Олег

Евгений Анташкевич

Вещий Олег – фигура легендарная в русской истории, и оттого весьма загадочная. Будучи то ли родственником Рюрика, то ли его воеводой, он сделал для образования древнерусского государства намного больше, чем Рюрик.По одному из преданий «Повести временных лет», князю была предсказана смерть от любимого коня.Е. М. Анташкевич, воссоздавая картины жизни Олега – живого, полнокровного, сильного мужчины, – приводит читателя к неожиданному финалу, который удивит и заинтригует.

Колдуны

— Много дров не бросай, так, чтобы только тёпленько было, иззяблась я что-то, — сказала Ганна и пошла в дом.

Свирька удивилась — только что Ганна была, как Ганна, а после ливней стояла такая жара, что казалось, даже деревья свернули, спрятали листья, чтобы солнце не пожгло. Сама Свирька, как рыба на песке, хватала ртом воздух, потому что парило, и было не продохнуть, сейчас даже купание в Днепре не спасло бы.

«Вот как её грек-то попотчевал, что жары не чует!?»

От грека Ганна вышла не только со свёртком, но и с посудиной, какой Свирька ещё не видывала, блестящей, тёмной, пузатой, внутри чего-то булькало, и горлышко длинное, как у гусыни. Свирька потянулась донести, но Ганна не дала, а положила рядом с собой в повозке и прикрыла сеном.

— Разбей мне ещё, криворукая, — усаживаясь в телеге и взяв поводья, пробормотала Ганна. — Это вино, греческое, для княгини, а ты суёшься!

«Ага?» — не поняла Свирька.

Свирька затопила печь, положила вдвое меньше дров и стала ждать; Ганна пришла, разделась и сразу улеглась на полок.

Она молчала.

Когда стало жарко, Свирька махала на Ганну веником. Та поворачивалась, то спиной, то животом и опять молчала. Так никогда не было, только когда Ганна гадала — тогда рядом с ней всегда была только одна Свирька помогать, если что надо. А в другие дни в баню ходили все женщины со двора. Сообща мылись, парились и тёрли друг друга, мыли детишек. Ганна хороводила, всем было весело, если никто не болел, а если болел, то вместе лечили, кто как умел. А сейчас Ганна и не гадала и…

Свирька не понимала.

Ганна молчала.

Когда в кадушке осталось воды на дне, Ганна встала, замоталась в убрус и вышла.

— Прибери тут! — только сказала она.

«Сама знаю!» — обиделась Свирька-наперсница.

Из всех рабынь на подворье Ганна привечала Свирьку. Свирька была красивая. Ещё красивую привёл Радомысл прошлый год из Царьграда Василису, но Ганна сразу отнеслась к ней с равнодушием и от того, что работы на шесть рабынь не было так много, сразу отправила на свинарник. А Свирька заметила, что у Василисы очень нежные руки и как-то спросила её, мол, что умеешь? Так пожала плечами и сказала что-то про шёлк. Свирька поняла, что если Ганна об этом узнает, то Свирька поменяется местами с Василисой, потому что никто на дворе не мог прясть шёлк, хотя и не из чего было, шёлк привозили в Киев сразу готовый, и немного было в Киеве женщин, которые могли шить. И Свирька стала вести себя с Василисой так, будто той и не было. Шёлковую ткань привозили с восхода, с Хазарского моря. Там купцы с запада встречались с купцами из восточной страны, что за стеной, а те везли лекарственные снадобья и шёлк.

Свирька всё, что умела, делала хорошо, у неё были проворные руки, быстрые глаза и ум, но самое главное, желание угодить. И ещё светловолосая Свирька была одинакова телом с черноволосой Ганной: рост, талия, руки, плечи и даже груди, как один гончар надвое лепил, бабы на дворе удивлялись, а в бане ахали. А какое это было для Ганны удобство, когда если она что-то шила, то примеряла на Свирьке.

Василиса не подходила ни для какого дела.

«И зачем Радомысл её привёл? Пошто?»

Ответа бабы не находили и поначалу задевали Василису, но та не отвечала, они отстали, а потом заметили, что она молится греческому лику на деревянной плашке и отстали совсем. Со временем про Василису будто забыли, и та ничем о себе не напоминала, а напомнила вот так — её в наложницы к себе взял сам князь и бабы про себя стали сочувствовать Ганне, они знали, что она не любит своего рыжего старика, из-за него она бездетная, а поглядывает на князя Олега.

Когда Радомысл ушёл в поход, Свирьке с его половины принесли греческий лик на деревянной плашке, похожий на тот, на который молилась Василиса. И Ганна взвилась, оказалось, что Василиса забрала у Ганны не только князя, но и хоть и худого, но мужа.

Тогда-то Ганна и гадала с грибным отваром, чуть не померла.

Свирька откинула полог, открыла задвижку, она уже была потная и присела на полок и вдруг почувствовала, что жара её не мучит, потому что на улице жарче, чем в бане. Она завесила полог, закрыла задвижку и плеснула воды на неостывший ещё камень.

Свирька лежала на полке, где только что лежала хозяйка, лениво опахивалась веником и мечтала, конечно, не о старом златокузнеце, а о греке, о Тарасии, что он… и что она…

Конечно, она заметила, как смотрел старый златокузнец, ей это было приятно. Он, понятно, что старый и детей от него не родишь, тут хозяйка Ганна — горький урок, но хотя бы он заметил её, Свирьку, которая со двора сама выйти не может, настолько всегда нужна хозяйке. То ли дело сегодня, когда та послала её к греку. Как смешно торчали из глубоких луж свиньи ушки и пятачки; как из-за плетней подглядывали мальчишки, прятались и провожали её глазами, особенно, когда она задирала подол своей рубашки выше колен; один раз она поскользнулась босой ногой на осклизлом краю ямы и чуть не упала в самую грязь, а не упала потому, что схватилась за подол и чуть не разодрала, расставив в стороны локти так, что подол задрался, и мальчишки не могли не увидеть всё, что выше…

Ганна легла, как только пришла из бани.

Сначала всё было очень хорошо, она думала о Тарасии, но банный жар сошёл, а она почувствовала, что вся горит, вспотел лоб, и стало неумолимо клонить лечь, глаза закрывались, сил не было.

Это не сразу заметили, Ганна с лавки не могла никого дозваться, пока на женскую половину случайно не заглянула баба с огорода. Она увидела красное лицо Ганны, перепугалась и кинулась искать Свирьку. Та уже одетая выходила из бани и, видя испуг огородницы, побежала к хозяйке. Ганна лежала на лавке и Свирька её не узнала, такое распухшее и пунцовое было у Ганны лицо.

Она услышала:

— Лекаря зови… — еле-еле разобрала она слабый голос и растерялась. Обычно, при всех хворях, они помогали друг дружке, недаром ходили в лес и поля и собирали травы и коренья, а потом перетирали и держали в сухе под матицей омшаника, подвешенные в холщовых мешочках, а ещё пчелиное молочко и много чего другого, и никогда Ганна не посылала за лекарями.

Свирька стояла, не зная, что делать, она растерялась.

— Лекаря… грека зови… он всё сделает…

Свирька спохватилась, выскочила из светёлки и, не замечая луж, сверкая пятками, помчалась к Тарасию, бежала и думала, только бы Тарасий был дома, у неё даже промелькнула мысль, что только что она о нём мечтала, и вот так сбылось…

Она вбежала в кузню, было пусто, но как только она остановилась, открылся полог — в проёме стоял Тарасий.

— Что, милая? — спросил он, и улыбнулся так, аж она приросла ногами, как корнями дерево, прямо к полу.

— Уж не захворал ли кто?

Свирька потеряла дар речи: Тарасий стоял без своей обычной собольей шапочки, он тряхнул космами, и черные блестящие змеи рассыпались у него по плечам по шитой серебром синей рубахе с яркой красной подпояской.

— Что ты молчишь, милая? Захворал?..

Свирька только затрясла головой, закивала, что мол, так и есть, но все слова застряли у неё в горле.

— Зайди, — сказал ей Тарасий и шагнул в сторону, приглашая войти в светлицу.

От всего, что только что произошло, Свирька была без головы, она ничего не понимала, и шагнула. Тарасий указал Свирьке на лавку. Свирька села и тут же вскочила, будто села на горящую головёшку.

— Садись, милая, садись, и скажи, что стряслось, вы ведь только что у меня были…

Свирька не знала с чего начать и выкрикнула:

— У ей лицо — во! — Она показала руками, какое широкое у её хозяйки лицо, но тут же поняла, что говорит не то. — Пунцовое — во! — Она опять показала руками шире своих щёк, но Тарасий уже улыбался. Сначала он внимательно и с тревогой смотрел, а теперь улыбался.

— А скажи, сегодня до того, как ко мне прийти, вы с хозяйкой что делали, особенно, когда солнце было высоко?

Свирька не поняла и уставилась на Тарасия.

— Я спрашиваю, под солнцем хозяйка делала что-то?

— Особо нет! — ответила Свирька, а сама уже начала соображать, она вспомнила, что Ганна на самом солнцепёке долго стояла и наблюдала, как огородницы выпалывали сорняки и втыкали колышки под прибитые дождями огуречные плети.

— Да, — выпалила она и рассказала.

— Кажется, я знаю, чем помочь твоей хозяйке, но мне, чтобы всё приготовить, надо задать тебе несколько вопросов.

— Задавай! — Свирька сама не заметила, что понемногу стала успокаиваться, у неё прошли мурашки на спине и в глазах, и она снова увидела Тарасия. В светёлке грека было жарко, он стал расстёгивать ворот рубахи, и Свирька увидела, что у грека волосы на груди тоже вьются кольцами, её обдало жаром.

— У вас ведь есть ледник?

— Есть!

— А лёд ещё не весь растаял?

— У нас… круглый год держится, до самого ледостава…

— А скажи, милая, часто твоя хозяйка помогает княгине Ольге? Бывает она в княжьих палатах? Гадают, сумерничают?

— Бывает, и я бываю…

— А супруг Ганны…

— Радомысл?

— Радомысл, часто бывает у Игоря?

— Не знаю, — ответила Свирька и задумалась. Радомысл часто бывал в палатах князей, он был ближним сотским князя Олега, — как рассказывали люди, в давние времена они пришли вместе из Новгорода. — Часто!

— Вот видишь, милая, а ты говоришь, «не знаю»! Я тебе вот что скажу, ты сейчас беги домой, вели наколоть льду, только крупно, большими кусками, сведи хозяйку в баню, баню перед тем хорошо выветри, чтобы тепла не осталось и положи там хозяйку, а кругом обложи льдом, пусть полежит и жар уйдёт и пить ей давай, прохладное…

— Вино, то, что ты дал, в склянке? — простодушно спросила Свирька.

Но Тарасий продолжал, как будто не услышал:

— Она уснёт, пусть спит, потом приведи её в дом и пусть ещё попьёт и спит до утра, а сама приходи сюда, расскажешь, как хозяйка, про вино она сама всё знает, не трогай, это для княгини вино, — вставил он, — а я при нужде снадобье дам, поняла? Мне-то к вам нельзя!..

Уж как поняла Свирька, как поняла, она всё поняла, пока хозяйка хворая лежит…

Она всё сделала быстро, ей помогали и огородницы и скотницы, они перенесли хозяйку из светлицы в баню, та только водила глазами, и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Положили на полок, нанесли льду, накололи прямо на полу и сами почувствовали, как постепенно в помещении становится прохладнее. Свирька додумалась и вложила хозяйке в ладони по кусочку льда, та крепко зажала и закрыла глаза. Постепенно жар стал спадать, хозяйкино лицо бледнело, и она приходила в свой обычный вид. Даже Свирьке уже показалось, что становится холодно, и она накрыла Ганну. Ганна лежала спокойная, из её кулачков вытекали капельки талой воды, Свирька завернула в домотканину ещё кусок льда и положила Ганне на лоб и увидела, что лицо хозяйки побледнело и успокоилось, и услышала ровное дыхание. Всё происходило, как сказал грек.

«Умный!» — порадовалась Свирька на грека, и почувствовала, как же она хочет увидеть его снова. Она выглянула во двор — ещё светло — она кликнула баб, те подхватили Ганну под плечи, локти и колени и, как треснувший глечик в ладонях, перенесли на женскую половину. Там уже был лёд в кадушках, и было прохладно.

Свирька на одно мгновение вспомнила, а сколько льду в леднике и пошла посмотреть, оказалось ещё много, Свирька убедилась и стала подниматься по земляным ступенькам и увидела между кадушками с квасом, стоявшими в боковой нише ближе к выходу, как что-то блеснуло. Она вгляделась и узнала у стенки на войлоке ту тёмную посудину, которую Ганна вынесла от Тарасия.

Свирька остановилась.

***

Ветерок отдувал жару.

Олег смотрел — шатёр натягивали в тени дуба. В этой тени можно было поставить пять или шесть таких шатров, в которых поместились бы по полсотни воев.

Олег сказал, что не надо ставить шатёр целиком, вкруговую, внутри будет душно, а поднять на шестах лишь одну заднюю половину спиной к заходу, чтобы закрывало солнце и чтобы в тени могли сесть все светлые князья. Их было много — в походе на Царьград участвовало множество: норманны и чудь, и меря, и все русские светлые князья: и кривичи, и поляне, и северы, и древляне, и радимичи, и вятичи, и хорваты — все, кого ромеи звали Великая Скифь.

Чудины пришли с тысяцкими. Чудское войско осталось на правом берегу Днепра, и там тоже было видно, как ходят люди, таскают хворост, набирают воду в котлы и были они такие маленькие и так много.

Между чудскими светлыми князьями Олег разглядел трёх человек, приметных, одетых в шубы и меховые малахаи и на них не было опоясок с мечами, только короткие кривые ножи. Это были чудины-волхвы. Были и русичи-волхвы от каждого племени, между собою все очень похожие.

Солнцу осталось, если вытянуть к нему руку и поднять большой палец, один вершок; солнце зайдёт, и загорятся костры и тогда всё начнётся.

Олег сидел на раскладном стуле впереди шатра, за ним сидели и стояли русские светлые князья, собрались тысяцкие и сотские. Они пришли ненадолго, их ждали в их тысячах и сотнях, поэтому они нетерпеливо переминались, будучи уверенными — что бы ни наколдовали колдуны, хоть чудь, хоть остальные, поход продолжится. Завтра, а скорее послезавтра они снимутся и пойдут к устью Днепра, потом до самого острова Березань, там отдохнут день или два — и к дулебам, тиверцам-толковинам, в русские города в гирле Дуная. Потому сегодня им было не важно, что скажут эти ведуны, им было важно, каково будут просить об удаче их ратники, их вои, поэтому они с неприязнью посматривали в сторону чуди, чувствовали себя не на месте и хотели поскорее к своим.

На месте себя чувствовал Олег и светлые князья племён, и столованьице для них уже готовили неподалёку.

Как только солнце коснётся кромки земли — всё и начнётся. Олег поглядывал, он уже отдалённо слышал крики бойцовых петухов, хлопанье крыльями куриц, которым отрубят голову, а они ещё бегают: «Ищут их, што ли?» — смеялись ратники. Начнут резать козлов и сдирать шкуры, на ходу по разливу крови гадая, что кого ждёт; свежесваренные куриные кости, дочиста обглоданные, и брошенные на чистый, насыпанный на землю песок, тоже укажут судьбу бросившего или попросившего бросить; сытые и слегка пьяные от медов вои станут между собою бороться, они побросают наземь оружье и сойдутся валить друг друга просто голыми руками, а после все окружат многочисленные огороженные низкими плетнями загородки, где будут биться петухи, и всё это продлится до зари или до последней живой птицы.

Олег предчувствовал, и так бывало всегда, что на походе, что на полюдье, что это есть самый весёлый час во время тяжких испытаний, но никто не боится испытаний и не думает об этом, все ждут только радости и веселья.

Отдельно собирались исповедовавшие греческую веру, но что они делают и как это выглядит, почти никого не интересовало. Любопытные удовлетворялись очень быстро, потому что молящиеся стояли на коленях и ни с ними, ни рядом с ними ничего не происходило. На них безнадежно махали руками и шли на зрелище и со-бытие, чтобы быть со-вместно, как в бою и видеть всё, что происходит, будто единым на всех взором.

Собрались густо, тесно, и Олег встал.

— Други! — Он обратился ко всем. — Есть сомнения у наших братьев, — он показал на Вееле и Сууло, — в том, что наш поход будет удачным…

Светлые князья, тысяцкие и сотские загудели, заволновались и стали выглядывать, где стоит чудь.

Вееле и Сууло вышли вперёд и встали рядом с Олегом.

— Пусть скажут! — крикнули из первых рядов.

— Я тоже думаю, что надо послушать наших братьев, — сказал Олег и повернулся к чудским светлым князьям.

На шаг выступил Вееле.

— Други! — обратился он. — Нам доподлинно известно, что ромеи проведали о нашем походе и изрядно к встрече с нами изготовились…

Все, кто стоял в тени дуба, заволновались, но слушали и чтоб никто не помешал, толкали друг друга и цыкали, если кто-то хотел что-то выкрикнуть.

— Они состыкнулись с хазарами и мадьярами… и болгарами, и те будут всяко мешать, и хазарове постараются не дать нам проходу дальше, а…

— Неправду баешь, чудин, — выкрикнул кто-то из толпы, — коли хазарове хотели бы нам помешать, то сделали бы это на порогах, нет для них места лучше, чем пороги, однако же мы здесь…

Светлые князья и все остальные зашевелились — это была сущая правда, потому что ниже Хортицы, дальше, открывался широченный спокойный Днепр, и любо-дорого было дойти да самой Березани, ничего не опасаясь. И не только тем, кто по морю, а и тем, кто наконь: от Хортицы — прямо на заход, излуку моря обогнут до Днестра, а там и на Дунай, уже не опасаясь никаких хазар. Не ходят хазаре так далеко большими ордами, а малая орда и сама в страхе живёт.

«Да и с мадьярами у нас договор! — подумал Олег и внимательно посмотрел на Вееле. — И ему известно об этом… Тогда зачем он это говорит?»

— Откуда знаешь? — вдруг раздался молодой звонкий голос, и Олег сразу узнал Родьку. Он кивнул Велимиду, тот подошёл.

— Гони его, — прошептал Олег, — это Родька…

— Узнал, — в ответ прошептал Велимид.

— Он знает, где ему быть!

А в это время толпа роптала на чудских князей:

— Откуда знаешь? — вопрошали у них.

— Пусть докажет!

— Правильно! — кричали им.

— Да, братья! Мы об этом толковали! — Ответил за всех Олег. — Я тоже так сказал, пусть докажут! Доказывайте! — Обратился он к Вееле и Сууло.

— И докажем! И докажем! — закричали на все стороны те.

Велимид вежливо раскланиваясь со светлыми князьями, пробирался через толпу. Он нашёл Родьку и передал ему слова князя.

Родька находился в таком запале, ещё он был не самого высокого роста, а стоять пришлось почти в последнем ряду, но он не сплоховал, нашёл подставку и сейчас почти всё видел и всё слышал и он горько пожалел, что подал голос, как кочет, или брехливая собака. Конечно, он слез со своей подставки, оказавшейся сундуком из-под шатра, красивым, и поплёлся к кораблям, туда, где одна осталась Василиса, хотя ему приказал сам Олег не спускать с неё глаз, мол, вон сколь тут мужиков, кабы чего не вышло! Но Василиса так устала за прошедшие дни и ночи, что только махнула на Родьку рукой и отослала. Он и подался! А сейчас что-то вдруг тревожное заговорило в его душе, хотя он переживал ужасно, ведь вот-вот начнётся самое интересное. В исходе дела он не сомневался, конечно, поход будет продолжен, он уже давно прочувствовал характер князя, кто же его переупрямит? Но посмотреть на волхвов, на чудодеев он никогда не пропускал случая, — как это у них получается — он ничего сам не улавливал ни в разливах козлиной или бараньей крови, ни в рисунке упавших куриных костей или цветных камешков, ни в том, как ложатся головешки, если по ним бить другой головешкой, он и видел одни головешки, косточки, да пятна. Но всё это было ух, каким захватывающим!

А что будет потом, после, когда все начнут молить богов, чтобы принесли удачу, победу, сохранили жизнь, чтобы был военный прибыток!

Особенно хотелось Родьке посмотреть на петушиные бои и борьбу воев.

А Василисы на корабле не оказалось, и тут Родька вспотел.

И дух по-настоящему захватило.

Он глянул за корму, но Днепр также нёс свои мутные воды; на коленях прополз под лавками насквозь и зря, потому что никого на корабле не было и это было видно, и незачем было ползать.

На скамье лежала только небольшая сума Василисы, пустая, потому тощенькая.

Вдруг оттуда, откуда он только что ушёл, донеслись такие громкие и страшные крики, что Родька высунул голову из-за борта — кричали от дуба. Родьке показалось, что крик, выросший до рёва, был злой и недовольный. Он всеми силами хотел оказаться сейчас там, где решалась судьба похода, со всеми, но ослушаться князя не мог.

Он спрыгнул с борта, поднялся на берег и не знал куда идти.

Корабль, на котором он пришёл с князем и Василисой, стоял третий. Справа приткнулись самые первые, они зашли в протоку, обогнули весь остров и закинули ужи почти у самой верхней стрелки. Остальные за ними по кругу облепили весь остров, как маленькие поросята присасываются к огромной свинье. Правда, Родька таких свиней не видал.

Дуб стоял недалеко, в тысяче шагов и был отовсюду виден, Василисы там не могло быть, и он пошёл по берегу в сторону верхней стрелки, сам не зная почему. В этой части огромной Хортицы было пусто, тут никто не готовил ни костров, ни жертвоприношений, ни ристалищ; то и дело из-под ног выпархивали птицы, кто-то шуршал в густой траве, не разглядеть; кусты росли плотные, широко, приходилось обходить; иногда он спускался к воде и шёл по песку.

И вдруг на мокром песке он увидел следы нескольких пар ног. Одна пара была обута в мягкую обувь; были следы ещё — тоже обутого человека. А были другие, маленькие, босых ножек, почти детских. Эти были свежие, прямо на глазах их смывало водой, они исчезали — люди прошли совсем недавно. Там, откуда он пришёл, всё было истоптано и обутыми ногами и босыми, берег был буквально изрыт, а тут, Родька смотрел и не понимал — что-то ему казалось странным и притягивало взгляд, и он шёл. Следы левее, дальше от воды оставил большой тяжелый человек, он шёл широким шагом, неторопливым будто что-то нёс. Рядом справа шёл непонятно кто, просто человек, их шаги были почти одинаковые, а вот по кромке воды…

«Василиса!» — вдруг ударила мысль. Конечно Василиса, кто ещё мог оставить такие маленькие отпечатки и идти по самой воде и ещё играть — в нескольких местах он видел, как шедший плескался водой.

Следы стали отдаляться, поднялись с песка на траву вглубь острова и пропали, но появились оставившие их люди, они стояли на коленях лицами на восток и не увидели головы Родьки только случайно, он выглянул из-за кустов. Он понял, что эти люди молятся своему Богу и среди них Радомысл, рядом на коленях стояла Василиса, а рядом с ней ещё один человек, которого Родька не сразу признал.

Конец ознакомительного фрагмента.