Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть первая

Ева Наду

Жизнь непредсказуема. Кем бы ты ни был: вернейшим ли слугой Короля или дочерью скромного провинциального графа, всегда есть вероятность, что жизнь твоя перевернется в одночасье и, чтобы выжить, понадобятся все твои силы, мужество и жизнелюбие. Так Клементина де Брассер, все детство проведшая в небольшом замке на берегу Гаронны, и доверенное лицо Короля-Солнца, граф де Мориньер, волею судьбы однажды оказываются в Новой Франции. Им приходится многое преодолеть, прежде чем они снова вернутся Домой.

Глава 9. Вот ваши земли, монсеньор!

Мориньер не сводил взгляда с вычерченной им только что линии на карте.

Думал: «Ему очень повезло в том, что тут, на краю земли, собралось одновременно столько сильных, мужественных, готовых противостоять любым сложностям людей. И что люди эти готовы идти с ним».

Ему не пришлось никого уговаривать. Моряки согласились на его предложение ещё до того, как он успел закончить свою речь.

Они не привыкли прохлаждаться. Отсутствие ежедневных забот делало их раздражительными, даже злыми. Когда он, Мориньер, заговорил о выборе — зимовать в Квебеке или выстроить форт на берегу реки и переждать зиму там, подавляющее большинство высказалось за второй вариант.

— Что нам делать в городе? — кричали они. — Сидеть по сараям? С утра до ночи толкаться в тавернах? Так у нас и денег столько нет! А в сараях — не перезимуешь! Или замёрзнешь, или сопьёшься, согреваясь!

Мориньер улыбнулся — они были правы. Квебек плохо был приспособлен к приёму многочисленных гостей. В тавернах недоставало комнат, чтобы разместить такое количество моряков. Да и, Мориньер был уверен, горожане не очень-то хотели, чтобы столько молодых бездельников коротало месяцы в городе. В Квебеке и без них хватало проблем.

Так что две корабельные команды — экипажи «Целестины» и «Сабины» — готовились в ближайшее время выступить в поход. Лишь несколько человек из команды «Целестины» оставались в Квебеке со своим капитаном Моленкуром, чтобы следить за ремонтом судна и при необходимости способствовать ему.

Северак тоже выказывал желание следовать за ним, Мориньером. Более того, он настаивал. Однако Мориньер просил его не покидать города.

— Мне может понадобиться ваша помощь именно здесь, — сказал он.

*

Мориньер отложил перо, потянулся. Вспомнил недавнюю свою встречу с секретарём суда, господином Бонна.

Бонна показался Мориньеру человеком забавным и в какой-то мере симпатичным. Выражение лица епископа Лаваля, волею случая присутствовавшего при их с секретарём суда разговоре, демонстрировало полное с ним, Мориньером, на этот счёт согласие.

Присаживаясь рядом с Мориньером на стоявшую в приёмной банкетку, монсеньор де Лаваль коснулся его руки:

— Господин Бонна у нас — гроза всех растяп и ротозеев. В делах его царит безупречный порядок.

Мориньер кивнул. Понял, что хотел сказать ему епископ: «Свой общественный долг господин Бонна знает хорошо и следует ему безукоризненно. А что ещё требуется от слуги закона?»

Собственно, Мориньер и не собирался это опротестовывать. Улыбался только, наблюдая за происходящим.

Господин Бонна принял его сразу — рекомендации отца Лалемана и присутствие рядом с новоприбывшим епископа де Лаваля были достаточно веской причиной для того, чтобы проявить к посетителю уважение. Но дальше дело ощутимо замедлилось. Господин Бонна очевидно не собирался плясать под чью бы то ни было дудку.

Он молча принял у Мориньера бумаги. Перечитал несколько раз письмо, рассмотрел его со всех сторон, внимательно изучил все прочие документы. Был почтительно-медлителен. «Вы все, безусловно, люди достойные, — говорил весь его вид, — но и мы тут не зря штаны просиживаем. Уж извините».

Это «уж извините» так явственно читалось на его лице, что Мориньер чувствовал даже что-то вроде умиления.

И монсеньор де Лаваль улыбался едва заметно — «очень дотошный человек, очень».

Наконец, удостоверившись, что всё в порядке, Бонна с важностью достал карту, положил её на стол, склонился над ней. Пригласил своих собеседников последовать его примеру.

— Вот ваши земли, монсеньор.

Бонна обвёл карандашом довольно значительную площадь.

— Но, боюсь, мы мало знаем о том, что там теперь происходит, — признался он. — Когда-то вся эта территория полностью принадлежала могавкам, однако за последние двадцать с лишним лет произошли кое-какие перемены.

— Эти знаки — деревни?

Мориньер коснулся пальцем отметки на карте.

— Да. Но я не стал бы доверять этим значкам, — доверительно проговорил Бонна. — С тех пор, как была составлена эта карта, много воды утекло. Войны, болезни… Всё это вместе меняет облик здешних мест очень быстро. В прошлом году, например, страшная эпидемия напала на индейцев, обитавших на той стороне реки. Насколько мы знаем, из тех индейцев мало кто выжил. Оставшиеся в живых бежали из этих мест. Ушли в леса — в самую глубину их. Надеялись, что там смерть их не найдёт.

Он внимательно посмотрел на Мориньера.

— Это не слишком дружелюбная страна, монсеньор.

*

Мориньеру не потребовалось много времени, чтобы выяснить о дарованных ему землях на порядок больше того, что открыл ему Бонна.

Отдавая ему земли на южном берегу Святого Лаврентия, его величество — осознанно или нет — бросил его в самую гущу теперешних территориальных споров. Ирокезы, прежде занимавшие всю эту область, а позднее отброшенные алгонкинами к югу, в последние годы настойчиво пытались вернуть себе принадлежавшие им когда-то пространства.

Белые на южной стороне Лаврентия селились неохотно. Жались к реке, вглубь территории заходить не рисковали. И это было понятно. Здешняя земля была ареной бесконечных схваток. И если на открытом пространстве французы ещё как-то могли противостоять аборигенам, то в лесах большинство из них чувствовали себя беззащитными, как младенцы.

Они не умели воевать против индейцев. Их, индейцев, тактика — подкрасться, броситься на врага, залить кровью несчастную землю и исчезнуть, испариться, как не было, — приводила белых поселенцев в неистовство.

Военный губернатор — Мориньер выслушал от Филиппа немало на его счёт возмущённых речей — брызгал слюной, оправдывая огромные потери, которые понесли колонисты в одном из последних, предпринятых им, военных походов.

— Проклятые ирокезы! — бушевал тот. — Трусливые животные! С ними невозможно воевать! Они нападают исподтишка и исчезают сразу после нападения, вместо того, чтобы честно принять бой!

Рассказывая о том, как проходил последний Совет, Филипп не в состоянии был удержаться от возмущения.

— Этот Клод де Жерве — совершеннейший болван. Нет, ещё хуже! Самовлюблённый болван! Он мнит себя великим полководцем, тогда как на самом деле ни черта не смыслит в военном деле. Из-за его идиотских решений гибнут люди. Бессмысленно гибнут. Нелепо.

— Что ж, — ответил тогда Мориньер, — вы ведь за этим сюда и прибыли. Собирайте сведения, пишите его величеству.

— Безусловно, я так и сделаю. Но проблема в том, что Клод де Жерве говорит ровно то, что желал бы слышать его величество. Если я напишу нашему королю о тех военных операциях, которые планирует Клод де Жерве, Людовик первым будет ему рукоплескать.

— Значит, вам надо описать всё таким образом, чтобы этого не произошло, — спокойно заметил Мориньер.

*

Мориньер внимал жалобам Филиппа очень внимательно. Но в эти, первые, дни их пребывания в Новой Франции беспокоило его всё-таки другое.

Им следовало как можно скорее обустроиться на этой земле. Не просто выстроить форт, а сделать это именно там, где у них был бы максимальный шанс выжить.

Совсем недавно, слушая предупреждения господина Бонна, Мориньер улыбался. Однако это не значит, что он не слышал. Больше того, Мориньер полагал, что, произнося: «это не слишком дружелюбная страна, монсеньор» — господин Бонна проявил исключительную сдержанность и осторожность в оценках.

Так что Мориньер самым тщательным образом выбирал место для строительства своего форта.

Он отверг массу предложенных ему отцом Лалеманом вариантов и наконец остановил своё внимание на самой окраине дарованных ему земель, граница которых проходила по реке Шодьер.

— Мы выстроим форт здесь, — сказал он, касаясь пальцем синей извилистой линии.

Отец Лалеман, настоятель иезуитов, до тех пор склонявшийся над картой, выпрямился.

— Почему именно там?

— Такое расположение его, — мягко ответил Мориньер, — кажется мне самым правильным.

Он не стал больше распространяться на эту тему. Выслушал доводы отца Лалемана, который в очередной раз пытался склонить его к строительству форта на много миль южнее. Кивнул, обозначая, что услышал всё насчёт неспокойного характера реки и сложностей, которые могут их ожидать, когда они решат строиться в тех диких, трудных для обустройства местах. С благодарностью выслушал советы и информацию, которой настоятель иезуитов счёл нужным с ним поделиться. С удовольствием предоставил тому возможность поправить отрисованную Мориньером карту.

Отец Лалеман отметил на карте места, где пороги особенно мощны. Сделал ещё несколько пометок, относящихся к делу.

— Вот здесь, — он ткнул пальцем в самое устье реки Шодьер, — располагается крупный водопад. О нём, впрочем, можно было вас и не предупреждать. Вы увидите его почти сразу, как начнёте продвигаться вверх по течению. Вот тут и тут — крайне неприятные пороги. Выступ левого берега образует мощный слив, правая сторона более пологая. Но в любом случае, будете вы идти нагруженными или налегке, рассчитывать на удобное продвижение по реке не стоит.

Мориньер поблагодарил иезуита, обещал тому сразу же, как только будет точно выбрано место для строительства, дать ему знать об этом. И ничего не сказал об истинных причинах такого его выбора расположения форта.

А главная причина состояла в том, что Мориньер желал максимально отстраниться от необходимости вступать в борьбу за территории. Он рассчитывал, выстроив форт в выбранном им месте, получить время для того, чтобы устроиться, наладить отношения с нынешними хозяевами земель и, по возможности, с их противниками.

Он знал, что победа не всегда достаётся самому сильному. И далеко не всегда самому убеждённому в своем праве. Очень часто победа достаётся тому, кто умеет выжидать.

Как только Мориньер стал уверен в том, что принятое им решение — окончательно, он собрал всех, кто согласился провести эту зиму с ним. И отправился в путь.

И вот уже который день чуть больше полусотни здоровых, сильных мужчин с рассвета до темноты валили деревья, обтёсывали бревна. Ставили палисад, строили дома. Трудились не покладая рук.

Они очень спешили. Дни становились короче, ночи — холоднее.

Они спали на земле, на открытом воздухе, укрываясь шкурами. Мечтали о том, как бы поскорее закончить хотя бы первый дом — очень уже хотелось им затопить камин и уснуть, наконец, в тепле.

Форт решено было выстроить в излучине реки. Порожистая, бурная, здесь она делала петлю, огибая высокий, трещиноватый скальный массив. На этой-то площадке, с одной стороны укрытой от реки высокой скалистой стеной, и строили они теперь себе дома. Именно здесь рассчитывали провести зиму. А, возможно, — кто знает! — и остаться надолго.

Глядя на то, как подвигаются дела, Мориньер улыбался довольно. Приглядывался к людям, делал выводы. Все они работали слаженно, были достаточно дружелюбны друг к другу и, казалось, можно было надеяться на то, что зимовку удастся пережить без особых проблем.

Только два человека вызывали у него сомнения. Оба — из команды Жака Обрэ.

Мориньер начал присматриваться к ним ещё в те дни, когда вместе с Филиппом де Грасьен на судне Жака Обрэ пересекал Атлантику. Была в них какая-то скользкость, ненадёжность. Непрямой взгляд, уклончивые речи. Беспокойные пальцы. Мориньер наблюдал, как сжимали-разжимали они кулаки, елозили локтями по столу, стучали пальцами по столешнице, хрустели суставами.

В их лицах он часто замечал напряжение. «Это само по себе, впрочем, не стоило бы внимания, — считал Мориньер, — если бы, сталкиваясь с ним взглядом, они в одно мгновение не прятали агрессию за масками смиренной, слегка даже туповатой доброжелательности».

— Хорошо ли вы знаете этих людей, Жак? — спросил он однажды.

Обрэ посмотрел на него с удивлением.

— Именно этих — недостаточно хорошо. Я взял их на судно в последний момент, после того, как обнаружилось, что не все из отцовской команды готовы отправляться в этом году в столь дальнее плаванье. Но почему вы заговорили о них, монсеньор? До сих пор они выполняли все свои обязанности не хуже остальных.

Мориньер кивнул, — да, я знаю.

— И всё-таки приглядитесь к ним, Жак.

*

Мориньер положил топор на козлы, развернул засученные рукава, набросил на плечи камзол. Подозвал к себе Жака Обрэ. Вместе с ним спустился вниз по тропе, обогнул каменистый выступ — продолжение выступающего в реку массива.

Они прошли сотню-другую шагов до галечного пляжа. В этом месте течение было относительно спокойным. Лишь небольшие перекаты у противоположного берега предупреждали о том, что скоро река станет гораздо менее дружелюбной.

Здесь, на берегу, подставляли холодному осеннему ветру бока маленькие, лёгкие каноэ. Некоторые из них принадлежали индейцам, работающим теперь в форте. Другая, большая часть, была оставлена тут жителями небольшого селения, расположенного невдалеке. Отсюда, с пляжа, было видно, как из сгрудившихся у самого леса остроконечных типи выходил дым — невысоко, развеивался тут же ветром, распластывался над деревней лиловым маревом.

Они, французы, уже нанесли алгонкинам визит, одарили их всякими приятными индейцам мелочами — завязали отношения с соседями.

Алгонкины приняли их весьма гостеприимно. И знакомством остались довольны.

Но Мориньер всё равно испытывал тревогу.

*

— Завтра я уйду, Жак.

Жак Обрэ подбросил носком сапога камушек. Потом остановился, заложил руки за спину.

— Вы ведь не собираетесь идти один?

— Нет.

Мориньер обернулся, посмотрел в направлении форта. Стены, воздвигнутые недавно, с этой точки были едва видны — от взглядов с реки их укрывала высившаяся над фортом скала.

— Я возьму с собой двух индейцев. Вы справитесь тут?

— Конечно.

— Скоро должны прийти первые каноэ с оружием.

— Я помню.

Жак Обрэ выглядел сосредоточенным, но ни в малейшей степени не озадаченным.

— Когда вы рассчитываете вернуться, монсеньор?

Мориньер развёл руками — не знаю.

— Вам придётся кроме всего прочего позаботиться о запасах на зиму. Отправьте всех, кто не будет занят строительством, на охоту. Полсотни голодных мужчин, запертых в стенах форта несколько долгих месяцев, — не шутка.

Жак кивнул коротко.

— Я всё сделаю. Не беспокойтесь.

*

Мориньер беспокоился. Ему не очень нравилась необходимость покидать форт сейчас — когда так много ещё надо было сделать, когда он не мог дать остающимся исчерпывающих указаний, а, следовательно, не мог быть уверенным, что держит ситуацию под контролем.

Он усмехнулся. А могут ли вообще белые в этой части света быть в чём-то уверенными?

За последние недели он успел сделать многое. И при этом далеко не был убеждён, что в плане понимания окружающей обстановки продвинулся достаточно далеко. Он сумел наладить отношения с соседями — более или менее. Однако совсем не был уверен в том, что всякий раз правильно оценивает их поведение.

Сидя в кругу индейцев, раскуривая с ними трубку, слушая то, что переводили ему его проводники, глядя в их бесстрастные лица, он думал о том, что многие прежние его умения тут мало чего стоят. Он не умел пока считывать с этих лиц. Не понимал, блефуют они или говорят правду, можно ли верить их словам и полагаться на их обещания. Он не чувствовал их — не понимал их рассуждений, не умел рассчитать и верно оценить их приоритеты.

Но он уже видел: представление их, белых, о населявших Новый Свет народах было, как минимум, неполно. Как максимум — ошибочно.

Только оказавшись здесь, он осознал, насколько сложно рассчитывать на успешное развитие колоний до тех пор, пока не будет осмыслена и понята простая идея: индейцы — не выбеленный пергамент, на котором всякий может написать то, что посчитает нужным. У них — своя система ценностей, своё видение мира, своя логика. Пытаться выстроить что-то на их земле, не считаясь с их представлениями о миропорядке, не получится.

А ещё он понимал, что ему надо спешить.

Мориньер рассмеялся, припомнив сказанное его величеству: «Я намерен там сибаритствовать от души».

Он никогда не был так далёк от истины, как в тот раз.

*

Идти было легко.

С утра подморозило. На траве, на льнувших к земле разноцветных листьях блестела лёгкая изморозь. Сквозь заметно попрозрачневшие за последние дни кроны деревьев просвечивало солнце. И от земли вверх, в тех местах, где лучи касались её поверхности, поднимался едва заметный парок.

Он шёл по лесу лёгким пружинящим шагом. И с каждым преодолённым льё чувствовал, как внутри него растёт и крепнет нечто природное, что не проявлялось и не могло проявиться в условиях цивилизации — какая-то внутренняя сила, уверенность, выносливость.

Мориньер не уставал. Напротив, он ощущал, как это природное внутри него раскрывается, усиливается, обостряется. Он лучше слышал, мягче двигался, острее обонял.

Индейцы, которые сопровождали его, тоже ощущали это. И с лиц их постепенно сходило выражение превосходства. Этот белый, думали они, сильнее, чем кажется. Этот белый в душе — индеец.

Они переходили вброд ручьи, спускались в овраги и взбирались на крутые утёсы. Поднимаясь на вершины, откуда открывался лучший вид, Мориньер останавливался. Вглядывался в синюю даль. Оценивал расстояния, ориентировался, запоминал.

Молчал. Не задавал вопросов, не обращался к своим сопровождавшим. Это тоже вызывало у них уважение. Белые так любят командовать. А этот — они оглядывали его со стороны — шёл быстро, не сбивая дыхания. Нёс такую же, как у них, связку за спиной — немного еды, оружие, одеяло.

Ел мало, спал чутко.

Мориньер привыкал. Поначалу казавшийся враждебным лес с каждым днём всё больше ему раскрывался.

Мориньер начинал замечать то, что прежде ускользало от него — следы на земле, клочья шерсти на ветвях, отметины от когтей и зубов на стволах деревьев. Будто заново учился видеть.