Миг и вечность. История одной жизни и наблюдения за жизнью всего человечества. Том 3. Часть 5. За Великой Китайской стеной

Е. П. Бажанов, 2017

Многотомник «Миг и вечность» посвящен рассказу о жизни и творчестве Натальи Евгеньевны Бажановой – политолога, историка, экономиста, публициста, педагога, дипломата, внесшего выдающийся вклад в изучение международных отношений, мировой экономики, этносов, стран, цивилизаций. При этом, хотя Н. Е. Бажанова находится в центре повествования, акцент сделан также на описание и анализ нашего многообразного, противоречивого, сложного и очень интересного мира. Третий том включает часть 5. В ней рассказывается о работе супругов Бажановых в Китае в первой половине 1980-х годов, содержатся их размышления о Поднебесной – ее истории, политической системе, экономике, культуре, традициях, языке, религиях, кухне и других аспектах древнейшей из живущих цивилизаций земного шара.

Китайский поэт Юй Гуанчжун

Часть 5

За Великой Китайской стеной

Глава 1. Восточный экспресс

Выпихнули нас в Китай быстро. Уже 9 апреля 1982 года мы выехали на поезде по маршруту Москва — Пекин. Впервые в жизни двинулись с Наташей в восточном направлении (если не считать поездок в дачные, пригородные места на 100–150 км к востоку от столицы).

Перед отправлением с Ярославского вокзала в наше купе один за другим входили люди и оставляли посылки для родственников и друзей, работавших в советском посольстве в Пекине. Посылок набралось столько, что мы не могли передвигаться по купе. На пекинском вокзале эти посылки моментально расхватали сотрудники посольства, и мы остались при своих двух чемоданах. Встречавший нас Слава Духин (однокурсник по МГИМО) изумился:

— Это весь ваш багаж?

— Да, а что?

— В Китай наши люди не приезжают как английские джентльмены, с одной тросточкой. Сюда надо везти все, от сгущенного молока до зубной пасты.

Мы, увы, до этого не додумались. Ведь в нашей предыдущей командировке, в США, все было наоборот: в Америку опытные дипломаты направлялись налегке, а вот назад, домой, везли контейнеры, забитые всякой всячиной, в том числе «фирменными» сгущенкой и зубной пастой.

Но разговор со Славой состоялся по окончании семидневного вояжа по российским и китайским просторам. А на старте путешествия нам необходимо было очистить от чужого багажа жизненное пространство в собственном купе. Повезло. В купе заглянул начальник поезда Анатолий Васильевич, оказавшийся милейшим человеком. Он сообщил, что состав отправляется полупустым, в нашем вагоне много свободных купе и в одно из них можно сгрузить посылки. Что мы моментально и сделали.

Успешную операцию вскоре обмыли с Анатолием Васильевичем. Он рассказал массу интересного. Работал начальник поезда на китайском маршруте уже долгие годы, в том числе и в период маоистской «культурной революции»^[1]. Тогда отношения между Москвой и Пекином накалились до бела, в воздухе пахло порохом, почти все двусторонние контакты были прерваны. А вот, оказывается, железнодорожное сообщение функционировало вполне нормально. Ни китайские власти, ни хунвейбины козней на железной дороге не чинили, провокаций не устраивали. И Анатолий Васильевич, не в пример многим нашим дипломатам, пережившим «культурную революцию» в КНР, воспринимал эту страну и ее обитателей без злобы, даже по-доброму.

Хорошо отнесся начальник поезда и к нам. С утра до вечера по репродуктору разносился его голос: «По заявкам уважаемых пассажиров Евгения Петровича Бажанова и Натальи Евгеньевны Бажановой звучит песня…» Далее следовало название нашей очередной любимой мелодии. Ставил он Вахтанга Кикабидзе, Анну Герман, Сальваторе Адамо и прочих звезд того времени.

А экспресс тем временем неуклонно продвигался на восток. Первая часть пути не показалась очень интересной. Проезжали известные и, возможно, красивые города — Ярославль, Киров, Пермь, Свердловск, Тюмень, Омск, но их не было видно, а вокзалы и прилегающие районы выглядели обшарпанно и бедно. Некрашеные деревянные избы, стандартные кое-как слепленные современные многоэтажки. Природа тоже не поражала: снег на полях, унылые, голые леса. Несмотря на начало апреля, природа еще не ожила, хотя Сибирь, в отличие от Урала, встретила солнышком и некоторым теплом.

На станциях бегали смотреть, что продается в киосках. Кое-где видели мясной фарш (правда, странного белого цвета), жареных куриц, редкое для Москвы печенье «Юбилейное». Ранее были наслышаны о голоде в этих районах, о том, что вагоны-рестораны по пути на восток атаковывались уральцами и сибиряками, жаждущими получить дефицитное для них продовольствие. На некоторых станциях у вагона-ресторана действительно толпились люди, но их было, как правило, немного — пять-шесть, в отдельных случаях десять человек. Зато на других остановках не появлялся вообще никто из «голодающих».

Неверно оказалось и то, что в ресторане поезда, идущего через «голодные» края, плохо кормят, ибо, помимо обычного для работников советского общепита воровства, железнодорожные кашевары якобы промышляют еще сбытом полуфабрикатов на станциях. На самом деле кормили в ресторане сытно, довольно вкусно и даже вежливо (по нашим стандартам) обслуживали.

Ночью с 11 на 12 апреля был Новосибирск, поразивший солидностью вокзала, а утром, под Красноярском, за окнами замелькали наконец живописные пейзажи: холмы, поросшие хвойным лесом. И сам город удалось увидеть. Он выглядел довольно симпатично, красив был и Енисей, на котором стоит Красноярск.

13-го утром приближаемся к Иркутску. Тоже хвойные леса, правда, менее привлекательные, чем у Красноярска. Бросилось в глаза отсутствие снега: на Урале все было белым-бело, но чем глубже в Сибирь продвигался состав, тем живее представала природа. Даже трава виднелась на полях, хотя и высохшая за зиму, желтая.

Часто попадались по пути поселки. Весьма невзрачные, состоящие из покосившихся деревянных строений. Предприятия, которые тоже присутствовали вдоль железнодорожного полотна в большом количестве, вызывали жалость: облезлые стены корпусов, груды хлама на территории, пыльные, без какого-либо покрытия подъездные пути.

Дождь немедленно превращал дороги в непролазное месиво. А тающий снег и тем более. Может, Сибирь оттого и приглянулась нам больше, чем Урал, что там уже сошел снег, почва высохла. А на Урале в самом разгаре было таяние, и поселения буквально тонули в грязи.

Но если говорить объективно, то и Западно-Сибирская равнина не выглядела красивейшим местом на земле. Смотрю в свои записи, сделанные в поезде, и вижу следующую фразу, написанную кривыми из-за тряски буквами: «Безжизненные просторы в чахлых деревцах, большей частью березах, — вот так выглядит Западно-Сибирская равнина».

На четвертые сутки появился Байкал. Он, конечно, величествен, хотя и оставался подо льдом, а по берегам стояли в основном голые деревья. Но это озеро лучше все-таки смотреть в летних или осенних цветах, когда видны его чистота и голубизна, когда оно обрамлено зелеными лесами.

На подходе к Байкалу, рядом с ним — изрезанные, скалистые горы Саяны, приятно радовавшие взгляд после безжизненной равнины.

Постепенно железнодорожное полотно стало уходить от озера. Вновь холмы, река Селенга, Улан-Удэ. Под Улан-Удэ, городом невзрачным, одноэтажным, типично монгольским, вдоль живописной Селенги великолепные дачные поселки. Некоторые из домов — просто произведения искусства, необычных форм, с резными ставнями, ярко раскрашенные.

Следующей ночью — Чита, а утром уже совсем иной пейзаж. Мертвая степь. К вечеру прибыли на станцию Забайкальск, пограничный пункт.

Вновь обшарпанные дома, пыльные улицы. На вокзале да и в прилегающей к нему части города безлюдно. Сидим в купе, ждем пограничников. Они буквально атакуют поезд, с гиком, шумом, треском. Часть солдат шарит по тамбурам и коридорам. Другая бежит по крыше, трамбуя ее коваными сапогами. Проводники разъясняют: «Учения, «молодняк» натаскивают на серьезные операции». Я шучу: «А учебную стрельбу по пассажирам они не откроют?».

Наконец два офицера появляются в дверях нашего купе, берут паспорта, предлагают прогуляться, стоянка три часа. Вышли. Рядом граница: вспаханная полоса земли, огороженная с обеих сторон колючей проволокой. И все это посреди безжизненной степи. Зрелище жутковатое. Может быть, оттого, что так много негативного слышали об этой границе.

Когда уже начало темнеть, поезд двинулся дальше. Несколько минут, и мы уже в Китае. Вдоль насыпи стоят китайские пограничники, в зеленой форме с красными прямоугольниками на воротничке гимнастерки. Необычны цвета и покрой одежды, смешные, детские лица военных. Все вроде кукольное, ненастоящее.

Минут через пятнадцать прибываем на китайскую пограничную станцию Маньчжурия. Она освещена яркими, разноцветными огнями, все очень аккуратно и красиво. Контраст с Забайкальском.

Появляются пограничники. Улыбаются, спрашивают, как здоровье. Просят заполнить анкеты, которые с паспортами забирают. Входим в зал ожидания. Он великолепно оформлен: столы с термосами чая и фарфоровой посудой, изящные стулья, цветной телевизор, картины из перламутра на стенах, по углам — прилавки, товары в красивых упаковках. Спиртное, игрушки, текстиль, сладости. Группа китайцев в характерных для КНР кителях и брюках темных расцветок смотрит телевизор. Транслируется шоу в западном стиле. Как выяснилось позже, это обслуживающий персонал станции (техники, рабочие и пр.).

К нам приближаются девушка-пограничник и ее партнер, начинают расспросы на русском, китайском, английском языках вперемежку. Хотят знать, первый ли раз в Китае, наличие детей, откуда в СССР, чем будем заниматься в посольстве. Последний вопрос задается часто и настойчиво.

Покупаем местную водку, выбрав ее из великого множества сортов, все в симпатичных бутылках и очень дешево. Возвращаемся в вагон.

Удивлены гостеприимством китайцев. Весь вечер остаемся под впечатлением приема. После хмурых сибирских станций вдруг столько красок, улыбок. Приятно и то, что нашим особам уделили внимание, словно «важным птицам».

В купе заглядывают начальник поезда, а также Саша Минаев, работник нашего посольства в КНДР, и мы распиваем китайскую водку. Выясняется, что это омерзительный, с ужасным привкусом самогон, причем страшно крепкий, 60°. Даже цвет у него зловещий — желтоватый, мутный. Быстро хмелеем, ложимся спать. Наташа потом жалуется, что в купе стоял такой густой запах этой гремучей смеси, что страшно было закурить.

Утром выглядываем в окно. Поезд мчится через Большой Хинган. Среди голых, припорошенных изморозью гор мелькают деревушки. Архитектура совсем иная: глинобитные, массивные дома под оранжевой черепичной крышей, дворы, обнесенные каменной стеной или грудами булыжника. Деревеньки весьма убогие, бедные, но по крайней мере из окон вагона выглядят аккуратными. Как заметила Наташа, связки хвороста лежат у крестьянских изб, словно они из драгоценной древесины, прутик пригнан к прутику. Масса повозок и упряжек лошадей и ослов. Люди в бесформенных ватниках. Еще очень рано, но крестьяне уже проснулись. Один возится у кучи хвороста, другой трудится в поле, третий двинулся в путь, понукая осла, натужно тащащего телегу.

Вдоль полотна по узким тропинкам катят велосипедисты. У переездов их целые тучи. Старики, дети, женщины с грудными детьми за спиной. В общем, все на колесах, но велосипедных. Машин, вообще механизмов, не видно. Кое-где пашут, и делается это на животных: буйволах, ослах, лошадях. Они передвигают плуг или борону, а рядом идут крестьяне.

Работа делается не спеша, чинно, размеренно. Бросаются в глаза непонятные одиночки. Дикая степь, а посреди нее высится человек. Как он туда попал и зачем — загадка. Или еще одна фигура: старичок роется в канаве. До горизонта не видать ни поселков, ни жилищ, ни живой души. Третий одиночка на огромном вспаханном поле что-то долбит тяпкой. Потом новое явление: посреди жидкого леска стоит человек и внимательно смотрит на журчащий рядом ручей. Любуется?

Тем временем в купе стучат. Открываем, на пороге топчется человек и говорит:

— Я — начальник ресторана. Вы покушали? Нет? Пошли со мной.

Привел в вагон-ресторан. Накрыл нам стол. Еда очень понравилась.

Хинган с его холодом и кружащимися в воздухе снежинками уже давно позади. Теперь вокруг поля. Приближаемся к столице провинции Хэйлунцзян Харбину, городу, который когда-то был русским.

Харбин — первый по-настоящему крупный город, который мы увидели. Увидели, естественно, мельком. Он поразил невероятными развалюхами, живописной неопрятностью, забитостью велосипедами и людьми. Удалось заметить и русский колорит: массивные каменные здания, луковичные купола православного собора, трамвайные рельсы, совсем как где-то на Красной Пресне. Но все это потертое от времени, пыльное, тусклое и тонущее в пестром бедламе типично китайских кварталов: низенькие домики за каменными изгородями, сохнущее на шестах белье, иероглифические вывески.

В Харбине, как и на всем пути следования, на перрон, где останавливался московский поезд, китайцев не пускали. Их любопытные глаза зыркали на нас из окон вокзальных помещений, из щелей привокзальных изгородей, из стоявших по соседству составов. Милиционеры тоже украдкой посматривали в нашу сторону, хотя и делали вид, что поглощены несением караульной службы на перроне.

Любопытные взоры сопровождали нас повсюду. При виде московского поезда люди прекращали работу на полях, тормозили извозчики, с открытыми ртами глазели на нас мальчишки, игравшие до этого у железнодорожного полотна. Кое-кто растерянно улыбался, другие указывали в нашу сторону пальцем, третьи приветливо махали руками.

Поезд трогается, и мимо проносятся заводы, фабрики, деревни, поля. Предприятия нещадно дымят, на полях копошатся люди. Проезжаем районы, где добывается нефть, выпускается промышленное оборудование. На корпусах предприятий, на зданиях вокзалов мелькают лозунги, которые китайцы любят еще больше нас. Славословий в адрес Мао Цзэдуна уже почти не осталось, в основном предлагается отдать все силы осуществлению курса нового руководства на модернизацию Китая. Кое-где висят призывы учиться у рабочих Дацина, нефтеносного района в провинции Хэйлунцзян. Этот лозунг сохранился еще с времен «культурной революции».

Провинция Гирин. Пейзаж мало изменился. Те же поля, заводы и чахлая растительность. Лесов не видно, деревца хрупкие и невысокие. Чанчунь — столица провинции, автомобильный центр. Города не видно, он в стороне.

Вечером прибываем в столицу следующей провинции — Ляонин, город Шэньян (бывший Мукден). На перроне — ставший уже привычным нарядный лоток, забитый десятками видов водки, вина и коньяка, редкими для Москвы консервами и сладостями. Местные власти то ли не досмотрели, то ли так было положено, но по перрону мчались толпы китайцев. Они, видимо, спешили на поезд, к которому надо было пройти через туннель на нашем перроне. С баулами, сумками, корзинами в руках, запыхавшиеся от быстрого шага и даже бега, они тем не менее стремились хоть разок взглянуть в нашу сторону.

Еще одна ночь, и мы уже под Пекином. За окном населенные пункты и поля. Здесь уже совсем тепло. Деревья покрыты нежной листвой, на грядках зеленеют лук, сельдерей, чеснок. На переездах в глазах темнеет от велосипедистов. Природа все такая же, как и севернее, скромная. Правда, на горизонте угадываются причудливые очертания гор, придавая пейзажу определенный колорит.

Многие поля поделены на квадраты, порой микроскопические. Бросается в глаза контраст между деревнями. Одни состоят из полуразвалившихся лачуг, другие — из аккуратненьких кирпичных домов под оранжевой черепицей, на крышах — антенны.

Повсеместно вдоль насыпи вырыты в земле прямоугольные ямы различной площади. Нам подсказывают, что китайские крестьяне переносят землю на свои поля, чтобы обогатить истощенную почву. Прямо на полях, тянущихся вдоль насыпи, виднеются холмики земли. На них помещены куски белой или цветной бумаги, придавленные камушком. Местами холмиков великое множество. Проводники говорят, что это могилы. Так крестьяне хоронят родичей. Становится немного не по себе.

Пекин встречает лабиринтом маленьких домов за каменными оградами, узких, кривых переулков, заваленных грудами хлама, корпусами предприятий, на горизонте виднеются столбы высотных домов.

Раннее утро. На перроне приятно, воздух по-весеннему свеж, небо голубое, сияет солнце. Подкатывает носильщица с деревянной тележкой с высокими бортами, с помощью посольских товарищей водружаем на нее поклажу.

Путешествие из Москвы в Пекин нам понравилось, несмотря на то, что продолжалось семь суток, в течение которых спать приходилось на не очень удобных полках, умываться — холодной водой из-под крана, страдать то от жары, то от холода (из-за ущербности вентиляционной системы). Но зато увидели такие интересные места!

Наташа записала свои собственные впечатления о первом путешествии в Поднебесную. Начну с ее письма родителям сразу по прибытии в Пекин.

20 апреля 1982 года

Здравствуйте, мои милые котятки!

Отвыкла я очень за эти два с половиной года разлучаться с вами и очень тоскую и волнуюсь за вас. Иногда отвлекусь, и вдруг снова мамин ушиб ноги начинает меня мучать. Если можно было бы снять трубку и заказать Москву, мне было бы легче — поговорить с вами и можно с подъемом жить дальше. Вы мне все-все пишите и часто, хотя бы первое время. Не буду больше плакаться и начну по порядку описывать все это время.

Как только поезд тронулся, мы сразу же договорились с проводниками и все посылки, да и часть своих коробок перенесли в свободное купе, так что у нас стало просторно и вполне уютно. Продукты они тоже забрали в свою холодную тахту. До Забайкальска ехали почти в пустом вагоне, по соседству была только пара с ребенком, так что комфорт был полный. Проводники оказались чудные, мы с ними и с начальником поезда, который пришел как-то к нам, даже сдружились. Кроме того, нас сразу нашел один парень-кореист, он ехал в «пхеньяньском» вагоне, возвращался на работу из отпуска, с этого момента мы стали ходить по вагонам друг к другу в гости.

Все эти четыре дня до Забайкальска прошли незаметно: читали, смотрели в окно, болтали. Обедать ходили в вагон-ресторан, еда была хорошая.

Байкал длился почти целый день, но, к сожалению, он был еще скован льдом, хотя и в таком состоянии красота необыкновенная. После Байкала проезжали реку Селенгу, она нас потрясла своей красотой.

В Забайкальске нас нашел один пограничник, передал привет от М. Белого, который проехал в обратном направлении за день до нас (Белый — это Женин предшественник в посольстве). Там оказалось возможным позвонить вам, и я поговорила с папулей, что очень меня тонизировало и скрасило довольно тягостный для меня момент пересечения границы.

Все же, когда поезд минул огромные железные буквы «СССР», я была в отчаянии. Мы проехали 10 минут по территории Китая и остановились на пограничной станции Маньчжурия. Те же формальности: китайские пограничники, таможенники и т. д.

Маньчжурия нас сразу же очень удивила. На станции из громкоговорителя неслась западная музыка, в зале ожидания работал цветной телевизор, по которому передавали абсолютно западное шоу, только с участниками-китайцами. Все это для нас с Женей было очень неожиданно. Дальше по территории Китая мы в вагоне ехали вдвоем, не считая двух проводников. По сторонам тянулись китайские деревушки, которые поражали своей бедностью, однако бедность эта очень необычная для нашего представления, ее почти можно назвать «аккуратной бедностью».

На станциях, где мы выходили глотнуть свежего воздуха и оглядеться, все китайцы на нас смотрели «во все глаза», показывали пальцами, даже собирались толпами вокруг нас и «заглядывали в рот». На маленьких станциях, где местных жителей не выпускали из зданий вокзальчиков на время прихода нашего поезда, их лицами были облеплены все окна.

Два момента, которые бросаются сразу в глаза: китайцев очень много (это впечатление банально, конечно, т. е. всем известно), и они фантастически любопытны и непосредственны в проявлении своего любопытства.

* * *

А вот запись, которую Наташенька сделала уже много-много лет спустя, в начале XXI столетия (кажется, в 2007 году).

9 апреля 1982 года

Москва. Ярославский вокзал. Поезд Москва — Пекин (почти как в песне). Ощущение страха и интереса одновременно, «как в омут». Мы уезжаем на работу в Пекин. Точнее, Женю отправляют в командировку, а я еду в качестве жены. Провожают нас мамочка и папочка мои, много друзей. Но помню главным образом Бахуровых и Грешных, Колю Никольского. Компания веселая, все из-за стола с Университетского. Помню огромный букет цветов — мама приобрела на Сретенке по знакомству (спускаясь в подвал за букетом, ушибла ногу, только потом я узнала, что ушиб был серьезным, с повышением температуры). Видимо, были на вокзале Женины родственники, но их я не помню. Удивительно, но даже Аню не помню.

Каждые несколько минут подходят незнакомые люди и вручают какие-то посылки для родных в посольстве. Запомнила только Татьяну Михайловну Симакову, которая представилась Рахманиной (эту фамилию я знала, так как О.Б. Рахманин возглавлял китайское направление в ЦК КПСС) и передала огромную коробку для детей, что-то говорила о маленькой внучке, которая с ними. Я очень переживала отъезд, разлуку с близкими и вообще была в состоянии робота, ведь 21 марта умерла Женина мама. Полгода ее тяжелой болезни были очень трагичными и, кроме того, я более полугода делала ремонт на Университетском. Состояние потрясения от смерти свекрови и безумное изнурение от ремонта явно отбили у меня остроту восприятия, ощущений и эмоций.

Когда поезд тронулся, мы обескураженные вернулись в свое купе и — о ужас! Даже присесть было негде, все купе было заполнено посылками, своих вещей у нас была пара чемоданчиков и сумок. Помог начальник поезда. Вагон СВ был наполовину заполнен, поэтому все коробки сгрузили в соседнее купе.

Прошло 5 дней путешествия, из которого ничего не помню, кроме отдельных станций, где к поезду стекались местные жители в надежде приобрести хоть какие-то продукты питания в вагоне-ресторане. В стране продолжался кризис с продовольствием.

Все дни Женя изучал книги по Китаю и периодически кусками зачитывал мне наиболее интересную информацию о жизни, быте китайцев в древности и сейчас, кое-что об истории Китая. Все это было очень интересно, ибо мои знания по Китаю были не просто мизерными, а скорее нулевыми и состояли из отдельных клочков информации, детских и юношеских воспоминаний, впечатлений о Китае и китайцах через призму жизни китайской диаспоры в Сан-Франциско.

Вот примерно то, о чем я думала на пути Москва — Пекин:

1. Китай — великая держава, древнейшая до умопомрачения страна, ставшая родиной очень многого, чем мы пользуемся ежедневно, не задумываясь о происхождении этих вещей: фарфор, чай, керамика, термосы, спортивные тапочки, теннисные мячи, ракетки и т. д.

2. Китай был «младшим братом» СССР, дружба и сотрудничество наших стран до конца 1950-х годов являлись одним из краеугольных камней советской внешней политики.

3. Из детства я запомнила витрины московских магазинов, заполненные китайскими товарами, отличавшимися отменным качеством, красотой, экзотичностью, многообразием. Здесь и роскошные сервизы, вазы, блюда из черного лака, различные изделия из резного красного лака, слоновой кости. По виртуозности исполнения многие из них воспринимались чудом типа «подкованной блохи» — такая это была тонкая работа. Более всего меня в те годы потрясали крошечные зерна риса, расписанные или иероглифами, или картинами. Увидеть все это можно было только с помощью мощной лупы. Мне, в те годы еще маленькой девочке, они казались чем-то сказочным, фантастичным и нереальным. Далее — изделия из перегородчатой эмали разных видов и калибров: от крошечной солонки до огромных напольных ваз.

Фарфор и керамика были самыми разнообразными: по виду, форме, расцветкам, назначению. Рисунки, украшавшие эти изделия, были очень необычны для меня, воспитанной на российско-западном изобразительном искусстве. Формы и виды цветов — пионов, хризантем, лотосов, их сочетания, даже количество от одного до тысяч цветов завораживали своей красотой и экзотичностью. Загадочно выглядели пейзажи, украшавшие китайские изделия. Они отличались от привычных и расцветкой, и тематикой, и стилем.

Поражали и жанровые сценки с людьми, а чаще с фольклорными образами: красивая одежда, изящные жесты, выражение лиц, мастерски зафиксированные кистью художника с помощью небольшого количества штрихов.

Сервизы, вазы, кое-какие статуэтки, пиалки, чайные кружки с крышками стали очень модными среди москвичей и превратились в непременный атрибут любой кухни. Хозяйственные магазины были украшены в те годы, как букетами цветов, массой самых разнообразных термосов любых размеров и расцветок. В московских универмагах часто продавались великолепные китайские пуховые одеяла и подушки, а магазины тканей изобиловали роскошными китайскими шелками разных видов.

Кое-что из перечисленных вещей было и у нас дома: одеяла, подушки, термос, чайные кружки. Но главное, что постоянно притягивало мой взор, будило интерес к стране происхождения, — это были фарфоровая статуэтка, изображающая очень доброго старичка с пчелой и посохом в руках (потом я узнала, что это был бог долголетия — Шоу-син), картина с изображением тигра, не нарисованная, а вышитая гладью, набор рюмочек из слоновой кости с очень изящной живописью и иероглифами на стенках. Все это были подарки от папиного друга, который несколько лет проработал в Китае.

4. В школьные годы наш класс (школа № 711 г. Москвы) вел переписку со сверстниками за рубежом. Мне достался в качестве партнера китайский школьник. Переписка продолжалась около года, и в каждое письмо китайский друг включал фразу: «Жду ответа, как соловей лета». Таково было мое второе прикосновение к Китаю. Тогда я не знала, что эти письма были некими предвестниками дальнейшей моей судьбы, что они сыграют свою роль в ней.

Далее помню, как уехала с родителями на год в Китай (г. Урумчи) моя подруга, одноклассница Наташа Рахимова. Но почему-то по ее возвращении особенных, запоминающихся разговоров о Китае не было. В школе единственное, что мы слышали, это о ссоре СССР и КНР и их напряженных отношениях. Никто уже не произносил фразу: «Русский с китайцем — братья навек!».

5. Институт (1964–1969 годы). Я оказываюсь в китайско-корейской академической группе, так что информация о Китае доходила до меня от одногруппников-китаистов. Всецело поглощенная изучением корейского языка, экономики и немножко истории Кореи, я по большому счету, кроме самых веховых событий, ничего не знала о Китае, за исключением информации в контексте КНДР — Китай. А к веховым событиям можно отнести начавшуюся в 1966 году «культурную революцию» в КНР, дошедший до полного абсурда культ Мао Цзэдуна и вконец обострившиеся советско-китайские отношения.

6. Китай по-настоящему вошел в мою жизнь в 1968 году, когда я вышла замуж за Женю Бажанова, моего одногруппника-китаиста. Поначалу у нас обоих присутствовал прежде всего страх в один «прекрасный» день быть направленными на работу в Пекин. Одно дело изучать Китай, китайский язык теоретически, на расстоянии, понимая величие этой страны, ее богатейшую и древнейшую культуру и историю, совсем же другое — представить себя живущими в этом столь недружественном, чужом и, невзирая на горы прочитанной литературы, во многом непонятном и далеком государстве.

Тем более что враждебность в отношениях наших стран нарастала и в 1969 году вылилась в открытую конфронтацию между Пекином и Москвой. 3 марта 1969 года и позднее 14–15 марта на реке Уссури в районе острова Даманский на советско-китайской границе произошли вооруженные столкновения. В течение нескольких дней мы все жили в страхе новой начинающейся войны. Много лет спустя я узнала, что мой дядя, Георгий Антонович Кленовский, в то время подполковник штаба Московского округа Вооруженных сил СССР, принимал участие в этих событиях непосредственно в зоне конфликта.

7. В 1973 году мы с мужем оказались в Сан-Франциско, куда Женя был направлен на работу в генконсульство в качестве специалиста по Китаю. Так произошла моя первая встреча с Китаем, точнее «зарубежными» китайцами, проживающими в США. Чайнатаун — район Сан-Франциско, где обитали китайские эмигранты, вспоминается как феерическое театральное зрелище: тысячи красочных лавочек, изобилующих диковинными сувенирами, аптеки экзотических китайских лекарств, продовольственные магазины, поражающие тысячами ароматов китайских специй, китайские кинотеатры, и, наконец, самое запомнившееся — множество китайских ресторанов с фантастически вкусной и разнообразной едой.

Каждое посещение чайнатауна ассоциировалось с праздником жизни, массой удовольствий, интересными наблюдениями. Очень быстро китайская кухня стала для меня самой любимой, всегда удивляющей и вызывающей восхищение, постоянно желанной. За годы пребывания в Сан-Франциско благодаря очарованию чайнатауна и его обитателей я постепенно пересматривала свое отношение к КНР.

Вместе с тем продолжающийся холод, даже враждебность в отношениях наших стран делали саму мысль о возможной командировке в КНР пугающей, особенно на фоне столь интересной и комфортной жизни в США.

В течение нашего пребывания в Сан-Франциско помню визиты государственных деятелей КНР в США. Интересно, что американцы словно открыли для себя новую планету — огромный «красный» Китай. Отношения стали развиваться бурно, как роман: происходили поездки в КНР кинозвезд, бизнесменов, политиков и просто туристов. Многие возвращались с чувством восторга от увиденного.

Китайцы великолепно умеют принимать гостей, а в те времена это была еще и политическая задача не допустить, чтобы Запад увидел те колоссальные проблемы, в которых страна просто утопала. Так что я вспоминала многих американцев, уши которых были «обвешаны китайской лапшой». Нам «лапша» была очевидна как выходцам из социалистического государства, пережившим все, включая культ личности Сталина. Мы с улыбкой взирали на все привозимые из КНР восторги, жалели одураченных наивных американцев, решивших в результате своих визитов, что китайский народ живет в счастье и гармонии с существующим строем, удовлетворенный своим материальным благополучием. Предполагаю, что аналогичные чувства испытывали многие американские китаисты. В те времена я, конечно, не предполагала, что всего через несколько лет окажусь в поезде Москва — Пекин и уже после маленького чайнатауна буду двигаться навстречу очень большому Китаю, с его очень и очень большим населением.

* * *

Магистраль Москва — Пекин будоражила воображение многих, и по мере того как Китай открывался внешнему миру и улучшались его отношения с СССР, из Пекина в Москву и в обратном направлении потянулись вояжеры из разных частей света. Мы еще дважды проехали по этому маршруту. Помимо экзотики, привлекала возможность отвезти домой побольше вещей.

К июлю 1984 года приготовили сорок коробок. Наташа с помощью друзей из техсостава посольства подобрала коробки под размеры купе так, чтобы рационально использовать его площадь. Пронумеровала коробки, нарисовала схему с указанием конкретного места для каждой единицы багажа. Но состав подали с опозданием, погрузка осуществлялась в спешке, схема оказалась нарушенной. Все коробки в купе не вошли, тем более что нам, конечно, надавали кучу посылок. Излишки разместили еще в одном купе.

Вот что я отметил в своем дневнике накануне отъезда:

13 июля 1984 года

Завтра мы уезжаем в отпуск. Сборы почти закончены. Делала все, конечно, Натуля, я только завязывал коробки. Набралось их под сорок с передачами. В одно купе все не войдет, и мы взяли с друзьями-дипломатами Володей и Ирой Захаровыми пополам полку в купе, где едет их дочь Маша. Заплатили по 75 юаней с пары. Обычно наши занимают полки без оплаты, покупают билет только для территории СССР, в Забайкальске. Мы же решили не рисковать.

Маньчжурия в этой поездке в разгар лета выглядела гораздо симпатичнее, чем весной 1982 года; зелень шла ей больше нежели голые деревья и иней. А вот ресторан в поезде разочаровал. Блюда подавали невкусные, с неприятным запашком, пиво — теплым. Правда, все познается в сравнении. В вагоне-ресторане мы встретили знакомого дипломата, возвращавшегося из командировки в Северную Корею. Он восторгался едой, восклицал, что не пробовал в Пхеньяне такой вкуснятины!

Станция Маньчжурия тоже показалась после Пекина не такой уж блестящей. Маленький вокзальчик, ограниченный ассортимент товаров в станционных магазинах. А вот официальные лица вновь оставили очень приятное впечатление. Сначала в вагон вошли представители санитарной службы. Широко улыбаясь, поинтересовались здоровьем пассажиров и тут же удалились. Пограничники и таможенники тоже были отменно вежливы, предупредительны и проворны. Багаж ни у кого не тронули. На все формальности ушло пять минут, после чего пассажиров выпустили погулять. Кто хотел, в мгновение ока обменял юани на доллары в расположенном на перроне валютном пункте.

От Маньчжурии состав сделал короткую перебежку в Забайкальск. Еще больше чем в первый раз поразил контраст. На китайском участке пути вплоть до самой границы не было видно ни военных объектов, ни военнослужащих. Но стоило нам пересечь границу, как замелькали военные пейзажи: солдаты и офицеры, проволочные заграждения, перепаханные полосы земли, траншеи, дзоты, танки и орудия. Словно военный лагерь накануне крупного сражения. Я вспомнил, как наш посол на совещании дипсостава возмущался статьей западного журналиста с описанием милитаризации района Забайкальска. Клевета, мол. Нет, не клевета. Все правильно описано.

Поезд тормозит у станции. Здание вокзала по-прежнему обшарпанное, с осыпающейся штукатуркой. У входа маячат плохо одетые бабушки, помятые алкаши. Не успел состав замереть, как по перрону застучали кованые сапоги пограничников. Проводница дрожащим голосом стала требовать, чтобы пассажиры вернулись в купе (на станции Маньчжурия таких приказов не звучало).

Официальные лица угрюмой гурьбой ввалились в вагон. Представительница медицинского контроля с непроницаемым лицом изъяла у нас букеты цветов. Суровый пограничник долго сверял фото в паспортах с нашими физиономиями. Юные солдатики тем временем буквально разбирали вагон на части: вскрывали полы, раздвигали потолки, прощупывали руками все щели. Правда, у нас в купе щелей не было: коробки стояли в притирку друг к другу так, что мышь не проскочит.

По окончании тягучей процедуры общения с представителями власти пассажирам велели оставаться на своих местах. Спустя минут десять состав отогнали к месту, где меняют колеса для более широкой отечественной колеи. И только тогда пассажиров выпустили на волю, и они наперегонки понеслись вдоль железнодорожного полотна к видневшемуся поодаль вокзалу. Кто-то юркнул в буфет, где клиентам предлагали лишь обветренные котлеты и высохшие кексы. Другие методом расспросов добрались до обменного пункта (не обозначенного никакими знаками), чтобы заполучить советские рубли.

Все эти трудности, однако, легко перевешивались удовольствием от созерцания сибирских пейзажей и общения с попутчиками. Среди них попадались весьма оригинальные персонажи.

Еще в Пекине, не успел состав тронуться, как в купе постучали. Открываем дверь, на пороге стоит мужчина с очень ласковым лицом.

— Урхо, — представился он, — работник финского посольства в Пекине. А вы, стало быть, из советского посольства? Надо бы обмыть знакомство.

— Можно обмыть.

— Понял, я мигом. — Через минуту финн снова был в нашем купе, держа в руках бутылку шампанского.

Выпили. Я поставил на стол красное вино. Вскоре кончилось и оно.

— Как насчет пива? — поинтересовался попутчик.

— После вина?

— А что? Очень даже ложится.

Урхо снова на мгновение исчезает и возвращается с дюжиной банок пива. Наташа уже не участвует, да и я начинаю сдавать. Урхо же напротив только набирает темп. Банки с пивом осушает одну за другой залпом. Заодно интересуется, не припрятана ли у меня, случаем, водочка. Отпираться бесполезно — везем целую коробку китайской водки. Но это на многодневный путь до Москвы и на подарки дома друзьям.

Всю коробку Урхо сразу не выпил, кончилась она только где-то на четвертый день, в районе Новосибирска. В ответ финский дипломат пытался угощать нас экзотическими наливками, сидром из вагона-ресторана и даже самогоном, купленным в Сибири. Но мы уже окончательно выдохлись, отказывались составлять ему компанию.

Урхо вынужден был искать новых собутыльников. Сначала пил с кем-то из нашего вагона, потом исчез из поля зрения. Лишь изредка, проходя по составу в направлении вагона-ресторана, мы замечали его ласковый образ в том или ином купе.

И вдруг ЧП! Прибегает взъерошенный Урхо и кричит:

— Меня обокрали! Пропал бумажник со всеми деньгами и документами.

Вызвали начальника поезда. На следующей остановке подсел следователь. Начались допросы собутыльников. Среди них были выявлены подозрительные субъекты. Один, карточный шулер, только что освободился из мест лишения свободы и зачем-то ехал в Москву. На него и пали основные подозрения, тем более что свидетели показали: Урхо спал в купе бывшего зэка.

Пока шло расследование, мы утешали финского друга как могли, а заодно кормили и поили его. Ведь он остался без средств существования. Водили его в вагон-ресторан завтракать, обедать и ужинать. На следующее утро Наташа вспомнила про пакет с овощами, который Урхо принес в наше купе еще до инцидента, вернувшись с прогулки во время очередной стоянки поезда. Жена сняла пакет со стенного крючка и принялась вынимать овощи, чтобы помыть их к трапезе. Добралась до дна пакета — а там пропавший бумажник.

Карточный шулер отделался легким испугом, а Урхо весь оставшийся до Москвы отрезок времени давал пирушки по случаю счастливой развязки ЧП. Пил весь вагон, но больше всего сам виновник торжества. При этом ни в финале, ни на предыдущих этапах распития горячительных напитков финский дипломат ни разу не опьянел. Оставался трезвым как стеклышко.

Естественно, мы уже до встречи с Урхо были наслышаны о питейных аппетитах и талантах финнов. В частности, о пьяных дебошах туристов из страны Суоми в Ленинграде. Но наяву впервые столкнулись с финским феноменом в поезде Пекин — Москва. И это выглядело впечатляюще. Многие последующие годы Урхо оставался в нашем сознании абсолютным чемпионом мира в дисциплине, которая в шутку зовется игрой в спиртбол.

Общались мы в поезде и с другими колоритными типажами. Некая финская старушка так возбудилась при виде небесно-голубого озера Байкал, что разделась почти догола и в таком виде бегала по коридору. Спецгруппа, состоящая из проводников и дежурного милиционера, еле ее скрутила и облачила в пальто.

Датчанка пыталась расплатиться в вагоне-ресторане персональным чеком. Работники советского общепита и слыхом не слыхивали, что такое чеки. Требовали наличные. Они отсутствовали. Начальник поезда, наш старый знакомый Анатолий Васильевич, послал радиограмму на следующую станцию. Там датчанку в порядке большого исключения обслужили представители Госбанка под присмотром местного уполномоченного КГБ.

Пассажир-немец, тоже из нашего вагона, по ошибке впрыгнул на сибирской станции в чужой поезд. Его умчали куда-то на юг, в Казахстан, в районы, запрещенные для посещения иностранцами. А в тамбуре нашего вагона остался стоять велосипед немца, прикованный к поручню. Проводники всю дорогу матерились: в Москве им предстояло найти инструмент, чтобы отцепить велосипед.

В Новосибирске отстал от поезда швейцарец. Он застрял в очереди за какими-то экзотическими с его точки зрения консервами. Иностранца доставили на следующую станцию на военном вертолете.

Два советских мальчика тем временем украли шесть рублей у соседа по купе, инвалида Великой Отечественной войны. Их изобличили, и они дали письменное обещание больше никогда не воровать. Однако при высадке из поезда на уральской станции из их сумки выпала банка селедки, украденная у того же инвалида уже после письменного покаяния.

К американцу-ученому и его невесте-певице подсел профессиональный картежник. Заокеанские гости проигрались в пух и прах. Даже сумку с одеждой проиграли.

Еще один американец возвращался после годичного преподавания в вузе китайского города Сиань. Он много интересного рассказывал о КНР и все время сравнивал китайскую действительность с тем, что видел на сибирских просторах. Подъезжая к Уралу, вынес свой вердикт: Сибирь по уровню развития похожа на Китай, но люди в СССР «больше похожи на европейцев».

В заключение описания этой поездки из Пекина в Москву в 1984 году приведу свои дневниковые записи:

17 июля 1984 года

Пишу в поезде Пекин — Москва. Остановились в лесу, в районе Байкала. В пути уже третьи сутки. Из Пекина выехали в субботу. Была страшная духота. Коробок в итоге набралось немало — более сорока: в последний момент объявилась целая группа дополнительных посылочников, несколько мест заняло съестное в дорогу. Грузили молодые рабочие и водитель Алексей Медведев. Натали все заранее продумала, просчитала и тем не менее не все вышло гладко. Поезд подали поздно, отъезжающих много. В общем, действовали в спешке, забыли про Наташину схему. Но водитель Алексей все-таки привел все в надлежащий порядок.

Не успели тронуться — и за спиртное. Сосед-финн угостил пивом, мы выставили водку, к нам присоединились В. Захаров и проводники из соседнего вагона. Смотрели в окно на Маньчжурию. Летом она выглядит приятнее: зеленые поля, кое-где кудрявые холмы. Деревушки в основном бедные, мазанки из глины. На полях только лошади и люди, техники не видно.

Китайский вагон-ресторан поразил неопрятностью и убогостью. Было пиво самого дешевого сорта и только теплое. В меню 15 блюд, включая рыбные. Но очень все невкусно и даже недоброкачественно. Вот тебе и раз! А ведь когда въезжали в Китай в 1982 году, показалось так вкусно!

В ресторане встретили парня-кореиста Мишу Малышева, который возвращался из командировки. Он восторгался пищей, говорил, что в Корее нет ничего подобного. Все познается в сравнении.

Убогой показалась и станция Маньчжурия. Подъехали ранним утром. Небольшой вокзальчик и все. А в 1982 году нам показалось, что мы прибыли в Гонконг. Китайские пограничники и прочие официальные лица были очень вежливы, мягки и задержали нас на какие-то мгновения. Зашли в магазин, который после Пекина тоже выглядел убогим.

Но вот снова в путь. Через минут десять граница. Сразу все меняется. Надпись «СССР», а за ней замысловатые узоры колючих заграждений, вспаханная полоса, солдаты с винтовками, танк на пьедестале. И так до Забайкальска.

На станции ряды пограничников, таможенников. Тоже все вежливые, но суровее. Пока пограничники-офицеры сверяют наши фото в паспортах с лицами владельцев, по крышам стучат кованые сапоги рядовых. Все тщательно, скрупулезно, серьезно. Настоящий осмотр. Таможенники нас не трогали, а вот у иностранцев (которых в поезде полно) самым тщательнейшим образом изучали книги. Наконец нас выпустили.

Забайкальск — поселок 8 тыс. человек. Людей не хватает, и это чувствуется. Народ одет неопрятно, некрасиво, лица угрюмые. В буфете много спиртного и сухие булки.

Сели и поехали. Пейзаж стал сразу интереснее: сопки, а затем пышные леса, красивые реки, безлюдье. Лишь иногда попадаются деревушки, весьма неказистые, многие дома дышат на ладан. Это уже понедельник. По пекинскому времени день, по московскому — на четыре часа меньше, а по местному — на 2 часа вперед пекинского. Можно запутаться.

Продолжаю писать на станции Слюдянка. Это у Байкала. На подъезде к станции были прекрасные пейзажи: с одной стороны горы, покрытые лесами, ущелья полноводных, плавных рек, с другой — Байкал. Сегодня пасмурно, вода не видна, но местами картина величественная. Берега в основном пустынные. Красивейшие и здоровые места, но люди сюда не рвутся.

Тронулись. Московское время 8:30 утра, вторник.

Продолжаю на следующее утро. В Москве сейчас 3:28 a.m., т. е. ночь. Среда, 18 июля, только начинается. Здесь же, в Красноярском крае, по которому идет наш поезд, уже светло, кое-где видны люди.

22 июля 1984 года

Вот мы уже и в Москве. Выехали из Китая в субботу 14 июля, в столицу прибыли в пятницу в 18:15 по здешнему времени. Точно по расписанию! В пути находились 6 суток, из них две ночи и один день ехали по китайской территории, остальное время понадобилось для преодоления расстояния от Забайкальска в Читинской области до Москвы.

Поездкой остались довольны. Она нас не утомила, была интересной и познавательной. Благодаря путешествию на поезде удалось переправить домой большое количество груза: более 40 коробов. Натали потратила уйму времени на упаковку, планировку размещения багажа в купе, но зато теперь можно испытывать чувство удовлетворения.

Конкретные впечатления от поездки.

Пейзажи.

На китайской территории наблюдали бесчисленные деревушки: глиняные и кирпичные дома, ослы, лошади. Техники не видно. Поля красивее, чем ранней осенью, в целом пейзаж повеселее, но очень мало растительности.

После Забайкальска местность почти сразу становится привлекательнее. Вскоре появляются густые леса. Красивые горы, Байкал, реки Ангара, Енисей, Обь и др. Замечательно на Урале: поля, кудрявые холмы, тихие речушки. Народу почти не видно, как будто проезжаешь необитаемые земли. Там же, где живут люди (города, селения), зрелище довольно убогое. Крестьянские избы некрашеные, неказистые. Дороги расквашены от дождей. На предприятиях вопиющий беспорядок: валяются кирпичи, трубы, лес, техника. Ж/д станции обшарпанные и на них ничего не купить, разве что книги, газеты, ужасного вида и качества котлеты и коржи.

Начиная со станции Зима (между Иркутском и Красноярском) стали появляться торговцы овощами и фруктами. Видели огурцы (2–3 на рубль), ягоды (тоже дорогие), например смородину, клубнику, землянику, еще вареную картошку, редис, лук. Но всего понемногу и не на каждой станции.

Москва тоже выглядит на подъезде не ахти как. Дома в основном обшарпанные, окруженные морем бурьяна, свалки, неопрятные предприятия и т. п.

Жизнь в поезде.

Просыпались рано. Пили чай, ели кашу. Болтали с соседями по вагону, знакомыми из других вагонов. Обед в вагоне-ресторане. Разнообразия никакого, но съедобно (брали лангеты или яичницу, суп). Потом сон, наблюдения за жизнью за окном, выпивка в компании, чтение, ужин в вагоне-ресторане, в 11–12 отход ко сну.

С нами ехали Захаровы, Володя и Ира, их маленькая дочь Маша. В вагоне путешествовали также американцы. Преподаватель американской литературы из колледжа Notre Dame в Индиане.

* * *

В мае 1985 года, по завершении командировки в КНР, мы вновь сели в поезд, следовавший по маршруту Пекин — Москва. Вагон-ресторан, работавший на китайской территории, оказался еще хуже предыдущего. Вечером пошли ужинать. У входа в вагон-ресторан сидела группа хмурых китайцев. Я поинтересовался, можно ли поесть. Старший из них, зыркнув исподлобья, прошипел:

— Нет, еды нет.

— Может быть, хоть рис есть? Жена очень голодна.

— И риса нет. Есть хлеб.

Назвал цену: за кусок чуть ли не полдоллара. В конце концов уговорили старшего пустить нас за столик.

— Ждите официантку, — небрежно бросил он.

Мы садимся за стол и ждем. Первые минут пятнадцать ничего не происходит. Тем временем в ресторане появляются другие клиенты, граждане разных стран. После долгого интервала официантка начинает принимать заказы у всех подряд и на любые блюда. Что люди ни просят, все, оказывается, можно. Кроме, как выясняется, риса. Наташа идет к старшему. Безрезультатно. Все есть, а рис отсутствует.

Но вот приносят заказанное, в том числе рис, который официантка молча, без объяснений, ставит на стол. Едим. Угощения невкусные, еле теплые. В мясном блюде только два кусочка мяса, остальное — трава. Перед уходом просим продать бутылку пива, ящики с которым расставлены повсюду. Нельзя, только на следующее утро.

Завтракаем утром с почти горячим пивом. Порции еще хуже, чем вчера — мясо вообще отсутствует, один полузастывший жир. Интересуемся, почему в блюдах не видно мяса в отличие от ужина накануне. Официантка дает разъяснения: другой рецепт. А за соседним столом проводник, русский парень Толя, уплетает аппетитные куски мяса. У него блат, у нас нет, как нет его и у других пассажиров. Ресторанная бригада и их кормит жиром и так же, как нам, хамит. Основная мысль тружеников сервиса: не нравится еда? Ну и убирайтесь отсюда!

Наблюдать такое поведение было особенно любопытно, поскольку до этого на внутренних железнодорожных линиях КНР я встречался с перекосом в обслуживании иностранцев в противоположную сторону — раболепием.

В 1982 году мы путешествовали с коллегой-дипломатом по северо-западу Китая. В купе вошел человек в форме и поинтересовался, не желаем ли мы пообедать. Получив утвердительный ответ, дал сигнал следовать за ним. Входим в вагон-ресторан. Он полон с аппетитом обедающих китайских граждан. Сопровождающий громко скомандовал: «Прекратите есть и покиньте помещение!». Народ в панике, прихватывая, что удастся, повалил вон. Ресторан опустел. Официанты сгребли остатки еды с одного из столов и усадили за него нас. И вот мы, два молодых советских дипломата, смущаясь, отобедали в гордом одиночестве. Прогнанные китайские граждане дожидались в соседних тамбурах возможности возобновить трапезу после нашего ухода.

Это путешествие вообще запомнилось. Выехали на вокзал вместе с женами. Стемнело, Пекин постепенно отходил ко сну. Но на привокзальной площади, как всегда, людно и шумно. В бакалейных лавках, закусочных и универмагах толпился приезжий люд, в основном крестьяне в потрепанных ватниках, стремящиеся побольше урвать в столице.

Отыскали наш состав, мягкий вагон, четырехместное купе. В купе довольно нарядно: узорчатые занавески на окнах, цветок в горшке, сиденья покрыты белой тканью. Впечатление портил, правда, пассажир-китаец, который сидел на нижней полке и нещадно дымил сигаретой. Сизое облако заволакивало все воздушное пространство.

Мы вышли на перрон, и Наташа принялась сетовать: как же, мол, ехать в таких условиях? Можно задохнуться. Но тут наше внимание привлекла потасовка у соседнего плацкартного вагона. Большое число китайцев пыталось одновременно втиснуться в него. Очередь в Поднебесной соблюдать не умеют. Вот и сейчас посадка напоминала рукопашный бой. Дрались молча, сосредоточенно, с помощью сеток и сумок, заполненных печеньем, сладкими булками, бананами, мандаринами.

В плацкартных вагонах условия спартанские. По три полки с каждой стороны, свет еле тлеет. В составе, несмотря на то, что он дальнего следования, есть и сидячие вагоны, как в наших электричках.

Поезд тронулся строго по расписанию. И, удивительное дело, на протяжении всего нашего путешествия поезда вовремя отправлялись и без опозданий прибывали к месту назначения. Если они и запаздывали, то максимум на десять-пятнадцать минут.

Не успел состав покинуть пределы Пекина, как заработало внутреннее радио. Одна за другой последовали просьбы, предостережения, требования. В Китае всегда так: в любом общественном месте обязательно есть громкоговоритель и с его помощью непременно пытаются воспитывать публику. По поездному радио было предложено не плевать на пол. Плеваться и харкать — национальная китайская привычка, ликвидировать ее сложно, она с тысячелетним стажем. Борются с ней обычно путем расстановки повсюду, в том числе и на улицах, плевательниц. Даже принимая иностранных гостей, лидеры КНР предпочитают иметь рядом с собой сосуд для плевания.

Следующее объявление — еще более шокирующее для того, кто не привык к Китаю. Диктор попросил пассажиров пользоваться туалетом, а не справлять естественные потребности где и как попало. Было подчеркнуто, что это особенно относится к детям. Пассажиров просили также не распевать «произвольно» песни, не стряхивать пепел на пол, экономить воду. Прозвучала рекомендация не оставлять вещи без присмотра и не доверять их охрану незнакомым лицам.

Были сообщены подробные данные о бригаде, обслуживающей поезд, о том, что где в составе находится, о маршруте и много всякой всячины. И лишь спустя полчаса из радиорепродукторов послышалась музыка. Проводник принес термос с кипятком, две чашки с крышками, два пакетика с чаем. Эта процедура затем повторялась во всех поездах, на которых нам довелось путешествовать. То же самое происходило и в гостиницах: утром и вечером по термосу с кипятком. Традиция неплохая.

Вернемся, однако, в май 1985 года в поезд Пекин — Москва. Если китайский вагон-ресторан оставил тягостное впечатление, то поведение чиновников на пограничной станции Маньчжурия в очередной раз было безупречным.

Еще до прибытия на эту станцию мы познакомились с американцем из соседнего купе, Деннисом О’Лири. Он рассказал, что объездил полмира. Как правило, пользуется автостопом, проживает в дешевых ночлежках. Теперь вот решил посмотреть Советский Союз. Выяснилось, что у нас дикарем не попутешествуешь. Надо все делать через «Интурист», по заоблачным ставкам. При этом «Интурист» еще и навязывает маршрут путешествия. Деннис намеревался посетить Москву и Ленинград. Его обязали, кроме того, провести два дня в Иркутске.

Американец жаловался, что боится наших таможенников. Его предупредили, что нельзя ввозить книги, периодику и видеокассеты, в том числе диснеевские фильмы. Мы успокаивали парня, убеждали, что советская таможня хорошая, гуманная и гибкая. Деннис кивал головой: «Понятно, понятно. Просто я, увы, воспитан на стереотипах холодной войны». Тем не менее мы взяли у него журналы «Ньюсуик» и «Тайм» на хранение (чтобы вернуть после Забайкальска).

И вот Забайкальск. Офицер-пограничник, после длительного изучения паспорта О’Лири, сурово скомандовал его обладателю следовать к выходу. Состав не доехал до перрона с полкилометра, и на глазах у всех пассажиров вооруженный конвой повел соседа по шпалам к зданию вокзала.

Позднее, во время прогулки, мы видели американца сидящим под охраной у двери комендатуры. А затем ждали его в поезде, отход которого откладывался и откладывался. Вернулся попутчик бледный и дрожащий словно осиновый лист.

Как выяснилось, советское консульство за рубежом, не учтя изменений в летнем железнодорожном расписании, проштемпелевало дату въезда в страну днем позднее, чем это фактически имело место. На данной пограничной станции такое случалось и раньше. И тем не менее к пострадавшему отнеслись, как к опасному преступнику. Во время следствия не разрешили даже воспользоваться туалетом.

Когда начальник поезда поведал эту историю представителям пограничного начальства в Москве, ему в резкой форме ответили: «А вы что же хотели? Чтобы иностранцы беспризорно мотались по Советскому Союзу?».

Возникли проблемы в Забайкальске и у нас. Основная часть вещей путешествовала в багажном вагоне. Оформили мы их до Москвы. Можно было оформить и до Забайкальска, с тем чтобы уже в этом пограничном городе в рублях оплатить транспортировку груза по советской территории. Так получалось гораздо дешевле. Но ходили слухи, что забайкальские грузчики и таможенники вещи крадут. Поэтому мы решили, заплатив более высокую цену, избежать выгрузки багажа в Забайкальске.

Но, гуляя по пограничной станции, узнаем от знакомой проводницы, что весь пекинский багаж выгружен. Бежим к багажному вагону. Действительно, на перроне высится груда ящиков, коробок, чемоданов. Без всякого присмотра. Недолго думая, самостоятельно возвращаем свой скарб в багажный вагон. И сторожим его до самого отправления поезда. И потом, на протяжении оставшегося пути до Москвы, периодически наведываемся в этот вагон, проверяем, на месте ли вещи.

Деннис же после Забайкальска долго дулся, не разговаривал. Но проголодался, потянуло в вагон-ресторан. А советских денег у него не было! Ведь он не обменял их на доллары в забайкальском обменном пункте. Не сделали этого и другие американцы, ехавшие в нашем вагоне. Их никто не предупредил о суровых правилах валютного регулирования в СССР. Это в постсоветскую эпоху работники отечественного общепита стали с удовольствием и без боязни принимать доллары. А тогда! На такое преступление мог решиться только отпетый рецидивист.

Мы жалели попутчиков, и по очереди водили их кушать. Заказывали в вагоне-ресторане яичницу, лангеты, сосиски. Заодно подшучивали над американцами. Сидит один из них на приставном стуле в тамбуре, читает книгу. Я подхожу и угрожающим тоном спрашиваю:

— Ты как смеешь читать Солженицына?

Американец от страха аж взвизгивает:

— Что Вы?! Как Вы могли такое подумать?! Это не Солженицын, это Пушкин!

— Но Пушкин тоже в СССР запрещен!

— И Пушкин запрещен? — пучит глаза американец.

— Да. С прошлого года.

Видя, что заокеанский гость падает в обморок, я иду на попятную:

— Нет-нет. Пушкин не запрещен. Читай на здоровье.

Американец вроде внемлет моим словам, но чувство вины до конца у него не проходит. Весь остаток дня он вертится у нашего купе, убеждает меня в лояльности к СССР.

Путешествовали с нами в поезде 28 поляков. Они были моряками, которые отогнали в китайский порт и продали на металлолом отслужившее свой век судно. Теперь возвращались в Польшу.

Знакомство с моряками началось с того, что один из них принялся в коридоре вагона гипнотизировать мою жену. Каждый раз, когда она выходила из купе, попадала под жгучий взгляд поляка. Наташа пожаловалась мне, я высказал предположение, что понравилась. Но тут стук в дверь, на пороге купе влюбившийся поляк:

— Пани, — обращается к дремавшей на койке Наташе, — есть чудесные лифчики, как раз ваш размер и очень вам пойдут.

Не уговорил, выпил у нас немного и пошел искать покупательниц дальше. На станциях этот и другие поляки охотились за спиртным, а заодно искали контактов с покупателями ширпотреба. В вагоне-ресторане, обедая с замполитом польского экипажа, я поинтересовался, какой порт в мире ему больше всего нравится. Опрокинув стопку водки, работник идеологического фронта поведал:

— Кувейт. Там очень дешевое контрабандное спиртное и слабый таможенный контроль, легко вывозить.

Видимо, прочитав некоторое удивление в моих глазах, попутчик пояснил:

— Замполит в Польше и замполит в СССР — это не одно и то же. В Польше все имеют право делать свой маленький бизнес.

Сидящие рядом боцман и молодой матрос согласно кивнули головами. А замполит хвастливо добавил:

— Я и сейчас кое-что с собой везу из контрабанды.

— А где же Вы ее прячете? — спросил я с самыми невинными намерениями.

— Здесь, внутри тумбы, на которой сейчас сижу. Сверху лежит хлеб, а под ним, по договоренности кое с кем, путешествует мой груз!

Боцман и молодой матрос подтвердили кивком и эти слова их идейного вожака.

Один из поляков, радист, как-то ночью прибегает к нам в купе и вопит, что ходил в вагон-ресторан с русским парнем, после чего исчезли все документы и доллары. А русский парень, видимо, сошел с поезда. Я забил тревогу, но к утру выяснил: оказывается, этот поляк со своим русским собутыльником так напились, что по ошибке улеглись спать в купе нашего коллеги, советского дипломата. Тот вернулся с женой с ужина и видит, что на полках спят незнакомые личности, а на полу валяется бумажник, рассыпаны доллары. Дипломат все собрал, отдал проводнику, тот дежурному милиционеру, милиционер — капитану польского судна. Капитан же просил не сообщать радисту радостную весть, чтобы тот от счастья опять не напился.

Позднее, кстати, оказалось, что русский собутыльник радиста поезд не покидал. Это был мальчик из купе радиста, подсевший на одной из сибирских станций. Провожавший его дедушка просил поляка позаботиться о внуке. Тот и позаботился: споил и при этом сам напился так, что забыл с кем пьянствовал.

Глава 2. Взлеты и падения Срединной империи

Вскоре после прибытия в Пекин 24 апреля 1982 года я записал в дневнике:

21 марта 1982 года умерла от рака наша Мамуленька. Ни писать, ни думать об этом нет сил. Событие ужасное, ужасно было и угасание нашей Мамочки. В апреле 1981 года мы с Натулей побывали у Мамули в Сочи. У нее побаливал живот, плохо слушались ноги, беспокоило сердце, плюс диабет. Но разве могли мы тогда подумать, что спустя год нашей Мамульки не станет? И, главное, какие мучения пришлось ей испытать за эти последние несколько месяцев жизни, посвященной, отданной на все сто процентов детям!

Вернусь к этой теме позже, когда стихнут обида, боль, жалость. А пока — не могу и не хочу бередить душу. Этим ничего уже не изменить.

…Кажется, только недавно вернулись мы с Наташенькой из Сан-Франциско, не успели еще как следует остыть от впечатлений, переварить их, как новая страна, новые события, новые открытия.

* * *

Что же представлял собой Китай в первой половине 1980-х годов, в чем заключалась его внешняя политика, подход к СССР? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо начать с экскурса в историю.

Китайская цивилизация — самая древняя в Восточной Азии. Соседние народы отставали от китайцев во всех областях — в развитии культуры, экономики, государственности, общественной жизни. Как следствие, у ханьцев возникла и утвердилась убежденность в том, что Китай — это центр цивилизации, Срединная империя, а все остальные — варвары. Собственная страна стала восприниматься китайцами как Поднебесная, во главе которой стоит император, получивший мандат «Сын Неба». Будучи обладателем такого мандата, император рассматривался как главный правитель на земле и гарант гармонии между людьми и небесными силами. В рамки его обязанностей входило усмирение варваров, оказание на них благотворного влияния и подчинение их Срединной империи.

Шло время, сменяли друг друга века, а ситуация оставалась прежней — Китай продолжал значительно опережать известных ему соседей. Ханьцы уже даже не сомневались в незыблемости сложившегося положения вещей, считали его вечным и естественным. В том числе в своем праве руководить другими, расширять сферу влияния и контроля Срединной империи.

Есть расхожее мнение, что в таком подходе к внешнему миру и внешним делам Китай уникален. Думается, что это не так. Другие государства и объединения государств, достигая апогея могущества, точно так же, как и Срединная империя, вырабатывали идеологию собственного превосходства и «благородного» экспансионизма.

Греки считали соседние народы ниже себя, обозначая их одним собирательным термином «варвары». Аристотель в труде «Политика» определенно выразил господствующее в его время отношение греков к миру соседних народов: «варвар и раб по природе своей понятия тождественные». Подобное можно найти у других греческих авторов: Эсхила, Аристофана, Еврипида. У греков мы можем встретить красочные описания отрицательных качеств варваров.

Вспомним Древний Рим, считавший всех прочих обитателей планеты варварами и полагавший, что только римляне должны править человечеством ради его же блага. Арабы, сплотившиеся под знаменем ислама в VII веке, тоже уверовали, что их завоевательные войны санкционированы Аллахом и принесут пользу всем. Христиане в эпоху крестовых походов да и в последующие века Наполеон, европейские колонизаторы — все пребывали в убежденности в собственной правоте и непогрешимости.

В ХХ столетии Советский Союз не сомневался в наличии у него «мандата» для передела мира на коммунистический лад, приближения «светлого будущего человечества». Соединенные Штаты, напротив, полагали, что именно их демократии и рыночной экономики жаждут народы мира, именно в распространении американской модели заключалось спасение рода человеческого. Сейчас, после того как советская модель рухнула, убежденность США в своих не только праве, но и долге возглавить человечество еще больше возросла. Все, кто не приемлет американских рецептов и лидерства, фактически воспринимаются в Вашингтоне как варвары.

Так что поведение Срединной империи в прежние века в отношении внешнего мира отнюдь не исключение из правил. Другое дело, что Китай, в отличие от Древнего Рима, Наполеона и прочих гегемонов, бесконечно долго, почти вечно оставался лидером в мире, с которым соприкасался. Поэтому-то китайское поведение особенно бросается в глаза исследователям, выглядит для них уникальным.

Лишь с XVI века Срединная империя начала постепенно и без какого-либо энтузиазма втягиваться в более или менее регулярные контакты с развитой и сильной Европой. Соприкосновение оказалось для гордых ханьцев весьма болезненным. Первыми «постучались в двери» империи португальцы. Высадившись в южных районах Китая в первой половине XVI века, португальские купцы не столько занимались торговлей, сколько грабили местное население, уводили его в рабство. Вслед за португальцами за легкой наживой устремились испанцы, а в XVII столетии к ним присоединились голландцы и англичане. В XVIII веке вдоль китайских берегов роились уже купцы и миссионеры из всех сколько-нибудь значительных тогда стран Европы, появились и американцы. Они наперебой требовали от Пекина прав на учреждение на китайской территории посольств и факторий, свободное передвижение по Китаю своих представителей, их неподсудность местным судам, отмену различных пошлин.

Минские, а затем и цинские власти продолжали относиться к пришельцам с Запада как к вассалам. Их товары воспринимались как дань, а сами иностранцы подвергались унизительным процедурам. Наиболее распространен был обряд «коутоу», заключавшийся в следующем. Иностранный посол при пересечении границы Цинской империи, а также во время аудиенции у богдыхана должен был три раза опуститься на колени и, коснувшись лицом земли, простереться ниц. Если посол отказывался, его немедленно высылали из страны.

В 1816 году представителя британской короны Амхерста со свитой переправили по каналу из города Тяньцзинь в китайскую столицу. На барже гостей красовались иероглифы: «Посланник с данью от английского короля». В Пекине цинские сановники встретили гостя требованиями совершать «коутоу» на аудиенции с богдыханом. Амхерст отказался. Богдыхан разгневался так сильно, что не только выдворил непокорных дипломатов из пределов империи, но и засадил за решетку сановников, участвовавших в переговорах с делегацией Амхерста. Кроме того, английскому принцу-регенту Георгу IV было предложено не присылать впредь послов, если его «желание остаться верным вассалом» цинского императора является искренним.

Не имея коммерческого интереса к Западу и опасаясь культурно чуждых и чрезвычайно агрессивных «варваров», китайские власти в большинстве случаев негативно реагировали на их инициативы. Случалось, что послов и купцов не впускали в пределы Поднебесной или бросали в тюрьмы. Но даже когда переговоры имели место, Пекин почти всегда отвечал отказом, порой в издевательской форме.

Характерный пример. В архивах сохранилось послание императора Цянь Луна (1736–1795) английскому королю Георгу III, в котором, в частности, есть такие слова: «…Наша Поднебесная империя обладает всеми вещами в огромном изобилии, и не существует такого продукта, которого нельзя было бы найти в ее пределах. Поэтому нет никакой необходимости импортировать промышленные изделия внешних варваров в обмен на нашу продукцию. Но поскольку чай, шелк и фарфор, которые производятся в Поднебесной, абсолютно необходимы европейским странам и вам, то мы разрешили в знак особого расположения, чтобы иностранные компании были учреждены в Кантоне. Таким образом… ваша страна воспользуется нашей добротой. Но ваш посол высказывает теперь новые просьбы, которые не учитывают принцип трона… осуществлять умиротворение варваров всего мира»^[2].

Далее в послании объясняется, что намерение Лондона учредить постоянное посольство в Пекине — это-де невероятная наглость. Таких, мол, «малых варваров», как англичане, на свете пруд пруди, и если «всякая козявка», поддавшись дурному примеру, возжелает иметь посла в Поднебесной, то во что империя превратится? Богдыхан, однако, вновь подчеркнул свое особое расположение к «варварскому» королю Георгу III и выразил все-таки согласие на аккредитацию английского диппредставителя в Пекине при условии, что тот переоденется в китайские одежды, перейдет на местную пищу, выучит китайский язык, забудет родную речь, а главное — прекратит какие-либо контакты с Лондоном.

Среди западных предпринимателей в конце XIX века ходила история о том, что китайские власти долго отвергали предложение о прокладке железной дороги. При этом давали такое объяснение: под землей живет дракон, железнодорожные составы его растревожат, и он сотворит неимоверные беды. Согласно другой истории, китайцы не давали разрешения на движение пароходов по Янцзы, ссылаясь на то, что по берегам реки обитают обезьяны, которые будут забрасывать невиданные механические чудища каменьями. Пострадают иностранные пассажиры, и разразится нежелательный международный скандал.

Когда в середине XIX века дело дошло до вооруженной агрессии англичан с юга, богдыхан квалифицировал вторжение как «бунт» и ввел должность военачальника, ответственного за «умиротворение белых варваров». А этот военачальник наивно хвастался, что англичане полностью зависят от китайцев, поскольку нуждаются в китайских чае и ревене. Стоит перекрыть англичанам поставки этих продуктов — и они будут уничтожены.

Согласие на контакты облекалось в неприятную для чужеземцев форму. Так, в июле 1656 года император принял голландских послов. Аудиенция прошла при полном молчании, стороны не проронили ни звука. После этого голландцам была вручена грамота, даровавшая им право являться в Пекин через каждые восемь лет для преподнесения «дани» (т. е. фактически для совершения торговых сделок).

Запад, впрочем, не смущало поведение цинских властей. Влекомые перспективой баснословной наживы, жаждой территориальных приобретений и религиозным фанатизмом европейцы продолжали «вгрызаться» в Срединную империю. Предпринимали захваты земли, вступали в вооруженные стычки с цинскими войсками, третировали китайцев, учиняли кровавые погромы.

Колонизаторские аппетиты разыгрались настолько, что в 1840 году Великобритания начала войну против Китая. Поводом послужил запрет цинских властей на ввоз в страну опиума, на торговле которым сказочно богатели английские купцы. «Первая опиумная война» завершилась подписанием в 1842 году Нанкинского договора. Документ носил откровенно неравноправный, грабительский характер, положив начало превращению дряхлеющей Цинской империи в полуколонию. Лондон обложил Поднебесную огромными контрибуциями, получил «в вечное владение» остров Гонконг, добился контроля над четырьмя крупнейшими морскими портами Китая. Договор предоставил британским подданным полную свободу действий на китайской территории и еще больше развязал руки наркоторговцам. За англичанами в Срединную империю хлынули другие колонизаторы.

Но вырванных у Пекина привилегий колонизаторам казалось недостаточно, и в 1856 году, воспользовавшись дестабилизацией в Китае из-за внутреннего восстания тайпинов, Англия развязывает вторую опиумную войну. В ней приняла участие и Франция. В 1860 году Поднебесная капитулировала, подписав с агрессорами Пекинские соглашения. По их условиям Китай фактически терял статус независимого государства. Иностранцы могли творить на китайской земле что угодно.

Последующий период разнузданного хозяйничанья колонизаторов в Поднебесной нанес глубочайшие раны самосознанию китайского народа. До сих пор в Пекине как напоминание о национальном унижении сохраняются руины летней резиденции цинских императоров Юаньминъюань. Англо-французские войска в 1860 году варварски разрушили этот дворцовый ансамбль с его несметными сокровищами, уникальными произведениями искусства, книгами, парками. Взрывали, сжигали, рубили, грабили. Во время посещения советскими дипломатами в 1980-х годах портовых городов (Тяньцзиня, Шанхая и др.) экскурсоводы с дрожью в голосе и слезами на глазах напоминали, что целые районы китайских городов колонизаторы завешивали объявлениями типа: «Собакам и китайцам вход запрещен».

Непросто развивались в прошлые века и российско-китайские отношения. Упоминания о первых контактах между соседними гигантскими государствами относятся к началу XVII столетия. Инициатива исходила от сибирских воевод, направлявших представителей в Поднебесную с коммерческими целями. Ничего не подозревавшие «послы» воспринимались в Пекине как «вассалы», доставляющие ко двору «дань». Ведала их приемом Палата по управлению вассалами.

Теплота приема гостей с Севера зависела от их готовности соблюдать церемониал. Купец П. Ярыжкин, прибывший в Пекин в 1655 году, выполнил обряд «коутоу», за что был отблагодарен пышным пиром, шикарными подарками и императорским указом, адресованным русскому царю. В указе царю предлагалось, получив дары, быть «навечно преданным и послушным» Сыну Неба.

Трудно сказать, осознавали ли в Москве свой «вассальный» статус — мог ведь, помимо всего прочего, помешать языковый барьер. Так, грамота минского императора Чжу Ицзюня с изложением китайского взгляда на отношения с «внешними варварами», посланная в 1619 году, провалялась в Посольском приказе непереведенной на русский язык вплоть до 1675 года (56 лет!). Переводчиков не было ни у нас, ни у китайцев, и на переговорах прибегали зачастую к помощи западных миссионеров, которые и не умели, и не хотели переводить квалифицированно.

Но главное, что тормозило российско-китайские контакты, было отсутствие у Срединной империи интереса к торговле. Меха китайцы добывали сами, а промышленные товары предпочитали покупать у западных купцов в Кантоне. Многочисленным российским посольствам цинские сановники внушали: китайцам безразлична торговля, это последнее дело, о котором не стоит даже говорить.

А вот территориальные вопросы весьма занимали Пекин. Цинские власти с неприязнью и беспокойством следили за продвижением русских на восток. На повестку дня встал вопрос о территориальном размежевании двух государств. Первым документом на данную тему явился Нерчинский договор 1689 года. Подписывался он под давлением прибывшего в Нерчинск многочисленного цинского войска и получился весьма невыгодным для России. Срединной империи была уступлена большая часть Приамурья, ранее уже освоенная русскими. Отошли Китаю и земли, считавшиеся среди русских ничейными. Россия лишилась удобного выхода к Тихому океану.

На этом территориальная тяжба не завершилась, тем более что Нерчинский договор был весьма несовершенен, не определял пограничную линию четко и обоснованно с правовой точки зрения. Граница сохраняла подвижный характер. По мере того, как Россия наращивала могущество, ее все больше влекло на Восток.

С 1715 года в китайской столице открылась Русская духовная миссия, которая фактически выполняла функции дипломатического представительства, первого иностранного учреждения такого рода в Срединной империи. Постепенно рос российско-китайский товарооборот. Но оставались территориальные разногласия. Возникали стычки на границе, случались недоразумения в связи с ее пересечением.

В российских архивах мы с Натулей натолкнулись на массу любопытных документов. В 1726–1727 годах в Пекине состоялись очередные переговоры о территориальном размежевании. Цины вновь применили тактику давления и угроз, добиваясь новых уступок от царского правительства. Они требовали установить границу по Байкалу и Ангаре. Цины блокировали российских дипломатов в посольстве, поставляли гнилую воду, от которой половина делегации слегла в постель.

Тем не менее подписанный в 1727 году Кяхтинский договор не ущемил российских интересов: территориальных уступок не последовало, и, кроме того, удалось расширить наше политическое и экономическое присутствие в Поднебесной. При этом цины по-прежнему воспринимали Россию как вассала, страну-«данницу». Послов в Санкт-Петербург не направляли, ограничиваясь передачей грамот, составленных по принципу от высшего к низшему. Российскому царю разъяснялось: «Мы, Поднебесная империя, имеем много вассальных государств, но никогда не посылаем посольств в иностранные государства».

Одновременно звучали такие, например, утешительные слова: «Русский губернатор ныне прислал гонцов с письмом, прося о дружеской встрече. Возможно, это означает, что хан России… желает поднести Нам дань… Когда русские… прибудут, если они намереваются… поднести Нам дань, Мы не будем отвергать их просьбу… Мы представляем себе, что, после того как русские прибудут в Пекин, они не осмелятся отказаться от церемонии “коутоу”».

В XVIII и XIX веках китайцы гораздо меньше интересовались Россией, чем россияне Китаем. Срединная империя застыла в своем развитии, пребывала в летаргическом сне, ничего изучать не собиралась. Соотношение сил между тем менялось в пользу России. Она превращалась в великую мировую державу, а цинский Китай, раздираемый внутренними противоречиями и испытывавший нарастающее давление со стороны западных колонизаторов, хирел.

В 1860 году между Россией и Китаем был заключен Пекинский договор, который установил границу, выгодную для России. Это размежевание в своей основе сохранилось до сих пор. Все земли к северу от Амура перешли нам. Китайские историки настаивают на том, что такое разграничение явилось итогом «постоянной агрессии русского царизма», «аннексией исконно китайских земель». Обращается внимание на то, что Пекинский договор был подписан в момент оккупации китайской столицы англо-французскими агрессорами. Русские переговорщики, мол, держали китайских коллег «за горло».

Дело якобы дошло до того, что русские споили главу цинской делегации, вложили ему в руку красный карандаш и заставили провести по карте «красную линию», ставшую государственной границей. Причем линия была зафиксирована по китайскому берегу пограничных рек, в результате чего вся речная полоса оказалась в ведении российской стороны, беспрецедентный случай в практике территориального размежевания.

У наших ученых иная логика, они сходятся во мнении, что земли, перешедшие под юрисдикцию России, в прошлом не принадлежали ни одной из сторон.

Впоследствии, в ХХ столетии, пограничная проблема вновь вспылала в наших отношениях. Но об этом ниже, пока же признаем, что ближе к концу XIX века Россия активно включилась в борьбу за контроль над разваливавшейся Цинской империей.

* * *

В 1912 году Цинская империя рухнула под ударами революционеров. А в 1917 году ушла в небытие и империя русских царей. Китай и Россия вступили в новую эпоху в отношениях с внешним миром, в том числе и друг с другом.

Вождь китайской революции Сунь Ятсен писал: «Наша революция ни в коем случае не будет успешной, если мы не будем учиться у России», — и руководимая им партия Гоминьдан тесно сотрудничала с Советской Россией. Доктор Сунь неоднократно высказывал благодарность большевистскому правительству за помощь прогрессивным силам Китая, за отказ от всех прав и привилегий России на китайской территории, за проведение политики, «полностью отвечающей принципам равенства и взаимного уважения».

Помогая демократам, большевики оказали одновременно активное содействие становлению на китайской земле коммунистического движения. В одном из основополагающих документов нынешней политической жизни КНР, в «Решениях по некоторым вопросам истории Коммунистической партии Китая со времени образования Китайской Народной Республики» от 27 июня 1981 года, говорилось, что партия «родилась под влиянием Октябрьской революции в России и движения «4 мая» в Китае, с помощью руководимого Лениным Коммунистического Интернационала».

Позитивный вклад Коминтерна и большевиков в развитие и укрепление международного коммунистического движения, включая его отряд в Китае, отмечают практически все китайские исследователи. К достижениям Коминтерна относят: распространение марксизма-ленинизма, борьбу с оппортунистическими идейными течениями и детской болезнью «левизны»; помощь пролетариату различных стран в создании своих авангардов — коммунистических партий; правильное определение характера и задач китайской революции и содействие в выработке целостной тактики единого антияпонского фронта.

Признается и особое значение для победы революции освобождения Советской Армией Маньчжурии от японских оккупантов. Военно-революционная маньчжурская база стала главным оплотом в борьбе КПК против чанкайшистского режима. Советский Союз оказал значительную помощь в укреплении революционной армии, в восстановлении экономики китайского северо-востока. Не ставится под сомнение и тесное сотрудничество между КПСС и КПК, СССР и революционными силами Китая.

Вместе с тем в КНР считают (с этой оценкой нельзя не согласиться), что отношения между коммунистическими партиями наших стран в 20–40-х годах XX века не были безоблачными. Прежде всего разногласия касались сферы идеологии, стратегии и тактики революционного движения в Китае. По мнению китайских руководителей и специалистов, Коминтерн под влиянием Сталина наряду с правильными действиями допускал серьезные просчеты в оценке этапов китайской революции и ее характера, навязывал неверные установки, порожденные развернувшейся в СССР сплошной коллективизацией и ликвидацией кулачества как класса. Имелись различия в вопросах взаимоотношений с национальной буржуазией, классовой борьбы (наши советники при ЦК КПК жаловались в Москву, что среди китайских коммунистов получил распространение вредный тезис о затухании классовых схваток после полной победы на фронтах).

Еще одна область трений — кадровый вопрос. В руководстве КПК сформировались два течения. Первое — коммунисты, работавшие в Коминтерне и учившиеся в СССР. Они были проводниками коминтерновской линии и пользовались доверием Москвы. Второе течение, которое к середине 1930-х годов возглавил Мао Цзэдун, имело самостоятельные взгляды на многие вещи, что не устраивало Сталина. Между этими течениями шла борьба за контроль над партией. С точки зрения китайских историков, коминтерновцы оказывали давление на Мао и его окружение, а сам Коминтерн «третировал Мао Цзэдуна и наносил по нему удары». Одновременно признается, что Коминтерн порой поддерживал Мао, хотя зачастую по «прагматическим соображениям». В беседах с советскими представителями до и после победы революции Мао Цзэдун неоднократно сетовал, что Сталин считал коминтерновцев своими, а его самого рассматривал как правого оппортуниста. В начале 1940-х годов он устроил в партии жесткую чистку среди лиц, находившихся под влиянием Москвы.

Не во всем совпадали политические интересы КПСС и КПК. В период Второй мировой войны Сталин рассчитывал использовать китайских коммунистов для отвлечения японских армий, предотвращения их нападения на СССР. Но руководство КПК отнюдь не хотело ставить под удар революционные войска, стремясь сохранить их для борьбы с внутренним врагом — Чан Кайши. Мао Цзэдун так обосновывал занятую позицию: «Лучше мы сбережем свои силы, разгромим Гоминьдан, возглавим власть в Китае и тогда, получая помощь от СССР, Англии и Америки, освободим страну от японских захватчиков». В выступлении перед слушателями партшколы в Яньане в ноябре 1941 года Мао выдвинул лозунг: «10 процентов собственных сил — на борьбу с Японией, 20 процентов — на борьбу с Гоминьданом, 70 процентов — на рост своих сил».

По окончании войны с Японией КПК приготовилась к решающей битве с Гоминьданом. Москва же, как это представлялось руководству КПК, была настроена по-иному. Один из высших лидеров КПК Чжоу Эньлай позднее так оценивал ситуацию: «Мы готовились форсировать Янцзы и полностью освободить страну. Советская сторона имела свою точку зрения, требуя прекратить гражданскую войну. Накануне освобождения Нанкина Советский Союз по-прежнему поддерживал дипломатические отношения с гоминьдановским правительством. Когда Чан Кайши не удержался в Нанкине и перенес столицу в Гуанчжоу, советский посол Рощин вслед за правительством Чан Кайши перевел посольство в Гуанчжоу…

Действия Советского Союза исходили из его ошибочных оценок общей ситуации в мире. Советский Союз опасался, что гражданская война в Китае может подорвать зафиксированный в Ялте раздел мира на сферы влияния, что привело бы к вмешательству США, нанесло ущерб Советскому Союзу. Сталин также боялся начала третьей мировой войны. Его главной целью было стратегическое сдерживание США в целях выигрыша времени для мирного строительства…

В оценке международной обстановки и наших возможностей освободить весь Китай между нами и Советским Союзом были разногласия. Конечно, когда КПК победила, Советский Союз был рад, имея за спиной новый Китай».

В одной из бесед с американским журналистом Чжоу Эньлай подверг критике договор 1945 года между СССР и правительством Гоминьдана. По словам Чжоу, договор придал Чан Кайши «такую уверенность в своих силах, что он развязал антикоммунистическую гражданскую войну». Мао Цзэдун, в свою очередь, порицал Сталина за то, что тот «не разрешал китайцам совершить революцию; не верил в силы китайских коммунистов и требовал во что бы то ни стало добиться перемирия с Чан Кайши».

Известно, что Москва удерживала руководство КПК от наступления на Тайвань. Сталин ответил отказом на просьбу поддержать эту акцию авиацией и военными кораблями, пояснив, что она может привести к третьей мировой войне. Китайское руководство по-своему воспринимало ситуацию, что способствовало росту отчужденности между КПСС и КПК.

Недоверие между КПСС и КПК усиливалось из-за подозрений Сталина, что Коммунистическая партия Китая пойдет «по пути Югославии», что Мао может стать вторым Тито и окажется под влиянием «буржуазных элементов» (реакция на включение беспартийных деятелей в состав правительства). В ряде случаев раздражение Сталина вызывали действия руководства КПК, по существу направленные на реализацию его собственных советов, в частности, в отношении сотрудничества с национальным капиталом, контактов с иностранными фирмами.

Возникали и трудности из-за различий в традициях и обычаях двух стран, непонимания, а то и неуважения их обеими сторонами. Порой давало себя знать высокомерное отношение советских представителей к китайским коммунистам, их командно-административный стиль, распространенный тогда в СССР.

Особого разговора заслуживает вопрос о подходе руководства КПК к США. В довоенные годы широкое распространение в научных и журналистских кругах США получили идеи, что КПК является «националистической партией аграрной реформы», «отличается от любых других коммунистических партий» и что «китайские коммунисты не столько марксисты, сколько доподлинные китайцы». Отмечалось, что Мао Цзэдун имел собственные, отличные от советских, взгляды на мировую политику и США, страстно хотел опереться именно на помощь Америки в экономическом возрождении Китая.

Упомянутые оценки давались американскими деятелями в основном благодаря услышанному в ходе личных встреч с Мао Цзэдуном и с приближенными к нему лицами. Как утверждал биограф Мао Э. Сноу, осенью 1936 года руководитель КПК признавался, что он еще в 1920-х годах был решительным сторонником американской доктрины «открытых дверей» и доктрины Монро. Из бесед с Мао Цзэдуном Э. Сноу вынес впечатление, что руководитель КПК не считал СССР союзником, а США противником, что он был не коммунистом, а аграрным реформатором.

Американский дипломат и историк Дж. Сервис приводит следующее высказывание Мао Цзэдуна от 23 августа 1944 года: «Мы не ждем русской помощи. Русские очень сильно пострадали в этой войне, и они будут полностью заняты работой по восстановлению своей страны». При этом Мао Цзэдун пытался убедить Сервиса, что «китайские и американские интересы совпадают. Они согласуются экономически и политически… Вот почему нам так важно знать, что вы, американцы, думаете и намечаете. Мы не можем пойти на риск какого-нибудь столкновения с вами». По словам Сервиса, Мао заверял, что «политика китайских коммунистов является только либеральной», что «даже наиболее консервативные американские бизнесмены не найдут в программе китайских коммунистов ничего такого, против чего можно было бы возразить»^[3].

Американский специалист Г. Форман приводит такое заявление Мао Цзэдуна: «Мы не стремимся к социальному и политическому образцу коммунизма Советской России. Скорее предпочитаем думать, что мы делаем нечто такое, за что сражался Линкольн во время гражданской войны: за освобождение рабов. В Китае мы имеем миллионы рабов, закованных в кандалы феодализма»^[4].

В те же дни Мао Цзэдун, согласно американским источникам, подчеркивал: «Америка и Китай дополняют друг друга экономически: они не будут конкурировать между собой… у Китая нет потребности в развитии крупной тяжелой промышленности… Китай нуждается в создании легкой промышленности, чтобы обеспечить свой собственный рынок и повысить жизненный уровень своего народа… США являются не только наиболее подходящей страной, чтобы помочь этому экономическому развитию, они являются единственной страной, вполне способной принять в этом участие»^[5].

В области внешней политики Мао Цзэдун, как утверждают американские авторы, предложил курс, согласно которому в течение нескольких лет новый Китай не будет нуждаться в признании со стороны трех великих держав — Англии, США и СССР, — лишь бы они не вмешивались в его внутренние дела.

В рассекреченных документах правительства США за 1945–1946 годы содержатся и другие упоминания о заявлениях руководителей КПК, благоприятных для американской стороны. Опубликованы, в частности, шифротелеграммы и доклады генерала Д. Маршалла, бывшего в то время специальным представителем Президента США в Китае, о его беседах с Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем. В этих документах красной нитью проходит мысль о готовности китайских коммунистов сотрудничать с американцами. Так, 31 января 1946 года Чжоу Эньлай в очередной раз заявил Маршаллу о решимости руководства КПК «сотрудничать с США в делах как локального, так и национального характера». Маршалл сообщил президенту Трумэну: «Китайские коммунисты, которые теоретически выступают за социализм как за свою конечную цель, не считают возможным достигнуть этой цели в ближайшем будущем… Они стремятся ввести политическую систему по образцу США».

Чжоу Эньлай, ссылаясь непосредственно на Мао Цзэдуна, заверял Маршалла, что если Мао когда-нибудь и отправится за границу, то «он поедет скорее в США (а не в Москву), так как в США, по его мнению, можно будет взять много полезного для Китая». В итоге Маршалл делал вывод, что «китайские коммунисты имеют националистическую окраску и многие их успехи достигаются на базе национализма», что такие деятели, как Чжоу Эньлай и Мао Цзэдун, «не обязательно будут твердо придерживаться коммунистической платформы».

Как пишет исследователь Д. Вильсон, в 1940-х годах «Чжоу говорил своим новым американским друзьям, что Россия, будучи столь географически близка Китаю, представляет для него угрозу. По этой причине коммунистический Китай всегда будет стремиться к дружбе с США. Чжоу понимал, насколько новый Китай нуждался в признании и помощи США. В мае 1949 года он направил секретное послание американской миссии в Китае, прося помощи. Если она поступит, писал Чжоу, Китай сможет… заставить СССР отказаться от политики, ведущей к войне… Мао нуждался в связях с США, чтобы доказать свою независимость от ориентированных на Москву противников».

Многие из высказываний руководства КПК, особенно о внутренней программе развития страны, носили тактический характер. Несомненно, однако, и то, что объективные обстоятельства, настрой Мао Цзэдуна и его окружения уже тогда вывели Соединенные Штаты на одну из центральных ролей во внешнеполитической стратегии КПК.

Китайские ученые отмечают, что односторонняя приверженность Вашингтона Гоминьдану лишила его политику гибкости, подорвала основу сотрудничества между КПК и Белым домом; США сами обрекли себя на такую структуру международных отношений, когда был образован союз между СССР и КНР, противостоявший американской политике. Подчеркивается, что «китайско-американская конфронтация возникла не из-за союза Китая с СССР, а наоборот, именно китайско-американская конфронтация вызвала к жизни союз Китая и СССР».

В советской историографии на протяжении длительного времени контакты КПК с Вашингтоном в 1930–1940-х годах интерпретировались однозначно отрицательно. Как представляется, устоявшийся подход нуждался в корректировке.

Во-первых, нормальные отношения с Вашингтоном были необходимы КПК: китайские коммунисты видели в Соединенных Штатах силу, от позиции которой в значительной степени зависели исход борьбы с Гоминьданом, послевоенное урегулирование в Азии, роль и место Китая в международных отношениях, перспективы его экономического развития. Контакты с США должны были способствовать победе над Чан Кайши и нейтрализовать оппозицию Вашингтона послевоенным планам коммунистической партии, укрепить международное положение страны.

Во-вторых, Сталин поддерживал курс Мао Цзэдуна на развитие диалога с Вашингтоном. Не каждый контакт представителей КПК с американцами «санкционировался» Москвой, о некоторых встречах такого рода вообще стало известно многие годы спустя. Но общая линия на диалог китайских коммунистов с американскими официальными лицами, бизнесменами и учеными во второй половине 1940-х годов была со Сталиным согласована.

Мао неоднократно обращался к Сталину с вопросами относительно целесообразности тех или иных контактов с Западом. Из Москвы неизменно следовал ответ, что правительству Китая не следует противиться установлению официальных отношений с капиталистическими странами, включая США, если эти государства официально откажутся от военной, хозяйственной и политической поддержки чанкайшистского правительства. Сталин советовал также подумать о займах и торговле с капиталистическими странами на условиях, которые были бы выгодны Китаю.

Точно так же существовала договоренность избегать демонстрации дружбы СССР с китайскими коммунистами, подчеркивать независимость и самостоятельность КПК. Например, решено было воздержаться до 1 октября 1949 года от посылки советских специалистов в прибрежные города на юге Китая, где сохраняли свое экономическое присутствие западные фирмы.

В-третьих, контакты КПК с американцами завязались, когда США были союзниками и Китая, и Советского Союза. Китайские коммунисты представляли великую державу, для которой вполне естественно было желание играть независимую и самостоятельную роль на мировой арене, иметь равноправные отношения со всеми странами, не заключать военные союзы. Кстати, стремления создавать новые военные союзы, вступать в них и идти на конфликт с США не наблюдалось ни в Польше, ни в Венгрии, ни в любой другой стране, где к власти пришли коммунистические партии. Раскол мира на два лагеря, две противостоящие друг другу военные организации, происходил постепенно, причем не без вклада обеих сторон — Соединенных Штатов и Советского Союза. Поэтому неверно оценивать линию КПК в американском вопросе в 1930–1940-е годы с помощью мерок холодной войны.

В-четвертых, несомненно также и то, что на заключительном этапе гражданской войны (1945–1949) руководство компартии однозначно сделало ставку на сотрудничество с СССР, советскую помощь. Вашингтон же был для КПК уже противником, поддерживавшим гоминьдановский режим. Китайские коммунисты пришли к выводу, что «прямое вмешательство и подрывная деятельность США… стали основной опасностью для китайской революции… в идеологическом и военном плане США вели подготовку к прямой вооруженной конфронтации, КПК исходила из возможности вооруженной оккупации американскими войсками прибрежных городов Китая».

Чтобы рассеять сомнения Сталина в «надежности» КПК, Мао Цзэдун в 1947 году впервые употребил понятия «лагерь борьбы всего мира против империализма» и «лагерь социализма». Причем силы китайской революции характеризовались в качестве составной части антиимпериалистического лагеря, возглавляемого Советским Союзом.

Возникает вопрос: могли ли американцы избрать другую политику в отношении КПК? Известно, что вплоть до последнего момента они не отказывались от контактов с КПК. После освобождения Нанкина посол США не эвакуировался с гоминьдановцами, а остался для обсуждения возможностей установления дипломатических отношений с новой властью. Тем не менее, когда 28 апреля 1949 года Мао Цзэдун направил послание с соответствующим предложением (при условии разрыва между Вашингтоном и Чан Кайши), Белый дом отреагировал отрицательно.

По всей видимости, Соединенные Штаты не могли поступить иначе, ведь к тому времени на всех направлениях развернулась холодная война. С точки зрения Запада Сталин перешел во фронтальное наступление и остановить его можно было, лишь противодействуя проводникам советского влияния — коммунистическим партиям (среди них — КПК). С такой точкой зрения соглашаются и многие китайские исследователи; ими указывается, что в условиях, когда США и СССР оказались на грани войны в Европе, Соединенные Штаты «не могли позволить себе спокойно взирать на растущую мощь СССР на Дальнем Востоке».

* * *

Об ошибках Сталина и Коминтерна в отношении китайской революции в КНР говорилось много и часто на самом высоком уровне. В июле 1949 года, когда Лю Шаоци находился в Советском Союзе на переговорах по вопросам образования КНР, Сталин признал, что советская сторона в прошлом «неподобающим образом» вмешивалась в дела китайской революции. Он сказал: «Мы мешали и препятствовали вам, и я по этому поводу испытываю угрызения совести». Но даже если бы Москва была всегда права, все равно трения между КПСС и КПК возникли бы. Корень их — в том типе взаимоотношений, который господствовал в международном коммунистическом движении.

Москва, Коминтерн были центром, штабом, руководившим своими зарубежными отрядами — французским, болгарским, американским, китайским и т. д. Архивные материалы, в том числе опубликованные, свидетельствуют, что Коминтерн держал руку на пульсе дел КПК и постоянно давал указания и советы: о необходимости сотрудничества с Гоминьданом, о важности активизации антияпонской борьбы, о наращивании рядов рабочего класса, о создании народной интеллигенции. Высказывались замечания по поводу неблагополучного положения в КПК, наличия в ней националистических тенденций, преследования лидеров партии, связанных с Коминтерном, нездоровых настроений в отношении Советского Союза и т. п.

Методы руководства были аналогичны тем, что сложились внутри партий: дисциплина, подчинение нижестоящих организаций вышестоящим, меньшинства большинству, конспиративность. Другими категориями никто и не мыслил: партии слабые, малочисленные, неопытные, теоретически плохо подготовленные, действуют в условиях господства репрессивных, враждебных режимов; дискуссии, споры, возражения ведут к ослаблению единства, играют на руку противнику; Москва знает лучше всех, и ее интересы тождественны интересам всех; ослушание центру, противопоставление своих интересов его интересам равносильно предательству, измене марксизму-ленинизму.

Отношения по схеме «старший — младший» были порочны в принципе. В решении ЦК КПК по некоторым вопросам истории (июнь 1981 года) говорилось: «Возобладавшая главным образом в конце 20-х и начале 30-х годов ХХ века в международном коммунистическом движении и в рядах нашей партии ошибочная линия превращала марксизм в догму, а постановления Коминтерна и опыт Советского в нечто священное. Это едва не завело китайскую революцию в тупик». Таких же оценок придерживаются историки Китая. Лю Цзянь-фэй в статье «Просчеты и ошибки в руководящих идеях Коминтерна» пишет, что превращение Коминтерна во «всемирную коммунистическую партию с высокой степенью централизации» не способствовало сочетанию марксизма с революционной практикой каждой страны, вело к догматизму, бюрократизму и экстремистской болезни «левизны», а в итоге — к поражению ряда революций».

В случае с КПК неравноправные межпартийные отношения были особенно чреваты негативными последствиями. Ведь на рубеже XIX–XX веков Китай был низведен до положения полуколонии. Вполне естественно, что китайское революционное движение носило и национально-освободительный характер. Китайские революционеры болезненно воспринимали полузависимое положение своей страны, и это усугубилось тем, что Китай принадлежал к числу древнейших государств мира, обладал богатой духовной цивилизацией и на протяжении веков играл важнейшую роль в международных отношениях в Азии.

На восприятие внешнего мира участниками национально-освободительного движения воздействовали и негативные элементы духовно-политического наследия старого Китая, прежде всего конфуцианский этноцентризм и легистский милитаризм.

Комплекс превосходства и одновременно чувство оскорбленного достоинства наложили глубокий отпечаток на руководителей КПК. Многие из них мечтали о восстановлении ведущего положения Китая в мире, рассматривали свою страну в качестве центра всемирной революции, непременно хотели иметь все свое, включая «собственный» марксизм-ленинизм.

Еще в 1935 году Мао Цзэдун подчеркивал, что его весьма заботит факт территориальных потерь, понесенных Китаем. В беседе со своим биографом Э. Сноу Мао сетовал: «В школьные годы я… прочел брошюру о расчленении Китая. В ней рассказывалось об оккупации Японией Кореи и Формозы, о потере сюзеренитета над Индокитаем, Бирмой и прочими странами. Когда я прочел все это, я почувствовал себя угнетенным и огорченным». В 1936 году Мао Цзэдун поведал тому же Сноу, что «непосредственной задачей Китая является не только возвращение всех потерянных районов, но и защита своего суверенитета по эту сторону стены».

Все негативные элементы духовно-политического наследия не исключали развития прогрессивных идей национального освобождения страны от империалистического засилья. Но они создавали специфику в подходах КПК, которая в сталинский период не принималась в расчет.

Как отмечалось в упоминавшемся решении ЦК КПК по некоторым вопросам истории (от 1981 года): «Нашей партии пришлось хлебнуть немало горя из-за той партии, которая, возомнив себя «партией-отцом», пыталась взять нас под свой контроль».

* * *

В 1949 году в Китае победила революция. 1 октября была провозглашена Китайская Народная Республика. Правительство КНР заявило о своем стремлении устанавливать хорошие отношения со всеми странами, включая капиталистические, на основе равенства, взаимной выгоды и взаимного уважения суверенитета. Подчеркивался миролюбивый характер внешнеполитического курса республики. Вместе с тем китайские руководители выдвинули установку «держаться одной стороны», т. е. находиться в союзе с СССР. Сделано это было, несмотря на возражения, особенно в среде буржуазии, опасавшейся изоляции Китая со стороны Запада. Такое решение Мао Цзэдуна было вызвано враждебной политикой США.

Сделав сознательный выбор, КНР стала искренним союзником СССР. Взаимные обиды и претензии отошли на задний план. Руководство КПК ощущало острую потребность в помощи СССР. В стране царил революционный подъем, идеи социализма, дружбы с советским народом охватывали многомиллионные слои трудящихся. Вспыхнувшая в 1950 г. война в Корее еще больше обострила американо-китайские отношения, усилив необходимость опоры КНР на СССР.

14 февраля 1950 года СССР и КНР подписали Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи (сроком на 30 лет с возможностью пролонгации). Были заключены соглашения, предусматривавшие возвращение правительству КНР всех прав на Китайскую Чанчуньскую железную дорогу, военно-морские базы в Люйшуне (Порт-Артур) и Даляне (Дальнем) не позднее конца 1952 года. Китай получил крупный льготный кредит. Были организованы четыре смешанных общества: гражданской авиации, по добыче нефти, цветных металлов (в Синьцзяне), по строительству и ремонту судов (в Даляне). В 1956 и 1958 годах были подписаны документы о строительстве в КНР 102 промышленных объектов. СССР согласился участвовать в становлении ядерной физики в Китае.

В целом в 1950-х годах Советский Союз помог в сооружении в КНР свыше 250 крупных промышленных предприятий и других объектов, предоставил льготные кредиты почти на 2 млрд руб. СССР внес вклад в создание авиационной, радиоэлектронной, автомобильной и других ключевых отраслей промышленности. В Китае работало свыше 10 тыс. советских специалистов, в СССР получили дипломы о высшем образовании более 11 тыс. китайцев.

В Пекине поддерживали все внешнеполитические шаги СССР, солидаризировались с советским руководством в трудные моменты, в частности во время венгерских и польских событий в 1956 году. Обе стороны выступали с одинаковых позиций по основным проблемам современности, региональным конфликтам, заявляли о своей решимости совместно противостоять «провокациям империалистических сил». В 1954 году Китай, Индия и Бирма выдвинули пять принципов мирного сосуществования государств с различными социально-экономическими системами.

В 1957 году в условиях идеологической либерализации в КНР, проходившей в рамках кампании «пусть расцветают сто цветов», правые элементы выступили с нападками на Советский Союз, выдвинули территориальные претензии. Но антисоветские акции были пресечены, китайское руководство осудило их как контрреволюционные. Вновь и вновь подчеркивалось, что КНР всегда будет идти в едином строю с Советским Союзом.

Сотрудничество между СССР и КНР в 1950-е годы отличалось динамизмом, масштабностью, глубиной. Китайские руководители не раз публично говорили о положительной роли Советского Союза в деле социалистического строительства в КНР. Вместе с тем в советско-китайских отношениях сохранялось немало проблем, многие из которых уходили корнями в коминтерновский период. К ним добавлялись новые, возникшие уже после образования КНР.

Непросто прошел визит Мао Цзэдуна в СССР в декабре 1949 — феврале 1950 гг. По свидетельству очевидцев, Мао ехал в Москву с волнением и некоторой опаской. Он не был уверен, что прием будет достаточно почетным, а главное, что удастся подписать крупные и нужные КНР политические и экономические документы. Документы в конце концов были подписаны. Тем не менее не все в ходе приема в Москве могло понравиться китайскому лидеру. Сталин с подозрением относился к Мао Цзэдуну, не считая его настоящим марксистом. Он долгое время не принимал гостя и не подпускал к нему других членов руководства. Расстроенный Мао пришел в отчаяние и заявил, что немедленно уезжает домой^[6]. Сталин согласился на встречи, но они оказались краткими и сухими. Как писал министр иностранных дел СССР А.А. Громыко, два лидера не смогли установить между собой необходимый контакт, чувствовалось, что они «не притерлись», им «не хватало сердечности»^[7].

Обиды возникали и в дальнейшем, причем прежде всего из-за пресловутого типа отношений «старший — младший», который сложился не без участия самого Мао Цзэдуна, ведь это он стал первым называть СССР «старшим братом» КНР.

Нельзя сказать, что Москве полностью изменило чувство такта. Издавались даже инструкции, в которых говорилось о необходимости уважать национальные чувства китайцев, не командовать, учитывать прошлое (агрессивную политику царской России в отношении цинского Китая) и т. д. Да и Сталин подчеркивал, что китайские коммунисты должны быть полностью самостоятельными, что ни о каком управлении Пекином из Москвы не может идти и речи. Он постоянно говорил о великом значении революции в Китае, о широчайших перспективах КПК, об огромной роли КНР в мировых делах. Восхвалял Сталин и самого Мао Цзэдуна, других китайских руководителей.

Однако на практике не все получалось гладко. Отдельные наши советники по определенному кругу вопросов стремились осуществлять в Китае диктат, настаивали на выполнении своих указаний и жаловались Сталину в случаях «непослушания» с китайской стороны. Они требовали от КПК ускорить аграрную реформу, надавить на буржуазию, прекратить уравниловку, очистить партию от «дурных» элементов. Подвергали критике даже непосредственно тех или иных членов руководства КНР. Из китайцев постоянно вытягивали выражения благодарности за помощь, признание решающей роли СССР в становлении мирового социализма, в победе во Второй мировой войне. Заслуги же самих китайцев в войне принижались.

Разногласия возникали и постепенно обострялись по целому ряду хозяйственных и других вопросов в двусторонних отношениях, в частности вокруг соглашения о совместной эксплуатации Китайской Чанчуньской железной дороги вплоть до конца 1952 года. Китайские авторы позднее согласились, что в то время у КНР не было еще возможностей для самостоятельного управления этой дорогой, так что сотрудничество с СССР в данной области «приносило пользу». Тем не менее, считают в Китае, Советский Союз должен был «безоговорочно передать свое суверенное право на железную дорогу», ибо Япония ранее уже заплатила стоимость дороги и купила права на нее.

В период советско-китайской полемики утверждалось, что СССР навязал Китаю свои военно-морские базы в Порт-Артуре (Люйшуне) и Дальнем (Даляне). Теперь китайские исследователи признают, что договор о базах был заключен, а затем продлен по просьбе китайского правительства из-за сложной международной обстановки: войны в Корее, отсутствия мирного договора с Японией.

Советский Союз упрекали и за то, что в нарушение договоренности с руководством КПК из Маньчжурии было вывезено большое количество оборудования, машин, инвентаря, материальных ресурсов, даже предметов домашней обстановки из квартир японцев. Китайским же властям передавались лишь пустые помещения. Эти действия были квалифицированы в КНР как «проявление национального эгоизма».

Трения вызвало создание на китайской территории четырех смешанных предприятий. А.А. Громыко в мемуарах отмечает, что в переговорах о создании этих предприятий «появилась брешь»: китайская сторона внесла коррективы в свою первоначальную позицию, и дело выглядело так, что она «не желает сотрудничества». У советского руководства эта ситуация оставила неприятный осадок. По мнению Н.С. Хрущева, китайцев очень обидело предложение Сталина о создании компаний как представлявшее собой посягательство на территорию КНР и ее независимость. Именно тогда, считает Хрущев, «были посеяны семена враждебности и антисоветских, антирусских чувств в Китае». Эти и другие случаи убедили Мао в том, что «сталинская политика в отношении Китая имела много общего с империалистической политикой капиталистических стран».

Китайские авторы не раз называли упомянутые компании «советскими полуколониями» в КНР, сетовали, что партнеры из СССР не соблюдали принципа взаимной выгоды. Те же исследователи жаловались, что Китаю пришлось «в полной мере ощутить великодержавный шовинизм и национальный эгоизм, существующие в СССР» во время переговоров в 1950 году о соотношении курсов валют двух стран. Советская сторона, по их мнению, «опираясь на свою силу, оказала давление… и фактически соотношение валют… было определено в условиях относительного неравноправия».

Советские кредиты Китаю в связи с войной в Корее позднее квалифицировались как обычная «торговля оружием», да и вся советская помощь расценивалась как «своекорыстная». Н.С. Хрущев в этой связи отмечал, что уже в начале 1950-х годов в китайском руководстве возникло недовольство качеством той помощи, которую предоставлял Советский Союз.

Разумеется, помощь не являлась идеальной — у нас не было ни лучшей в мире техники, ни совершенных методов управления народным хозяйством. Изъяны сталинской модели переносились с советской почвы на китайскую. Но помощь была большой, нелегкой для истерзанного войной советского народа, и, кроме того, никто другой не предлагал Китаю чего-то более существенного.

Возник в те годы вопрос о Монголии. Китайские руководители заговорили об «объединении Внешней и Внутренней Монголии в составе КНР». Из Москвы отвечали: судьба монгольского народа должна определяться не в Пекине и не в Москве, а в Улан-Баторе.

Сказывались и проблемы личного порядка. Некоторые из членов китайского руководства высказывали большее почтение Сталину, чем Мао Цзэдуну, что не могло не задевать последнего. Сталин, кстати, сам подливал масла в огонь, предоставляя Мао «компромат» на этих лиц.

Оценивая в целом сталинский период в советско-китайских отношениях, следует признать, что семена раздора были посеяны уже тогда. Равноправия в отношениях не было, и если Китай терпел подобную ситуацию, то только из-за своей слабости и изоляции со стороны Запада.

После разоблачения Н.С. Хрущевым культа личности Сталина китайское правительство опубликовало 1 ноября 1956 года заявление, в котором отмечалось, что политика Советского Союза в области взаимоотношений между социалистическими странами отнюдь не была лишена ошибок. В Пекине с удовлетворением восприняли признание этого факта новым советским руководством. Мао Цзэдун заявил, что критика Сталина сняла с КПК большой груз, который мешал правильно понимать многие вопросы, и что теперь между СССР и КНР установились нормальные взаимоотношения доверия и откровенный обмен мнениями. Одобрил десталинизацию VIII съезд КПК (1956). Известны слова Мао о том, что он хотел бы написать книгу о преступлениях Сталина по отношению к китайской революции, но позволит опубликовать ее только через 10 тысяч лет после своей смерти.

Однако после короткого времени разоблачение Хрущевым культа личности Сталина было отвергнуто Мао Цзэдуном. Вскоре после VIII съезда КПК «Жэньминь жибао» выступила со статьями, в которых оценки КПСС в отношении Сталина были подвергнуты критике. Китайского руководителя не устраивало то, что с ним предварительно не посоветовались, а главное — удар по Сталину ставил под угрозу складывавшийся культ самого Мао в КНР.

Особое отношение к Сталину сохраняется в КНР и по сей день. Там говорят, что «Сталин занимает свое место в истории» и что в Китае к нему подходят «принципиально, исторически, диалектически, объективно». Китайские пропагандисты разъясняют, что сохраняет свою силу оценка Сталина, данная в свое время Мао Цзэдуном: в его деятельности 70 % положительного, а 30 % — ошибочного.

Такая позиция включает и дань традиции, и опасение, что тотальная критика личности Сталина может перекинуться на Мао Цзэдуна, а это считается нежелательным, ибо, как считают в КПК, Мао «был для Китая и Лениным, и Сталиным, и Хрущевым».

Вернемся, однако, к началу послесталинского периода в советско-китайских отношениях. Хрущев сразу же попытался исправить прежние ошибки, сделать отношения между двумя странами действительно равноправными. Он предложил ликвидировать базы в Люйшуне и Даляне. Мао в ответ просил повременить, ссылаясь на американскую угрозу, но к середине 1955 года это было сделано. Кроме того, КЧЖД перешла к КНР, смешанные компании были упразднены.

И тем не менее еще до низвержения культа Сталина проявились расхождения сторон по стратегическим вопросам.

Посол КНР в Советском Союзе в те годы Лю Сяо неоднократно упоминает в мемуарах о таких расхождениях между министрами обороны — Пэн Дэхуаем и Г.К. Жуковым. Они обозначались и в ходе переговоров Пэн Дэхуая с Хрущевым в Москве в 1957 году. В Пекине считали, что существует серьезная опасность агрессии со стороны США, и просили увеличения военной помощи. Хрущев настаивал на том, что империалисты не посмеют развязать войну из-за возросшей мощи СССР и всех стран Варшавского договора, ратовал за сокращение вооружений, в частности, и Китаем.

Дело здесь, как представляется, заключалось не только в неодинаковых оценках стратегической ситуации в мире, но и в желании КНР не зависеть в области обороны полностью от советского потенциала, в стремлении создать собственный.

Постепенно разногласия распространялись на все новые сферы, вызывая трения и столкновения. Можно выделить шесть крупных конфликтных сфер советско-китайских отношений:

1. Оценки современной эпохи. После смерти Сталина остро встали многие важные вопросы. Как понимать нашу эпоху? Как относиться к Западу? Как рассматривать проблему войны и мира? Как подходить к национально-освободительному движению? Каковы пути перехода к социализму в развитых капиталистических странах?

Советское руководство сформулировало свое понимание этих проблем на ХХ съезде КПСС. Первоначально в Китае одобрили советские оценки. Это было, в частности, сделано на VIII съезде КПК. Однако на самом деле Мао Цзэдун не принял советского анализа ситуации. По мнению некоторых китайских историков, решения ХХ съезда явились «прямой причиной» полемики между КПСС и КПК.

Как отмечает А.А. Громыко, уже в 1957–1959 годах «большая дистанция» разделяла взгляды советских и китайских руководителей. Разногласия проявлялись в подходе к опасности ядерного конфликта, к линии поведения социалистических стран в отношении империалистического лагеря. Москва ратовала за мирное сосуществование, устранение угрозы термоядерного конфликта, Пекин предлагал ориентироваться на революционную войну, «попробовать силы, а потом вернуться к строительству». При этом Мао Цзэдун заявлял, что не следует бояться больших жертв — «если половина человечества будет уничтожена, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен».

Хрущев упоминает в мемуарах, что Мао был против его идеи одновременного роспуска НАТО и Варшавского договора, предлагал в случае агрессии против СССР отступать до Уральских гор, после чего к войне подключились бы китайцы. Представления Мао о войне, стратегии казались Хрущеву детским лепетом, и он спорил с китайским лидером. В ходе визита в КНР в 1959 году его разногласия с китайскими руководителями по вопросам мирного сосуществования приняли весьма острый характер.

Мао Цзэдун все более открыто и настойчиво выступал против принципа мирного сосуществования, утверждал, что мировая война неотвратима. В апреле 1960 года в центральной китайской печати были опубликованы статьи, в которых давалась развернутая критика советских позиций. Основным противоречием эпохи называлось противоречие между национально-освободительным движением и империализмом (а не между социалистической и капиталистической системами, как считало руководство КПСС). Борьба за предотвращение войны интерпретировалась как помеха революционному движению народов. Подчеркивалось, что пока существует империализм, мировая война неизбежна. В Пекине начали выпячивать особое значение идей Мао, ведущую роль КНР в мировом революционном и освободительном процессе. Был выдвинут лозунг «Ветер с Востока довлеет над ветром с Запада», стала муссироваться идея о том, что центр мировой революции сдвигается в восточном направлении.

2. Подход к США. Советское руководство активно добивалось разрядки напряженности в отношениях с Соединенными Штатами. В Китае негативно реагировали на эти усилия, любое потепление советско-американских отношений воспринималось Пекином как возобновление «раздела мира», обозначившегося якобы еще в Ялте. Китайские руководители выразили недовольство поездкой Хрущева в США в 1959 г. (хотя публично и одобрили ее). Они настаивали на том, что напряженность на международной арене выгодна социализму и невыгодна империализму, что народ надо готовить к войне. С этих позиций в 1958 г. Мао Цзэдун спровоцировал обострение ситуации в Тайваньском проливе. Действия КНР вызвали яростную критику со стороны Н.С. Хрущева.

3. Взаимоотношения в рамках международного коммунистического движения. В Пекине проявляли все меньшую склонность оставаться в роли «младшего брата». Так, возражая против выводов ХХ съезда КПСС относительно современной эпохи, китайские руководители критиковали не только суть советской позиции. Недовольство в неменьшей степени высказывалось и в связи с тем, что Москва не проконсультировалась с другими партиями и тем не менее выдала свои взгляды за «общую программу» коммунистических и рабочих партий, за «ленинский курс международного коммунистического движения нашего времени». В Пекине выступили против «деспотичного и безапелляционного диктата Хрущева». Речь здесь шла не просто об утверждении независимых позиций КПК, а фактически о том, чтобы Коммунистическая партия Китая сменила КПСС в роли лидера мировой революции.

4. Подход к региональным конфликтам. Советский Союз занял нейтральную позицию по отношению к китайско-индийским конфликтам 1959 и 1962 годов. Советская сторона убеждала китайскую проявить сдержанность, с тем чтобы Индия оставалась на позициях неприсоединения. В Китае эта линия вызвала резкое недовольство. Советский Союз был обвинен в провоцировании войны между КНР и Индией. Хрущев же заявлял, что Мао Цзэдун начал войну из-за своих «болезненных фантазий», желания втянуть СССР в конфликт и навязать ему таким образом свою волю.

В КНР, в отличие от Советского Союза, не были встревожены американо-британской интервенцией на Ближнем Востоке в 1958 году. Причина — все тот же подход, согласно которому чем хуже обстановка в мире, тем лучше. Очевидно было и то, что Мао Цзэдуну не нравилась активность КПСС в Азии, он считал этот регион сферой влияния КПК.

5. Вопросы социалистического строительства. Мао Цзэдун уже в 1956 году ставил под сомнение ценность советского опыта, указывая на ошибки и недостатки СССР. Во второй половине 1950-х годов установки КПСС и КПК в этой области стали все заметнее расходиться. Выводы ХХ съезда КПСС в области внутреннего строительства (и не только в связи с культом Сталина) были встречены в Пекине негативно. Мао Цзэдун искал особую модель построения социализма в КНР, ссылаясь на то, что ни Маркс, ни Ленин не думали о социализме в такой большой стране, как Китай.

В КНР, как уже говорилось, провозглашается кампания «пусть расцветают сто цветов», а затем политика «трех красных знамен» (генеральной линии, большого скачка, народных коммун). Суть нововведений сводилась к тому, чтобы в рекордно короткие сроки КНР вошла в число самых развитых стран мира и при этом превратилась в коммунистическое общество. Данный курс сразу приводит к негативным последствиям, порождает недовольство в китайском народе. Критическую реакцию вызывают эксперименты и в СССР. Н.С. Хрущев заявляет, что в КНР нет научного социализма, а есть лозунги. По свидетельству самого Н.С. Хрущева, реакция Москвы обидела Мао и еще больше испортила отношения.

Мао Цзэдун, в свою очередь, ужесточал нападки на внутриполитический курс ЦК КПСС. И чем хуже становились дела в китайской экономике, тем острее была критика СССР. Хрущев вел речь о повышении благосостояния народа, Мао говорил, что бедность лучше богатства, что если все станут богатыми, то «приостановится всякий прогресс; люди от избытка калорий будут о двух головах, о четырех ногах». Пекин обвинял Москву в «реставрации капитализма, разгуле капиталистических сил в СССР», в том, что в Советском Союзе «ленинизм уже в основном отброшен», заявлял, что СССР задержался в своем развитии, что советские люди — «консерваторы и обыватели».

6. Проблемы двусторонних отношений. Хрущев указывает в мемуарах, что напряженность в отношениях росла по мере того как Китай обращался к СССР все с новыми просьбами о помощи, не все из которых могли быть удовлетворены, — безвозмездная передача береговых орудийных батарей в Люйшуне и Даляне, строительство железной дороги на китайской территории и т. п. Мао Цзэдун якобы с особой яростью реагировал на предложения о строительстве радиостанции в КНР для связи с нашими подводными лодками на Тихом океане, о доступе советского подводного флота к китайским портам, о размещении в Китае самолетов-перехватчиков. Мао назвал эти предложения «оскорблением национального достоинства и суверенитета» Китая.

Трения возникли также из-за вопроса об использовании миллиона китайских рабочих в Сибири. Хрущев сделал такое предложение Мао Цзэдуну. Китайский руководитель нашел его весьма унизительным, свидетельствующим о том, что в СССР относятся к Китаю так же, как на капиталистическом Западе (т. е. как к источнику дешевой рабочей силы). Позднее, однако, Пекин согласился послать рабочих в Сибирь, но теперь Москва отказалась от своей же инициативы, испугавшись, по словам Хрущева, что китайцы «хотят оккупировать Сибирь без войны».

Постепенно стала всплывать на поверхность пограничная проблема — «неравноправность» договоров царской России с цинским Китаем. Мао Цзэдун вновь поднял вопрос о Монголии. У Москвы спрашивали: а не была ли позиция Сталина ошибочна? Ответ оставался прежним.

Хрущева обвиняли и в том, что он оскорбительно высказывался о китайской нации, принижал ее. Хрущеву, напротив, казалось, что Мао слишком превозносил китайскую нацию как величайшую в мире, говорил о превосходстве китайцев над всеми другими народами. В мемуарах Хрущев постоянно сетует, что китайцы «вели себя все более странно», не были искренни с советскими представителями, а «это отравляло наши взгляды и чувства в отношении китайцев».

В условиях возраставшей напряженности в советско-китайских отношениях СССР разорвал (1959) соглашение о сотрудничестве в ядерной области, а в 1960 году весьма неожиданно для китайской стороны из КНР были отозваны все советские советники, прекращена помощь этой стране.

Если проанализировать факторы, которые привели к разрыву между СССР и КНР в конце 1950-х годов, то следует, видимо, обратить первостепенное внимание на неравноправный характер отношений, заложенный в сталинский период. Чем крепче Китай становился на ноги, тем меньше был склонен терпеть это. Если при Сталине китайское руководство еще готово было подчиняться бесспорному лидеру, то после его смерти негативная реакция на любые проявления командования со стороны Москвы усилилась. Н.С. Хрущеву не прощалось то, что прощали Сталину.

Недовольству Пекина способствовало своеобразное положение Китая в рамках коммунистического блока. С одной стороны, по размерам территории, природным ресурсам и численности населения КНР являлась великой державой. Но, с другой стороны, по уровню экономического развития она далеко отставала от европейских социалистических стран. Китаю требовалась значительная экономическая и научно-техническая помощь.

Следует также добавить роль таких факторов, как идеологические разногласия КПК с КПСС; объективные различия в интересах и потребностях, внутренних условиях двух стран; борьба за влияние в международном коммунистическом движении; несовпадение внешнеполитических приоритетов; личная неприязнь друг к другу Хрущева и Мао Цзэдуна.

Итак, в 1960 году советские советники были отозваны правительством СССР. Предлог — их третирование. Однако беседы с людьми, которые работали в те годы в Китае, свидетельствуют, что далеко не все они ощущали на себе такое отношение. Многие подчеркивали, что атмосфера была исключительно дружественной или по крайней мере нормальной. От дипломатов можно было услышать, что им приходилось буквально «высасывать из пальца» факты грубого обращения с советниками для доклада в Москву. Эти «факты» и использовались при принятии решения. Поверил ли Хрущев подобной информации, или он сам ее добивался? Очевидно, что Хрущев был к тому времени резко настроен против Мао Цзэдуна из-за усилившихся разногласий, и отзыв специалистов использовал в качестве мести.

С этого времени двусторонние отношения стали ухудшаться. Произошел спад в торгово-экономическом сотрудничестве. В 1964 году на советско-китайскую торговлю пришлось лишь 15 % всего товарооборота КНР, в то время как в 1959 году — более 50 %. Начали сокращаться культурные, научные, спортивные связи.

Мао Цзэдун сразу же возложил на Москву вину за катастрофическую ситуацию в экономике страны, хотя на самом деле она была вызвана «большим скачком» и другими левацкими экспериментами. Обострились идеологические противоречия. Лидеры КПК возражали против тезиса о решающей роли рабочего класса и мировой системы социализма в революционном процессе, заявляя, что, пока социализм не победил в международном масштабе, невозможно предотвратить глобальный конфликт. Они утверждали также, что империализм определяет характер мирового развития. Такие взгляды высказывались в печати, на встречах с представителями коммунистических партий различных стран, распространялись китайскими дипломатами среди советского населения.

В Москве эти действия воспринимались как угроза раскола в коммунистическом движении. Для нажима на Пекин Хрущев пытался использовать Совещание коммунистических и рабочих партий в ноябре 1960 года. В письме ЦК КПСС, направленном ЦК КПК накануне совещания и разосланном другим партиям, отвергалось предложение Пекина предоставить решение теоретического спора суду истории. КПК обвинялась в авантюризме, сектантстве, путчизме, защите культа личности. В заявлении Совещания говорилось о недопустимости фракционной и групповой деятельности в рядах коммунистического движения.

Развернулось соперничество в развивающемся мире, усилились разногласия в подходе к ряду международных конфликтов. Китай всячески препятствовал участию Советского Союза в различных форумах стран Азии, Африки и Латинской Америки, обвинял СССР в сговоре с Западом. В свою очередь, Советский Союз применял политические, дипломатические и пропагандистские рычаги для дискредитации КНР.

Все более открытый характер приобретала взаимная критика внутреннего положения в обеих странах. В китайской печати СССР обвинялся в реставрации капитализма, утверждалось, что его народ «обуржуазился, зажирел, предал забвению пролетарский интернационализм». Одновременно раздавались призывы к советским трудящимся бороться против «ревизионистских властей».

В этой и без того накаленной обстановке на передний план вышел территориальный вопрос. С 1960 г. стали возникать пограничные инциденты. Весной 1962 года в Советский Союз перешло более 60 тыс. граждан КНР, недовольных условиями жизни. Китайское правительство обвинило советские власти в «подготовке и организации массового перехода», в «серьезной подрывной деятельности».

В Китае появились материалы о том, что в прошлом в состав Синьцзяна входил ряд принадлежащих Советскому Союзу территорий. В работах историков превозносилась деятельность Чингисхана. Был выдвинут тезис о том, что царская Россия захватила более 1,5 млн кв. км «исконно китайских земель». 10 июля 1964 года Мао Цзэдун в беседе с японской делегацией заявил: «Примерно 100 лет назад район к востоку от Байкала стал территорией России, и с тех пор Владивосток, Хабаровск, Камчатка и другие пункты являются территорией Советского Союза. Мы еще не представили счета по этому реестру».

В учебниках истории Россия характеризовалась как извечно «агрессивное государство», которое с конца XVI в. захватило Сибирь, вторглось в Китай, враждебно относилось к китайцам, жестоко подавляя их сопротивление. Проводилась мысль, что в XIX в. Россия была главным участником раздела Китая и что «экспансионистская политика России постепенно превращалась в агрессию мирового масштаба, а конечной целью царской России стала мировая гегемония».

В Советском Союзе территориальные притязания Пекина воспринимали в высшей степени серьезно — как реальную угрозу национальной безопасности страны. Ныне китайские ученые подчеркивают, что на самом деле Пекин не претендовал на советские земли, а лишь хотел припугнуть оппонентов в Кремле. Как утверждается, на встрече 9 октября того же 1964 года с албанской делегацией Мао Цзэдун разъяснил свою позицию: «Переброска Хрущевым войск на границу с Китаем поставила нас в трудное положение, однако мы должны были проявить готовность. Поэтому в разговорах нам нужно было сделать «холостой выстрел», произнести «пустые слова» и на пограничных переговорах занимать наступательную позицию. Цель заключалась в том, чтобы добиться рационального положения на границе и подписать договор о границе. Вы, наверное, подумали, что мы и в самом деле хотим вернуть 1,54 млн кв. км земель, занятых царской Россией. Отнюдь нет. Это как раз и называется «холостым выстрелом», чтобы вызвать настороженность другой стороны».

Наш покойный друг, историк Луань Цзинхэ, так комментировал это высказывание Мао: «У Китая и в мыслях не было возвращать те 1,54 млн кв. км, это был «холостой выстрел», стремление отделить историческую правду и неправду; все, что требовалось, — это добиться рационального пограничного урегулирования. В связи с началом в феврале 1964 года китайско-советских переговоров по погранвопросам заявление Мао Цзэдуна об отторгнутых землях было сделано прежде всего в интересах переговорного курса и тактики. Иными словами, Китай и СССР на переговорах по погранвопросам должны были отделить историческую правду от неправды, признать, что соответствующие договоры о нынешней границе между Китаем и СССР являются неравноправными договорами, навязанными Китаю империалистической царской Россией; принимая во внимание сложившуюся ситуацию, на основе этих договоров и путем переговоров полностью урегулировать границу».

* * *

После снятия Хрущева в октябре 1964 года советское руководство предприняло шаги по нормализации отношений с КНР, в частности предложило установить контакты на высоком уровне. В Пекине проявили к ним интерес, на время полемика поутихла.

Однако противоречия зашли настолько далеко, что ни Москва, ни Пекин не были готовы к изменению своих позиций. Публицист Ф. Бурлацкий утверждает, что в Кремле раздавались в тот период голоса в пользу восстановления дружбы с Мао Цзэдуном за счет полных уступок в вопросах критики культа личности и стратегии коммунистического движения. А.Н. Шелепин якобы предлагал вернуться к линии на мировую революцию и отказу от принципов мирного сосуществования, а А.Н. Косыгин считал целесообразным уйти от «крайностей» ХХ съезда КПСС. Так ли это было на самом деле, сказать трудно, ясно одно — Москва на уступки не пошла, более того, потребовала от Пекина отбросить маоистские установки.

В свою очередь, руководство КПК хотело, чтобы КПСС изменила политику, основанную на решениях XX–XXII съездов, встала на позиции Мао Цзэдуна. Думается, Мао в любом случае не хотел сближения с СССР — сказывались накопившиеся обиды, явное несогласие с нашей политикой, обострение политической ситуации в китайском обществе. Мао Цзэдун готовился сдвинуть страну «влево», и нормализация отношений с Советским Союзом, проповедовавшим «правые» идеи, помешала бы этому.

Из примирения ничего не вышло, напряженность в советско-китайских отношениях еще больше возросла. СССР теперь рассматривали как страну, стремящуюся изолировать Китай, поставить его под контроль. В октябре 1964 года КНР провела первое испытание атомной бомбы, подчеркнув, что это сделано «во имя… защиты суверенитета, против угроз США и великодержавности СССР».

Советский Союз предпринял попытки сближения с Китаем по линии оказания помощи Вьетнаму, отражавшему американскую агрессию. Но на фоне обострявшейся конфронтации между СССР и КНР они больше походили на дискредитацию Китая в глазах зарубежных коммунистических партий. Ведь, с одной стороны, Л.И. Брежнев призывал довести борьбу с маоизмом до конца, а с другой — уговаривал Мао Цзэдуна сплачиваться в борьбе с империализмом.

Пекин отвечал призывами вести непримиримую борьбу против идейных позиций КПСС, не прекращать полемику «ни на день, ни на месяц, ни на год, ни на 100, 1000 и даже 10 тыс. лет». В 1966 году КПК отказалась направить делегацию на XXIII съезд КПСС, межпартийные отношения прервались. Вслед за ними были прерваны связи по линии комсомола, обществ дружбы, органов информации, участились инциденты на границе. В Китае бурно реагировали на консультативную встречу 19 коммунистических и рабочих партий в 1965 году в Москве, назвав ее раскольнической, на критику по поводу нежелания КНР «по-настоящему» помогать Вьетнаму, на «личные выпады» Брежнева против Мао Цзэдуна.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Великая пролетарская культурная революция — серия идейно-политических кампаний 1966–1976 гг. в Китае, развернутых и руководимых лично Председателем Мао Цзэдуном, либо проводимых от его имени, в рамках которых под предлогами противодействия возможной «реставрации капитализма» в КНР и «борьбы с внутренним и внешним ревизионизмом» выполнялись цели по дискредитации и уничтожению политической оппозиции.

2

Цит. по: Бажанов Е., Бажанова Н. Китай: каким быть социализму? // Глобус. 1989. № 1. С. 84.

3

Service J.S. Lost Chance in China. N. Y., 1974. P. 173–175.

4

Forman H. Report From Red China. N. Y., 1945. P. 178.

5

Foreign Relations of the United States. 1945. The Far East, China. V. VII. Washington D.C., 1969. P. 273–275.

6

Khrushchev Remembers. The Last Testament. Boston, 1974. P. 272–273.

7

Громыко А.А. Памятное. Кн. 2. М., 1988. С. 128–129. Во время визита министром был А.Я. Вышинский, а А.А. Громыко стал таковым в 1957 году.