Час Андромеды

Евгений Беляков

Фантастический мир романа соединяет настоящее и далекое будущее: мир, в котором жил фантаст Иван Антонов, и мир его героев. Эти два «слоя» взаимозависимы: будущее человечества зависит от нас, наше бытие зависит от нашей мечты о будущем.

Глава первая. Иван и Натка

Я в этот вечер был с тобой,

И все грядущего виденья,

Дарил тебе, а ты в сомненье

Качала русой головой…

Лето 1920 года в Крыму выдалось жарким. Поэтому дед Митяй вывозил детей на телеге к реке, где яркое солнце загораживала сеть колышущихся над водой веток. Вдали блестело солнечными бликами море.

Мальчик, лет 13-14-ти, лежал на телеге и, казалось, спал. Его, как других раненых из отряда красного командира Гринева, оставили на попечение местных жителей.

Селение располагалось рядом с огромной горой, очертания которой напоминали профиль человека. Некоторые говорили, что это профиль великого русского поэта Пушкина, который некогда проплывал здесь на корабле. Старожилы, сохранившие предания, утверждали, что Пушкин даже высаживался с корабля и долго бродил по здешнему берегу, выискивая полудрагоценные камни, которые часто здесь выбрасывало море на берег, и сочинял стихи.

Другие поговаривали, что, скорее, похожа гора на того таинственного поэта, который жил здесь еще с дореволюционного времени в высоком доме на берегу моря…

Отряд ушел, оставив мальчика, сына полка, в доме деда Митяя — тот взялся позаботиться о нем хотя бы первое время. Мальчик не мог ни двигаться, ни разговаривать. Казалось, жизнь его покидает, только огромные синевато-зеленые глаза строго и упорно смотрели на мир, на склоняющихся над ним с жалостью людей.

Гражданская война перемешала человеческую массу как любитель кофе ложечкой перемешивает его в чашке. Рвались судьбы и семьи. Люди расходились, погибали или выживали, надеялись, отчаивались, мечтали.

Так судьба соединила девчушку Натку, тоже оставшуюся без родителей, и этого хорошенького, брови вразлет, оглушенного взрывом, наполовину парализованного мальчика, о котором, по сути, некому было заботиться: у Митяя было много других дел. Одетые в лохмотья, неизвестно чем питающиеся, почти больные, эти дети гражданской войны мечтали о прекрасном будущем, где у всех детей будет много хлеба и у каждого будет мама.

Натка заботилась о мальчике — его звали Иван — как о собственном брате. Иван выздоравливал, стал даже ходить. Не проходило только заикание.

Солнце стояло уже высоко. Они сидели на телеге и разговаривали, как всегда о будущем. Вдруг из-за кустов появился странный взлохмаченный человек с бородой. На нем был длинный толстый больничный халат, а на голове венок цветов. Они сразу подумали, что это, несомненно, один из тех сумасшедших, которых недавно распустили из психиатрической лечебницы в городе, так как кормить их было нечем.

Натка и Иван не испугались: в своей жизни они навидались всего. Иван нащупал под сеном острый как бритва нож, приготовившись к защите.

— Дети, — сказало это чучело, — вы откуда?

— Мы здешние, — тихо сказала Натка. — А вот вас, уважаемый Вакх, мы никогда здесь не встречали.

— Боже мой, — пробормотало чучело, — они знают, кто такой Вакх… дети войны… верно, из семей интеллигенции… Что за времена пошли…

И уже обращаясь к Натке и Ивану, продолжил:

— Я не Вакх, я — поэт. Вы знаете, что такое поэзия?

— Мы-то? Знаем, — сказала Натка.

Иван произнес, все еще заикаясь:

— Лиру н-настрой, вин-ноцветного м-моря бог-гиня, солнца з-звенящего, к-кудри твои облаками, светло б-бегущими, словно стада, закр-рывая…

— Мальчик! — воскликнул поэт. — Чьи это стихи?

— М-мои… Это подражание Гомеру — сказал Иван.

— А еще у тебя стихи есть?

Иван поглядел на Натку.

— Сколько можно дуть в з-золотые дудки,

Верить в придуманное кем-то слово «вечность»?

В-вечность — это паук, соткавший паутину для солнца.

Вечно лишь то, что ничто не вечно.

— Послушай, — сказал «сумасшедший». — Это — настоящая поэзия. Дай руку, я расскажу тебе твою судьбу.

Он схватил руку мальчика и долго вглядывался в ладонь.

— Так, — сказал он наконец. — Вот линия судьбы. Удивительно! Ты будешь настоящим писателем. Будешь крупным ученым. Ты подаришь человечеству великую мечту. Как тебя зовут?

— Ив-ван.

— А тебя? — поэт обратился к девочке.

— Натка.

— А ты, Натка, что нам представишь?

— Я? Я ничего не умею. Разве что танцевать. Когда я была маленькая, моя семья жила в Петрограде, и меня водили на балетные курсы по системе Далькроза.

— Вот как? По системе Далькроза? Это великий человек. И чему же ты там научилась?

— Я станцую вам из «Весны священной» композитора Стравинского…

Натка встряхнула темными волосами.

— Эх, нет пачки и пуантов. Да и музыки нет… Ну ничего, можно и так.

Она скинула сарафанчик и танцевала в тишине.

В какой-то момент, во время прыжка девочка застыла в воздухе на несколько секунд. Казалось, тяготение планеты не властно над тоненькой белой фигуркой. Время остановилось. Потом она одела сарафанчик и доверчиво посмотрела своими темными глазами на странного поэта, ожидая его оценки.

— Ты — само совершенство, девочка. Ты будешь знаменитой балериной, — с огромным уважением сказал незнакомец. Он взял ее руку и долго смотрел, и взгляд его постепенно мрачнел.

— Я не хочу ничего говорить тебе о твоей судьбе, — сказал он наконец. — Не каждому нужно ее знать.

Иван был просто потрясен. Когда Натка танцевала, восторг охватил его. И на всю жизнь он запомнил и полюбил не только юную девочку, служительницу культа искусства, но и вечный образ Женщины, как бы невидимо сквозившей в этом удивительном танце…

— Прощай, Иван. Прощай, Натка, — сказал этот странный человек. — Запомните: я — поэт и художник. Зовут меня Максимилиан Волошин. Приходите в гости. Если же мы больше не свидимся, знаю: через много лет ты, Иван, придешь сюда опять. Во-он там, на горе ты вновь найдешь меня…

И «сумасшедший» исчез в кустах.

— Так это — он! — сказал Иван.

— Кто — он?

— Тот странный поэт, что живет у м-моря в доме, похожем на корабль. — Говорят, он еще и предсказатель… Ну и напророчил он н-нам. Наверно всем что-то такое приятное г-говорит. А ты и правда — очень, очень красивая… Ты — настоящая танцовщица.

Иван улыбнулся и посмотрел на Натку. В тот же миг и она посмотрела на него и покраснела. И в ее глазах промелькнуло странное выражение. Это было с Иваном впервые, но в его долгой будущей жизни он встречался с таким взглядом всего несколько раз. И он только потом, через много лет, вспоминая этот взгляд, догадался, что кроме удивления и благодарности он означал возникающую влюбленность.

Они вышли в степь. Солнце пронизывало высокую траву.

— Послушай, — сказала Натка, — ты еще утром обещал дать мне прочитать твой рассказ. О чем это?

— Это н-наполовину мечта. Это о том, какими были бы мы с т-тобой, если бы жили в будущем…

— Когда? В каком году? — спросила она.

Он умолк, погруженный в расчеты.

— Примерно в… три т-тысячи шестисотом…

— Ого!

Иван и Натка бродят среди развалин. Вдали старинные городские стены, змеей спускающиеся к морю, полуразрушенные башни с бойницами.

Открыв скрипучую дверь, они входят в храм, заброшенный как и все здесь в войну. Странный храм, с большими окнами, непрочно закрытыми деревянными ставнями.

— Ната, — говорит он своей спутнице. — Давай откроем окна!

— Давай.

И они бросаются наперегонки раздирать заржавленные ставни. Работа нелегкая. Когда она закончена, оба торжественно взявшись за руки, в шутку изображая из себя молодых на свадьбе, вновь входят в храм. И — застывают в середине…

Им кажется, что они вошли не в церковь, а в икону, потому что на стенах нарисованы странные картины, вытянутые фигуры людей с нимбами, Страшный Суд, Богоматерь у колен сидящего на троне Христа, вдали — те же башни и стены…

— Иван! Мне нехорошо, — прошептала девочка.

Он вытащил ее наружу и всматриваясь в посеревшее лицо подруги, вдруг испугался… Но через пару минут Натка открыла глаза и сказала тихо и торжественно:

— Знаешь, я была в этом храме много-много лет назад. Я была здесь не одна, с артелью иконописцев, и мы писали эти фрески. Тогда мне было лет двадцать пять, и я была мужчиной…

— Ты смеешься?

— Нет. Я это помню так же ясно, как и то, что живу в Коктебеле, и что сейчас 1921 год. Тогда же меня звали Феофан… Я приехал из Ромеи с каким-то поручением, смысл которого помню смутно. Но только что-то очень важное. Очень-очень. Поверь мне, я не выдумываю ничего. Мне кажется, мне и моему великому спутнику было поручено… только не смейся… содействовать созданию целой страны, союзницы Византии, Московии. Для этого мы и шли в Москву. Наверно, во мне проснулась память моих предков. Недаром бабушка рассказывала, что мой род — профессиональных иконописцев.

— И как же звали твоего спутника?

— Феофан. Ты, наверно, думаешь, что я выдумываю…

— Я верю. Но знаешь что? Пойдем к дяде Митяю, он ушел утром на рыбалку, и меня с утра звал на обед. По-моему, у тебя был голодный обморок…

Время шло, и вот — настала пора расставания…

Некогда знаменитый художник Айвазовский, поселившийся в Феодосии, построил железную дорогу, которая шла прямо по берегу, и пассажиры, приезжающие и отъезжающие, долго видели Море, встречая его или прощаясь. Иван уезжал в Питер — учиться. Натка — на другом поезде — уже ехала в Москву, где жила ее тетя. Они договорились встретиться вскоре, и, наивные дети, даже не поцеловались, стесняясь, при расставании.

Они не знали, что расстаются навсегда. Что уже спущен на воду катер, на котором через несколько лет веселая компания ленинградской молодежи отправится на пикник. Что он закончится принятием большого числа разнообразных спиртных напитков и ночным купанием. А утром, когда все соберутся, чтобы ехать назад, окажется, что молодой девушки, балерины, восходящей звезды балета, Натали Ивановой, среди них нет.

Прибывшие на место милиционеры, вытащили ее тело из воды, и было записано в протоколе: «Смерть от сердечного приступа». Хотя у нее всегда было здоровое сердце. Годы были тревожными, разбираться особо было некогда.

Иван узнал об этом слишком поздно. Это стало для него ударом, незаживающей раной на всю жизнь. Он пытался самостоятельно расследовать все эти события, но следов не осталось, рассказы свидетелей были на удивление скупы… Говорили, что за ней пытался увиваться какой-то молодой сотрудник организации, даже название которой боялись произносить. Но она отказала ему, и он отомстил. Имя никто не мог назвать. Только однажды у кого-то вырвалось признание: «Да, подлец же он, этот Серега Малинин…». Но никакого Серегу Малинина Ивану найти не удалось. Он будто сквозь землю провалился.

— Кто он? Откуда он взялся? — спрашивал Иван в управлении ВЧК. — Может быть, известно, кто его родители? родственники?

Но никто не мог ответить ему на эти вопросы. Было сказано только, что Малинин — в долгой командировке, и искать его и ждать приезда назад нет смысла. Скорее всего, он останется там, куда его послала партия, и что он уже прибыл к месту своей новой работы.

На вопрос же, откуда он, рассказал ему старый чекист странную историю. Будто появился Сергей Малинин как бы из ничего. Своей биографии он не помнил. Словно бы какая-то болезнь отбила память этому человеку.

Его нашли как-то утром на вокзале. Он спал на лавке. Документов не было. Русским языком владел слабо. Стали подозревать, что он иностранный шпион. Так он попал в ВЧК. Сначала стал дворником, потом — буфетчиком. Потом его взяли на службу… Темная личность, но — талантливый стрелок. Без колебаний и какой-либо жалости расстреливал преступников. Так и остался. Теперь вот — перевели в другое место…

— Убил твою девушку, говоришь? Что ж, может быть. Могу поверить. Не хватает в нем, видишь ли, человечности. Но понимаешь, приятель, это ценный сотрудник. Никому ведь, даже среди закаленных большевиков, не хочется марать руки казнями. А он — пожалуйста. Так что не будут расследовать, и не настаивай. Сам попадешь в кутузку, откуда вряд ли и выйдешь… Ты понял, парень? Ну, пока — иди.