь не ваятель и не краевед, посчитал своим, прямо сказать, долгом выразить своё виденье данного почина.

С обычным оптимизмом моим — и с удовольствием! — написал заметку…

Про шустрого князя и — что ещё, дескать, шустрее! — медведя…

В таком же духе — все, в основном, мои публикации.

Лишь бы, по мне, — как можно ближе к истине, к Истине.

А она всегда — живая: неожиданная и опасная!..

Вспоминаю… с грустью, что ли… со стыдом разве за свою искренность, открытость…

Или тут — жутко подумать! — было предчувствие… нынешнего моего состояния… малости мира?!..

Но печатали охотно именно меня.

А не того прозаика…

Перечитаю, раз вспомнил о ней, в той заметке моей существенное место…

«Символом нашего города является, как всем известно, медведь. А символичным, на века, событием — то, что тогдашний здешний князь основал сей град на месте своей охоты на медведя, да ещё и непосредственной с ним встречи. — Именно это и принято считать историческим фактом.

И годом рождения города!

Итак, о композиции будущей скульптуры: фигура медведя должна присутствовать непременно.

Тем более — такого солидного зверя!

Решено: памятник — медведь.

В каком, далее, он должен находиться ракурсе?

Прежде всего: уж никак не лежит. Спать, отдыхать нам, вечно юным горожанам, никак не пристало!

Что же он — сидит?

Но это чересчур статично. И смотрелось бы скучно, угнетающе. Ведь даже и само слово «медведь» тяжеловато.

Тогда — стоит?

Однако стоят медведи только, извините… в цирке… Данная поза наивна, надуманна, смешна.

Необходим ему, пусть и зверю, какой-то жест, движение!

Вот, например, встретился же он с тем князем…

Кстати, и князь не меньший герой данной яркой истории, и его нельзя бы забыть в конструкции памятника.

Итак, скульптурная группа.

Возвращаемся к медведю. Его поза должна быть мотивирована, как мы объяснили, присутствием князя.

Какова же его, князя, роль и значение?

Известно, что встреча медведя с князем (или наоборот) была весьма мобильной. Так что они оба были, понятно, настроены воинственно.

Что же, зато теперь очевидна поза медведя: медведь — бежит!

Сколько тут живой экспрессии! И как это гармонирует с неустанным развитием нашего города!

Теперь — где в данной композиции князь?

Напомним: охота…

А медведь и бежит от князя…

Нет, нет, нет! — А как же мотив экологии?

Тем более, охота в те века была повседневным и бытовым развлечением вельможных людей.

И вот, наконец, — вдохновенный результат.

Медведь бежит за князем!

То-то князю памятна эта встреча.

Буквально — живая история.

Итак. Памятник. Проект.

Медведь и князь. Оба в натуральный рост. Медведь в естественном виде. Князь в облачении, соответствующем данному веку и данному сану.

Фигуры: медведь бежит, князь бежит.

Композиция: медведь бежит за князем.

Идея: вечное соперничество разума и стихии».

Я бы никогда не смог быть писателем.

Ну, настоящим.

Тем самым беллетристом.

На этой редкостной стезе, по мне, автор вмиг приобретает… истинно права и свободы подлинные… и мыслимо на этом свете желанные и возможные…

Дать волю полнейшую своей — именно своей и именной своей личной! — мысли и так же своей чувственности и даже и своему наитию!

Возмечтать увековечить все эти «невидимые миру» и невидимые глазу летучие грёзы!

Впасть в известный экстаз как в некую тайную заповедную сферу!

Понести на своих руках, даже на трёх пальцах одной руки, сладкий и изнурительный вес Музы!

На пространстве каждой строки наконец-то утолить жажду Идеала и Совершенства!

Увековечить всю эту свою страду — мыслей, чувств и вдохновений — в простейших буквенных знаках!

Переслать ценности эти свои сокровенные сквозь будущее пространство и время уму и сердцу подобного тебе благородного!

Успокоить душу свою безутайной правдивостью своею и искренностью пред Всевидящим Глазом!..

Да и практически… Писатель это тот, кто пишет, как устроен Мир — как! — и в ту именно минуту, когда он догадался — как!

Кому это дано?!

Странно… даже очень странно… что это в самом деле — кому-то и дано!..

…Чем вообще, в принципе, по мне, занят художник.

Состояние человека…

А напиши-ка!

Прежде — каково оно?..

Вот хоть: я иду по улице. Но это событие — только для собак и пешеходов. Разве что кто невзначай заметит, что я спешу или гуляю, зол или весел. Знакомые могут ещё догадать, что я движусь на работу или с работы…

Но ведь это всё — неправда!

Я сию минуту — в родной деревеньке или на южном пляже… Я сейчас — наедине с женщиной или с книгой, или с мечтой…

Да ещё и где-то… в самой моей какой-то глубине… лёгкость свежего интимного знакомства… или тягость злобы к кому-то многолетняя…

И это — реально, реально!

А ног-то своих я и не чую, встречных, даже знакомых, не замечаю, да и ни дождь, ни мороз мне нипочём.

Так — что, что я бы стал писать?

И как собственно… формулировать?..

Правда, сам-то я знаю своё… внутреннее. Знаю! И даже смогу, может, себе в конце концов признаться… в самом заветном или самом постыдном…

Правда, правда.

Однако! Однако…

Тут-то я — взявший ручку для беллетристики — и закоченел от неожиданного и непреодолимого препятствия…

Ведь все мои мысли-чувства — они не только во мне где-то в глубине.

Но они — ещё и меняются каждое мгновение!.. притом — непредсказуемо!.. притом — чередуются с пустотой!.. и всё это — как бы походя!..

Всё во мне — пестро, прерывисто и как бы между прочим.

И взяться за какую-то одну мысль… за одно какое-то чувство… кажется наивным и несправедливым… вздорным и ошибочным…

Но и это не всё! Непреодолимость даже и в первых шажках.

Через энное время — осенённый… или, вернее уж сказать, забывшись! — сажусь опять с намереньем… изобразить что-нибудь… не газетным, что ли, языком.

И на первой же фразе запинаюсь. — Зло и гневно!

Ну хоть вот: «Человек идёт по улице…» — Но ведь это — фантастика!.. какая-то анатомическая… и даже — геометрическая фантастика!.. Почему-то сходу — и нервно! — думается, что это — мужчина… — Потому что автор мужчина?.. Или — женщину обозначил бы каким-то другим словам?.. — Она, то есть, что — не этот самый… не человек?!.. Далее. Опять же зло! Что, в панораме улиц всегда лишь один пешеход?.. И — что, люди ходят по улице исключительно по одиночке?.. Что, бегать по улице не случается?.. А что, человеки по улице ещё и ползают?.. И — в городе одна только улица?.. И — в каков смысле: то есть — не в помещении?.. И так далее, и так далее…

Конец ознакомительного фрагмента.