Любовь и корона

Е. П. Карнович, 1879

После смерти императрицы Анны Иоанновны наследником российского престола становится сын принцессы Анны Леопольдовны младенец Иоанн. Но вся власть в управлении страной переходит в руки всесильного регента Бирона. Вокруг матери юного наследника плетутся коварные интриги. В центре особого внимания оказывается саксонский посланник граф Линар, сыгравший роковую роль в судьбе молодой принцессы Анны Леопольдовны. Основанный на документальных источниках роман известного писателя-историка Евгения Карновича рассказывает о дворцовых переворотах 1740–1741 годов в России.

XI

Снежная октябрьская вьюга свободно гуляла по широким улицам и тогдашним пустырям Петербурга, то наметая, то разметывая огромные сугробы снега, резво кружившегося в воздухе и клубами поднимавшегося с земли. Вечерело, и фонари, заведенные в Петербурге еще с 1723 года Петром Великим, стали тускло мерцать на огромных расстояниях, задуваемые сильным ветром. В эту пору, закутавшись в епанчу и нахлобучив на глаза шапку, пробирался с Адмиралтейской стороны на Васильевский остров, в бывшие тогда еще там «светлицы», или казармы, Преображенского полка вахмистр конной гвардии Лукьян Камынин к своему приятелю поручику Ханыкову, который по месту своей службы жил в одной из светлиц этого полка.

Светлица была простая бревенчатая изба в пять маленьких окон по главному фасаду и со входною посреди их дверью, ведшею в обширные сени, по бокам которых шли комнаты, отводимые для жилья офицерам и нижним чинам. Быт тогдашних гвардейцев, за исключением высших чинов или офицеров, особенно богатых, не отличался ни изысканностью, ни удобством обстановки. Так, поручик Ханыков, человек не слишком достаточный, жил в довольно просторной комнате с маленькими окнами. Стены его жилья были деревянные, ни оштукатуренные, ни оклеенные обоями. В переднем углу, по православному обычаю, висело много икон с постоянно теплившеюся перед ними лампадкою, на стенах наклеены были суздальские лубочные картинки, преимущественно благочестивого содержания, между ними висело небольшое зеркальце. К стене были прислонены тогдашний тяжелый мушкет и протазан — стальное копье на черном трехаршинном древке с серебряными кистями. На стене виднелись также развешанные в большом порядке служебные доспехи поручика: огромная шпага с перевязью из выбеленной лосиной кожи; черная кожаная шапка с кругловатой тульей, с желтою медною бляхой и с большим черным страусовым пером; суконный темно-зеленого цвета кафтан с маленьким отложным воротником, обшлагами и оторочкой из красного сукна и с желтыми медными пуговицами и красный суконный камзол. Наряд этот, вздетый на поручика, дополнялся красными суконными панталонами, белым галстухом и высокими сапогами с раструбами или, при большом параде, башмаками с огромными медными пряжками при белых чулках. Время теперь было смутное, не ровен был каждый час; офицера могло потребовать начальство во всякую минуту, и потому предусмотрительный поручик держал наготове весь свой убор, чтобы явиться на полковой двор тотчас же при первом ударе тревоги.

Омеблировка у поручика была весьма незатейлива: в комнате стояло несколько простых, окрашенных красною краскою кресел, обитых черною кожею, такое же жесткое канапе и постель, сооруженная из наследственных перин и подушек, устроенная на козлах из простого белого дерева. Не более как несколько дней тому назад на этом ложе поручик спал богатырским сном, возвращаясь с утомивших его экзерциций, обходов и караулов. Но теперь, говоря поэтически, сон не смыкал его вежд; всю ночь напролет беспокойно ворочался он с боку на бок, потому что раздражающие и тревожные мысли не давали ему покоя: он постоянно обдумывал опасное дело, за которое готов был сложить на плахе свою голову. Убранство комнаты дополняли: огромный, обитый железом сундук с разным скарбом и два стола. На одном из них была приготовлена неприхотливая закуска, преимущественно из деревенских запасов, присланных поручику его заботливыми родителями, а у другого стола, облокотившись на него, сидел в ожидании гостей хозяин, призадумавшись и посасывая кнастер из коротенькой голландской трубки. Большая комната слабо освещалась одною порядочно нагоревшею сальною свечою.

Сильный стук железным кольцом у входной с улицы двери вывел поручика из задумчивости, он встрепенулся, а слуга его опрометью бросился из соседней комнаты, чтобы отворить дверь. Вслед за тем показался на пороге занесенный снегом Камынин. Вскоре после него в таком же виде пришли один за другим и другие гости Ханыкова: поручик Преображенского полка Петр Аргамаков и два сержанта того же полка — Алфимов и Акинфиев. Прежде всего хозяин предложил гостям подкрепиться выпивкой и «ужиною», то есть вечернею закуской, и после непродолжительного каляканья о тягостях военной службы, о притеснениях и несправедливостях, испытываемых русскими со стороны командиров-немцев, между собеседниками завязался разговор политического свойства^[11].

— Для чего так министры сделали, что управление всероссийской империи, мимо его императорского величества родителей, поручили его высочеству герцогу курляндскому? — заговорил хозяин дома. — Что мы сделали? — Допустили государева отца и мать отставить; они — надеюсь — на нас плачутся. Отдали все государство какому человеку? Регенту. Что он за человек?.. Лучше бы до возрасту государева управлять государством отцу государеву или матери.

— Вестимо, что это справедливее было бы, — заметил сержант Алфимов.

— Какие вы унтер-офицеры, что солдатам об этом не говорите, — укорительным тоном продолжал хозяин, обращаясь к Алфимову и Акинфиеву, — ведь вы знать должны, что у нас в полку надежных офицеров нет, так что и посоветоваться не с кем, да и надеяться-то не на кого; разве только вы, унтер-офицеры, и толковать о том солдатам станете.

— Отчего бы и не так, — перебил Акинфиев.

— Дельно, — поддакнул поручик Аргамаков.

— Я уже об этом и здесь, и при строении казарм^[12], и в других местах многим солдатам говорил, — продолжал Ханыков, — и солдаты все на это позываются и говорят, что напрасно мимо государева отца и матери государство регенту отдали, и бранят нас, офицеров, и вас, унтер-офицеров, за то, что ничего не начинаем. Говорят, что им самим, солдатам, без офицерства и унтер-офицерства ничего зачать не можно, и корят нас за то, что когда был для присяги перед творцом строй, мы напрасно им того не толковали…

— Да следовало бы нам в ту пору так сделать, а то ныне с регентом трудновато уже справиться, — заметил Аргамаков, — крепко он утвердился, большую власть он забрал. Вот уже и в церквах молитву за него возносить стали; просят, чтобы Господь пособил ему во всех и покорил бы под нози его всякого врага и супостата. Сердце у меня, братцы, облилось кровью, как в прошлое воскресенье услышал я за обедней этот возглас, а дьякон-то точно с умыслом орет во всю глотку… Обрадовался, что ли?

— Да, тогда, как строй был полегче, можно было бы сладить с регентом, я бы, — говорил Ханыков, — сказал бы только гренадерам и никто бы из них спорить тогда не стал: все бы они за мной как один человек пошли, а побоявшись их, и офицеры стали бы солдатскую сторону держать. Прозевали мы, что делать! А сказать должно, что только скрепя свое сердце я гренадерам ничего не говорил и потому именно, что я намерения государыни-принцессы не знаю, угодно ли ей то будет…

— Разумно говоришь, — отозвался Аргамаков, — да кому же нам не порадеть, как ни ей, нашей голубушке. Все мы за нее костьми ляжем, прикажи она только…

— Ну, брат, пожалуй, что и не все так поступят, как ты думаешь, — перебил сердито Ханыков, — в полку у нас многие крепко сторону цесаревны Елизаветы Петровны держат; говорят: ей-де следует, по великому ее родителю, царская корона, а не принцессе…

— Да мы осилим их, если на то дело пойдет! — бойко крикнул Акинфиев, — хотя и обереги нас Господь Бог от междоусобной брани, — добавил он, вздохнув, и затем, обратившись к образам, набожно перекрестился.

— Да на что же цесаревне-то корона? Отречется она от нее: волю больно любит, — заметил Алфимов.

— Это правда, — подхватил Ханыков, — государыня-принцесса куда как степеннее цесаревны будет. Вот хотя бы и с мужем постоянная неладица у нее идет, а все-таки о ней никто дурного слова не скажет. Да послушали бы вы, господа, что говорит о ней Грамотин: умом и смелостью ее не нахвалится. Рассказывал, как она при нем с регентом схватилась. Только и твердит всем и каждому: вот бы настоящая-де царица была…

— Уж не норовит ли он при ней в обер-камергеры, да в какие-нибудь такие-сякие герцоги ингерманландские, — с колкостью вмешался безмолвствовавший до того времени Камынин.

— Ты, брат Лукьян Иваныч, больно острословен, полно тебе трунить и издеваться над Грамотиным, — внушительно и сурово заметил Ханыков. — Что он? Дорогу тебе нешто перебивает? Грамотина я знаю: он человек хороший, а об ее высочестве государыне-принцессе при мне никто и заикаться не смей… Стыдно тебе, братец…

— Стыдно так стыдно, — равнодушно проговорил Камынин, — а вот тебя так любо послушать; смотри только, что скажут на твои смелые речи другие, а о государыне-принцессе обмолвился я ненароком, так с языка сболтнулось, потому что и сам, как православный, постоять готов за нее, чтобы только сжить с рук проклятых немцев.

— Ты спросил, Лукьян Иваныч, что скажут другие на смелые речи Ханыкова, да вот что скажут, — крикнул Аргамаков, — скажут, до чего мы дожили? Какова теперь наша жизнь? Что сталось с Россиею! Лучше бы я сам себя заколол за то, что мы, гвардейцы, допустили сделать, и хоть бы из меня жилы принялись тянуть, то и тогда я говорить это не перестану…

— Нам бы только как-нибудь проведать поточнее, что государыне-принцессе угодно будет, а постоять бы за нее мы сумели, — с жаром начал Ханыков, — я здесь, а Аргамаков на Сан-Петербургском острове учинили бы тревогу барабанным боем. Я привел бы свою гренадерскую роту, потому что вся она пошла бы за мною, а к нам пристали бы и другие, и тогда мы регента и согласников его, Остермана, Бестужева и князя Никиту Трубецкого, живой бы рукой убрали, а государыне-принцессе правительственную власть, а не то, статься может, и корону бы доставили…

— Я, братец ты мой, нисколько не прочь от такого хорошего дела. Только бы Господь помог нам в этом, — проговорил решительным голосом Аргамаков.

— Да и помимо уже ее высочества нам теперь и за самих себя постоять приходится. Есть у нас в полку один солдатик, который к регентовым служителям частенько ходит, — начал снова Ханыков, — так вот этот-то самый солдатик и рассказывал, что регентово намерение есть ко всем разные милости оказать, а нам, преображенцам, — насмешливо добавил поручик, — явить ту высокую милость, чтобы в наш полк великорослых людей из курляндцев побольше набрать. Оттого-де, — говорит регент, — полку красота будет. Вишь какую новую милость придумал! Как будто меж нас, русских, рослых молодцов и даже богатырей не отыщется? Да не в том, впрочем, и вся-то штука, а в том, мои приятели, что хотят нас, православных совсем из первейшего что ни на есть российского полка немцами повытеснить!..

— Говорят, однако же, и о разных других заправских милостях, — начал тихим голосом Камынин, — хотят всему солдатству особенную милость оказать и жалованье ему за треть выдать; доимку вперед не взыскивать, да и возвратить ее тому, с кого прежде взята была, а из гвардейских полков отпустить дворян в годовой отпуск, вычтенными же из жалованья их деньгами казармы отстраивать и тем самым солдатство и всех к милости будто приводят. А на самом-то деле все это выходит не так. Только провести хотят нас министры. Вот хоть бы мне Бестужев и дядюшка, а, прости Господи, какой он к черту министр! Не пожалел бы я и его, если бы с ним до расправы дошло. Хорошо было бы, если бы Аргамаков по полкам подписку сделал о том, чтобы просить ее высочество государыню-принцессу правление принять. Чаять надо, что все обошлось бы тогда спокойно и государственная перемена надлежащая была бы у нас

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

11

Разговор этот основан, с удержанием почти всех подлинных выражений, на следственном деле, производившемся о действующих здесь лицах.

12

В то время строились казармы Преображенского полка в нынешней их местности.