Кокон

Ева Вишнева, 2021

У Сид есть тайна: каждый вечер она путешествует по чужим телам, смотрит на мир глазами зверей, птиц, насекомых. От тел человеческих держится подальше, ведь бабушка предостерегала: «Встречаются люди, в которых легко утонуть, раствориться без остатка. Их эмоции сильные, насквозь тебя пропитают. Быстро так, не заметишь». Однажды на пороге Сид появляется человек, красивый, словно кукла, с точными, будто механическими движениями. Он шантажирует, требует отправиться вместе на север, туда, где кончается материк. Что увидит Сид, отважившись взглянуть на мир его глазами?

Часть 1

Запись №42613

В последнее время я все чаще вспоминаю родителей. Особенно отца. При жизни он был легким на подъем и ироничным. После замкнулся в себе, стал угрюмым. Не знаю, отчего ему захотелось присутствовать на собственной кремации. Зря мы с матерью его не отговорили.

Стекло отделяло нас от раскаленных внутренностей огромной печи, мы словно были в ней и в то же время вне ее… Как странно: ведь отец действительно находился по обе стороны стекла. Когда занялись одежда и волосы, мама потянулась, чтобы коснуться его руки, но папа отстранился: “Не нужно, милая”. Я стоял близко, услышал. Помню, как мама нахмурилась, замерла в нерешительности, а потом все-таки схватила его за руку, резко, будто со злостью.

За последний год отец выполнил все пункты в своем списке “успеть до”: прыгнул с парашютом, промчался по трассе с двумястами пятьюдесятью на спидометре, прокатился на самой страшной в мире горке высотой с небоскреб, с пятью мертвыми петлями, со скоростью истребителя. Пока он закрывал свои гештальты, страх закручивал в невидимую мертвую петлю нас с матерью, воспалял нервы.

“Что, если папа не дождется?” В его теле множились раковые клетки, в нашем доме множились упаковки с таблетками. Никто не знал, насколько длина невидимая очередь из людей, внутри которых будто тикала часовая бомба, цедила время. Отец с ностальгией вспоминал спортивную молодость, скучал по длинным утренним пробежкам и заплывам. Носил в бумажнике снимок себя тридцатилетнего — крепкого мужчины с развитыми мышцами. Говорил: когда настанет «Жизнь Плюс», он настроит себе именно такую внешность.

Я не знаю, застала ли ты время, когда по всем каналам рекламировались бионические тела — сплав индивидуальных особенностей человека с образом его мечты. Гладкая кожа, блестящие волосы, ровные зубы. “Будьте тем, кем всегда желали стать”. “Жизнь после жизни. Вот как она выглядит”, — человек с идеальными пропорциями читал рекламный текст идеально поставленным голосом. В дорогих клиниках где-нибудь на вершинах небоскребов с богачей снимали мерки и слепки. Тела, которые для них изготавливали, были неотличимы от человеческих; срок их службы колебался где-то в районе пятисот лет. На холоде от губ поднималось облачко пара. Зрачки сужались на свету. А голоса были мелодичными, приятными, насыщенными эмоциями.

Ну а нам, обыкновенным людям со средним заработком, предназначались другие тела. Вешалки, чурбаны, манекены, как их только не называли. Вечность, слепленная из силикона и пластика. Личное пространство, сузившееся до точки. Возьмешь за руку — а она прохладная, не по-человечески твердая. Посмотришь в лицо — а по нему идет рябь, черты смазываются, становятся полупрозрачными, за ними проступают очертания гладкой, безглазой и безносой, головы манекена. Короткое замыкание. Микросбой в модуле симуляции. Иллюзия на мгновение тает. После вам обоим неудобно, тебе и собеседнику. Тебе нехорошо. Словно случайно узнал о чьем-то грязном секрете.

“Будьте тем, кем всегда желали стать”. Наконец, пришло время, когда смерти нет и вечность для всех поровну, для бедных и богатых. Так говорили в программах, так писали в газетах. Только умалчивали, что тела, предназначенные для «Жизни Плюс», пускаемые с конвейера представляли собой протезы: позволяли двигаться, говорить, смотреть и слышать, но навсегда закрывали возможность чувствовать. Тепло, холод, жажду. Вкус мороженого. Капли дождя, падающие на кожу. Пронизывающий ветер. Запах дома, колкость шерстяного свитера. Сладкую дрожь, расходящуюся по телу от прикосновения любимого человека.

“Порой необходимо чем-то пожертвовать. Подумайте: это невысокая плата за вечность”.

— Лучше б я сдох от рака, — сказал как-то папа механическим голосом, к которому мы уже привыкли. Его новое тело работало без перебоев, модуль симуляции позволял настроить любую внешность, ориентируясь на фотографии, загруженные в блок памяти. Помню, как мы всей семьей отбирали снимки.

— Что ты говоришь? Брось это, — нахмурилась мама.

— В голове завывает сирена, стоит мне перейти на легкий бег, перешагнуть через две ступеньки, удариться обо что-то, попасть под дождь. Не об этом я мечтал. Не о теле, которое приходится так сильно беречь.

Следуя привычке, он вставал посреди ночи и до утра просиживал на кухне, листая новости. Также по привычке заваривал чай, который теперь был ему совершенно не нужен. Как и еда.

“Я чувствую себя уродом. Железным дровосеком и страшилой в одном флаконе”. “Ну мозги-то у тебя остались”, — ответил я. Лицо отца задрожало, смазалось — он то ли хотел засмеяться, то ли поморщиться. Я поспешил отвести взгляд.

Спустя несколько лет пункты сканирования появились в каждом районе. Я часто ходил туда. Камеры кружили по комнате без окон, на одной из стен через проектор транслировались фильмы. Каждая моя эмоция, каждый жест записывались, обрабатывались, отправлялись в закрытое сетевое хранилище. Я твердо знал, что в “Жизни Плюс” мое лицо не будет смазываться, расплываться у собеседника перед глазами.

Однажды наш железный человек и страшила в одном флаконе признался, что готов к эвтаназии. Что благодарен за проведенное с нами время и что без нас с мамой никакая “Жизнь Плюс” не имела бы смысла. Мы снова провожали его в место, где хранятся тела различных классов и категорий. Где огромная печь за прозрачным стеклом. Мы прощались в комнате ожидания, а психолог — белый шум, двадцать пятый кадр — говорил, что все когда-нибудь непременно заканчивается и что эвтаназия — это благородно. Спрашивал, не хотим ли мы получить открытку от родителей, которым разрешат завести ребенка, потому что мой отец ушел. Уступил свое место.

“Вы что, издеваетесь?” — закричал я тогда, обратив, наконец, внимание на молодого психолога. А мама ответила: “Было бы славно”.

Было бы славно. На отправленном с анонимного адреса снимке пухлый младенец сосал пустышку. Мама улыбнулась и стала рассказывать о времени, которого я не мог помнить. О том, как они с отцом мучились от страха в ожидании результатов анализов. Много работали, выбирали дом и обустраивали детскую комнату, стараясь учесть все мелочи, чтобы комиссия не смогла ни к чему придраться. Как радовались, получив разрешение на мое рождение. “Тогда их часто выдавали, не то что сегодня”. В “тогда” не обязательно было умирать, чтобы где-то на свет появился младенец. И тестов, определяющих физическое и психическое здоровье, было гораздо меньше. Потенциальных родителей не отсеивали из-за небольшого превышения процента погрешностей в генах. Из-за пра-прабабушки, страдавшей шизофренией или легкой степенью аутизма. Из-за плохой совместимости, высокого уровня сахара в крови.

Не согласен? Никто не держит, собирай вещи и выметайся, страны третьего мира охотно выдают гражданство таким как ты, позволяют рожать столько детей, сколько пожелаешь. Только придется забыть про “Жизнь Плюс”, просторный дом, чистую воду и здоровую еду, про доступную медицину и хорошую работу. Там ты будешь гнуть спину на заводе, спускаться в шахты, разделять мусор по категориям. Не хочешь?.. Играй по правилам.

Глава 1

1

Весея долго не могла заснуть. Лежала, прислушиваясь к голосам старого дома. За комодом возилась мышь, которую не брали ни яд, ни мышеловки. В пустой трубе гудел ветер. У окна дребезжала муха, стукалась о стекло.

В доме было холодно. Не успел еще сын поставить новую дверь, так и лежит она во дворе под навесом, крепкая, гладкая, самодельная. Хоть и тощие руки у мальчишки, а умелые. У отца его были такие же… Немного муж Весеи оставил сыну в наследство. Умелые руки и черные глаза, не отличить зрачок от радужки.

Друзей у мальчишки не водилось, односельчане косо поглядывали: ни дать ни взять, колдовской — вон, и глаза чудные, и без отца растет, и живет по соседству с ведьминым домом. И ее, эту самую ведьму, ни капельки не боится. Ну как с таким дружить?

Взгляд у сына цепкий, внимательный — не скроешь, что в очередной раз загрустила.

— Никто мне кроме тебя не нужен, мама. Все равно я не люблю детские игры, в них играть — лишь время тратить. Вон, крыша протекает, буду чинить.

— Верно, — соглашалась Весея, а сама думала: ну ее, крышу эту. Латай не латай, все равно в дожди придется подставлять тазы да банки, иначе пол совсем зальет. А ты, милый мой, поиграл бы, подурачился. А то, верно, плохая я мать, раз тебе так рано пришлось стать взрослым.

Сон сморил Весею под утро. Ей привиделся муж, будто они сидели за столом, друг напротив друга. Весея мучительно гадала, что ему рассказать — про сына Воика? Про жизнь в поселке, где год от года мало что менялось?

Едва она собралась с мыслями, в дверь постучали."Подождите, я занята!» — крикнула Весея, но незваный гость не ушел. Лицо мужа поблекло, растворилось в темноте.

Стук повторился.

Весея с сожалением подумала о прерванном сне. Полежала, глядя в серый потолок, надеясь, что ночной гость все-таки уйдет. Холодный воздух покалывал щеки; не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, оставлять электрическую грелку, обмотанную вокруг ног.

Вообще, ночные гости не были редкостью. Бедняга-Деян, поселковый сумасшедший, в последнее время зачастил ломиться в дверь ни свет ни заря: то кошку дворовую притащит, то украденную курицу. Лечи мол, позарез надо. А сам улыбается, довольный. На днях вообще пришел: плутовато озирается, руку за спиной прячет. Беззубо, черно улыбнулся, да как швырнет в лицо Весее красно-желто-зеленое, ароматное. И убежал смеясь. А на пороге остались лежать цветы, украденные с чужой клумбы. Сын подобрал, поставил в вазу, Весея сходила на базар, купила яйца, муку и сахар, испекла пирог — Деяну в благодарность. Да только Бедняга с того дня не заходил. И как назло: пирог вчера доели, а Деян — пожалуйста, заявился. Стучится в дверь, никак не отстанет.

Воик заворочался, зашелестел накрахмаленными простынями, соскользнул с навесной полки. Босые ступни зашлепали по полу.

Весея вдруг вспомнила, как еще малышом, Воик злился на людей, которые стучались в двери, звали маму из дома — и она, в то время молодая, безотказная, едва выпустившаяся из учебного дома, бежала ставить прививки, лечить маститы да отеки, вытравливать клещей. Возвращалась под вечер уставшая, а сын встречал у порога, смотрел бездонными мазутными глазами и обиженно молчал.

Скрипнула, открываясь, дверь. Удивительно, но предрассветным гостем оказался не Деян. В дом ворвалась Ждана, односельчанка из соседнего квартала. Ветер швырнул сухие листья через порог — ей вдогонку.

Едва взглянув на женщину, Весея мигом стряхнула сонное оцепенение. Всегда степенная и опрятная, Ждана выглядела обезумевшей. Растрепанная, в измятой шали поверх пижамы; пятки выскальзываюли из мужских туфель.

— Пожалуйста, пойдем со мной! — взмолилась она.

Весея вскочила с кровати, набросила первое, что попалось под руку, вышла вместе с Жданой во двор. Воик погасил свет в прихожей, замкнул дом и бросился вследом.

— Что случилось? — крикнула Весея, едва поспевая за Жданой.

Животных она не держала. Может, с дочкой, Миткой, неладное что приключилось? Одна она у нее, любимая и долгожданная девочка."Но почему Ждана меня-то решила позвать?" — недоумевала Весея.

— Помнишь, на дне рождения Митка плохо про ведьму сказала? — прошептала Ждана, испуганно оглядываясь по сторонам. — Ведьма как-то узнала об этом. И теперь Митка…

Голос дрогнул. Окончание фразы смазалось рыданиями. Весея бросила взгляд на соседний забор, подгнившими зубьями торчащий из земли. За ним, в глубине, скрывался домик, заросший плющом от крыльца до крыши. Живущую там женщину в поселке безотчетно боялись.

Муж Жданы месяцами пропадал в городе на заработках, присылал семье хорошие деньги; дом на целый этаж возвышался над крышами квартала, внутри всегда было тепло, приятно пахло. Небольшая территория за оградой, подстриженная трава, живописные клумбы, карликовые деревья. Дочка, Митка, красивая как кукла.

Односельчане завидовали Ждане. Злые языки шептались, будто женщина то и дело ходит к ведьме за колдовскими настойками из трав, собранных в гиблом месте."Иначе неоткуда взяться такому богатству. Другие вон в городе здоровье подрывают за гроши, а на ее мужа деньги будто с неба сыплются", — шептались за спиной у Жданы.

Ждана не обращала внимания на сплетни, ходила с гордо поднятой головой, учила Митку постоять за себя. Все потихоньку складывалось, — а затем нелепая случайность окончательно развязала злые языки, добавила хлопот матери с дочкой.

На ферме, где Митка со Жданой много лет покупали яйца и молоко, однажды ночью умерли куры. Осмотрев их, Весея заключила, что кур просто-напросто перекормили. Они ведь глупые, не знают, когда пора остановиться. Клюют себе и клюют, что ни насыпь.

Но хозяин фермы связал их смерть с Миткой, пригрозил написать донос. Притихшие было слухи, вновь накрыли поселок. Чего только про девочку не говорили! Митка рыдала и клялась, что ни разу за ведьмин порог не ступала, не ходила с ней в гиблые места.

Но тут же находились свидетели обратного: одни уверяли, что видели девчонку на тропинке, ведущей в ведьмин дом, другие — как она выбиралась из леса с огороженной красными флажками стороны, поросшей терновником и крапивой. И будто крапива стелилась к ее ногам, не смея коснуться кожи, а дикая слива срасталась за спиной, закрывая проход.

Затем произошел еще случай. Один из ветхих домов вверх по улице загорелся. Наверное, проводка дала искру. Пламя перекинулось на соседние крыши, поползло по подсохшей после снега траве, лизнуло деревянные заборы. Только дом Жданы остался целым, даже ограда не потемнела от копоти.

— Ветер переменился, вот и все, — Митка сняла с волос заколку с нарядным бантом. — Но остальные расстроились, что мы с мамой не стали нищенками, не ходим теперь по чужим дворам побираться.

Сверкнула застежка заколки, оглушительно хлопнул воздушный шарик. На спинке стула повисла синяя тряпочка.

— Да ладно тебе. Месяц-другой, и вас оставят в покое, — Воик неловко попытался приободрить девочку. — Жалко, что на твой день рождения никто кроме меня не пришел.

В тот день, на печальном празднике, Весея наблюдала за детьми, пока Ждана возилась с пирогом.

— Плевать. Мне все равно не хочется никого видеть, — Митка ткнула заколкой в центр зеленого шара. — Я, конечно, скучаю по подругам, но они заладили повторять, что мама купила у ведьмы мою красоту. И не только ее.

Воик не ответил, посмотрел на Весею в замешательстве. Та тепло улыбнулась сыну, но вмешиваться в разговор не стала

— Слушай, а мы ведь с тобой похожи, — задумчиво продолжила Митка. — Ты тоже натерпелся, потому что живешь по соседству с ведьмой. И меня, получается, примерно из-за того же стали травить. Мы с мамой с ведьмой не якшались — а все равно виноваты.

— Меня не травят, — возразил Воик. — Только никуда не зовут. Ну, мы с ребятами неплохо общаемся на занятиях. А вечерами и в выходные они постоянно куда-то вместе ходят — но без меня. Я один раз напросился…

Воик замолчал. Весея вспомнила тот случай: сын вернулся хмурый, с пасмурным, тяжелым взглядом. Замкнулся в себе, и слова не вытянешь. Она решила не давить на мальчика: захочет — расскажет.

— И что случилось? — требовательно спросила Митка, терзая бант тонкими пальцами.

— На самом деле, все было неплохо. Только я не мог отделаться от мысли, будто я лишний. Понимаешь, это заметно — когда другим из-за тебя неудобно. Ну, они не смотрят в глаза и слова аккуратно так подбирают. Еще постоянно переглядываются: будто у них всех есть тайна, в которую ты не посвящен.

Митка пожала плечами и кольнула заколкой следующий шарик. Весея вздрогнула от хлопка, Ждана крикнула из кухни:"Дочка, прекрати!"

— Это все ведьма виновата! Из-за нее нас с тобой, Воик, избегают. А маме на рынке подсовывают гнилые овощи и тухлое мясо. Как бы хорошо нам жилось без ведьмы!

— По-моему, не в ведьме дело, а в других людях. Ну, сама подумай: ведьма редко выходит из дома, разве что по собственному двору пройдется. Мне кажется, ей вообще ни до кого нет дела. А что до сплетен — про тебя ведь тоже полную чушь болтают.

Про ведьму говорили, будто она воровала детей, насылала болезни, заговаривала животных, чтобы те бросались на хозяев.

— Слушай, ведьме же много лет, а выглядит молодо, — возмутилась Митка. — Издалека так вообще с юной девушкой легко спутать. Вон мама моя не старая, а голова седая — а у ведьмы волосы черные, густые, ниже лопаток. И сама она высокая, стройная. Говорю тебе, без колдовства не обошлось? Да и потом, что же ведьма ест, если из дома не выходит?

— У нее огород… Заросший, правда, но что-то… Деревья фруктовые. Ну и на рынок она порой все же выбирается.

Воик отвел глаз. Весея едва слышно хмыкнула. Не признаваться же, что они с сыном частенько передают соседке то хлеб с сыром, то мясо, то овощи. Не из рук в руки, просто просовывают мешок с продуктами в прореху под забором.

Бах! бах! бах! — лопнули оставшиеся шарики. Митка села за стол, глубоко задумалась. Губа закушена, складка меж бровей.

— Ведьмина дурная слава прилипла к нам, не отвяжешься, — сказала Митка после долгой паузы. — Ей-то все равно, а нам несладко. Придется всем и каждому доказывать, что мы хорошие, что с нами можно дружить по-настоящему, звать куда угодно. Ах, как бы я хотела, чтобы ведьмы не стало!

Ждана внесла в гостиную ароматный пирог со свечами, поставила на стол. Услышав окончание фразы, строго посмотрела на дочку:

— Перестань, Митка. Никому нельзя желать худого.

— Я и не желаю худого, — девочка упрямо вздернула подбородок. — Пусть ведьма будет счастлива и здорова — где угодно, только подальше от нас.

И задула свечи.

Ждана замешкалась, оглядываясь по сторонам — потеряла туфлю.

— Давайте я побегу вперед калитку отворять, и Воик выхватил из Жданиной руки ключи.

“Как только вернемся, отругаю его хорошенько: ведь догадался, паршивец, нырнуть в сырую осень чуть ли не голышом! Хотя бы плащ накинул — долгое ли дело? А потом кашель, сопли до колен…” Весея одернула себя. Надо же, как зачерствела, будто закатившийся под печь сухарь. Похвалить мальчика надо за расторопность, за желание помочь.

— Вчера ночью она бредила во сне, то шептала, то кричала. Голова горячая-горячая была, — волновалась Ждана. — Я разбудила, чаем напоила, с мятой и шиповником, меда ложку положила. Укутала. Вроде обошлось. Днем нормальная была. А сейчас вхожу в ее комнату и вижу: сидит, к окну отвернувшись, бормочет что-то. Зову ее — Митка! — поворачивается, а на шее да по рукам — красные пятна. И притронуться не дает, пятится. Раньше такого никогда не бывало.

— А сама Митка что говорит?

— Да она только лопочет что-то, словно ребенок маленький. Не понимаю я.

На миг Весее стало страшно. “Увидит кто-нибудь, донесет — проблем потом не оберешься. Придется ходить в управу, объясняться”. Была бы это не Ждана, женщина выдернула бы руку, сказала: «Извини, тут я ничем не помогу. Сама знаешь, не положено: по бумагам учебного дома я имею право лечить только животных, а у людей — лишь ушибы да простуду. Если прознают, что я чем-то другим занимаюсь…». Но Ждану не отправишь к Рихе, которая по людям: к девчонке та относится не лучше, чем другие. Того и гляди, прогонит с порога. Да и живет на другом конце поселка.

Скрипнула калитка, пропуская женщин в Жданин двор. Воик встретил в дверях. Поймав обеспокоенный взгляд сына, Весея поняла, что дело плохо, и, не разуваясь и не дожидаясь приглашения, прошла в Миткину комнату.

Девочка сидела на кровати прямо под окном с открытой форточкой, в одной лишь тонкой сорочке. На полу выстроились в ряд три соляные лампы, цедили желтый свет. Пятна на коже Митки казались почти черными. Худшие опасения подтвердились.

— Ну, что с ней? — тревожно спросила Ждана.

— Выйди, пожалуйста. Оставь нас… минут на двадцать.

— Но… — Ждана в замешательстве переводила взгляд с Весеи на дочку.

— Пойдемте, — вмешался Воик. Передернул плечами. — Можете дать мне что-нибудь теплое? А то холодно очень.

Соседка медлила. Затем, тяжело вздохнув, вышла из комнаты. Воик коротко кивнул и тоже вышел, плотно закрыл за собой дверь.

Весея опустилась на колени рядом с кроватью Митки, посмотрела снизу вверх на девочку, подобравшую под себя ноги.

— Значит, ты и правда ходила в гиблые места?

2

Полная луна дрожит в воде расплывшимся пятном. А звезд не видно — они слишком малы, чтобы вода поймала их отражение. Тихим выдался вечер, даже ветер смолк: перестал биться в окна, шелестеть листьями, плакать брошенным ребенком. Сидирисса останавливается посреди двора, ставит ведро. Неаккуратно, ледяная луна выплескивается на ноги, и сестра-близнец занимает ее место. Сидирисса смотрит — не на луну, а просто вниз, на черную землю. Закрывает глаза.

И обрушивается, словно ее сбросили со скалы, как какого-нибудь героя из старинных сказок, которые она читала лет в десять-одиннадцать-двенадцать — словом, до того как бабушка взяла ее за руку, отвела на ближайшую поляну и стала учить, как уходить и возвращаться, оставаясь на месте. «Все со всем связано, переплетено, сцеплено — словно кошки забрались в полную клубков комнату, размотали, переворошили, перемешали».

Падать не больно, земля принимает, вбирает. Несколько секунд Сидирисса слепо барахтается в мягком, рыхлом, а потом находит что нужно — корни растений. Путается в них, выбирает один, спускается глубже. Корень истончается до нитки, уводит со двора.

Нитка то ныряет, то поднимается, оттесненная водопроводными трубами. На одном из переплетений Сидирисса меняет маршрут и по другой нити уходит в лес. Теперь она скользит по самой поверхности — наткнуться бы на зверя или птицу, лисицу-зайца-мышь-голубя, впрочем, на голубя не надо, в прошлый раз она едва не ошиблась, выбрав для отдыха ломкую ветку. Еще ей тяжело пришлось в шкуре лося — до сих пор охватывает страх при воспоминании о том, как запуталась рогами в низкой кроне, и едва слышно шелестела осень под упругими волчьими лапами. Последнее, что запомнила Сидирисса — впивающиеся в бок зубы, свою-не свою-лосиную боль. А потом ее швырнуло обратно, во влажную мякоть земли, протащило, забросило в собственное тело. Весь следующий день Сидириссу тошнило.

Она не знала, где погиб тот лось, места были незнакомые. А, будучи голубем, испугалась подняться над макушками деревьев: тело почти не слушалось, к тому же болела лапа, передавленная тонкой проволокой.

Когда случалось что-то плохое, в ее голове звучал голос бабушки: «Не выходи за пределы этой поляны». В двенадцать лет Сидирисса — нет, тогда еще просто Сид, девчонка, — училась смотреть на мир глазами кузнечиков, божьих коровок, мотыльков и прочих насекомых: зверям, особенно крупным, не было дела до полянки в прижавшемся к поселку перелеске. Тогда бабушка помогала ей вернуться — гладила по голове, трепала по плечу. Смеялась: ноги твои тощие, но сильные, как у лани, руки точно крылья диковинных птиц. Легко тебе будет в чужой шкуре, когда сама как зверек. А вот как человек пока не вышла, такая несуразная уродилась; я вот мерки снимала, платье по фигуре твоей шила, а все равно балахоном болтается. Идешь гулять — цепляешь репей, сор приносишь в волосах. Но не бойся, я в твои годы такой же была, если не хуже. А потом выросла, изменилась. Появилось все то женское, сладкое. Не знаю только, на радость или на беду.

Рассказывать кому бы то ни было о путешествиях бабушка запретила. Правда, добавила, что только самому близкому, самому важному человеку можно открыть тайну. Самому главному человеку. Услышав это, Сид почувствовала небывалое счастье: значит, самым главным человеком для бабушки была она сама.

Сидирисса чувствует: где-то рядом ползет змея. Змей она не любит, крыс тоже — правда, в последних Сидирисса прежде вселялась, чтобы пошнырять по дорогам неизвестных городов, где она никогда не побывает, будучи человеком, даже если вдруг получит разрешение выехать за пределы Края. Не найти их и на картах, которые продаются в книжном учебного дома — на них лишь два города и россыпь поселков, оплетенных паутиной дорог. Самое большее — названия примыкающих Краев.

Когда Сид исполнилось четырнадцать, бабушка сказала: «Ты уже большая, можешь ходить куда угодно. Какими хочешь глазами смотри — и на что хочешь — только одно запомни: не забирайся в других людей».

«Почему? Случится что-то плохое?»

«Лучше не знать, какие грязные мысли порой скрыты за хорошенькими лицами, — бабушка угрюмо помолчала, прежде чем продолжить. — А еще встречаются люди, в которых легко утонуть, раствориться без остатка. Их эмоции сильные, яркие; они насквозь тебя пропитают. Быстро так, не заметишь. По сравнению с ними твои собственные чувства будто пылью припорошены, их легко забыть, выбросить. Секунда-другая, и уже не помнишь, кто ты есть. Словно тебя отдельной не существовало на свете».

Сид на всю жизнь запомнила, как дрожали бабушкины губы, когда она говорила: «Твой отец ушел и не вернулся. Ты тогда еще совсем маленькой была. Если бы не соседские мальчишки, решившие ободрать вашу малину, умерла бы с голоду. А они услышали — ребенок слишком долго плачет, подняли шум, их родители обратились в управу… Меня, единствунную родственницу, вызвали заботиться о тебе — я тогда в другом поселке жила, получше и подобрее. Мне тут сразу не понравилось, хотела уехать, но передача дома растянулась на несколько лет. Писать официальные письма, ездить в город… Некогда было этим заниматься с тобой-крошкой под боком. А потом и незачем стало: из родного поселка пришло уведомление, что прежний мой дом отдали другой семье. Места там хорошие, пустующие дома охотно разбирают».

«Жалеешь?» — спросила Сид, но бабушка лишь махнула рукой: дело прошлое, пора забыть. Но добавила, что отец все-таки дураком был: из дома сбежал, жену не сберег — родами умерла. С детства не слушался, упрямился, рисковал понапрасну: «я даже пожалела, что научила его ходить по нитям». Вот и угодил в беду.

Сид не понимала, как можно было не слушаться эту женщину, такую умную, красивую, самую лучшую на свете. Она любила в бабушке все: заплетенные в косу седые волосы, лучики-морщинки вокруг глаз, строгое выражение, насмешливое выражение, тихий смех, длинные тонкие пальцы, прохладные в любую погоду. Порой Сид незаметно прибирала к рукам мелочи: заколку, щетку, гребешок с отломанным зубчиком, и прятала в свою сокровищницу — в обувную коробку под кроватью.

Когда бабушка умерла, Сид показалась, будто она превратилась в муху, угодившую в мед. Дни, которые раньше были наполнены чем-то важным, опустели. Детский учебный дом, а потом и взрослый, косые взгляды ребят, неодобрительные замечания взрослых: «Пора бы тебе подстричься», «Да какой подстричься — хотя бы голову помой, расчешись», «Одежда грязная, когда же ты ее поменяешь?» и коронное «Да эта карга старая хоть чему-то тебя научила?» Сидирисса молча улыбалась: научила такому, что вам и не снилось, вы как копошащиеся в черном углу тараканы, а я свободная, хожу где хочу, летаю, скачу, плаваю.

Потом выпуск, унылая работа — следить за расходом удобрений на полях и заказывать новые. К тому времени Сидирисса уже научилась заботиться о себе и о доме, жить по часам, уходить не когда хочется, а когда выдается свободное время.

Будни поселка казались Сид трясиной, мороком, пока однажды в ее жизнь не ворвался рыжий, поцелованный солнцем Марек и как-то внезапно, почти сразу, стал самым главным человеком. Но попытка доверить тайну обернулась кошмаром. Сначала Марек посмеивался, обзывал фантазеркой, сказочницей. Когда Сидирисса в первый раз ушла — внезапно, не предупредив, рассердившись на то, что мужчина не может понять и не верит словам — испугался, пристал с расспросами: чем больна, почему не лечишься, как часто такое случается. Обещал, что никогда не оставит, что огонь и воду пройдет с ней, за руку поведет.

И в какой-то момент Сид решилась. «Не нужны мне огонь с водой, я сама тебя куда хочешь…»

…Марек пятился, его заметно трясло. В глазах плескался ужас:

— Что ты только что?.. — и «ведьма», дрожащая на губах, вкус которых она хорошо знала.

Слово прилипло — не отодрать, поползло по поселку, пропитало воздух.

Правильно бабушка учила, нечего пробираться людям под кожу.

«А почему бы и не в змею», — думает Сид, чувствуя, как навалилась усталость. Соскальзывает с травинки на теплую чешую и под нее, внутрь. Устраивается поудобнее и открывает глаза.

Травянисто-зеленые, с вытянутыми зрачками.

3

Глаза Митки заплыли. Красные, воспаленные, припухшие — будто девочка долго-долго плакала. Но Весея знала: это не от слез.

— Что, даже не ответишь?

Митка отвернулась к стене. Весея вздохнула: да уж, с детьми сложно, особенно с чужими. Поднялась, закрыла форточку, прошлась по комнате, чувствуя на себе опасливый взгляд. В сумраке нашарила выключатель. Щелчок, и к соляным лампам присоединился потолочный светильник.

— Так, что будем делать? Если напишу на тебя донос, то боюсь, последствия долго ждать не заставят. Даже если спрячешь отметины под одеждой, одного взгляда хватит, чтобы определить, где ты была. А у досмотрщиков глаз наметанный.

Весея не желала худого ни Ждане, ни ее бедовой дочке, просто хотела вывести последнюю из тягостного оцепенения. И у нее получилось — Митка процедила:

— Тогда я расскажу, что вы взялись лечить мне сыпь, но не сумели. Вот я и стала… такой.

— Потрясающая наглость!

«А девочка не из робких, — подумала Весея, не ожидавшая сопротивления. — Будто загнанный волчонок».

— Может, поступим по-другому? Хочешь, открою тебе свою тайну? Тебе одной, даже Воик не знает. Но перед этим ты расскажешь, что забыла в гиблых местах.

— Как я пойму, что вы не соврали?

— Придется поверить на слово. Мне кажется, это невысокая плата за помощь. Ну, давай-ка, иди сюда. Вытяни руки. Так-так.

Девочка неохотно послушалась. Села на край кровати, спустила на пол ноги. Пробормотала что-то вроде «Мне уже лучше», но руки все же вытянула. Весея склонилась над ними, потрогала отметины. Кровянистые бурые волдыри, плотные на ощупь. Горячие по сравнению с нетронутой болезнью кожей. Поставила градусник под мышку — заметила его на прикроватной тумбочке. Ртутная полоска дернулась, поползла вверх, едва серебристый кончик коснулся кожи. На вопросы («Болит?», «Чешется?», «Тошнит») девочка отвечала односложно, нервно.

Двадцать минут, которые она выпросила у Жданы, растянулись до сорока. Воик отвлек соседку на славу — интересно, как удалось? Но нужно было торопиться с выяснением подробностей; выпроваживать встревоженную мать во второй раз неудобно, неправильно.

— Начинай, маленькая ведьма.

— Не обзывайте меня! И вы первая!

— Позже расскажу. Это ведь тебе нужна помощь. Я и так рискую — заразиться, получить непомерный штраф за то, что ветеринар взялся лечить человека. Но если не хочешь, отправлю тебя к Рихе, поселковому врачу, и дело с концом, — Весея демонстративно развернулась, направилась к двери.

Уловка сработала.

— Стойте!.. В первый раз случайно вышло. Тогда мы еще с девочками нормально общались. Собрались как-то, решили играть в прятки. Я притаилась за деревом, ну, там, где в паре шагов флажки. Но мы не доиграли: двойняшек Зоряна и Зоряну позвала мама, а Зорян как раз был вОдой, а больше вОдой быть никто не хотел. Мы решили разойтись по домам. Но мама тогда утром сказала: раз уж слоняюсь без дела, могла бы набрать ягод с бесхозных кустов на выселках. Я обыскалась: в округе все нормальное уже ободрали, а в сад пускают только по установленному времени, сами знаете. А за флажками, если чуть-чуть углубиться…

— Терн и ирга.

— А еще дикие яблочки! И боярышник. Фрукты с ягодами были нормальные, совсем-совсем обычные, я пробовала. Решила: быстро наберу их, пока никто не видит, и сразу обратно. Но я не заметила, как забралась слишком далеко, потерялась. Казалось, так просто, легко шла, а обернулась — вокруг густые заросли. Все руки ободрала, пока продиралась сквозь них, искала дорогу, и вдруг…

Митка всхлипнула, зажала рот рукой.

— Я тебе помогу. Ты вышла к полю. На первый взгляд, к кукурузному.

— Откуда вы знаете?!

— Ты трогала початки? — Весея почувствовала, как от волнения скрутило живот.

— В первый раз нет. Я тогда еле нашла дорогу обратно, под самую ночь добралась. Очень испугалась, да еще и мама разозлилась — меня так долго не было, платье порвала. Я хотела забыть обо всем, но не смогла: гадала, что там за поле, почему огорожено сеткой… А запах такой сильный, вкусный. На мед похож.

— Значит, там теперь ограждение… А после?

— После я несколько раз к полю ходила, но найти его не всегда получалось. А когда получалось, шла вдоль сетки, искала, где можно внутрь пробраться — так хотелось взять початок. Хотя бы один. Они, наверное, вкусные, раз так сладко пахнут. Но сетка сплошняковая, густая.

— Ну, ты-то в итоге нашла брешь, вижу, — Весея не сдержала замечания. Митка понуро кивнула, разглядывая пятна на руках.

— Когда это случилось? Вчера?

— Позавчера.

Повисла пауза. Весея припоминала все, что знала о поле: о том, чем его обрабатывают и в какие временные промежутки, когда созревают початки («ладень» — так называл их человек с такими же мазутно-черными глазами, как и у Воика), и через какое время загноятся язвы на коже. Сведения всплывали в памяти, но были обрывочными, смутными — разумеется, столько лет прошло. Остается только жалеть, что не воспользовалась случаем, не записала всего, что довелось услышать. Впрочем, тогда в желто-красном вихре опадающих листьев сгорала ее шестнадцатая осень. В ту осень у Весеи были занятия поважнее.

— Я почти не таилась, кто-то мог заметить меня за флажками. Но я точно не делала то, о чем говорят — дома эти сожженные и куры. Да и к ведьме близко не подходила. Правда, однажды столкнулись с ней лицом к лицу, да тут же и разминулись.

Отец Воика задумчиво рассуждал, много лет назад:"Огороди территорию флажками, запусти парочку страшных слухов, и со временем они укоренятся, станут неотделимы от правды. И никто больше не сунется туда, где раньше собирали грибы и ягоды".

— Не думай о злых языках, Митка. Но ты и впрямь сунулась, куда не следовало. Я постараюсь помочь, но… Ты ведь знаешь, у меня и подходящих лекарств немного. Заранее прости меня, если что-то пойдет не так…

Она замолчала. Внутри все так и кипело, клокотало: что ты делаешь, она же совсем ребенок. Это жестоко — говорить, что все может плохо кончиться. Но и лгать язык не поворачивался. Повисло тягостное молчание, Митка глубоко вздыхала, грудь вздымалась и опадала. А потом девочка махнула рукой и сказала — так просто, словно речь шла о какой-нибудь ерунде:

— Ладно, как будет, так будет. А тайну свою вы мне все таки расскажите, если не сейчас, то потом.

— Верно, мы найдем время поболтать. Ложись-ка под одеяло, а я сбегаю за лекарствами. И постараюсь успокоить твою маму.

— Вы все ей расскажете?

— Да, — не стала врать Весея и вышла за дверь.

Коридор встретил ее тишиной и полумраком, лишь у кухни виднелась полоска света. Весея направилась туда.

Ждана спала, уронив голову на скрещенные руки, Воик сидел напротив и тоже едва не клевал носом. Свитер хозяина дома был слишком большим для тринадцатилетнего мальчишки. Воик тонул в нем, казался болезненно худым.

На кухне пахло успокоительным настоем. Весея вопросительно посмотрела на сына, тот пожал плечами:

— Тетя Ждана попросила меня заварить успокоительный напиток. Выпила две чашки, посидела чуть-чуть. А потом я смотрю — она голову свесила, глаза закрыла.

— Переволновалась. Ничего страшного, пусть поспит. Сейчас за лекарствами схожу, а вот после придется ее разбудить.

— Я с тобой.

— Останься, — Весея покачала головой. — Присмотри за ними. Ждана проснется, испугается, что нас с тобой нет… Только, пожалуйста, Воик, не нужно заходить к Митке: и ее потревожишь, и сам, чего доброго…

Сын нахмурился. Весея потрепала его по голове, пропустила жесткие черные волосы между пальцев. Мальчишка отстранился, нахохлился точно воробушек. И правда, взрослый уже, зачем ему мамины нежности.

— Держись, я скоро вернусь.

— Давай быстрее.

Осень для жителей поселка — нелюбимое время. В домах сыро и стыло, отопление включают лишь к зиме, а до этого приходится перебиваться вязаными свитерами, стегаными одеялами и обогревателями.

Весея шагнула за порог, словно в ледяную прорубь нырнула. Перебежала дорогу, на ощупь пробралась по крошечному парку — мощеная дорожка, живописная днем, в темноте была практически не видна. Один фонарь не горел вовсе, другой мигал, выхватывая из предрассветной мглы кусочек пожухлой клумбы.

Войдя в дом, Весея первым делом бросилась к шкафу, переоделась в теплое, затем — к полкам с лекарствами. И застыла, не зная, что выбрать. В аптеке ей выдавали только то, что было необходимо для работы. Митке понадобятся антисептики, гипертонический раствор, заживляющие мази — все это у нее есть, этого вдоволь. Может быть, травы, которые Весея собрала летом, тоже подойдут, собьют температуру. Но как понять, что творится у Митки внутри?

«Не торопись, подумай». Весея отошла от полок, села за стол, где сын обычно делал уроки, положила перед собой карандаш и бумагу. Нужно было записать все, что она помнила про ладень.

Золотистые початки опрыскивали средством, которое в большой концентрации было ядовитым для всего, кроме ладеня, а в маленькой работало как удобрение. Именно поэтому в тридцати шагах от поля деревья, кусты и травы росли буйно, плотно, а в пяти шагах чернела голая земля, и еще находили мертвых мышей и птиц.

В то время, когда ей было шестнадцать, про поле знали всего пять человек из поселка. Конечно, поселковый глава. Двое рабочих — их каждое утро забирали на машине с темными стеклами, везли окружными дорогами. Какую-то долю информации донесли и до начальника склада: он поставлял материалы для нужд поля. Ну а пятым и совершенно случайным человеком стала она сама, Весея.

Многие догадывались, что по-настоящему мистического в гиблых местах мало. Кто-то, наверное, в своих домыслах был недалек от истины, но проверять, докапываться до правды себе дороже. Молчать и забывать, принимать на веру любую выдумку, любую сплетню, не выбиваться из общего хора — этому научили и год от года наведывающиеся досмотрщики, и выступления главы со своими прихвостнями, и злые языки, в любой момент готовые раздуть искру до пожара, как случилось с Миткой.

«Могло произойти и со мной, — подумалось Весее. — Нет, я скорее вошла бы в число первых сплетниц». Да, так и случилось бы — если бы не встреча, разделенные на двоих секреты, долгие разговоры и теплый шепот на ухо, тайная свадьба.

Каким смешным казался ей муж в той маске — будто бы на голову надели стеклянную банку. И собственные руки в плотных белых перчатках, неудобная, обтягивающая тело двухслойная одежда, сапоги с массивными подошвами. Она помогала мужу обрабатывать ладень, стояло засушливое лето…

Лето! Весея зацепилась за воспоминание, записала слово, оттолкнулась от него. Ладень опрыскивают три раза — поздней весной, после посадки. Потом в первой четверти лета, когда проклевываются ростки. И последний раз — когда начинают зреть початки. Сразу после опрыскивания не то, что прикасаться голыми руками, приближаться к полю нельзя.

Впрочем, яд довольно быстро выветривается. Если дует ветер в сторону поселка, жди болезни. У некоторых людей появляется небольшой жар, а животные будто впадают в апатию, отказываются от еды, подолгу спят. Так продолжается чуть меньше недели, а потом все возвращается на круги своя. А еще через неделю палисадники начинают цвести, пестрят всеми красками, даже если погода к этому ну никак не располагает.

Ближе к концу осени ладень созревает, и его можно собирать голыми руками, не опасаясь за здоровье…

Тупик. Весея расстроилась. Она вспомнила многое, но все не годилось. Одно ясно: Митке повезло подобраться к полю в начале осени, а не в разгар лета. Но как определить повреждения и быстро вылечить девочку, Весея по-прежнему не знала.

К Ждане она возвращалась с тяжелым сердцем. Соседка продолжала дремать на кухне, а вот Воика нигде не было видно. Почувствовав раздражение, Весея направилась к комнате девочки, аккуратно заглянула. Сын сидел на полу, прямо под окном, держал Митку за свесившуюся с кровати руку.

— Я же просила тебя не делать этого!

–Ой, мама, ты так быстро, — Воик вскочил на ноги, аккуратно переложил руку девочки на одеяло. Сказал умоляющим голосом. — Извини, пожалуйста.

У Весеи на языке крутились несколько слов, но высказать их помешала проснувшаяся Ждана. Увидев Весею с сумкой через плечо, Ждана застыла в дверях кухни, в глазах затеплилась надежда. Весея не выдержала и десяти секунд этого взгляда:

— Может статься, я не смогу помочь. Твоя дочь и правда ходила в гиблое место. Она во всем созналась.

— Да быть не может, и ты туда же?! — Ждана побледнела и вышла из кухни. Из коридора, со стороны Миткиной комнаты, послышалась возня.

Пока мать с дочкой разбирались, Воик усадил Весею за стол, чиркнул спичкой, зажег плиту. Буркнул:

— Я заварю чай.

— Только не успокоительный. А не слишком ли ты расхозяйничался на чужой кухне, сынок?

Мальчишка усмехнулся и посмотрел на нее, будто говоря: “Им сейчас не до нас”. Весея принялась разбирать сумку.

Двадцать минут спустя в коридоре скрипнул пол. Ждана закрыла за собой дверь, и тут же привалилась к ней спиной, будто разом лишившись всех сил.

— Мерзавка. Дура. Совсем головы на плечах нет. И так про нашу семью уже невесть что судачат, а она такую дурь делает. Видимо, для того, чтобы нас совсем со свету сжили.

— Она же не знала… — начал Воик, но Весея взглядом одернула его. Сказала:

— Мне понадобится кастрюля. Вату и бинты я взяла, но если есть еще, принеси.

Ждана не ответила, спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Смотреть на нее было невыносимо.

Воик загремел найденными кастрюлями. Весея взглянула на сына, отметила залегшие под глазами тени и скупую точность движений. “А если похожее случится с моим ребенком? — подумалось Весее, и будто кто-то лизнул спину ледяным языком.

Из глубин памяти выплыла занесенная снегом остановка, разрезающие сумрак, бьющие по глазам фары долгожданного автобуса, который довезет до детского учебного дома. Покрасневшие от холода пальцы с трудом отсчитывают монеты за проезд. Плечо болит от тяжести сумки с книгами о строении человеческого тела.

Весея мечтала лечить людей, не животных. Ради этого вставала ни свет ни заря, зная, что автобус ходит не по расписанию. Лишь бы только не опоздать, не расстроить учителя. Зубрила правила в любую свободную минуту. Столько усилий. А на выпускных в детском учебном доме ей выпал несчастливый билет, и поселковый доктор выбрал в помощницы смешливую, легкую на подъем Рихе.

Травы давали сок в греющейся на огне кастрюле; Весея сама не заметила, как закончила необходимые приготовления. Взяла со стола салфетки, вложила Ждане в руку. Подождала несколько минут, пока женщина придет в себя, чуть-чуть успокоится.

— Думаю, тебе стоит позвонить или написать мужу, рассказать, что произошло. Может, ему удастся найти в городе хорошего доктора, который не только поможет, но и сохранит тайну. А мы до тех пор протянем сколько получится.

— Нет, не буду мужа тревожить, — встрепенулась Ждана. — Плевать он хотел на наши проблемы. Я уж как-нибудь сама…

— Сама что? Незаметно найдешь дочери доктора? Сколько времени это займет, даже не представляю. А кто присматривать за Миткой будет? Слушай, тогда тебе и правда стоило обратиться к Рихе да положить дочь в краевую больницу.

Лицо Жданы сделалось совсем несчастным. Она невнятно пробормотала «ну как же я…», «как я буду…» Помолчала немного, погруженная в тягостное раздумье. Потом осторожно сказала:

— Ладно, раз по-другому никак.

— У твоего мужа есть телефон?

Ждана покачала головой. Весея цокнула языком от досады: глупо было надеяться. В поселке домашний телефон был разве что у родственников главы. Кому надо, бегали на станцию — там в стенном проеме висел, поблескивая боками, дутый прямоугольник с разъемом для монет, полустертыми кнопками и массивной трубкой. Правда, желающих поговорить находилось немного: мало кто из жителей поселка мог похвастаться городскими знакомыми или родственниками. Впрочем, и в городе, насколько знала Весея, телефон был далеко не у каждой семьи.

— Значит, придется писать.

— Только ведь мне некого послать с письмом, а почтой — сама понимаешь, может долго идти.

— Ты хоть начни, а после решим.

Ждана взялась за письмо, а Весея, перелив отвар в кружку, направилась к Митке.

Митка сидела замотанная в одеяло, понуро опустив голову, по щекам катились слезы. Такой настрой Весее не понравился. Куда подевалась та упрямая девочка, пригрозившая солгать о неудачном лечении сыпи?.. Неужели короткое и эмоциональное общение с матерью настолько выбило ее из колеи?

Весея заставила девочку выпить отвар, выползти из одеяльного кокона, снять ночнушку. Смочила раствором салфетки, вручила Митке. Приказала протереть пятна на груди, руках и животе, сама занялась спиной. Помогла подняться с кровати, быстро обработала ноги, радуясь, что девочка стоит твердо. Значит, силы еще есть, до приезда доктора как-нибудь продержится.

После Весея снова уложила Жданину дочку, хорошенько укутала.

— Постарайся заснуть. Если почувствуешь, что стало хуже — не молчи, бей тревогу. У тебя есть колокольчик? Чтобы не кричать лишний раз.

— Да, посмотрите во-он там.

Весея переложила колокольчик с полки на прикроватную тумбочку и собралась уходить, но девчонка вынырнула из-под одеяла, дотянулась до Весеиной руки, обхватила.

— Останьтесь. Побудьте со мной еще немного.

— Только если немного.

На кухне волновался Воик — несчастный мальчик, вынужденный каждый раз подстраиваться под обстоятельства матери. Сын был не из тех, кто жалуется, но Весея чувствовала: его тяготит их образ жизни, суматошный, занятой и немного отшельнический. Может, и у Митки то же самое, поэтому ее и во второй, и в третий раз понесло навстречу неизведанному, таинственному…

Разглядывала лицо девочки, Весея неожиданно остро ощутила связь с сыном.

— Ты справишься, — сказала она не то Митке, не то Воику, не то себе самой.

— Постараюсь, сделаю все, что скажете. Честно-честно. Так вы откроете мне свою тайну?

— Тебе сейчас лучше поспать, — ласково ответила Весея.

— Ну хотя бы чуть-чуть, десять минут.

— Эту историю не уложишь в десять минут. Ладно, я хотя бы начну, раз обещала.

И она начала — с трясущегося автобуса и прохладного сиденья, на котором сидишь — и чувствуешь, как под тобой вращается колесо. На одной из остановок место напротив занял незнакомец, на коленях его лежал пухлый конверт. «Уж не деньги ли в нем?» — подумалось Весее, и только потом она обратила внимание на самого человека. Удивилась: глаза молодого мужчины были чудными, непривычными. Улыбнулась и пошутила, кажется, что-то про уголь. Завязался разговор.

За проведенное в пути время Весея узнала, что незнакомец носит странное имя «Лука», и что в местах, откуда он родом, люди со столь темными глазами встречаются сплошь и рядом. Мужчина сказал, что приехал по работе и что первым делом ему нужно передать главе поселка важные документы.

Заговорившись, Весея едва не пропустила свою остановку. Наскоро попрощалась, выскочила. И только после, когда двери автобуса закрылись, и он, дребезжа по неровной дороге, завернул за угол ближайшего дома, Весея пожалела о том, что не спросила, смогут ли они еще раз встретиться.

А через два дня она внезапно столкнулась с Лукой на выходе из учебного дома, и на вопрос о том, как он здесь оказался, мужчина ответил: «Искал тебя и вот, нашел».

Весея прервалась: Митка засыпала.

— Вы красиво говорите, — пробормотала девочка.

— Спасибо. Спи, спи.

Собственный рассказ взбаламутили Весеину душу. Но не воспоминания о Луке, а то, что сын оказался не первым, с кем она делилась своей историей. Почему не подумала об этом раньше? Кто ее дернул за язык предложить обменяться тайнами? Ведь это и история Воика тоже — о родителях, о его появлении на свет. Мальчик должен был узнать все первым, а после они бы вместе решили, как этим знанием распорядиться.

— Мы тут подумали: я могу поехать в город, передать письмо, — сказал сын, когда Весея присоединилась к ним со Жданой.

— Как, один?

— Да что тут ехать, всего четыре часа на автобусе. Тем более, мы каждую весну в городе бываем, на ярмарке.

— Не четыре, а пять часов. И ты же не один ездил.

— Я центр уже весь выучил. А если куда-нибудь на окраины нужно будет, разберусь. Да и у нас вся группа уже вовсю туда-сюда мотается.

Это было хоть и преувеличенной, но правдой: летом многие ребята из учебного дома подрабатывали в управе, возили документы в город и обратно. Воик тоже хотел, но Весея не пустила, побоялась.

— Будто кто другой согласится отвезти письмо, не выяснив, что произошло, — упрямо добавил мальчишка. — Да и если доктора удастся быстро найти, я прослежу, чтоб он не заблудился по дороге. А то мало ли как бывает: сядешь не на то направление, выйдешь не на той остановке…

Не хотелось признавать, но в словах сына была правда. У Весеи работа, а Митке мать сейчас нужна как никогда. Характер у девочки сложный — если что-то учудит, Весея без Жданы не справится. Но как отпустить сына в такую даль? Сердце места не находило.

— Ладно. Хорошо, раз так… Митка спит, пока ее не буди, — попросила Весея Ждану. — А мы пойдем собираться.

Воик просиял, но тут же спрятал улыбку. Ждана дала деньги на проезд, на еду и немного сверху. Долго благодарила, размазывая по лицу слезы.

Едва добрались до дома, сын кинулся собирать сумку. Весея пыталась не отставать, проверяла: положил ли свитер потеплее, салфетки, пластыри? «Не мешайся, мама» — буркнул Воик, и она пошла на кухню делать бутерброды в дорогу. “Воик выглядит воодушевленным и полным сил, хотя мы так мало спали. Он будто не сомневается, что все получится, и ничего не боится. А может, просто еще не понимает, что ситуация серьезная и воспринимает поездку как приключение”, — подумала Весея. Вспомнилось, как летом одна знакомая высказывала ей: “Ну что ты вцепилась в сына, мама-наседка, ни на шаг не отпускаешь? Воик у тебя вежливый, терпеливый — но ведь глаза не обманешь, а по ним видно: завидует он ребятам, которые в город мотаются, шабашат. Понимаешь, они сейчас в таком возрасте, когда дома тесно, и в поселке нашем тоже тесно — тем более, им тут еще жизнь целую жить. Через годок-другой учеба серьезная начнется — так что ж тебе, жалко отпускать его хоть иногда?”

“Жалко отпускать, — подумала Весея. — Лето кончилось, а все равно жалко. Все прекрасно понимаю, но жалко, жалко, жалко. Даже для такого срочного и важного дела, как теперь, жалко”.

— Воик, необязательно возвращаться в этот же день. Переезд долгий, ты устанешь. Я дам тебе денег на гостиницу. Выспишься, отдохнешь, и спокойно поедешь обратно.

— А как же Митка?

— Мы со Жданой проследим, чтобы с ней все было в порядке. А ты можешь помочь папе Митки найти доктора, вдруг он попросит, например, передать кому-нибудь письмо или еще что-нибудь в этом роде.

— Хорошо. Я обязательно привезу вам всем что-нибудь вкусное, мама. Гостинец какой-нибудь.

После они вместе отыскали карту города, затесавшуюся между пыльными книжными переплетами, обвели в кружок дом Жданиного мужа, отметили телефонный пункт. Подписали сбоку: «вечер, с семи до восьми». Воику как раз хватит времени, чтобы передать письмо и чуть освоиться, а Весея доберется до станционной ниши, снимет трубку, и они поделятся новостями.

Когда они с сыном подошли к остановке, от которой отходил нужный автобус, уже совсем рассвело. Длинная ночь подошла к концу.

— Ты точно хочешь ехать?

— Все будет хорошо, — глаза Воика блестели, сонную усталость как рукой сняло. Весея подумала: какой мальчишка в тринадцать лет не мечтает побыть героем? Придет время, когда она станет рассказывать внукам истории — и здорово, если эти истории будут про их отца. Вот первая: как он помог оказавшейся в беде девочке.

Весея обняла сына. После мальчик вручил водителю монеты, пробрался к своему месту. Минут семь они смотрели друг на друга сквозь мутное оконное стекло, а потом автобус закряхтел, тронулся и поехал по дороге, набирая скорость.

4

Рядом шевелится теплое. Она замирает. Собирает языком капельки запаха. Вкусно-вкусно-вкусно. Схватить, проглотить.

Нет, ждать. Не пугать.

Она подползает ближе, запах становится гуще. Рывок. На язык капает горячее. Заполошно бьется мышиное сердце.

Миг, и это не она — ее убивают, ее сердце бешено бьется, ее кровь капает на траву, а лапки дергаются, скользят по змеиной чешуе. Боль делает окружающие запахи и звуки острее, громче, резче. Не выдержав, Сид падает на траву в красной капле, впитывается в землю. Тишина обволакивает.

«Закрой глаза и смотри», — всплывают в памяти бабушкины слова.

«Да что же можно увидеть с закрытыми глазами?».

«Целый мир».

На одном из переплетений Сидирисса берет себя в руки и гадает, что делать дальше. Вернуться? Продолжить путь?

После звериного хотелось близкого, понятного. Человеческого. Отыскать бы какой-нибудь город или селение, а там все равно кого — мужчину, женщину, старика, ребенка. Сид больше не боится забираться людям под кожу.

Страх исчез не сразу, бабушкин запрет глубоко пустил свои корни. А после случая с Мареком… Сид ходила к нему, просила не распускать слухи. Бывший жених извинился: мол, никому не хотел рассказывать. Но чужой голос в голове, странные воспоминания, теснившие его собственные, незнакомые чувства — все это было жутко. Так жутко, что Марек, выбежав из дома Сидириссы в тот злополучный день, когда она решила открыть тайну, не нашел ничего лучше, чем утопить свой страх в крепких напитках. А что у пьяного на уме…

«Посудачат и перестанут», — решила тогда Сид. Но время шло, а сплетни множились. Прежние знакомые прятали глаза при встрече, улыбались через силу. «А им-то что я сделала?» — но спросить не хватало духу. Сидирисса старалась быть милой, приносила на работу конфеты и печенье. Перестала, когда однажды утром случайно обнаружила угощения в мусорном ведре.

Потом Сид стала находить обидные записки в своем рабочем столе. Кто-то мазал дверь ее дома черной краской, бил окна, сдергивал одежду с натянутых во дворе бельевых веревок. Сидирисса не могла поверить, что стала жертвой нападок из-за пьяных бредней Марека. Но потом поняла: односельчанам просто нужен был кто-то слабый. Кто-то, с кем можно поразвлечься, сделать героем отвратительных сплетен. «Они скоро устанут, — успокаивала она себя. — И все потечет по-прежнему».

Однажды Сид слонялась по поселку бездомной собакой и увидела Марека. Мужчина снова был пьян, брел по дороге нетвердыми шагами. Сид засеменила следом, жалобно подвывая, ткнулась в ладонь мокрым носом. Марек остановился, попытался нагнуться, но не удержал равновесия, упал. Сидирисса вылизала его лицо, отчего-то неприятно-кислое. «Я люблю тебя, Марек. Больше всего на свете люблю». Мужчина пьяно смеялся, шутливо отбиваясь.

Оцепенел, встретившись с ней глазами.

Внезапно его лицо исказилось, вытянулось в страшной гримасе; Сидирисса почувствовала, как нога в тяжелом ботинке угодила ей в мягкий бок. Отползла, скуля, подволакивая ослабевшие от удара лапы. «У-у-у, вали, гадина!» — кричал Марек и, кажется, пытался забросать ее камнями.

Перед глазами стояла мутная пелена, хотелось выскользнуть из собачьего тела, вернуться к себе, в уютное кресло, в прогретый дом. Вместо этого Сидирисса забилась в ближайшую подворотню, в просвет между мусорными баками, и здесь, в душной вони, стала смотреть бесхитростные собачьи сны.

Ее разбудили голоса, шуршание пакетов. Подождав, пока люди уйдут, Сид выползла из укрытия и, прихрамывая, поплелась к дому. И только добравшись до крыльца, она позволила себе вернуться.

Сидирисса назвала пса «Маро. Это слово она подслушала у жителей места, куда однажды забрела в своих странствиях. У тамошних домов были корни, а вместо машин моторные и весельные лодки. Маро пахло тиной, рыбой и брызгалось солью. Сид, до этого видевшая море лишь на картинках учебного дома, была им очарована.

Ее собственный Маро оказался тихим, понятливым. Сидирисса спокойно пускала пса в дом, зная, что он ничего не разобьет, не сунется куда запретили. Со временем он почти перестал выбираться на улицу. Любил греться у батареи, спать на кровати, прижавшись к ее боку, класть голову на колени. Маро многого боялся: оставаться в одиночестве в пустом доме, шума и чужих голосов с улицы, грозы.

Шерсть пса отливала рыжим, Сидириссе нравилось проводить по ней ладонью, зарываться пальцами. «В честь ли моря я тебя назвала? — думала она порой. — Или в честь Марека?»

Спустя три года, как закончилась их история, Марек погиб под колесами автобуса. К тому времени он совсем спился, обрюзг, растолстел. После его смерти Сид почти месяц не могла встать с кровати, лежала, устремив невидящий взгляд в потолок. Винила себя. Бабушку, которая вырастила ее такой непохожей на остальных. Вспоминала, как, заслышав о проблемах Марека — о затяжной болезни отца, о разладе, — сбегала с работы, скреблась к нему, звала. Как его мать, поникшая, озлобленная старуха, гнала ее с порога. Но Сид не уходила, садилась под дверь и ждала-ждала-ждала. Дышала на замерзшие руки.

Как, в конце концов, выходил Марек, плюхался рядом. Тянул заунывно: «Эй, Си-и-и-ид». Она обнимала его, шептала: «Все будет хорошо, хорошо». Рассказывала о Маро, о море, о далеких городах. Марек тихонько сидел рядом, порой проваливаясь в дремоту, а дослушав очередную историю, просил прощения. За себя, за своих идиотов-друзей, которые начали травлю, которые за бутылкой горячительного выспрашивали у него подробности их жизни, смеялись, фантазировали, распускали сплетни. Сид прощала. Она до последнего верила, что у Марека все наладится. Но судьба распорядилась иначе — и Марек встретил конец по дороге в больницу.

В какой-то момент Сид заметила, что нападки прекратились. Возобновлять общение никто не спешил, но никто и не лез в душу. На работе Сид отселили в отдельный закуток — в бывшую кладовку, которую переделали под комнату. Едкий запах дешевой краски держался несколько месяцев. Рабочий день Сид начинала, забираясь по приставной лестнице к самому потолку, раскрывала маленькое окошко. Порой, спустившись, она обнаруживала, что больше не одна в комнате. Начальник отдела, видимо, караулил, спешил посмотреть, как колышется юбка, как напрягаются тонкие руки, цепляющиеся за деревянные перекладины. Он умел ходить тихо, появлялся незаметно, словно из-под земли вырастал. За это начальника не любили сплетники, не раз попадавшиеся на обсуждении чьей-то персоны.

Сид тоже его не любила — за маслянистый взгляд. Она пропустила момент, когда мужчины стали смотреть на нее по-другому, с едва скрываемым интересом. Пристально, словно пытаясь заучить ее движения, жесты, черты лица. «Ты, видимо, поздний цветочек», — говорила когда-то бабушка внучке-нескладехе. Сид тогда не обращала внимания на ее слова, не интересовалась ни своей, ни чужой внешностью. А теперь вспоминала и думала: «Это ли бабушка имела в виду?»

Ровесницы успели выйти замуж и обзавестись детьми, девичьи фигурки раздались, былое озорство сменилось степенностью, важностью. А она вытянулась, осталась тонкой, стройной. Не любила заплетать волосы или завязывать их в хвост; тяжелые черные локоны спускались до поясницы.

«Не так на меня смотрел Марек. Не так». Его симпатия была искренней, чистой. А у этих-нынешних-живых взгляды цепкие, липкие.

Однажды Сид допоздна задержалась на работе. Когда вышла, на улице было сумеречно, сизые облака нависали, будто стремились прикоснуться к макушкам деревьев. Сид поежилась, подумала о том, как бы не опоздать на последний автобус.

Она почти подошла к остановке, когда затылок обожгло болью. В глазах потемнело, колени обмякли, Сид стала оседать на асфальт. Но упасть ей не дали. Кто-то схватил за шиворот, силком поволок. В нос ударил гнилостный запах подворотни. Тот, кто тащил ее, на секунду остановился, видимо, раздумывая, как поступить. Затем подхватил Сид подмышки, встряхнул, придавил к холодной стене. Закричать бы, позвать на помощь — но рот накрыла огромная рука, сдавила челюсть. Вторая нырнула под юбку, до боли сжала ногу над коленом, скользнула выше…

Муть перед глазами слегка разошлась, и Сид увидела своего мучителя.

Деян служил охранником на складах, примыкающих к зданию, где она работала. Про парня говорили, что он связался с дурной компанией из соседнего поселка. Сид не раз слышала брань и глумливый смех, доносящийся со стороны складов, — разнорабочие и охранники любили собираться по вечерам. Деян был заводилой, смутьяном, легко ввязывался в драки. Его в начале каждого месяца собирались увольнять, но почему-то оставляли, давали еще один шанс. Больше Сид о Деяне ничего не знала.

Рука под юбкой медленно ползла выше. Сид собрала все силы, рванулась, но мужчина удержал ее, залепил крепкую пощечину.

— Ну, давай развлечемся, милая…

«Я могу убежать, — подумала Сид. — А вернуться получится?» Сердце колотилось где-то под подбородком, кровь шумела в висках, в ушах звенело. «Прочь, прочь, прочь», — чудилось ей в этом звоне. Сид вдруг вспомнила, как однажды, еще ребенком, решила умереть. Понарошку и в то же время по-настоящему.

Тогда Сид долго блуждала по разным землям, искала, чьей жизнью пожертвовать, кого и на какую смерть осудить. Ей отчего-то хотелось стать осой и нырнуть в банку с медом, но в тот день нити вели ее в обход городов и селений, по диким местам. Так что о банке пришлось забыть, да и осы ей не встретилось.

В какой-то момент Сид вынырнула на поверхность, поднялась над землей и попала в ураган. Металась от одного существа к другому, пропитывалась их страхом перед стихией до тех пор, пока не обнаружила в высоких ветвях гнездо с птенцами. Скользнула в одного из них. Кушать-страшно-где мама. Сид постаралась обособить себя, не дать жилам и нервам птенца прорасти сквозь свое сознание. Быстро разобралась, как двигаться, как пищать. Подползла к самому краю гнезда. Расправила хилые крылышки, наперед зная, что они не смогут удержать тело в воздухе. Тем более, в ураган. Свист ветра, круговерть перед глазами. Яркая, затмившая остальные чувства, вспышка боли.

После Сид очнулась в земле под корнями, на переплетении нитей. Страх пришел позже, когда она возвращалась к себе.

«Получится ли такое с человеком?» Терять ей, в общем-то, было нечего, ждать спасения неоткуда. И Сид решилась.

Деяна трясло от желания, он не думал ни о боли, которую причиняет, ни о том, что будет, если найдутся свидетели. На мгновение Сид почувствовала неправильную, иррациональную жалость. Но собственное искаженное от ужаса лицо напротив, широко раскрытые, полные слез глаза, не дали забыться. Сид стоило немалых усилий заставить тело Деяна подчиняться.

Было странно и страшно смотреть на саму себя сверху вниз, осознавать, насколько она хрупкая, тонкая, слабая. Сид стянула с плеч куртку, укутала в нее, как в плед, свое тело. Аккуратно опустила на землю. Оставалось надеяться, что ничего плохого не случится до тех пор, пока она не вернется. Затем Сид повела мужчину прочь, подальше от злосчастного переулка и остановки.

Склады располагались на окраине поселка, за ними тянулись поля. Дальше дорога уводила в лес. Сид вспомнила как в прошлом году один охотник-любитель сломал обе ноги, угодив в овраг. И якобы был рад, что легко отделался.

Сид нестерпимо тянуло обратно, а страх Деяна, не понимавшего, что происходит и куда несут его ноги, грозил поглотить. Последний склад — вытянутое здание из грубого кирпича, бранные надписи по стенам. Поникшие предзимние поля. Сидирисса облегченно выдохнула, когда добралась до леса, свернула на уводящую от главной трассы тропинку. Кроны сомкнулись над головой.

Овраг отыскался довольно быстро. Сид заставила Деяна замереть на самом краю; под ногами — крутой обрыв, глубина захватывает дух. Где-то внизу проглядывали очертания речки. Сид почувствовала, как участилось сердцебиение, ладони взмокли, а живот скрутило до тошноты. Отвратительные ощущения. «Теперь-то понимаешь, мальчик, каково мне было, когда ты вжимал меня в стену?»

Она качнулась, расставила руки — как тогда, будучи птенцом, расправляла тощие крылья. Встала на носочки и позволила телу кубарем полететь в пропасть.

На этот раз Сид не стала дожидаться смерти. Едва почувствовала первую боль (боль вспорола плечо, видимо, поцарапало корягой), выскользнула и что было сил помчалась обратно. Ее собственное тело все еще лежало на земле, как хорошо, что мимо никто не проходил, никто не тронул. И не закатил истерику, не добавил сплетен в и так переполненный котел. В ту ночь Сид кое-как добралась до дома. Последний автобус пропустила, утренние ходить еще не начали. Сон-не-сон на холоде давал о себе знать: ее трусило, голова раскалывалась. Случившееся казалось миражом, мороком, игрой воспаленного сознания. Одно дело убить птенца, другое — человека. Но когда Сид вспоминала руку, шарившую под юбкой, ее всю передергивало. Чувство вины пропадало.

Дома Сидирисса осела, едва закрыв за собой дверь. Маро ткнулся в шею мокрым носом. Она обняла пса, зарылась лицом в шерсть, провалилась в тяжелый, беспокойный сон. Проснулась под вечер — как удачно, что был выходной. С трудом заставила себя подняться с пола, переодеться. Покормила Маро, наглухо закрыла все ставни, выпила лекарство от лихорадки. Легла на кровать и снова заснула. Следующий день, тоже нерабочий, оказался таким же смутным, не запоминающимся. А в начале недели Сид узнала, что Деян остался жив.

Так жутко ей еще никогда не бывало. Коллеги перешептывались-переглядывались, скидывались на фрукты, чай, предметы первой необходимости, собирались вечером в больницу. Говорили, что Деян был, может, не самым примерным — да что скрывать, — трудным человеком. Добавляли: но он же молодой парень, вся жизнь впереди. Удивлялись: какая нелегкая понесла его в лес в такое время?

Кто-то подошел к Сид, предложил присоединиться. Сердце пропустило удар, ухнуло куда-то вниз. Но она и виду не подала. Согласилась — неожиданно для себя и других. Собиралась после работы, напряженная до немоты в ногах, шла словно на казнь.

И как же ей хотелось рассмеяться, когда хмурый доктор, пряча глаза, объяснил, почему Деян не сможет принять гостей. Оказалось, он не только переломал себе половину костей. Деян сошел с ума. «Родную мать не различает, не знаем, что и делать», — сетовал доктор.

Дверь в палату за его спиной отворилась, в коридор вышел друг Деяна, один из складских охранников. Обвел взглядом коллег, зацепился за Сидириссу. Лицо его вытянулось, побелело. Мужчина сгреб бедного доктора за шиворот, словно сам был помешанным, указал на Сид трясущимся пальцем: «Это все она, ведьма! Деян тогда сказал, что хочет… ее… с ней….»

Сид, до того не отрывавшая глаз от пола, вскинула голову. Губы растянулись в кривой усмешке:

«И что же он хотел со мной?»

Мужчина осекся, тяжело сглотнул.

«Ну?»

«Ничего», — пробормотал, отводя глаза. А Сид все-таки не смогла сдержать улыбку.

После…

Казалось, ситуация повторилась, только на этот раз над ней никто не смеялся. Не было издевок, попыток задеть. Зато появился страх, пока зыбкий, смутный. Сид до сих пор не знала, что стало его причиной — слухи, догадки? Реакция Деяна — тот начинал биться в припадке, стоило ему только завидеть Сид издали, на другой стороне улицы. Сид было жаль его мать, неплохую, в общем-то, женщину, которая без устали суетилась вокруг искалеченного сына, обхаживала его, заботилась, выводила на прогулки. Заново учила говорить, пользоваться ложкой и вилкой, мыться.

Или, может быть, боялись оттого, что она больше не прятала глаза. Стоило кому-нибудь сунуться к Сид, той находилось чем ответить. Внимательным, тяжелым взглядом, резким словом.

В самой себе она тоже чувствовала перемены — внутри словно вращались огромные жернова, перемалывали-перекручивали. В какой-то момент Сид осознала, что уже пережила самое страшное, потеряла все, что могла потерять. Правда, оставался Маро, добрый ласковый Маро, но он быстро дряхлел. С возрастом пес больше всего полюбил сидеть во внутреннем дворе, у крыльца, откуда открывался вид на заросший огород. А еще ждать соседскую девочку, Весею, которая тайком пробиралась сквозь прореху в старом заборе, пока ее мать работала, а выделенная управой няня, пожилая безалаберная женщина, спала на веранде. Девочка едва говорила и, конечно, еще не понимала, что «страшную ведьму» нужно бояться. Требовательно тянула ручонки к малине, утыкалась лбом в мохнатый бок Маро, играла с его ушами. Завидев ее, пес радостно вилял хвостом.

Сид присматривала за ними, но старалась лишний раз не трогать маленькую Весею, не привязываться. Она понимала: пройдет время, и эта девочка, как и остальные, станет называть ее за глаза ведьмой, сочинит парочку-другую страшилок. Может, даже закатит родителям истерику, требуя переехать подальше. А то вдруг. Мало ли что.

А еще внутри скреблось и болело от мысли, что если бы Сид решила нести свою тайну в одиночку, Марек мог остаться живым, и такой же маленький ребенок, мальчик или девочка, рос бы в их семье. “Пусть хотя бы Маро побудет счастливым”, — думала Сид, глядя на то, как пес радостно машет хвостом, а Весея заливисто смеется.

Маро умер одним летним вечером. Окна были открыты, теплый ветер задувал в комнату. Тополиный пух оседал на ковре, мебели, шерсти пса. Искрился, подсвеченный солнцем. Сид лежала на полу, прижавшись к мягкому собачьему боку, словно ребенок. Чувствовала, как он вздымается и опадает. Слушала медленное биение сердца.

Когда оно смолкло, Сид не выдержала. Сорвалась, промчалась по городам и селениям, посмотрела глазами каждого, до кого смогла дотянуться. Осторожничала, таилась, но все равно чувствовала, как ее невыплаканная боль оседает в чужих душах.

“Встречаются люди, в которых легко утонуть, раствориться”, — звенел в голове предостерегающий голос бабушки. Защитная реакция. Застарелый, слежавшийся детский страх. Пускай, мне терять нечего, думалось ей. И с чего бабушка решила, что забыть себя, раствориться в ком-то и прожить, пусть неосознанно, другую жизнь, плохо? Что если отец сам не захотел возвращаться, как теперь этого не хочется Сид? Точка отсчета — похороны Маро в саду. “Я отправляюсь в путь, забирайте меня без остатка”.

Не забрали. Ни в тот день, ни в последующие. Люди из разных концов земли, говорящие на разных языках, с кожей от снежно-белого до мазутно-черного — ни одно их чувство не казалось Сид настолько притягательным, чтобы закрыться в нем от собственной боли. Однажды она пела колыбельную не родившемуся ребенку — и отчего-то знала, что он запомнит каждое слово. В другой раз подбросила слепой женщине картинки из собственной жизни — поселковые улицы, высокое небо, перерезанное веткой с набухающими почками, искрящуюся на солнце речку, остатки древней постройки в гуще леса, круглый каменный дольмен, достопримечательность и древность. Женщина заплакала, ее эмоции сплелись в такой плотный и болезненный комок, что Сид испугалась, поспешила убраться: не хотелось менять одну боль на другую. И когда в следующий раз ей выдался шанс донести до глухого, как звучит человеческий голос, она им не воспользовалась.

В следующее лето Сид не смогла отыскать могилу пса, сад густо зарос крапивой и сорняками. Обжигала руки до волдырей, раздвигая заросли, но выложенной плиткой могилки будто никогда не было. В память о псе Сид отправилась к морю. Долго скиталась, прежде чем нашла верную дорогу. Но в отличие от прошлого раза, подарившего Маро имя, вода была грязной, мутной, с гнилостным запахом.

Шло время. В календарях менялись числа, на работе все чаще появлялись новые, молодые лица юношей и девушек, едва выпустившихся из учебного дома. Сид время от времени приходилось обучать их, вводить в курс дела. Однажды она поймала себя на мысли, что это новое поколение по-настоящему ее боится. Слишком уж ребята робели, терялись.

— А вы совсем не такая, как мне рассказывали — засмеялась однажды девушка, которую назначили временной помощницей Сид. Сперва та съеживалась, обмирала испуганным зверьком, стоило к ней обратиться, но затем порядком осмелела, стала навязчиво-болтливой. Обычно Сид пропускала ее слова мимо ушей, но в тот раз не смогла.

— И что же тебе про меня рассказывали?

— Ну… — девушка замялась, — в детстве мама, когда что-то мне запрещала, говорила про ведьму, что живет на краю поселка. Якобы она придет и заберет меня, если я буду плохо себя вести. А в учебном доме нас предупреждали не играть в той стороне, где вы живете. Толком никто ничего не объяснял, и мы сочиняли про вас всякие страшные истории…

— Придет и заберет, да?..

Девушку вскоре перевели в другое место. Сид быстро забыла ее лицо и имя. Но короткий разговор продолжал бередить душу: меня бы кто забрал, растворил в себе без остатка. Ведь можно было покончить со всем еще тогда, после смерти Марека, не Деяна-себя сбросить в овраг. И теперь родители не пугали бы детей ее именем…

«Хватит», — обрывала мысли Сид, снова пускаясь в путь.

Она уже потеряла надежду, когда в очередной раз проскользнула в другого человека. Открыла глаза. Незнакомый мир, слишком пестрый, яркий. Слепящий. Шумный. Набросился, поглотил, пригвоздил к земле. Захочешь сделать шаг — ноги не поднимешь. Воздух вязкий, густой — такой пить в пору, куда уж там дышать. Удивленная и испуганная, Сид попыталась просочиться глубже.

Серые стены, бесконечные лестницы. Тонущее в сумраке строение, в центре которого свет. Ярким мазком рыжие волосы девушки. В прозрачном чайнике раскрывается бутон, цветочный аромат растекается по комнате, успокаивая нервы.

Вспышка боли, ссыпавшиеся с неба звезды песком набились под веки. Тело отца сгорает в печи — и он же, отец, стоит рядом, похлопывает по плечу. Низкое грязное небо нависает над самой макушкой, давит, грозит раздавить. Приступ клаустрофобии. Сид захлестнул страх: «Я не так хотела раствориться. Не в таком». Слишком много образов-мыслей-воспоминаний, все сильное, яркое, пропитанное ни с чем не сравнимой болью. Куда там Сид, потерявшей бабушку, Марека и Маро: она не знала, — да и не хотела узнавать, — что нужно потерять, чтобы почувствовать такое.

— Большего я тебе не покажу, — произнес незнакомец, и его сознание как будто схлопнулось. Сид выкинуло из бешеного водоворота в пустоту. «Как это возможно? — подумала она. — Я ведь импульс, сгусток энергии».

«Ты здесь не одна, — ответили ей. — Нас много, но мы здесь с его согласия». «Он нас слышит, он нас любит». «Тебе тут нет места, уходи».

— Кто ты? Откуда? — спросил незнакомец. — Может быть… Агата?

«Это не Агата, не Агата! Агату мы бы узнали! — наперебой заговорили голоса. — А это… женщина. Да, точно, она принесла с собой крошки памяти — это не твоя память, мы проверили. И не наша, о себе мы давно все забыли».

— Живая женщина? Как найти ее?

Сид почувствовала, что сходит с ума, и поспешила выскользнуть из чужого тела, помчалась обратно. Открыв глаза и увидев знакомый потолок, ощутив под пальцами шершавую обивку старого кресла, она впервые в жизни обрадовалась тому, что вернулась домой — туда, где все близко и понятно. Сид встала, прошлась по комнатам: они, казалось, были залиты теплым волшебным светом, а бабушка с портрета на стене и Марек с прислоненной к вазе карточки смотрели ласково.

Через полгода в дверь Сид постучали.

Запись №42614

— Прости, но когда мое время закончится, я уйду, — сказала мама, и я почувствовал себя преданным. Я едва примирился с эвтаназией отца, перестал прокручивать в голове наши разговоры и удивляться по утрам, не обнаружив на кухонном столе чашки, газеты или разрядившегося планшета. Привык, что пиджак больше не висит на спинке стула, и в шкафу нет вешалок с формой, а в прихожей не стоят черные лаковые туфли с заостренными носками — странная мода, которой отец следовал и до, и после. Но потерять еще и мать… Я пытался ее переубедить, но…

— Ты однажды встретишь того, с кем получится по-настоящему, — шептала мама, пока я сжимал ее тонкую руку. — Не мимолетное увлечение, какие у тебя были до этого, а что-то более глубокое. Как у нас с отцом.

Маме не было больно, доктора знали свое дело. Меня душило раздражение: я ждал чего-то особенного, а она произносила слова, словно вырезанные из какой-нибудь слащавой мелодрамы.

Когда все закончилось, и я вышел из больницы, внутри было гулко и холодно. Я ненавидел весь мир. За то, что он отнял у меня родителей. За то, что все нужные изобретения — вакцины, наночастицы, ремонтирующие клетки тела и много чего еще — доставались верхушке общества, далекой и недосягаемой. Остальным же — крупицы, объедки с барского стола.

Моего собственного времени оставалось не так уж много. Я был аллергиком: глаза слезились от шерсти, в горле першило от пыли, кожа покрывалась сыпью на ярком солнце, орехи могли вызвать отек Квинке, от сахара щипало желудок. Триста лет назад окружающая среда уничтожила бы человека с подобным букетом биологических ошибок. Может, родись я в стране третьего мира, был бы уже мертв. Но мне повезло — хотя, конечно, я так не считал.

Особенно тяжело приходилось в детстве, весной, в пору цветения: неделями закрытые окна и двери, я законсервирован в комнате, словно в маленькой банке. Двумя этажами ниже мама улыбалась посетителям, подливала ароматный чай. А за окнами играли дети, каждый раз во что-то новое, и ужасно хотелось сбежать к ним по лестнице, радостно вопя и стуча подошвами.

Вместо этого я взахлеб читал книги. В прямом эфире следил за запусками ракет. Вечерами, сидя на балконе, пытался придумывать истории о проходящих мимо людях. Но я совсем не гуманитарий, поэтому сюжеты не складывались, одни описания: “Две девочки, взявшись за руки, бегут к качелям”, “Женщина ведет на поводке собаку”, “Мама поправляет сынишке капюшон курточки”. Обычно ничего не получалось, и я отправлялся щелкать задачи, еще сильнее обгоняя по точным наукам своих сверстников.

С детства я мечтал стать ученым. Рано понял: чтобы успеть изобрести что-то значительное, мне нужно крепкое и сильное тело. А чтобы денег на это самое тело хватило, нужно браться за самое сложное, перед чем пасуют остальные.

Дальнейшее ты знаешь. Ты вошла в мою жизнь вместе с эпохой перемен, с пробуждением Йеллоустонской кальдеры и Убехебе в Долине смерти. Вместе с землетрясениями, перемоловшими в труху три японских города. Вместе с цунами, похоронившем Новую Зеландию. Забылось то, что раньше волновало и тревожило — удушливая жара, сменявшаяся градом с перепелиное яйцо, таяние ледников, исчезновение одних насекомых и невероятное распространение других. Когда рассеянный в воздухе пепел душит, когда поднимаешь голову и не видишь неба, когда живешь в вечных сумерках, прошлое начинает казаться раем.

Я смотрел на грязное месиво затопленных городов и думал: “Как хорошо, что родителей нет в живых”. Отец-эколог, проводивший месяцы в экспедициях по очистке Мирового океана, не вынес бы такого. Мать не пережила бы затопление чайной. А ты… ты родилась в эпоху перемен, о прошлом узнавала из историй. Тебе было легче приспособиться.

Запись №42615

Впервые мы с тобой встретились в аэропорту. Ты этого не знаешь: я не рискнул подойти, а ты была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.

Терминалы с граффити по стенам и выбитыми стеклами. Взлетно-посадочные полосы, заросшие бурьяном. Самолеты — консервные банки, груды алюминия, не успевшие отправиться на переработку. Человечество лишилось крыльев, двигатели глохли в вулканических облаках, системы выходили из строя. Ты медленно двигалась, припадала на правую ногу. А потом неожиданно ловко вскарабкалась на крыло самолета. Села, поправила упавшую на глаза смешную шапку с помпоном. Сорвала с лица респиратор и закричала.

Захотелось присоединиться, кричать до тех пор, пока не засаднит горло, не зазвенит в ушах, пока перед глазами не возникнут белые предобморочные круги. Мне было так плохо, у меня никого не осталось. Мои друзья рассеялись по свету до наступления эпохи перемен. Связь прервалась, я не знал, кто жив, кто погиб. Оставшиеся в живых коллеги ушли глубоко в себя, едва справлялись с объемами работы. Приходилось многократно копировать разработки, хранить в разных частях света, чтобы хоть где-нибудь они уцелели. Связываться с меценатами, выяснять, кто из них, пройдох, действительно смог уберечь свои богатства, а кто живет прошлыми, утопленными или сгоревшими, средствами. Я так устал от всего этого, что хотелось кричать.

Но я промолчал. Не снял респиратор из-за трусости. Не забрался на крыло из-за боязни сорваться. Не познакомился с тобой из-за… Не знаю, из-за чего.

Мне жаль, что наше настоящее знакомство произошло во время стычки с оппозицией, жаль, что мы оказались на разных баррикадах. Я узнал тебя по помпону на шапке. Ты размахивала транспарантом — помнишь, что там было написано? “Earth for earthlings”, “Erde für Erdlinge”, “Земля — для землян”. За вашими оппозиционерскими спинами, за высоким глухим забором, опутанным электрической сеткой, мы строили ковчег, призванный доставить людей к новому дому. Мы — серые кардиналы, пятая власть, верхушка общества. Теперь только от ученых зависело, кого взять с собой, а кого оставить на умирающей земле.

В эпоху перемен “Жизнь Плюс” стала еще более недостижимой, ресурсов на штамповку тел не хватало, многие лаборатории были затоплены-разрушены. Но у меня теперь доставало и денег, и власти, и связей. Благодаря им я все же получил новое тело, о котором раньше мечтать не мог: прочное, самовосстанавливающееся, способное ощущать запахи и вкусы, переваривать еду. С бегущей по венам и артериям кровью, с бьющимся сердцем. Идеальный аналог человеческого тела, с огромным сроком эксплуатации. Кроме того, я был красив. Но для тебя все это не имело никакого значения.

Наши с тобой отношения не были простыми. Всегда танец на грани любви и ненависти. Мы глубоко презирали друг друга за убеждения и образ жизни, часто ссорились. Ты громко хлопала дверью или сбегала тайком, прихватив самые ценные вещи, устраивалась на бесчисленные работы с проживанием. Я позволял тебе это, ненавязчиво присматривал, даже слегка завидовал: ты со всем справлялась одинаково хорошо, ухаживала за стариками и детьми, была санитаркой, поваром, швеей, уборщицей, вела занятия.

Я забирал тебя, когда случалось что-то по-настоящему важное: новое извержение, авария на одном из искусственных островов, затопление судна, искавшего уцелевшие, пригодные к использованию вещи среди разбросанного по воде мусора. Порой ты была по-настоящему рада меня видеть: обнимая, благодарила за то, что пришел. Но чаще закатывала истерики, требовала забрать кого-нибудь еще, старика или ребенка: приходилось объяснять, что я не могу, что характер моей работы не позволяет заботиться о ком-то еще, особенно о ком-то немощном, болезненном. Тогда ты запиралась в очередной сырой комнатке — иных тебе не выделяли — в надежде, что я уйду. Приходилось выламывать двери.

Никогда не забуду то, как ты сердилась, когда я запер тебя в квартире и продержал там несколько месяцев. Потому что хотел уберечь, когда ты в очередной раз вознамерилась уйти. Потому что знал, что никто меня за это не накажет. Потому что однажды решил, будто мне все на свете дозволено.

Глава 2

1

Нора пробиралась в свою комнату, едва не теряя сознание от боли в руке, прислушиваясь к шорохам и скрипам — не шаги ли это? Больше всего она боялась наткнуться на воспитателей: тогда проблем не оберешься, придется врать, что неудачно упала. А врать Нора не любила. Шаг, еще один. Опереться о стену, подождать, пока муть перед глазами рассеется. Тишина вокруг. Добрести до конца коридора, свернуть направо — вот она, дверь в комнату, ручка матово блестит в свете лампы. Облегченно выдохнуть, щелкнув замком.

Осенью темнеет рано, но Норе не нужно включать свет: здесь она знает каждый предмет, каждую трещину. Раньше она любила притворяться слепой, закрывала глаза, мерила шагами расстояние от кровати до шкафа, от шкафа до стола, от стола до окна. Десять шагов. Пять. Восемь. Когда становилось особенно грустно, Нора вставала на четвереньки и протискивалась в нишу между шкафом и стеной, сидела там часами напролет, подтянув колени к груди. Разглядывала батарею с облупившейся краской и отороченный бахромой край ковра. Сосредотачивалась, заставляла себя посмотреть другим, особенным зрением, и…

Сейчас Норе плохо. Ей хочется прижаться спиной и боками к прохладным стенам. Но Нора сильно выросла за последний год, собственное тело кажется ей непривычным, слишком большим и неуклюжим. Проем стал узок, протискиваться туда неудобно. Тем более, с больной рукой.

Нора садится на пол, облокачивается о прохладную батарею. Сосредотачивается, ждет, когда предметы распадутся на составные, оставаясь при этом целыми. Комната — будто собранная мозаика: издалека картинка видится сплошной, гладкой; приблизишься — станут видны тонкие темные линии меж пазлов. И картинка утратит кажущуюся целостность, станет суммой частей.

Нора видит ворсинки ковра и древесные волокна, проступающие сквозь лак и краску, пылинки в воздухе. Миг, еще один — и становятся видны нити, оплетающие комнату, спускающиеся с дверной ручки, стелющиеся по полу и стенам, будто дикие лианы. Можно рвать их, закручивать в спирали, можно даже заставить сжаться вокруг чужой руки, а еще лучше — вокруг горла… Нора думает, эти нити остались от вещей, которые когда-то наполняли комнату, и которых давно уже нет. Своеобразная память; хранить ее некому, поэтому она оседает вместе с пылью, слипается, скручивается.

Нора поднимается. В этом хаосе ей нужно отыскать одну ниточку, не толще ворсинки. В прошлый раз она обнаружилась под столом, в позапрошлый зацепилась за крючок для полотенец. Сейчас Нора находит нитку на подоконнике, а завтра ее здесь уже не будет, придется искать заново. Эта нить кажется короткой, обрезанной с обеих сторон, но на самом деле большая ее часть скрыта от глаз.

Нора цепляется за нить и делает шаг, оказываясь во вчерашнем дне. Комната пуста. Вчера в это время Нора подметала двор, а в перерывах отдыхала на куче собранных листьев, воображая, будто она фитиль свечи, а вокруг вьется желто-багряное пламя.

Но даже если бы вчерашняя Нора находилась в комнате, прямо перед глазами, сегодняшнюю Нору она бы не увидела, не почувствовала бы ее присутствия. Тело стало невесомым и тень больше не отбрасывало. Но самое важное: рука не болела.

Нора задумалась: куда бы ей отправиться? В оранжерею, посмотреть, как Ульв ухаживает за цветами — в фартуке, с забранными в хвост волосами. Его жесты аккуратны и точны; лицо расслабленное, неуловимо-прекрасное, а на плечи и голову садятся бабочки. Или в летнее утро, когда Нора с ребятами мастерила воздушных змеев, и небо рябило, шуршало. Еще можно отправиться в самый любимый день, но его очень, очень непросто отыскать. Этот день случился задолго до Нориного рождения; тогда на острове еще не построили здания.

Нора ускоряет шаг. Нить выводит ее из комнаты, гонит по коридорам, с этажа на этаж, навстречу людям и насквозь их. Стены меняют цвета, мебель появляется и исчезает, стрелки всех часов бегут в обратную сторону. Нора сосредоточена, напряжена: ей нужно вовремя остановиться. В прошлый раз она промахнулась, в позапрошлый — тоже…

В этот раз все получается.

Нора стоит по колено в траве, ветер волнует полы платья, небо подсвечено красным, закатным. За птичьими криками почти не разобрать, как шумит море. Нора идет туда, где скалы расступаются, трава сменяется каменистым берегом. На берегу стоит маяк, в маяке живет человек.

Человек ругается под нос: он ненавидит это время — время, когда море выбрасывает тину с раковинами, и птицы слетаются на поживу. Их крики не дают человеку уснуть, дергают за воспаленные нервы. Каждый день смотрителя маяка проходит одинаково: встать рано, отправиться вглубь острова, в заброшенное поселение, с почерневшими от сырости трухлявыми домами. В заросших огородах он собирает кислые яблоки, твердые груши, срывает пригодные для супа и салата травы, выкапывает съедобные корешки. Возвращается к морю, удит рыбу с пристани. Прибирается в маленькой комнате, куда ведет винтовая лестница: поднимается по ней — и шаги гулким эхом отражаются от стен. Лихорадочно строчит в записной книжке на языке, который Нора уже несколько лет пытается расшифровать.

И еще каждый вечер смотритель маяка включает лампу. Яркий луч разрезает сгущающиеся над морем сумерки, ночную тьму. Для кого этот маяк? На севере нет земель, суда по здешним местам не ходят из-за частых бурь и водоворотов, в щепки размалывающих корабли. Да и с линзой не все ладно: маяк работает с перебоями, моргает в странном ритме: три раза светит долго, а потом еще три раза — совсем коротко, огонь зажигается и тут же гаснет. Но смотрителя маяка эта неисправность, кажется, не волнует.

“Вот бы сказать ему, что я рядом, что я его друг”, — но он не слышит, лишь передергивает плечами от холодного ветра. И смотрит, смотрит на горизонт, словно кого-то ждет.

Нора побывала в бессчетном количестве дней, наполненных морским шумом, птичьими криками и одиночеством. Прежде она думала, что этот человек — изгой, которому не нашлось места на Большой Земле. Но тогда почему он решил жить на северном берегу? Если подняться на верхушку каменной горы на юге — сквозь дымку разглядишь очертания материка, а высокие деревья уберегут от колючих ветров. На западной стороне острова много гротов с чистой водой а за скальные склоны цепляются ползучие растения, в которых частенько запутываются лапками птицы — сочное мясо без усилий. На востоке много рыбы. Смотритель маяка знает об этом, но не покидает северного побережья.

День, когда этот человек дождался, стал для Норы любимым. Но как же сложно в него попасть, как часто она промахивается, оказываясь в каком-то другом, “пустом” дне или гораздо позже, когда на острове уже возводились стены, и от людей было тесно. Они все говорили на разных языках, из-за чего у Норы болела голова.

Начало ее любимого дня было пасмурным. На низком небе блеснула молния, затем зарядил дождь. Смотритель маяка повел себя странно: не поспешил укрыться, ходил из стороны в сторону, поддевая камешки носком сапога с отклеивающейся подошвой.

Большая волна накатила на берег и вернулась в море, оставив на гальке, помимо комьев тины, человеческое тело. Нора вскрикнула от испуга, она никогда раньше не видела утопленников. Но успокоилась, поняв, что выброшенный морем человек жив. Несколько минут он лежал, хватая ртом воздух, затем с трудом поднялся на ноги. Смотритель маяка увел его в свою комнату.

Нора думает: сегодня ее пятое возвращение в этот странный день. Ночь уже наступила, незнакомец спит, убаюканный теплом и сухостью чужой постели. В сумраке он кажется очень юным, вчерашним подростком, со щек которого не сошла детская припухлость. Смотритель маяка покусывает кончик карандаша, склоняясь над чистой страницей. Нора помнит: через несколько часов странный ночной гость проснется и скажет:

— Я первая ласточка, скоро прибудут остальные. Нас, увы, осталось совсем немного. Я читал рапорты, для начала этот остров вполне сойдет: море, в котором не бывает кораблей, скалы, бедная страна на материке по соседству, где нет внятной переписи населения. Легко затеряться, сложить какую хочешь легенду, выбрать какую хочешь личину.

— Не думаю, что вы готовы к Средним векам. Я оказался не готов.

— Поэтому решили спрятаться на острове?

— Да. Как видите, забился сюда как крыса в нору, — смотритель маяка невесело усмехнется. — Странно, да? Люди гибли на моих глазах, отхаркивая кровавые комья пыли. И ничего, ни единой эмоции. Думал, во мне все уже давно кончилось, все человеческое. Ан нет, осталось.

— Мы пытались бороться со стихией, — ответит ночной гость, и тусклая лампа выхватит из сумрака уродливые шрамы на его щеках. Светлые полоски покажутся Норе влипшими в кожу червями. — А здесь люди убивают друг друга. Как вы и сказали, Средние века. Охота на ведьм, суды Линча, инквизиция. Смерть непохожим. Все это грязь, которую мы давно вычистили и забыли: конечно, она будет впечатлять и будоражить. Но вам больше не о чем волноваться: в каком-то смысле вы вернетесь домой — окажетесь среди своих. К слову, кое-кто очень хочет с вами встретиться.

Смотритель маяка улыбнется по-особенному, расслабится.

Будут еще слова, много громоздких слов, которые Нора едва поймет. Днем смотритель покажет остров, проведет узкими тропками, научит рыбачить. Вечером они разведут костер на северном берегу, пожарят рыбу. Есть будут руками, подложив широкие листья вместо тарелок, словно дикие люди из книг по древней истории. Смотритель спросит у ночного гостя, перекрикивая птичий гомон:

— Вы, кажется, разочарованы увидеть меня таким?

— Скорее… То есть… Я столько слышал и читал о вас. Ну, “последний безумец на Земле”, “человек, который не остановился” и все такое. Думал, ничто на свете не может вас сломить. Но по дороге сюда читал ваши рапорты, и там везде страх. Я понимаю, откуда он и все думаю, что нам, вынужденным мигрантам, делать дальше.

— И что надумали?

Щека с белесым шрамом-червем дернется, словно ночной гость хотел улыбнуться, но в последний миг задушил улыбку:

— Доживать свой век на этом острове, скрыть его от чужих глаз. Или выйти за его пределы и изменить мир. Чтобы он скорее подобрел.

— Поэтично. Кажется, я знаю, у кого вы научились так красиво говорить. Кстати, как у нее дела?

Ночной гость ответит, но слова потонут в птичьем гомоне. Нора как-то пыталась прочесть по губам, не вышло. Смотритель маяка — не в ответ, а просто — укажет на стайку длинноногих стройных птиц, которые всегда держатся особняком от остальных, крикливых и буйных:

— Их много и в глубине острова. На месте бывшего поселения. В провалах между скалами, где пресная и соленая вода перемешиваются, и водятся змеи, лягушки, всякая гадость…

У птиц белые перья, тонкие шеи и острые клювы.

— Из-за них я назвал этот остров “Астлан”.

Норе пора возвращаться, сейчас у нее нет времени задерживаться здесь надолго: одногруппники скоро вернутся с фермы, а завтра рано вставать на занятия. Да и потом, с нитью нужно обращаться бережно, не бежать по ней впопыхах, иначе можно спутать направление, провалиться в смутные времена. Нора побывала там однажды. Тогда климат острова был злее, а сам он, словно акулья пасть, смотрел в небо острыми зубьями скал.

Тогда Нора едва отыскала пологий склон, откуда проглядывался далекий берег Большой Земли. Сверху открывался обзор на пришвартовавшийся корабль, с палубы которого сходили женщины со впалыми щеками, сгорбленные, хромые мужчины, костлявые дети. Бескровные лица, руки-ноги в шрамах от наручников и колодок, тонкие, словно сухие ветви. Одежда изношенная, протертая до дыр на локтях и коленях.

Люди ежились на ветру, пробирающем до костей. Смотрели на птиц, гнездившихся в скалах. Сбивались в свои, человеческие, стаи, прижимались друг к другу боками и спинами. Втягивали головы в плечи, вздрагивали от грубых окриков погонщиков — так Нора назвала экипаж, румяный и веселый, в теплой, хорошо пошитой форме. Один из них пнул замешкавшегося у трапа мужчину, тот упал с высоты на камни и больше не двигался. В толпе у скал закричала женщина. Тонко, по-птичьи — и птицы, будто приняв ее за свою, ответили: загоготали, захлопали крыльями.

— Наконец-то мы избавились от чудовищ, — сказал один из людей в форме. Возможно, капитан, Нора не разбиралась. — Отсюда им не сбежать. Ледяная вода, сильные течения, подводные пики. Даже если они построят лодки, пролив не пересекут.

Корабль уплыл, паруса с гербом скрылись в тумане.

Люди остались. Нора видела, как они строили дома, пуская в ход все, что попадалось под руку: деревья, камни, землю. Видела, как дома рушились под натиском ветров, рассыпались от сырости, вспыхивали на летнем зное. Мужчины-женщины-дети слабели день ото дня, простужались, болели. Проклинали тех, кто остался на Большой Земле.

— Они почитали нас, а потом стали называть чудовищами, забыв, что мы — чудо.

— Они построили больницы, чтобы излечить нас, но на самом деле пытали и травили.

— Они отвозили нас в лес, раздевали догола, разрешали бежать, а затем спускали собак.

— Они бросили нас здесь умирать.

— Так ответим им.

— Так ответим им.

— Там ответим им.

Люди снова сбивались в стаи, как в первый день прибытия. Брались за руки и закрывали глаза. Нора смотрела со стороны и думала: “А я знаю, что они чувствуют”. Она не удивилась, когда задрожала земля и скалы пошли трещинами, а вода у берегов вскипела. Не удивилась, когда на горизонте показался гребень и вскоре превратился в исполинскую ревущую волну. Волна обошла остров стороной, прошла западнее, обрушилась на берега Большой Земли.

Дрожь под ногами, сцепленные ладони, растянувшиеся в улыбке сухие губы, пустые глаза. На секунду в эти глаза вернулась жизнь, они заслезились, затем закровоточили. Кровь потекла из ушей, ноздрей и рта — сцена, которая до сих пор преследовала нору в повторяющемся кошмаре.

И еще в этом страшном сне умирающие люди шептали:

“Мир никогда больше не будет прежним. Целостным, как здоровый организм. Замкнутым. Упорядоченным”.

“Теперь он набор шрамов, синяков и ссадин, скрытых под одеждой. Совсем как у нас”.

“Теперь он набор язв, спрятанных за здоровой на вид кожей. Совсем как мы”.

“Мы хотели не этого”.

“Мы не хотели этого”.

Нору трясет от нахлынувших воспоминаний. Она подходит к смотрителю маяка, кладет голову ему на плечо. Не почувствовал, не шевельнулся даже, все сидит над записной книжкой. Ничего, Нора попробует сделать это в своем времени — положит голову ему на плечо и пожалуется на страшный сон. И скажет еще кое-что, очень важное.

По одной из легенд о сотворении, мир сплел огромный шелкопряд.

Однажды Нора доберется до самого начала и спросит, зачем он это сделал.

2

Элль замерла, услышав приглушенные голоса. Показалось? Не удивительно: ветер стонет, просачиваясь сквозь старые рамы, а звук собственных шагов гулким эхом отражается от стен. «Странно, учебные комнаты давно должны были опустеть”, — подумала Элль. Едва она собралась продолжить путь, снова послышался шум. “Уж не призрак ли?” Спину будто перышко пощекотало.

Элль вспомнила, как в начале лета они с ребятами набились в комнату Яцека, растянули простынь, привязали к опорам двухъярусных кроватей. Сбросили на пол подушки, расселись и принялись делиться историями, одна другой страшнее. Сжимали коленями фонарики, водили над ними руками — складывали пальцами фигуры, пуская жуткие тени на тканевый купол. Большинство историй рассказывалось про Большую Землю — материк, отделенный проливом от острова. Якобы там водились чудовища: крали души, путали мысли, высасывали жизненные соки. Но некоторые истории, по словам ребят, когда-то разворачивались здесь, в этих стенах, в глубине пустых коридоров, по которым Элль теперь спешила. И хоть она была не из пугливых, от шелестящих где-то рядом голосов становилось не по себе.

“Ну вот еще, — раздраженно подумала она. — Призраков не существует, наверняка это кто-то из ребят”. Десяток осторожных шагов вперед, голоса стали отчетливее. Смутно знакомые, они доносились из-за ближайшей двери. “Ну, я была права!” — мысленно похвалила себя Элль и приникла к замочной скважине. Увы, через нее невозможно было что-либо разглядеть, да и слова смазывались, терялись.

Элль переминалась с ноги на ногу. Она опаздывала: на шесть была назначена важная встреча в соседнем корпусе — не отменить, не передвинуть. Предстояло подняться на крышу, перейти по подвесному мостику на соседнюю, где в креплении громоотвода застрял наполовину сдувшийся мяч, а после спуститься в переоборудованный чердак, постучать в дверь. Последние минуты часа таяли, а чужая тайна так некстати разожгла любопытство.

«Он же не разозлится, правда?” — Элль подумала о человеке, который ждал ее в комнате под самой крышей, о человеке настроения, казавшемся то добряком, то злодеем. Он то угощал душистым чаем с конфетами, то строго отчитывал за малейшую провинность. Или задумчиво покачивал головой, смотрел куда-то в сторону и, казалось, совершенно не слушал, что ему говорили.

Один из собеседников за дверью перешел на повышенные тона. Эх, была не была! Элль осторожно надавила на ручку, просунула голову. Столы, книги, запах пыли, красный след заката в окне. В дальнем углу — два человека. Кто они? В комнате сумрак, не разобрать.

— Ладно, спрошу еще раз: это правда, маленькая дрянь, что ты на меня жаловалась?

«Марисоль!» — Элль передернуло.

Любимица учителей и воспитательниц, Марисоль со своим кукольным личиком и огненно-рыжими волосами считалась первой красавицей. Окруженная подругами, она была приветлива и мила, опрятна; тетрадки вела без помарок, первая тянула руку, чтобы ответить на вопрос, смотрела широко распахнутыми глазами — глазами наивной добрячки.

Да только Элль знала, сколько острых игл припрятано в ее лощеной светлой шубке. Прошлой весной у них случились разногласия: на большой игре Элль увела у ее команды подсказку прямо из-под носа и влегкую добралась до главного приза. Призом оказалось освобождение от летней работы для своей группы. Такое разочарование, Элль получить другое, но ребята — Яцек, Лотта, Улле, Герда и другие остались довольны.

Марисоль затаила обиду. Сама она, конечно, не мстила, — также улыбалась при встрече, заводила разговоры о пустяках. Только что-то неприятное было в ее взглядах и в паузах между слов. Тогда же Элль стала находить записки с угрозами в своей сумке: «Будь осторожна на лестнице: мы толкнем в спину», «Суп в столовой вкуснее с крысиным ядом», «Ночью мы проберемся в комнату и задушим тебя подушкой».

Ни одна из угроз не была исполнена, жизнь потекла своим чередом. Только вот на лестницах Элль порой охватывало странное ощущение, тело деревенело. Часто пропадал аппетит, приходилось ковыряться в тарелке под строгим надзором дежурной воспитательницы, через силу глотать ложку за ложкой. Спать без подушки Элль со временем привыкла, хотя поначалу шея сильно болела. «Ты слишком впечатлительная. Зря себя мучаешь» — сказал ей тогда Голос, невидимый друг.

Элль решилась снова заглянуть в кабинет: выяснить, кому в этот раз не повезло. По опыту знала: сторониться нужно не только Марисоль, но и тех, на кого пало ее недовольство — а то, глядишь, и на себя беду навлечешь. В свете заходящего солнца, бившего в окно, волосы Марисоль казались кроваво-красными. Вторая девочка жалась к стене, сумрак скрадывал черты ее лица.

— Ну, чего молчишь?

— Я на тебя не жаловалась. Я вообще о тебе ни с кем никогда не говорила.

Элль вздрогнула, узнав вторую девочку. Нора, молчаливая, робкая одногруппница, которая и мухи не обидит. И что она могла не поделить с Марисоль? Да так, что красавица-умница решила разобраться лично, не подкидывая записки чужими руками.

— Не ври мне! — мгновение, и воздух в комнате словно наполнился пылью. Элль почувствовала, как щекочет в носу на вдохе. Рядом блеснуло что-то паутинно-тонкое.

Пришлось сосредоточиться, посмотреть особенным зрением — так и есть, ближайшая нить пришла в движение. Марисоль тянула ее, оборачивала вокруг запясться Норы до красных полос на коже, до невозможности и пальцем двинуть. Из всех, с кем Элль имела дело,только Марисоль умела так жутко управляться с нитями.

— Не надо! — всхлипнула Нора, и Элль с трудом заглушила в себе желание броситься на помощь. Особенное зрение позволяло подметить многое: мух с задранными кверху лапками и одну мертвую бабочку на подоконнике. Расходящийся шов на платье Марисоль. Рыжий волос, приставший к черным колготкам. Мокрые от слез щеки Норы; широко раскрытые глаза, в которых отчаяние на секунду перебилось другой эмоцией. Узнаванием.

Элль отвела взгляд, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Плохо-плохо-плохо. Нора ее заметила, что теперь сказать-сделать? Уйти стыдно, заступиться страшно — второго раунда записок с угрозами она не вынесет.

«Вот мерзавка!» — не удержался Голос. Элль дернулась, задев плечом дверь. Как назло, та жалобно скрипнула.

Элль так и не узнала, успела ли Марисоль обернуться, поняла ли, кто был свидетелем некрасивой сцены. Бросилась прочь, подальше от злосчастной комнаты, в которой Нора плакала от боли. Свернула в соседний коридор, едва не столкнувшись с воспитательницей — та успела отшатнуться. Ступени вверх, холодный воздух бьет в лицо, выветривает мысли.

Элль остановилась, внимательно огляделась. Убедившись, что на крыше никого нет, достала из-под кофты кулон — простенький камешек на веревке. Крепко сжала.

— Я по-хорошему просила тебя молчать. Ты это сейчас нарочно, что ли?

“Прости меня. Не специально”.

— Мы же на беседу к наставнику идем! Только попробуй там что-нибудь выкинуть!

“Я буду молчать, Элль. Обещаю”.

Ох и сложно было скрывать Голос от всех, особенно от человека из комнаты под самой крышей с его привычкой подмечать детали и цепляться к словам. В прошлый раз Элль забыла спрятать кулон под кофту — натерпелась страху, когда наставник отметил: “Интересное украшение. Позволишь взглянуть?” — и протянул раскрытую ладонь.

Тогда Элль чудом удалось унять дрожь и не запутаться, развязывая шнурок, а Голос вопил, перекрывая все остальные звуки: “Откажись, Элль, не надо, мне страшно, страшно, страшно!”

Наставник рассеянно покрутил камешек меж пальцев, поводил по нему ногтем. Элль, напряженная до предела, наблюдала за каждым жестом. Знала, если он начнет расспрашивать, она не сможет ничего утаить: наставнику легко было врать в мелочах, а что-то серьезное скрыть никогда не получалось. Расскажет о Голосе, которому так и не смогла придумать имя, потому что ни одно из имен не понравилось невидимому другу. Добавит, что камень раньше был у подруги и соседки по комнате, Алии, но что она Голос не слышала. И вообще никто его не слышит кроме Элль.

Наставник тем временем приблизил камешек к лицу и взглянул на Элль через отверстие, пальцем сдвинув шнурок. Потом сказал — как-то странно, будто смутившись:

— Там, откуда я родом, такие камни называют «куриным богом». А еще «собачьим счастьем». Эту дырочку выточила вода, знаешь?

Элль кивнула.

Куриный бог вроде бы привлекает удачу. Ты молодец, что не выбросила. Береги его — и будешь счастливой.

«Как же, счастливой!» — злилась Элль тем же вечером, после того как покинула комнату наставника. Голос, разразившись гневной тирадой, обозвав предательницей, обиженно замолчал на несколько монотонных, удушающе-тихих часов. Элль чувствовала себя дурой, впустую тратя слова, убеждая, что она никогда бы не оставила камень в чужих руках, и что избавиться от невидимого друга в ее планы не входило.

— Ладно, куриное-чего-то-там, в следующий раз оставлю тебя в комнате.

Угроза подействовала. Голос нарушил молчание. Резкое «Не смей!» вторглось в мысли. После они поговорили, почти спокойно. Элль обещала, что не будет прятать камень ни под матрасом, ни в шкафу, между стопками с одеждой. Да и страшно, призналась она себе, оставлять что-то настолько ценное: воспитанникам разрешено запирать комнаты только на ночь. Воровства, конечно, у них в группе не случалось, но зачем рисковать?

Голос, в свою очередь, поклялся, что будет молчать, когда Элль этого попросит. Впрочем, он и раньше обещал не отвлекать ее болтовней в важные моменты, когда вокруг толпились ребята и воспитатели, и выдать себя было легче легкого. Длинные вечера с прогулками по укромным, затерянным местам, попытки просочиться на чердаки и в подвалы, сонная тишина пустой комнаты — времени и мест для бесед было много. Однако невидимый друг терпением не обладал, разбрасывался словами по поводу и без.

Порой он, конечно, помогал, на занятиях подсказывал верные ответы. Но чаще отвлекал, вклиниваясь в чужие разговоры, отпуская язвительные реплики.

Элль и так считали странной и старались не трогать лишний раз, а если бы она призналась, что слышит чужой голос — то ли у себя в голове, то ли где-то рядом, будто кто-то шепчет ей на ухо… Элль гнала от себя такие мысли. И просила Голос быть осторожным, не путать ее и не отвлекать.

«Сложно остаться равнодушным, смотря твоими глазами».

— А ты попробуй.

Тяжелый вздох в ответ.

— Оставлю в комнате!

«Ладно, ладно. Обещаю».

В этот раз Голос следовал уговору целых две недели. И нарушил его лишь теперь, в самый неподходящий момент.

Все часы в здании ожили; дребезжащий звон поднялся над крышами. Опоздала!

А хорошо бы снять кулон и спрятать его, например, в ближайшем коридоре за батареей. Беседа с наставником, как правило, тянется не больше полутора часов, за это время ничего не случится. Элль тут же стало стыдно за промелькнувшую мысль: они с Голосом уже больше года вместе, ни разу не расставались. Элль даже спала и мылась, не снимая кулона. Очередную беседу с наставником она переживет, если невидимый друг решит вмешаться.

А вот что делать с Марисоль, если та ее все-таки «засекла»? Эх, надо было пройти мимо! Сама виновата, что подставилась.

Бледное, заплаканное лицо Норы все стояло перед глазами.

Элль поднесла камень к губам, прошептала: «Слышишь, молчи, что бы ни случилось!» По специальному мостику перешла на соседнюю крышу, спустилась по лестнице в чердачное помещение. Задержала дыхание, словно готовясь нырнуть в холодную воду. Постучалась.

3

Это случилось два года назад.

— Элли, клад где угодно, но точно не здесь… Не разрешили бы им…

— Возвращайся, если хочешь.

Элль не поддавалась на уговоры Алии. Клад ее не интересовал: вряд ли старшие ребята спрятали что-нибудь ценное — так, мелочи. Тетради, набор цветных карандашей, свертки со сладостями, декоративные свечи, заколки. Из года в год этот набор почти не менялся, поэтому игра в поиск сокровищ Элль надоела. Она скучала, слушая бесконечные рассуждения о том, с чего стоит начать поиск, кого взять в команду. В конце концов, это же не большая игра, так чего заморачиваться.

Когда наступил, как его называли, “день сокровищ”, их разбудили на полтора часа раньше обычного, погнали на завтрак, потом затолкали в душный подземный зал. На сцену поднялась Ривер, главная воспитательница. Как всегда, с идеально ровной осанкой, строгим лицом и забранными в пучок волосами. А вот ее голос был удивительно красивым, звучным:

«Давным-давно по морям плавал бравый пират, — рассказывала Ривер, — грабил торговые суда. Никто не смог его поймать, только смерти оказалось это под силу. Пират выпросил у нее неделю форы, разделил свое добро на множество мелких частей и припрятал на отдаленных островах. Недавно выяснилось, что и у нас есть тайники с его сокровищами. Но найти их будет непросто».

Зал восторженно загудел, Ривер продолжила: «тайники могут быть где угодно. На самом видном месте, и там, где никому и в голову не придет искать. Не волнуйтесь, вам дадут подсказки».

На сцену поднялись старшие ребята, разодетые кто во что горазд, в измазанных красной краской рубашках и черных повязках. В штанах с дырками на коленях. Элль фыркнула: «Хоть бы в библиотеке про пиратов почитали, узнали, как те одевались». На нее зашикали, призывая к молчанию.

— Восточное крыло, четыре часа дня, — объявила девушка, имени которой Элль не знала. По залу поползли шепотки: «Это что-то, связанное с часами», «Да там они в каждом кабинете», «Почему именно четыре часа?»

— Цветы и птичьи песни, — угрюмо сказал парень с упавшими на лицо черными волосами. Этого Элль помнила — Ульв был слишком странным, чтобы его забыть. В том году семнадцать стукнуло, а выглядел на двенадцать, если не меньше. Худой, терял сознание по поводу и без, но зато дрался так, что на противнике живого места не оставалось.

— Тень и пыльные занавески.

Алия рядом засмеялась.

После они выбирались из душного зала, толкаясь в дверях, задевая друг друга локтями. Элль потеряла Алию из виду. Кто-то пихнул ее в бок, она не глядя толкнула в ответ и поспешила протиснуться вперед, в образовавшийся просвет. Визгливое «А-а-ай» потонуло в гуле голосов.

На улице стало легче, свежий воздух прояснил мыслям.

— Давай с нами, — позвали девочки, Лотта, Герда, Нора, веснушчатая Берта и Мариса из группы помладше, успевшие объединиться в команду. — Что найдем — поровну поделим.

Элль притворилась, будто не слышит. И какое удовольствие целый день таскаться за всеми, марать руки, роясь в залежах хлама во внутреннем дворе или в дуплах деревьев? Повезет с кладом — споров не избежать, при дележке поровну все равно не получится. Найдут другие — станет обидно, что день впустую, столько усилий зря.

Наконец, в дверях показалась отставшая Алия. Подошла, улыбнулась:

— Спасибо, что подождала. Придумала, где искать? Я плохо подсказки запомнила… Давай начнем с библиотеки. Про нее ничего не говорили, зато там могут быть карты.

Дальновидность подруги нравилась Элль. Другие ребята рассыпались по разрешенной территории острова и принялись искать, не имея какого-либо внятного плана, на одном лишь азарте. «Дешевые» клады они, может, и найдут, их прячут не слишком тщательно. А вот ценные… Тут-то и вспомнят о картах.

Карты могли скрываться в библиотеке меж книжных страниц или в бутылках на кухне. Найти их не составляло труда, правда, больше половины лгали. В местах, куда они вели, никто ничего не прятал.

— Или, может, начать с кухни?.. Правда, в прошлый раз там только обманки были.

— Нет, мы пойдем в другое место, — сказала Элль. И добавила про себя: «И оно совершенно не связано с игрой».

Подруга охотно согласилась. Иначе и быть не могло: нерешительная Алия позволяла Элль вести, выбирать, во что играть, в какие авантюры ввязываться, с кем водиться, а кого обходить стороной. Всегда вместе, рядом, в одной комнате, за одной партой. На занятиях и после. «Алли-Элли, Элли-Алли» — так звали их остальные.

Обычно Элль была честна, делилась планами, прислушивалась к мнению подруги. Но сейчас… сбежать с игры, выбраться за пределы разрешенной территории, отправиться туда, где, по словам воспитателей, крылась опасность — на такое излишне осторожная Алли не пошла бы. А потому Элль решила не волновать ее раньше времени.

День игры был выбран неслучайно: за ребятами почти не следили, пока те искали клады. На обед и ужин приходить необязательно, сегодня не будут считать по головам.

Найти тропинку, ведущую на север, оказалось легко. Правда, она петляла меж скал, то взбираясь на склон, то скатываясь в ущелье. Приходилось спускаться бочком, ощупывать землю носком ботинка, прежде чем полностью поставить ногу. И все равно оставался страх, что она соскользнет. Стебли и листья густо разросшейся авенки задевали не прикрытую одеждой кожу, обжигая ее. А море шумело все ближе. Меж скал кое-где уже просматривалась синяя кромка воды — темная, гораздо темнее чем на юге или востоке.

И вот, когда они почти добрались, Алия не выдержала. Остановилась — с места не сдвинешь. Принялась переубеждать.

— Возвращайся, если хочешь, — повторила Элль.

Она знала, что Алия одна никуда не пойдет. Но и тащить за собой обиженную подругу — день испортить. И сдалась ей эта игра? Элль ухватилась за внезапно осенившую ее мысль, покрутила, примерилась. А что если…

— Не хотела тебе говорить раньше времени, чтоб удачу не спугнуть. Но видимо, придется. Знаешь, мы ведь идем настоящий клад искать. Не свертки со всякой дребеденью — или тебе тетрадей с карандашами не хватает?

— Ты что, поверила про пирата? Элли, это лишь сказка. Ривер ее придумала, небось, перед самым выходом на сцену. Нет никакого клада.

— А вот и есть! Позавчера, пока ты была на беседе с наставником, я пошла в библиотеку. Сидела там на подоконнике в дальнем конце, случайно уронила закладку. Полезла доставать — а там ведь доски старые, ссохшиеся, с просветами. Так вот, там меж досок было что-то светлое, будто свернутый во много раз листок. Я аккуратно его подцепила, — Элль понизила голос до шепота, потом и вовсе остановилась. Подруга подалась вперед:

— Ну, что же там, что?

— Карта! Старая-старая. Наш остров. На севере, где-то в этих краях, отмечено крестиком место. Я сунула карту в карман, хотела показать тебе. Но пока я дошла, она измялась так, что и не разобрать. Рассыпалась в руках… Но я хорошо все запомнила.

По лицу Алии было видно, что она очень хочет поверить.

— Скажи честно, ты ведь это все выдумала?

— Стала бы я?! Сама посуди: воспитатели и учителя запрещают ходить на северную сторону — неспроста ведь? Значит, здесь что-то скрывают. Может, не клад и не сокровища. Разве тебе не интересно?

— Нас много куда не пускают. А про север отдельно говорят, потому что тут сплошные скалы, обрывы, высокие волны.

В зарослях, совсем рядом, пронзительно закричала птица, потревоженная человеческими голосами. Алия вздрогнула всем телом. Элль почувствовала досаду: подруга упрямилась, что бывало с ней редко.

Она подумала, что Алия в последнее время вообще странно себя ведет. Просыпалась по ночам, будила Элль и просила лечь с ней рядом. “Мне страшно”, — “Приснился плохой сон?” — “Нет. Просто страшно”. Перестала вдруг справляться с простейшими заданиями, хотя всегда была сообразительной и прилежной. Не то что Элль, «ветер-в-голове», как говорили про нее учителя.

— Пожалуйста, Алли. Мы почти дошли. Одним глазком на берег, на море — и сразу обратно. А как вернемся, попроси у меня, что захочешь. Все сделаю. Ну?

— Хорошо. Давай попробуем.

У самого берега тропа нырнула в камни. Большие, с острыми изломами, с боками, поросшими влажным мхом. Элль сбросила туфли, взяла Алию за руку, приказала идти след в след.

Она разодрала себе стопы, разбила колено, а чуть ниже локтя наливался чернотой крупный синяк. Мелочи. За неполные тринадцать лет Элль многое пережила, боль ее больше не пугала. Драка однажды закончилась вывихнутым плечом. С переломом руки она маялась после неудачной попытки взобраться на дерево. А еще упала как-то раз в заросли обжигающей авенки, и по всему телу вздулись волдыри. А тут… Похромает дня три, не больше, ведь говорили же в лазарете, “на ней как на кошке заживает”.

Главное, что Алия легко отделалась, только ладони стесала.

Остаток пути они проползли почти на четвереньках. Наконец, гряда валунов кончилась, открыв пятачок с мелкой колкой галькой, тонущий в тени горбатой скалы, мысом уходящей в море.

— Видишь, нет тут ничего, — расстроенно сказала Алия. — Зря я тебя послушала.

— Давай попробуем обойти ее.

Подножие скалы лизали ленивые волны.

— Это же в воду заходить придется. А ты уверена, что там везде мелко?

Элль пожала плечами. Плавала она плохо, однажды чуть не утонула. Беспомощные пальцы, которым не за что ухватиться, удушье, боль в сведенной судорогой ноге. Но не возвращаться же обратно, ничего толком не повидав?..

— Как раз и проверим. Пошли.

— А ты точно будешь в порядке?..

В летние выходные воспитатели разбивали ребят на группы и отводили на пологие песчаные пляжи южного и восточного берегов. Это, наверное, было единственным, что могло на время разделить Алли-Элли, оторвать друг от друга. Страх утонуть давно прошел. Но море будто затаило обиду: после проведенного у воды времени у Элль начиналась лихорадка, а стоило обгореть, кожа слезала лохмотьями. Раньше Элль закатывала истерики перед воспитателями, не желавшими выводить ее на морскую прогулку, требовала оставить ей Алию. Теперь же к волнам ее почти не тянуло.

И вот, море шелестело у самых ног. Элль вздрогнула, когда вода коснулась изрезанных стоп. Прохлада принесла облегчение. А от водорослей, закручивающихся вокруг лодыжек, стало противно. Вода доставала до пояса, идти было неудобно, неловко. Посовещавшись, девочки решили держаться поближе к скале, чтобы зацепиться за что-нибудь, если дно резко уйдет на глубину.

Элль подумала о рыбе. Воспитатели говорили, ее особенно много на юго-западе, нужно лишь выйти в открытое море и добраться до места, где теплое течение делает крюк. По рассказам рыбаков, вода там синяя-синяя, не то что здешняя, почти черная, с зеленоватым оттенком. Повезло мальчишкам — тех через два-три года рыбаки возьмут с собой в лодки. Не всех, конечно, только самых сильных и ловких. Вроде Ульва.

Нога провалилась в пустоту. Не удержав равновесия, Элль с головой ушла под воду. Стало страшно, паника подступила к горлу, сомкнулась удушливым кольцом. Однако барахтаться долго не пришлось: пятки коснулись твердого, оттолкнулись от него. Элль вынырнула, подалась в сторону, оказавшись, наконец, в безопасности. Ладони заскользили по шершавому камню с вросшими намертво мелкими раковинами. Отдышавшись, посмотрела на Алию: подруга выглядела уставшей, но была в полном порядке.

— Может, все-таки вернемся? — робко спросила она. Элль посмотрела с укором, отвернулась, побрела дальше.

На самом деле, ее злило, что скалистая гряда все тянулась и тянулась. Они с Алли обогнули несколько изломов, но за каждым открывался все тот же унылый пейзаж: отвесный склон и темная вода. Кое-где встречались насыпи из валунов, девочки забирались на самый пологий, отдыхали.

Глаза щипало от соли. Элль старалась отвлечься. Хорошо бы поискать в библиотеке старые карты, только не игровые, забытые с прошлых лет, а настоящие. Ну или хотя бы рисунки, на которых изображена эта скала. Интересно, какой она была пятьдесят, сто лет назад? Получится ли определить, когда скала осыпалась, разделилась на камни, отдавившие хвост тропинке, по которой они с Алли вышли к берегу? И на камни, упавшие на дно и ставшие чем-то вроде дороги, по которой они с Алли теперь шли.

Впереди виднелся очередной излом; не угадать, что за ним. «Доберемся, посмотрим — и обратно! Хватит с меня». Приключение вышло скучным и выматывающим, и от этого становилось горько. Обида подстегивала, гнала вперед.

— Подожди, куда ты так быстро? — позвала за спиной Алия, но Элль не остановилась, чтобы не наговорить злого и резкого. «Не бойся, скоро домой, как ты того и хотела! Чуть-чуть осталось, а на обратном пути смейся над моей глупостью и упрямством, сколько влезет». Элль перемахнула через выступ и замерла, не веря своим глазам.

Скалы расступились, обнажив пологий пляж, залитый солнцем. Обрамляющие его склоны были аккуратными, без выбоин и темных трещин, напоминающих сетку вен на старческой коже. В глубине виднелись деревья с раскидистыми кронами, а с другой стороны берега прижался к утесу старый маяк.

— Как красиво, — прошептала подоспевшая Алия.

Они выбрались на берег, стянули верхнюю одежду, разложили на солнце. Исследовали маяк — вход оказался наглухо заделан кирпичами. Ни меж камней, ни в зарослях клада не нашлось, зато обнаружились пустые птичьи гнезда с пятнистой скорлупой и иссиня-черными перьями, поблескивающими на солнце: одно из них, самое аккуратное, Элль выбрала для себя, остальные забрала Алия. Еще нашлась тропинка, ведущая вглубь острова, и Элль испытала смесь облегчения и разочарования. Здорово, что не придется возвращаться вброд. Но раз есть тропинка, значит, по ней кто-то ходит, и это чудесное место не может быть только их с Алли.

Надевать сухую, прогретую солнцем одежду оказалось приятно.

Алия сидела на гальке, набирала горсть в ладонь и просеивала, откладывая в сторону понравившиеся ракушки и камушки.

Была у нее привычка подбирать что-нибудь с земли. Иногда после прогулок Алия возвращалась с карманами, полными шишек, каштанов, огрызков карандашей, потерянных пуговиц. На замечания подруга отвечала: “Но ты же сама хранишь в шкафу коробку со всякой мелочью”. “Это другое! — возмущалась Элль — В коробке мои сокровища! Если с ними что-то случится, я буду плакать. А вот ты совсем не бережешь то, что приносишь в карманах, вечно теряешь”. Дальше спор обычно не заходил: Алия умела вовремя перевести тему. Элль не настаивала: она признавала, пусть и нехотя, что со стороны предметы в ее коробке вполне могли показаться ерундой, мусором. Несколько монет, с трудом добытых в первой большой игре. Вырванная из библиотечной книги страница с любимым стихотворением. Шпаргалка, которая помогла сдать очень сложный экзамен. Открытка с добрыми словами от всей группы.

Еще кусочек ткани от свитера, который воспитательница Магда подарила Элль в один из дней рождения. Мягкий, согревающий, но не жаркий, приятно пахнущий — Элль казалось, будто ее обняли, стоило только надеть свитер. Она сносила его до протертых локтей и решилась выбросить лишь когда свитер стал жать в груди. Лоскуток сохранила на память.

“Свитер сейчас бы не помешал”, — подумала Элль, поежившись от налетевшего ветерка. Алия выглядела расстроенной, и Элль не смогла понять, отчего. Только что все ведь было в порядке.

— Что с тобой происходит в последнее время? Может, расскажешь, наконец?

Алли размахнулась и бросила один из камешков в воду. Отряхнула руки. Пробормотала:

— Скажи, есть ли что-то такое, что у тебя не получается? Совсем-совсем, сколько бы ни старалась? Я имею в виду занятия.

Элль задумалась.

Они учились заживлять мелкие порезы, помогали корням растений укрепиться в почве, бедной на минералы, сращивали осколки разбитых стаканов и тарелок, создавая из них что-то свое, ни на что не похожее и ни к чему не пригодное. Вроде кривобоких скульптур, отдаленно напоминающих человеческие тела, стянутые чешуей разного размера. Элль нравилась история, а труднее всего ей давались география и астрономия, особенно задачи, где надо было рассчитать траекторию движения планет или метеоритов.

— Ну, с ходу и не скажу… Если только… Подожди-ка, — она осеклась. — Что ты имеешь в виду? Ну, стала ты хуже учиться, так это бывает. Лето же, где тут сидеть за уроками. А вот с осени других развлечений и не останется, не гулять же под бесконечными дождями.

— Ты не понимаешь. Я не могу толком ничего сделать, потому что… не вижу, — закончила Алия шепотом.

Отчего-то спину Элль обдало холодом. Ей стало страшно, захотелось зажать уши руками, хотя страшного Алия ничего не говорила.

— Наставник на беседе сказал, это похоже на то, как теряется зрение. Сначала смотришь на человека — представь, например, он стоит у маяка — и видишь его лицо, сразу узнаешь. Спустя время приходится щуриться, чтобы понять, кто там. А потом и это уже не помогает, надо подойти вплотную. А еще через время… Даже не поймешь, где тут вообще маяк.

— Алли, ты разве… Больна чем-то?

— Ты ничего не поняла.

Алия сгребла отобранные, самые красивые, раковины и камни, положила в карман. Отошла подальше, почти к самой тропинке. Наклонилась, подцепила что-то с земли. Вернулась, вложила в руки Элль листик, вынесенный ветром на камни.

— Ну, давай. Что ты видишь? Опиши так, как нас учили описывать года три назад, на занятиях по языку. От частного к общему, помнишь?

— Ну… — Элль сосредоточилась. — Точки, окрашенные и бесцветные. Дырчатая пленка. Жилы, мякоть. Рубец с одного края.

— Вот именно, — перебила Алия. — А я вижу только зеленый лист с черешком и темной линией посередине. И так во всем. Но мне это, признаться честно, все равно. Только когда к нам старшие приходили с уроками помогать, тот мальчик, что мне достался, знаешь, что сказал?

Подруга замолчала. Надолго, будто не собиралась продолжать.

— Ну так что же?

— Вообще-то, я обещала молчать. Думала, все у меня пройдет, все будет в порядке, но… В общем, — Алия рвано выдохнула. — Сказал, что старших раньше много было. А примерно в нашем возрасте те, кто плохо учился, стали пропадать. Исчезали, и все. Старшие пытались выяснить, что происходит, но учителя строго-настрого запретили обсуждать это друг с другом. И особенно с нами.

— Алли, да он же просто напугать тебя решил. А ты-то, дурочка, поверила. Наверное, он потом как следует посмеялся над тобой с друзьями. Ух, я б его! — Элль изобразила пощечину. — Покажи мне его, как увидишь.

Алия, наконец, улыбнулась.

Тропинка, по которой они возвращались, делала огромный крюк, поэтому домой они добрались к самой ночи. В общей гостиной стоял шум, девочки не стали заходить туда, чтобы избежать лишних вопросов. Тем более, от усталости подкашивались ноги и закрывались глаза.

Комната встретила их уютным полумраком.

Лихорадка забрала Элль в середине ночи. Она не понимала, спит или бодрствует. Неистово шумело море, теплое и холодное течения спорили, кто из них лучше, скручивались змеями, бросая Элль то в жар, то в холод.

К утру ее отвели в лазарет, отпустили только через день. Вернувшись в комнату, Элль увидела, что кровати Алии по соседству больше нет, а в тумбочке и шкафу не осталось ее вещей, только мелочи вроде исписанных ручек и собранных на северном побережье камушков да ракушек в мешочке.

Несколько недель Элль набрасывалась на воспитателей и учителей, устраивала истерики, пытаясь выяснить, что случилось. Но все упорно молчали. Ее наказывали, запирали в комнате, кормили успокоительными, от которых мысли становились вязкими и путаными, а глаза закрывались сами собой.

Однажды проснувшись, Элль увидела, что на краю ее кровати сидит Нора.

Знаешь, я тоже скучаю по Алли, — сказала она. — И не только по ней.

И добавила:

— Ты, наверное, не заметила, но тогда еще четыре человека не вернулись с игры.

4

Наставник выглядел усталым. Лицо осунулось, под глазами залегли тени. Он задумчиво крутил в пальцах граненый стакан с чем-то темным, пахнущим пряно и терпко. Элль сглотнула: разыгралась жажда. Наставник проследил за ее взглядом, усмехнулся, кивнув на стакан:

— Ну, такое тебе пить еще рано. Налей-ка лучше чаю.

Узкая дверца на другом конце комнаты вела на своеобразный склад размером в пять шагов, с полками от пола до потолка, набитыми пачками, свертками, коробками, банками. Лишь малая часть из них отводилась под крупы и консервы, остальные были отданы чаю. Коллекция впечатляла: чайники всех форм и размеров, декоративная посуда, остроугольные шапочки. Но самое главное — скрученные листочки, отдающие воде запах, вкус и цвет — от бледно-желтого до черного. Бомбочки, что роскошными цветами распускались в кипятке. Прессованные таблетки, от которых нужно было аккуратно отпилить краешек. Наставник относился ко всему этому богатству так трепетно, что мог выйти из себя, если кто-то начнет заваривать чай, не промыв его сперва. Любил рассказывать, как правильно пить, сколько раз можно заваривать, как и при какой температуре промывать.

Элль выбрала чай и вернулась в комнату, подошла к кофейному столику, над которым, заключенные в раму картины, странные животные шли на закат — на длинных паучьих ногах. Элль любила их разглядывать, пока закипал чайник.

— Ты еще скучаешь по ней?

Вздрогнув от неожиданности, Элль ошпарила пальцы кипятком. Настороженно покосилась на наставника: мужчина, как всегда опрятный, в строгом сером костюме, с аккуратно зачесанными волосами, листал записную книжку. “Показалось, что ли? Это ведь точно не Голос сказал…” — удивленно подумала она.

Разумеется, она скучала. Радовалась, что воспитатели, очищая комнату от вещей Алии, не тронули мелочи, которые подруга, следуя своей странной привычке, бездумно подбирала на улице: монетки, поломанные заколки, перья, детали от мозаик, крючки и пуговицы, спичечные коробки. Среди всей этой ерунды оказался камешек с отверстием посередине — и с голосом, который Элль услышала, взяв камень в руки. Это случилось полтора года назад, когда ее, наконец, — со следами от уколов, с гудящей от воспитательных бесед головой, — отпустили из лазарета в свою комнату.

В лазарете Элль доходчиво объяснили, что тему исчезновений лучше не поднимать, иначе снова напоят успокоительными. Она навсегда запомнила то жуткое состояние: неподъемное, неповоротливое тело, влипшее в кровать. Комната медленно вращается перед глазами, и в какой-то момент наваливается такая апатия, что на все становится плевать. Потому Элль молчала, даже когда вопросы жгли горло и щекотали язык.

Дела были бы совсем плохи, если бы не Голос. Он задавал уйму вопросов, заставлял играть: плести гусеницы из слов, когда последняя буква становилась первой, загадывать друг другу загадки. “То, что ты выбрала, большое?” — “Да” — “Живое?” — “Да. Нет. Не совсем”, — “Наверное, это…”

Голос не помнил своего имени, пола и возраста; не мог сказать, как оказался в камне, но совершенно определенно знал, что когда-то был человеком. Какое-то время он провел на дне, в брюхе рыбы, в трюме корабля, потом снова на дне. Затем оказался на северном побережье, где его подобрала Алли.

— Иди сюда, чего так долго? — позвал наставник. И добавил, сощурившись. — У тебя что-то болит?

Элль вдруг поняла, что чайник уже закипел, а она все стояла над ним, теребя кулон через одежду. Пробормотав: “Все в порядке”, Элль схватила чашку и поспешила опуститься в кресло напротив наставника.

— Твоя чашка пустая? — удивленно уточнил он.

— Ой! — Элль беспомощно оглянулась на кофейный столик. Там остывал ее чай, а вот пирамидка пустых чашек, высившаяся рядом с сахарницей и вазочкой с конфетами, стала ниже. — Сейчас поменяю. Надо, схватила не глядя.

— Подожди. Я передумал.

Наставник потянулся, наклонил свой стакан над чашкой Элль. Пряный аромат усилился.

— Пей.

Элль сделала глоток, язык обожгло, хотя напиток был прохладным. Рот наполнился сладкой слюной, а по телу расползлось приятное тепло.

— Ну что, уже не такая нервная?

Элль засмеялась — не над его словами, а просто. Отчего-то очень захотелось рассмеяться. Наставник понимающе улыбнулся и стал спрашивать, сколько книг из списка удалось прочитать, какие занятия вызвали трудности. Затем подошла очередь особых заданий.

— За час до нашей встречи мне доставили одну вещь. К сожалению, я совершенно не помню, куда положил ее. Поможешь найти?

Элль усмехнулась: она уже не малышка, а наставник до сих пор придумывает эти мини-истории! Сосредоточилась, раскладывая комнату на составные.

По внутренней стороне стакана, из которого пил наставник, ползла трещина. Края ее плотно смыкались, не пропуская влагу. Но стоит сдавить стакан чуть крепче, он лопнет, рассечет ладонь. «Выбросите его», — посоветовала Элль и продолжила поиски.

Наставник аккуратно относился не только к внешности, но и к месту, где проводил много времени: полы комнаты были начищены, окна прозрачны, все вещи, даже рамы картин, тщательно протерты. Но если смотреть особенным зрением, можно увидеть, как много пыли. Она медленно кружится по комнате, волнуется от сквозняка и дыхания, оседает на скатерти, посуде, тонет в чае и пряном напитке, забивается в трещины, скапливается в углах. Ворсинки ковра, ресницы, чешуйки кожи. Пыль на губах и веках. Говорят, лет двадцать назад один мальчик сошел с ума, научившись смотреть особенным зрением. Растирал кожу жесткой мочалкой, обливался кипятком, обматывался с ног до головы пленкой, которую воровал на кухне. Оставлял лишь прорези для глаз, носа и рта.

А ведь воспитатели с детства твердили, что брезгливость — фантомное чувство, ненастоящее, надуманное. Уничтожишь его, и жить станет легче. Так и получилось: занятия, проводившиеся в начале обучения, с корнем вырвали брезгливость. Благодаря им Элль знала, как выглядят яйца и личинки жуков, точащих дерево, грызущих матрасы, подушки и людей, когда те спят.

Элль встряхнулась: нужно было сосредоточиться.

Вещи, к которым давно не прикасались, присыпаны тонким пыльным слоем. Следы от пальцев на кофейном столике, где Элль заваривала чай, на скатерти вокруг чашек. Потом взгляд зацепился за полку с книгами, где полоса пыли также была нарушена. Элль подошла ближе, вгляделась. Одна книга слегка выдавалась из ряда; показалось, будто ее недавно доставали. Элль довольно улыбнулась: легкое задание, она быстро справилась.

Меж страниц обнаружился запечатанный конверт без подписей, адресов и марок. Элль замешкалась: вскрыть его? Внутри еще одно задание? Но наставник не спешил с пояснениями, молчал, снова углубившись в свою записную книгу. Чуть нахмурился, когда Элль протянула письмо — будто не сразу вспомнил, что это такое.

— Молодец. Садись. Скажи-ка, ты замечаешь, что нитей становится больше?

Элль удивилась. Нитей на острове всегда было много — стоит посмотреть другим зрением, настроиться на особый лад, они проявятся. Тонкие и толстые, похожие на червей, ленты, волосы, струны, леску, паутину — словом, на все что угодно. Они просто были, как есть воздух, земля или вода. Так отчего их количество должно было измениться?

Не дождавшись ответа, наставник продолжил:

— Сейчас на картах Большой Земли нашего острова нет. А раньше его обозначали, называли “Птичьим”. Птиц тут действительно было много. Впрочем, ты, наверное, читала об этом.

Элль пожала плечами. Островам книги по географии уделяли мало внимания: авторы пособий называли их выглядывающими из воды скалистыми наростами, пустынными и безжизненными. У каждого было свое название — “Черный Мыс”, “Каменный Берег”, “Гряда”. Может, где-то промелькнул и “Птичий Остров”, но Элль не запомнила.

— Людям здесь всегда приходилось трудно. Климат жесткий, земля неплодородная. Зато хорошо росли северные цветы, колючие кустарники, деревья, водилось много животных. А уж птицам как вольготно жилось! Но постепенно растения и животные стали исчезать, а, вода у берегов помутнела.

Под крышей склада прятались летучие мыши. Во дворе пристройки, где располагалась кухня, жила кошка Вешка. Она точно была не единственной кошкой на острове: два лета назад Вешка располнела, ее живот уплотнился и надулся. В положенное время в домике, собранном из коробок и старых одеял, стало совсем тесно. Одного котенка забрали старшие ребята. Другого, с белым пятнышком, воспитательница Ривер отвезла на Большую Землю. Еще двое, повзрослев, сбежали.

Элль вспомнила скорлупки, которые они с Алией обнаружили в траве, во время вылазки на северный берег. А на деревьях, на самых высоких ветвях, птицы вили гнезда. Лет восемь назад случился сильнейший ураган, ночь за окном гремела и вспыхивала. Воспитатели собрали перепуганных ребят в общей комнате и до утра читали им сказки, а когда все стихло, вывели на улицу — показать, что все в порядке, волноваться не о чем. К тому времени ночь уже кончилась, наступил рассвет. Побродив вокруг корпуса, Элль, Алли и Нора нашли птенцов, выпавших из гнезда, которые копошились в мокрой траве и пищали. Девочки отнесли их в лазарет. Навещали, наблюдали, как взрослые лечат крылья и лапки. Выпросили на кухне пустые спичечные коробки, куда складывали убитых комаров, мух, других букашек. Элль удивилась, вспомнив, что Марисоль помогала им, бегала по коридорам с мухобойкой и выкапывала червей на площадках. Правда, тогда она была как все, таким же ребенком с грязью под ногтями и колтунами в рыжих волосах, путающихся на ветру. Курносая, усыпанная веснушками, с трудным характером, но не плохая. Затем Марисоль вытянулась, похорошела, воспитатели стали выделять ее и любить больше остальных.

— Есть здесь птицы и животные…

— По сравнению с прошлым, жалкие остатки. А вот нитей раньше почти не было. По крайней мере, так говорят, — туманно пояснил наставник, и Элль захотелось переспросить: «Кто говорит?», но она не успела. Наставник продолжил. — Ты же знаешь, я не вижу нити. Большинство учителей и воспитателей тоже этого не умеют. Боюсь, нам иногда требуется помощь. Сможешь кое-что сделать для меня, Элль?

— Что?

Наставник подошел к комоду, послышался скрип выдвигаемых ящиков, шелест бумаги. После на стол перед Элль легла папка.

— Внутри планы главного здания с кухней, дворами и прилегающими территориями, каждый этаж на отдельной странице. Если будет свободное время и желание, пройдись, пожалуйста, по всем коридорам и кабинетам. Подсчитай, сколько там нитей, как выглядят. Если получится, проверь, куда ведут. Отметь места, где они спутались в клубок. Я постараюсь предупредить воспитателей, но если вдруг тебя куда-нибудь не пустят, не переживай, оставь на потом. И еще кое-что… Постарайся держать это в секрете от ребят. Сама знаешь, слухи расходятся быстро. А у некоторых из вас, не буду называть имен, совершенно неуемная, дикая фантазия.

«Ничего себе!» Элль представила, как будет каждый вечер шататься по зданию, объяснять взрослым, что она делает и зачем: вряд ли наставнику удастся донести свою просьбу до всех воспитателей, все равно кто-нибудь будет не в курсе. Забудет, прослушает. А с одногруппниками что делать, если вдруг станут спрашивать? Элль, конечно, всегда сама по себе, сторонится шумных компаний, редко участвует в вечерних посиделках в общих комнатах… Но общается же она с Норой, Бертой, Лоттой! С другими тоже, пусть и редко.

А еще в пустых кабинетах, как выяснилось, скрываются чужие секреты, о которых лучше не знать.

— Я… Вы меня, конечно, простите, но в последнее время уроков так много задают. Едва успеваю их делать. Боюсь, если я еще буду карту составлять…

— Очень жаль. Я так надеялся на помощь. Ты дотошная, старательная — мне показалось, из ребят именно ты лучше всех справилась бы с заданием. Я даже награду приготовил… — наставник вдруг как-то странно усмехнулся и скосил глаза на письмо, которое Элль достала из книги. Оно все еще лежало на столе, рядом с треснувшим стаканом. — Эта награда связана с твоей подругой, Алией. Но видимо, ты по ней больше не скучаешь, раз промолчала, когда я спросил об этом. И от задания отказываешься.

Элль подскочила, едва не перевернув чашку.

— Почему вы мне сразу прямо не сказали? — ее начинало потряхивать от нервного возбуждения.

— Отдай, пожалуйста, папку, раз уж отказалась.

— Что в конверте?

— Кто знает, — наставник пожал плечами. Он улыбался, а Элль уже колотило крупной дрожью. — Ну ладно. Ты заберешь его, когда поможешь с картами.

— Сколько у меня на это времени?

— Сотри, пожалуйста, затравленное выражение с лица — выглядишь так, будто я тебе угрожаю. Ты вправе самостоятельно распоряжаться своим временем. Только следи, чтобы карты не помешали учебе — мне бы, конечно, этого не хотелось. Выбери удобный темп, чтобы все совмещать. И еще. Раз уж согласилась, приложи, пожалуйста, усилия. Если результат мне понравится, моя благодарность не ограничится… одним лишь письмом. Поняла?

— Да.

— Молодец. Прости, беседа получилась не слишком комфортной. На-ка, выпей еще, — наставник подтянул к себе чашку Элль, слил в нее остатки из своего стакана. — А теперь иди к себе, отдохни. Не нужно приступать прямо сейчас.

Элль послушно допила терпкий напиток, попрощалась и вышла.

Когда расстояние между ней и комнатой наставника составило две крыши, семьдесят две ступени и три пролета, проснулся Голос. «Не нравится мне все это, — поделился невидимый друг. — Не стоило пить то, что он предлагал, ты стала сама не своя. Потом, к чему такая таинственность с картами? Нуднейшее задание, на мой взгляд. Хоть каждому встречному про него рассказывай, вряд ли кто-то заинтересуется».

— Почему я сразу не распечатала письмо? Мне ведь хотелось это сделать.

«Без адресов и марок? Готов поклясться, конверт пустой. Даже если это настоящее письмо, с чего ты взяла, что оно от Алии? Ох, не нравится мне наставник, какой-то он мутный. Вечно такой весь правильный, ни одной лишней эмоции на лице… Да и потом, откуда письмо, если исчезнувшие, скорее всего…»

— Замолчи!

Если верить самой распространенной версии, которую ребята передавали друг другу шепотом, оглядываясь, нет ли рядом взрослых, оттуда, где сейчас Алия, письма не приходят. Если верить — но Элль не верила. В отличие от Голоса. «Ты же читала, что хранить в доме вещи мертвецов — плохая примета, поэтому от них избавляются. И что если повторить имя покойника нечетное число раз, кратное пяти, он вернется злым духом и будет пакостить. Все сходится: вам запрещают говорить про пропавших, а их вещи тут же забирают».

— Алия жива-здорова, — процедила Элль сквозь зубы. — Она ничем не болела. С ней все было хорошо. С ней и теперь все прекрасно.

«Откуда ты знаешь, что она не болела? Она ведь жаловалась на слепоту, ты сама мне говорила. А еще… Ты ведь сама тогда…»

— Замолчи, замолчи, замолчи!

Элль в ярости сорвала кулон, отбросила; камень глухо стукнулся о плитку лестничного пролета, отскочил в сторону, в темный угол. Папка упала под ноги. Элль спрятала лицо в ладонях, едва сдерживая рыдания. Полтора года назад она тащила тоненькую, хрупкую Алию вброд по холодной воде. Не считая раннего завтрака, они целый день не ели и не пили. На следующее утро Элль было больно дышать и говорить, она то ныряла в беспамятство, то резко приходила в сознание в мокрой от пота постели. Хорошо, что в лазарете быстро справились с той жуткой лихорадкой. А что произошло с Алли? Может, и ей было плохо, а помочь не сумели?..

Нужно поскорее закончить с картами. Сделать все так, чтобы наставник не смог ни к чему придраться. Потребовать, чтобы он выполнил обещание и рассказал всю правду об Алли — даже если тот пойдет на попятную, откажется от своих слов, если конверт окажется пустым. «Хорошо, все будет хорошо», — пробормотала Элль, чувствуя, как тугой узел в груди потихоньку слабеет. Она только сейчас поняла, что сидит на пыльном полу, что с правой ноги слетела туфля, пятка мнет край папки, а лампа мигает. Голова кружилась. Такие приступы иногда случались — минуты, когда она что-то делала, не отдавая себе отчета не запоминая, где находится и что происходит.

— Извини. Я и правда сама не своя.

Голос не ответил. Элль прижала руку к груди и замерла, не почувствовав кулон под ладонью. Сердце пропустило удар, почти развязавшийся узел снова затянулся, вызвав болезненный спазм. Потом ее накрыло волной облегчения: надо же, умудрилась забыть, что сама, разозлившись, отбросила камень в сторону. Но вдруг с ним что-то случилось при ударе об пол? Раскололся или закатился в какой-нибудь узкий проем так, что не достать? Элль пошарила вокруг себя.

Кулон она отыскала. Протерла от пыли, погрела в руках.

«Извини, Элль, лишнее сорвалось с языка. Не стоило так на тебя давить».

— Ничего страшного. Не волнуйся.

«Пойдем домой? Отдохнем хорошенько, силы накопим. Я постараюсь помочь тебе с картами».

Как ты не понимаешь, некогда отдыхать, — хотелось закричать Элль, но она сдержалась. Сосредоточилась, дробя окружающее пространство на составные. Выступившие нити вились по перилам. Их было две, одна совсем тонкая, едва заметная. И другая, потолще, чуть волнистая. У Элль не было с собой ни карандаша, ни ручки, оставалось надеяться на свою память. В принципе, ничего страшного, она нанесет их на карту позже.

На четвертом этаже нити свесились с перил и потянулись вдоль коридора, прижавшись к стене. На второй развилке свернули направо, и Элль решила, что последует за ними в другой раз. Завтра. Переход в жилой корпус располагался совсем близко, хорошо бы вернуться в свою комнату, окончательно прийти в себя. Но отдыхать все равно некогда: лучше поскорее разобраться с картами, придумать понятную систему обозначений.

5

На пути к комнате Элль встретила компанию мальчишек, рассевшихся на широком подоконнике. Взгляд одного из них задержался на Элль — может, папка привлекла внимание? Скорее, раскрасневшееся после приступа лицо и смятое, запыленное платье: эх, надо было привести себя в порядок после истерики на лестнице. Элль низко опустила голову, ускорила шаг.

С мальчишками, кроме одногруппника Яцека, она не водилась, разговаривала, только когда учителя заставляли работать в общих группах. Они были слишком скучными, эти мальчишки. Почти все увлекались одним и тем же — собирали макеты кораблей, болтались по окрестностям, резались в карты. Жестко высмеивали проигравших, ввязывались в драки, грубили воспитателям. Если влюблялись, то в Марисоль. Ну, еще в пару-тройку других девчонок, которые считались красавицами.

За спиной послышался смех. Элль напряглась: показалось, будто смеются над ней.

Общая комната, принадлежащая их группе, пустовала. Осень еще не успела просочиться сюда — окна неудобные, чтобы открыть форточку, нужно позвать воспитателей. Заморачиваться этим, конечно, никто не хотел, поэтому в комнате стояла духота. На столе лежал фонарик, и Элль остановилась, раздумывая: забрать себе, оставить? Вдруг она не успеет разобраться с картами до выключения света? Где-то в тумбочке лежал ее собственный фонарь, добытый в одной из игр, красивый, с корпусом из цветных кубиков. Но батарейки к нему нужны были особенные, их с Большой Земли завозили редко.

За спиной, со стороны угла, послышался шорох. Там стояло потертое кресло, куда обычно складывали ненужные вещи: одежду, из которой выросли, прочитанные книги и надоевшие игрушки. Словом, то, что жалко выбрасывать, что еще может кому-нибудь пригодиться. Таких предметов было немного, они быстро находили новых хозяев, и тем не менее кресло редко пустовало.

Но сейчас небольшую стопку бесхозных вещей переложили на пол, а в кресле сидела…

— Элль, — хрипло позвала Нора.

— Ты как? Прости меня, я…

Элль стало стыдно: после беседы с наставником остались лишь мысли об Алии, все остальное вылетело из головы. Нора казалась усталой, но отчего-то удивительно спокойной, даже безмятежной. Правда, одета была не по погоде: в теплый свитер, в котором разве что зимой на улице гулять. Подвязала к шее поврежденную руку, туго перемотанную платками.

— Нет, это я хочу извиниться. Некрасиво вышло. Жаль, что ты увидела.

— Что же ты с Марисоль не поделила?

— Ну, — Нора замялась. — Не так давно Марисоль сорвалась на меня после урока астрономии. Я заслужила. Нас с ней объединили в группу, а я свою часть неправильно посчитала, и перепроверять не стала. Не мое это, ненавижу формулы, всегда в них путаюсь!.. Ну, Марисоль высказала мне все в коридоре, и на этом, как мне казалось, дело кончилось.

— Она тебе руку… из-за такой ерунды?! — изумилась Элль.

— Подожди, я еще не дорассказала. Ты же знаешь, большая игра уже очень скоро, все на нервах, делятся на команды. Вроде как в этот раз особенный приз: тот, у кого будет самый высокий рейтинг, сможет загадать любое желание. Все что угодно, вообще все. И взрослые будут обязаны это выполнить.

— Ну да, конечно, — фыркнула Элль. — Каждый год что только не обещают, а призы оказываются никчемные.

Игры на острове проходили постоянно: некоторые вспыхивали стихийно, другие планировались, тщательно готовились воспитателями, учителями и самими ребятами — как злополучный поиск сокровищ, после которого Алия исчезла. В играх в основном нужно было бегать локации к локации, выполнять задания. Элль до сих пор помнила, как однажды должна искала в телескоп определенную звезду: полночи мерзла на крыше, а облака так и не расступились. Впрочем, это была не та игра, победа в которой что-либо значила.

С точки зрения Элль, да и многих других, только большие игры имели смысл. Сам наставник прикладывал руку к их организации: сложные, многоуровневые, они требовали подготовки, выносливости, ума и везения. Некоторые задания были связаны с учебной программой, на других приходилось быстро реагировать. Где-то требовалось работать в команде, а иногда помощь других оборачивалась потерей баллов.

— Марисоль хочет объединиться с Ульвом на предстоящей игре.

— Что? — Элль оторопела.

Ульв, одиночка, от которого едва ли не пахло опасностью, обманчиво-хрупкий, с чем-то звериным во внешности и поведении, побеждал в больших играх чаще всего. Он всегда действовал уверенно и быстро; где не мог взять умом,брал силой. Все знали: напрашиваться к нему бесполезно, Ульв объединялся только с Теей и Тео, своими одногруппниками. Иногда еще приглашал в команду Симону, девочку, которой помимо красок и кистей ни до чего не было дела.

— Ульв отказал Марисоль, думаю, это получилось грубо. Вроде как, он ей что-то сказал теми же словами, которые она мне говорила. И теперь Марисоль злится, что я ему жаловалась.

— Ульву? Ну да, к нему только жаловаться бежать! Как будто ты с ним хоть раз общалась один на один.

Мир старших был чужим. Неуютным, странным, не поддающимся логике. Они держались отстраненно, смотрели сверху вниз, порой отпускали едкие замечания. Без конца разбирались, кто кого любит, кто кого ненавидит — и никак не могли разобраться. А Ульв и вовсе был загадкой, шкатулкой с двойным дном. Способный упасть в обморок, с трудом очнуться и тут же избить кого-нибудь до полусмерти. Элль едва могла представить, как Марисоль отважилась подойти к нему, пригласить на игру. Решить, будто тихоня Нора будет жаловаться такому, как Ульв — это из ума нужно выжить, не меньше.

— Вообще-то, мы с ним говорили. Ну как говорили… Летом недолго поработали вместе в оранжерее. Оказывается, Ульв обожает цветы, он рассказывал, как их сажать, как ухаживать. В перерыве учил плести венок. У меня ничего не получалось: отвечала невпопад, а с венком вообще беда. Вот и все.

— Да уж…

Элль невольно посочувствовала Ульву: Нора и впрямь была неуклюжа, натыкалась на углы, вечно роняла предметы, а если нужно было что-то собрать, путала детали. Над ней смеялись; порой даже воспитатели и учителя не могли удержаться от колкости. Не то чтобы это происходило часто — в целом, к Норе относились неплохо. Хотя на играх никто не стремился поскорее взять ее в команду, не переманивал: просто не было вещей, в которых Нора была по-настоящему хороша.

— Ох, Норочка, держись от них всех подальше: и от Ульва, и от Марисоль… Ты, правда, прости, что я ушла. Мне к наставнику надо было, опаздывала.

Элль не знала, что еще сказать. Повисла неловкая пауза.

— Ничего страшного, это только наши с Марисоль разборки. Если бы ты вмешалась, могла бы пострадать. Я бы этого не хотела, — и Нора перевела тему. — Хорошо, что ребята еще не вернулись. Наверное, они еще на ферме, смотрят новорожденных поросят. А мне сейчас никого не хочется видеть. Говорить тоже не хочется, особенно объяснять, что случилось с моей рукой. Осталась бы в комнате, но там слишком холодно.

— Прости, что расспрашиваю.

— Все в порядке. Мы же подруги.

— Тебе в лазарет бы сходить…

— Нет. Если кто спросит, я скажу, что упала. А в лазарете сразу поймут, что это не так. Марисоль накажут, и она мне потом жизни не даст. Элль, я только с тобой этим всем поделилась. Ты уж никому не рассказывай, ладно?..

Элль кивнула. Они посидели еще чуть-чуть, потом попрощались.

В комнате Голос отметил: “Ты совершенно за собой не следишь. Зачем вертела папку в руках, будто специально внимание к ней привлекала? Нора на нее поглядывала. Твое счастье, что не спросила”.

— Я и не заметила…

“В следующий раз будь аккуратнее с такими вещами”.

— Ладно тебе, Нора хорошая. Ей я могла бы рассказать про письмо у наставника. И про карты, — “но не про тебя”, закончила Элль мысленно.

Нора и впрямь была хорошей. После исчезновения Алии она буквально прилипла к Элль, ни на шаг не отходила. Помогала наверстать упущенное на занятиях, не надоедала болтовней, не отвлекала, и все равно ужасно раздражала постоянным присутствием. “Моя соседка тоже пропала. Теперь я совсем одна. Иногда хочется поболтать после отбоя, а не с кем. Можно, я к тебе перееду?” — спросила Нора однажды. Элль тогда жутко разозлилась: как только Нора посмела подумать, будто Элль захочет разделить комнату с кем-то кроме Алии! Ответила резко, с вызовом:

“Однажды Алия вернется, и мы снова будем жить в одной комнате”.

“Конечно. Так и будет”, — печально улыбнулась Нора. Не обиделась, не упрекнула, не отдалилась — да разве обижаются на правду? Только вот мучаясь бессонницей, гоняя мысли по кругу, бросая взгляды на пустой угол, где раньше стояла кровать подруги, Элль думала, что, в общем-то, предложение Норы было неплохим.

А потом она надела на шею камень из оставленных воспитателями мелочей Алии, и надобность в соседке отпала.

Элль отвлеклась от воспоминаний. Вскрыла конверт. Столик, вжавшийся в угол комнаты, был слишком маленьким, неудобным ни для выполнения домашнего задания, ни для исследования карт. Элль не раз просила поменять его на стол побольше, но варианты, которые ей предлагали, казались ей еще хуже.

Пришлось снять комковатое одеяло, натянуть простыню так, чтобы не морщилась, аккуратно разложить на ней листы. Первый этаж — у стены, затем второй и третий, у края кровати. Четвертому и пятому этажам пришлось расположиться на полу. А на подоконник Элль перенесла планы внутреннего двора. И вот, весь главный корпус распластался под ногами.

“Хм, а планы хорошие. Ясные, подробные. Будет не так сложно”, — заметил Голос. Элль согласилась. Этажи подписаны, учебные комнаты пронумерованы, лестницы и мостики на крышах обозначены. Не запутаешься. Достаточно места и для собственных пометок…

Вот только лестницы смазывались под пальцами, комнаты пачкали руки черным, этажи пахли краской. Будто эти карты наставник напечатал прямо перед ее приходом.

Поняв, о чем она думает, Голос заметил:

“Так спроси у Магды, она в типографии часто бывает. Пусть покажет, где лежит тетрадь, куда записывают, кто и что напечатал”.

Воспитательница группы, Магда, Элль нравилась. Она была веселой и деятельной, постоянно что-то придумывала, бралась за сотню дел одновременно, но конца доводила лишь одно — газету. Выпуски выходили нерегулярно, часть их оседала в общих комнатах, другие растекалась по острову, раздавались учителям и воспитателям, работникам фермы, полей и фруктового сада, рыбакам, сотрудницам библиотеки, помощникам в оранжерее и сада бабочек, уборщикам, поварам,всем остальным.

Большинство статей Магда писала сама, ребят тоже привлекала. Она и впрямь была завсегдатаем типографии — бывшего спортивного зала, где на стенах остались брусья и лесенки, а остальной инвентарь заменили на огромные печатные машины. Магда любила их запах, в котором чувствовала масло и смолу; она приходила в типографию, даже когда ничего не надо было печатать.

Элль провела с Магдой довольно много времени, воспитательница часто забирала ее на отработки наказаний за прогулы и препирательство с учителями. В типографии Элль приходилось следить за подачей бумаги, сгибать подсохшие листы, собирать по страницам. Она охотно выполняла эти нехитрые поручения, радуясь, что ее не направили к кому-нибудь другому. А то некоторые воспитатели любили загружать “наказников”, скидывая на них большую часть нудной и кропотливой работы по контролю чистоты в коридорах и учебных комнатах, по заполнению различных таблиц и тетрадей учета. Другие и вовсе не знали, что поручить, поэтому сажали за стол и заставляли переписывать какой-нибудь учебник.

А после выпуска позапрошлого номера они с Магдой сидели на теплом полу — в месте, где этажем ниже мерно вибрировал отопитель, и текла горячая вода по трубам. Строили макет корабля из неудавшихся газетных страниц, не пропечатанных или залитых черным и гадали, до какой звезды он мог бы долететь,если бы был настоящим.

Элль не сомневалась, Магда согласится помочь, даст посмотреть тетрадь… Если бы это имело смысл.

— Какая разница, когда напечатаны карты. О том, настоящее ли письмо в конверте, Магда мне не скажет.

“Тоже верно, — согласился Голос. — Но можно пробраться к наставнику в комнату и найти письмо”.

— Уж легче сделать задание с картами!

Элль разложила листы по стопкам, распределила по дням. Решила начать с главного корпуса, с верхних этажей, которые обычно пустели раньше остальных. Аккуратно свернула планы, положила в сумку.

Длинный странный день подошел к концу.

6

Учитель говорит-говорит, и никак не может закончить фразу. Элль в очередной раз смотрит на часы — стрелки неподвижны. Время замерло, поймав в капкан всех людей в комнате: теперь учитель будет говорить до тех пор, пока не кончатся слова, а Элль предстоит вечно слушать и вечно скучать. И тут минутная стрелка дергается. Элль вздыхает: пусть время и не остановилось, но с часами явно что-то не так, они отстают, идут невпопад. Надо бы посмотреть особенным зрением, выяснить, что сломалось.

Часы раскладываются на краску, крепления, металл, дерево. Увы, на циферблате нет ни единого отверстия, сквозь которое можно увидеть механизм: шестеренки, пружину, маятник. Через минутную стрелку перекинута ниточка. Ниточка спускается, стелется по доске, вьется по полу и ныряет в щель под дверью. Элль зарисовывает ее на полях тетради.

Учитель все-таки завершает фразу. Тяжело дышит, будто очень быстро бежал. Достает платок из нагрудного кармана, вытирает пот с висков. Дает задание.

Время ускоряется.

После занятия Элль выскакивает в коридор распрямившейся пружиной. На дне ее сумки лежат свернутые вдвое планы шестого, пятого и четвертого этажей, и руки чешутся достать их, начать расследование для наставника. Но надо терпеть, ждать, пока учебный корпус не опустеет.

Ребята сонно ходят по коридорам. На улице ветки деревьев царапают низкие облака. Покарябанные и изодранные, те исходят моросью, разжижают землю в вязкую кашу. Погода не для прогулок, и это плохо: ребята разбредутся по зданиям, соединенным перекидными мостиками от крыши к крыше. Кто-то, возможно, останется в учебном корпусе, хотя после занятий находиться тут нежелательно — негласное правило; никто, конечно, не прогонит, но взрослые могут припахать к какому-нибудь скучному внеурочному занятию или начнут придираться к мелочам, вынуждая уйти.

— Пожалуйста, побудь со мной немного, — Нора кладет на плечо Элль теплую руку. — Боюсь нарваться на Марисоль.

— Так у них до пяти занятие на ферме. Практика. Сейчас только три, вы никак не пересечетесь.

По сравнению со вчерашним Нора выглядела чуть лучше, синеватая бледность почти ушла, но тени под глазами все же остались. Сегодня Элль проснулась очень рано, умылась-оделась. Проходя мимо комнаты Норы, она тихонечко постучала, не рассчитывая, впрочем, что подруга откроет. Но Нора открыла, сна ни в одном глазу. «Тебе удалось поспать? Хотя бы чуть-чуть?» — спросила Элль, заранее предугадывая ответ: в уголках глаз Норы полопались капилляры, и сама она выглядела нездоровой, ночная рубашка мешком висела на тонкой фигуре.

«Да, — глухо ответила Нора. — Чуть-чуть».

«Я помогу тебе привести себя в порядок. С одной рукой ведь трудно”.

Нора не проявила интереса ни к одежде, ни к прическе, которую Элль предложила сделать. Только в самом конце, стоя перед зеркалом, с сомнением спросила: “Мне идет?” “Нет, — ответила Элль, начиная злиться: она вдруг поняла, что сделала Норе такую же косичку-колосок, которую любила носить Алия. И платье, перетянутое пояском на талии — тоже привычка исчезнувшей подруги. — Нет, не идет. Сейчас переделаю”. Коса была расплетена, поясок снят.

После Элль сбегала на первый этаж, к стенду с расписанием. Просчитала, где сегодня будет появляться Марисоль, и как избежать встречи. После уроков она надеялась сразу заняться задачей наставника, но…

У Норы очень жалобный взгляд, больная рука мертвым грузом висит, подвязанная к шее выцветшим, видавшим вид платком. Элль выдавливает улыбку:

— Давай на обратном пути возьмем какую-нибудь игру из общей комнаты?

— Да!

«Ты все делаешь правильно. Отдохни с ней немного, — шепчет Голос. — А потом мы обойдем все, что запланировали».

Игру выбирают наугад, берут первую попавшуюся. В коробке бруски, из которых нужно сложить башню, а потом вытаскивать детали так, чтобы она не обвалилась. У Норы получается, она аккуратно вынимает брусок за бруском, и нагрузка перераспределяется по остальным деталям. А у Элль конструкция обрушивается.

Она нервничает, поглядывает поверх плеча подруги на окно, за которым медленно темнеет небо. На сумку, брошенную у двери, на дне которой свернуты планы этажей.

Очередная конструкция обрушивается после первой попытки вынуть брусок.

Нора смотрит внимательно и не торопится складывать башню. Потом говорит нарочито сонным голосом, что устала и хочет поспать. Элль чувствует ложь в ее словах, но не спорит. Подхватывает сумку, прощается.

Время вновь ускоряется.

В коридорах пусто и холодно. Шестой этаж погружен в сумрак. Элль приходится долго искать выключатель, водить руками по шершавым стенам. Наконец, клавиша оказывается под пальцами, тусклый свет разливается по коридору. Элль разворачивает план, отмечает первую нить. Она вьется по стене, цепляясь за невидимые обычному глазу шероховатости: щербинки, бугорки и выемки. Протяни руку — коснешься. Пальцам покажется, будто они схватили пустоту (кожа слишком груба, чтобы почувствовать), но глаза увидят, как зажатая в кулаке нитка слегка дрогнет, натянувшись. Элль аккуратно чертит линию.

Ближе к центру коридора из-под двери, выныривает другая нить, очень тонкая — она ложится на план пунктирной строкой. Элль заходит внутрь, в душное помещение, уставленное деревянными партами. Нитка режет его пополам и убегает в приоткрытую форточку.

“Иногда мне хочется домой, — вдруг говорит Голос. — Смешно, да? Я не знаю, кто я и откуда. Не знаю, как выгляжу и был ли вообще у меня когда-нибудь дом. Но почему-то я по нему порой сильно тоскую”.

Элль хмыкает. Она не знает, что ответить. На ум приходят слова одной из учительниц, которая вела уроки лет пять назад.

«Дома что решето, — говорила… как там ее звали? Впрочем, неважно. — Они цельные, когда новые, безошибочно спроектированные и построенные настоящими мастерами. Но затем фундамент проседает под тяжестью. Из-за этого по стенам ползут трещины, разъемы дверей и окон искривляются, теряют геометрическое совершенство. Тысячные доли градусов — и не заметишь. Вот почему в домах сквозит, даже если окна закрыты, а батареи горячие”.

Вот почему в домах появляются нити. Просачиваются сквозь невидимые глазу отверстия. В обычных человеческих домах их, наверное, великое множество, думает Элль. Магда как-то рассказывала, что даже в домах чистоплотных хозяев могут завестись мыши, тараканы или рыжие муравьи. Жучки, которые грызут дерево. Здесь их нет, особым зрением можно увидеть мышиные норы и тараканьи тропы, чтобы потом вытравить нежеланных жителей. А сколько же дыр в обычных домах на Большой Земле? И как же в них, наверное, холодно…

Рядом со стеной, где висит доска, Элль находит клубок. Нити в нем перепутанные, истонченные, кривые. Они оборваны. Больше ни с чем не связаны. Вообще-то, оборвать нить очень сложно. Ребята пробовали на занятиях и дома, скручивали и тянули в разные стороны, но сил не хватало даже на самую тонкую нитку, похожую на паутинку или волосок.

Элль выходит из кабинета. Шаги гулко звучат в тишине коридора. Шестой этаж покрывается отметками, линиями, пунктиром, кругами — скоплениями оборванных нитей. Элль сворачивает его и прячет в сумку.

На лестнице между этажами к двум нитям присоединяются еще три — одна тянется от окна, две другие — из трещин в стене и полу. Элль достает следующий план из сумки, зарисовывает.

Кто-то смеется. Смех звенит в отдалении, дробится, отскакивая от ступеней и перил. Откуда идет звук, с лестницы, из коридора? Элль замирает, пытаясь определить.

«Ну, чего испугалась? Ты выполняешь задание, и только. Ничего плохого не делаешь», — успокаивает Голос.

Чужие шаги режут тишину. Кто-то, шаркая, поднимается по лестнице. Элль вслушивается. И с облегчением выдыхает, когда в отдалении скрипит и захлопывается дверь.

«Не дальше третьего этажа, судя по звуку. Мы можем спокойно продолжить путь».

В коридоре пятого Элль проводит непозволительно много времени. Нити здесь как запутанные рыболовные сети; они полны узелков и перехлестов. Элль смотрит на них так долго, что глаза начинают болеть от напряжения, а по затылку блуждает глухая боль. Никак не получается сосчитать, сколько нитей перепуталось. Десять, двенадцать? Элль сбивается и начинает заново. Наконец, до нее доходит: это одна-единственная нить, ужасно длинная и путаная. На план она ложится гусеницей сцепленных друг с другом квадратов.

Многие учебные комнаты пятого этажа заперты. Не понять, есть ли в них нити.

“Что же, придется наведаться сюда еще раз”, — говорит Голос.

В самом конце коридора, практически у лестницы, одна из нитей ныряет в замочную скважину очередной двери. Элль тянет за ручку, особо не веря, что этот кабинет не замкнут. Но дверь поддается.

Огромная тень, занимающая половину противоположной стены, расстелилась от пола до потолка. “Чудовище, — в панике думает Элль. — Значит, не лгали слухи, что на острове водится чудовище, убивает тех, кто плохо учится. А я в последнее время…” Голос вопит от страха, и Элль, оглушенная, кричит вместе с ним.

— Ты что, дура?

Элль захлебывается криком, откашливается, с трудом отводит взгляд от тени. В дальнем углу кабинета сидит мальчишка. Развалился прямо на парте, закинул ноги на спинку стула. На краю соседнего стола ютится фонарь, льет желтый свет. Жуткая тень — из-за него.

— Зачем так пугать! Хоть бы извинился!

— За что? Это ты тут концерт устроила. Я чуть не оглох. Ну и противный же у тебя голос.

В Элль закипает злость. Злость тащит ее через весь кабинет, заставляя остановиться перед самым мальчишкиным носом. “Драки еще не хватало! Посмотри, он крупнее и старше тебя, с одного удара уложит”, — зовет Голос. Элль одергивает его, едва понимая, что говорит вслух:

— Замолчи! — и все-таки замирает, занеся руку для удара.

— Отойди. Свет загораживаешь.

Мальчишка — ну как мальчишка, скорее, парень, молодой человек: широкие плечи, темно-русые волосы, острые скулы, россыпь прыщиков на лбу — поднял на уровень лица книгу, которую до этого держал на коленях. Отгородился. Элль встретилась с насмешливым взглядом обнаженной пышной дамы, вольготно распроставшейся по кровати.

Глупая ситуация, совершенно дурацкая. Девчонки в общей комнате недавно трепались о чем-то таком, чем интересуются мальчики и что не принято называть вслух. Шептались, бросая опасливые взгляды по сторонам — вдруг войдет воспитательница? — и противно хихикали, закатывая глаза. Элль зацепилась тогда за край разговора, и услышанное повергло ее в ужас. После, в своей комнате, она спрашивала у Голоса: «Это все правда? Так на самом деле бывает?», а он отмалчивался и бормотал: «Ну что я могу сказать, я ведь совсем ничего не помню».

Насмешливая дама все смотрит, и у Элль жар ползет по щекам. Не выдержав, она выдергивает книжку из чужих рук, швыряет под ноги.

— Фу, нашел место!

— С ума сошла? Чего пристала, что ты от меня хочешь?

«Хватит. Успокойся. Пойдем отсюда», — Голос говорит нарочито медленно, растягивает слова. Будто усмиряет одичавшее животное. Элль становится неприятно и стыдно, она и правда позволила себе больше, чем следовало. Злость все еще клокочет в груди, подступает к горлу, грозит вылиться в поток ненужных, бесполезных слов. Элль с усилием сглатывает их, отворачивается и идет к двери. Но на полпути ее догоняет приказ мальчишки:

— Эй, подними книгу.

— Что?

— Я сказал, книгу подними!

— Да я… к такому… и пальцем не прикоснусь! — Элль едва сдерживается, а Голос просит: «Не надо все усложнять, сделай, как он говорит. Подними и все. Это честно, правильно: ты ведь сама ее на пол бросила». Не поспоришь. Элль наклоняется за книгой, перелистывает страницы, отряхивая от пыли. Старательно отводит взгляд, но мелькающие картинки все равно притягивают внимание.

Странно, но обнаженных тел там совсем мало. Два или три. Несколько бородатых мужчин в странных шляпах. Детки, улыбающиеся и укоризненно сложившие пухлые губки. Черные полосы текста и схемы, множество схем. На одной человека собрали из линий, на другой — из пронумерованных овалов.

— Совсем не то, о чем ты подумала, верно?

Верно. Элль даже представить боялась, что может скрываться под обложкой с голой женщиной. Все из-за этих девочек и их болтовни! Они говорили, будто в библиотеке, в секции для старших, можно найти книги, внутри которых грязь и похоть.

— Тогда зачем было прятаться?

— Я что, отчитываться тебе должен? — мальчишка пожимает плечами, неприятно выделяя слово “тебе”. — Впрочем, чему удивляться. Ты ведь сумасшедшая. Ты умудрилась достать меня еще до того, как вошла в кабинет.

— Чем это я тебя достала?

— Бесконечной болтовней. Прям шагу молча ступить не можешь. Интересно, тебе действительно больше не с кем поговорить? Настолько, что приходится болтать с самой собою?

«Мы ведь тихо разговаривали, — возмущается Голос. — Он что, следил за тобой?!» Элль хмурится, цедит:

— Вообще-то, я общалась с другом. А тебе какое до этого дело?

— С другом, значит. И как его зовут?

— Ты его не знаешь.

— У меня отличная память на лица и имена, так что я знаю каждого. Да и нас тут не так много, Элль. И становится все меньше. Так как зовут твоего друга?

Голос опять что-то говорит, и Элль нестерпимо хочется, чтобы он заткнулся. Она чувствует, будто тонет, вязнет в невидимой трясине. Камень на шее внезапно кажется слишком тяжелым. Надо ответить что-то веское и серьезное, но Элль не может собрать подходящих слов.

— А, я понял! Интересно, знаешь ли ты, что сумасшедших связывают по рукам и ногам, запирают в комнате без окон? Общение с теми, кого не существует, кажется, относят к симптомам шизофрении.

— У меня… Я не… — у Элль пересыхает горло; она сглатывает и, сдвинув брови, начинает заново. — Я не больная. Извини, я ошиблась, наговорила лишнего. Испугалась твоей тени, потом мне показалось, что эта книжка… Но хватит, ты мне тоже много чего наговорил. Давай забудем и разойдемся миром. Только никому не говори, что я… Ну, что ты слышал.

Повисла неудобная пауза.

— Хм… Давай так: если ты назовешь мое имя, я никому ничего не скажу.

Элль удивилась. Какая странная просьба. Издевается он, что ли? Попросил бы дельного, нужного: например, выменять у других ребят что-нибудь ценное, подежурить лишний раз, выполнить сложную работу…

Лицо у мальчишки знакомое. Впрочем, он прав: на острове не бывает новых людей, все друг с другом так или иначе знакомы. Но запоминать имя того, кто учится в другой группе, живет в другом корпусе, с кем нет общих уроков, общих интересов и общих друзей? К чему, зачем? Элль честно пытается вспомнить, но не может. Она не уверена, слышала ли вообще когда-нибудь его имя.

Мальчишка ждет, нехорошо сощурившись.

— Не можешь?

— Ну извини, у меня-то память плохая! Не равняй всех по себе.

— Я и не сомневался. Ладно, дам еще один шанс. Как звали парня, который больше года назад признался тебе в любви?

Элль хочется сказать: “Не твое дело!”, но во взгляде мальчишки есть что-то такое, отчего язык приклеивается к небу. Напряжение в лампе то поднимается, то падает: от этого свет пляшет, как от пламени свечи. И чужие глаза кажутся более выразительными.

— Правда не помнишь?

— Да что ты меня все мучаешь? Не помню я, не помню! Какая тебе разница?

Мальчишка соскакивает с парты и надвигается, сжимая кулаки. Он оказывается высоким и широкоплечим, и Элль берет оторопь: злость уже чуть-чуть отпустила, теперь драться не хочется — тем более, когда велик риск испортить планы, над которыми она так старательно работала. Вверху никого, внизу тоже, учебный корпус — пустота, разрезанная стенами и этажными перекрытиями. Никто не услышит крика. Пару минут Элль чувствует себя загнанным животным, пригвожденная чужим взглядом. Плотно прижимает сумку к себе, единственный хлипкий барьер.

— Да пошла ты, — выдыхает мальчишка сквозь зубы и отворачивается. — Тебе всегда было плевать на всё и на всех. Разве что к подружке относилась чуть лучше, чем к остальным. Глупо было думать, что ты вдруг вспомнишь паренька, который долго сох по тебе, но все боялся подойти. Вы были вместе на многих занятиях, и даже какое-то время сидели за одним столом — но этого, наверное, слишком мало, чтобы запомнить человека. Чтобы не нагрубить ему, когда он все же соберется с силами и признается.

Элль вздрагивает, почувствовав во рту металлический привкус. Кажется, она до крови прикусила губу.

— Его звали Пауль. Мой бедный друг. Он исчез одним из первых, но ты, разумеется, не заметила. Ни дня не грустила. Ни по кому. Только по своей подружке — до этого, ты, кажется, вообще не понимала, что происходит что-то странное. И почему из всех девочек Пауль влюбился в самую отвратительную?

Конец ознакомительного фрагмента.