Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Дэвид Энгерман, 2003

С конца XIX века до начала Второй мировой войны американские эксперты по России изучали стремительную индустриализацию и сопровождавшие ее социальные потрясения. Увлеченные идеями модернизации дипломаты, журналисты и ученые из разных политических кругов пытались обосновать или оправдать огромную цену прогресса – при этом многие американские интеллектуалы в своих работах использовали клише о русской пассивности, «отсталости» и фатализме, чтобы объяснить для себя те издержки, которые несло население страны. В своем исследовании Дэвид Энгерман подчеркивает, что интерес американцев к России и СССР был связан в первую очередь с экономикой, – и показывает, как этот интерес в итоге глубоко влиял на политику самих США.

Часть II

РЕВОЛЮЦИОННАЯ РОССИЯ, СТИХИЙНЫЕ РУССКИЕ

Глава 4

«Немногим лучше животных»

В начале 1905 года Сэмюэль Харпер, следуя желанию Чарльза Крейна иметь в штате ученого, погруженного в события в России, находился в российской столице Санкт-Петербурге. В воскресенье 22 января Харпер наблюдал за мирной демонстрацией рабочих во главе с отцом Георгием Гапоном. Множество рабочих несли изображения царя Николая II в его главную резиденцию, Зимний дворец. Протестующие просили царя — которого в тот день не было во дворце — улучшить условия труда, но были встречены стрельбой. Были убиты сотни верноподданных самодержца. Вместе с ними умерли не только их мольбы о лучшей жизни, но и надежды на мирное преобразование России. Харпер немедленно отправился в американское посольство в Санкт-Петербурге, где опросил сотрудников посольства и самого посла [Harper 1945: 27].

Кровавое воскресенье стало кульминацией нарастающей волны протестов в России. Волнения начались в русской деревне, которая с 1902 года сотрясалась от крестьянских беспорядков и погромов, затем распространились на города, поскольку война России с Японией привела к ухудшению положения в тылу. Русско-японская война началась в феврале 1904 года с внезапного нападения на российские военно-морские силы в Порт-Артуре. После этого первого поражения военные усилия России в основном пошли под откос, что быстро переросло в двойное фиаско для царского правительства на международной и внутриполитической арене¹¹⁷. Ухудшение условий труда спровоцировало забастовки, особенно в политической и промышленной столице Санкт-Петербурге. Студенты университетов требовали изменений в образовательной и политических сферах, что приводило к частым закрытиям университетов. По сельской России распространились крестьянские волнения, чему способствовали группы социалистов-революционеров — эти радикалы, занимавшие крайнюю позицию на одной стороне шкалы революционных взглядов в России, были ориентированы на деревню. Социал-демократы, в их числе большевики, больше придерживались марксистского видения пролетарской революции. Все это время революционные группы усиливали свою террористическую деятельность, были убиты два подряд министра внутренних дел и члены царской семьи.

Эти столкновения резко расширились после Кровавого воскресенья. Собрание русских фабрично-заводских рабочих, которое организовало это шествие, едва ли можно назвать радикальным. На самом деле эта организация была основана как легальный правительственный инструмент для направления протестов рабочих в соответствующее лояльное и ненасильственное русло. Волнения усилились весной и летом, охватив все слои населения. Представители различных профессий и крестьяне присоединились к рабочим и радикальной интеллигенции в протесте против тяжелых экономических условий и ограничений в политической сфере. Волнения в сельской местности были сосредоточены на экономических проблемах, в которых после голода 1891 года не наметилось никаких улучшений. Набирающий силу Всероссийский крестьянский союз призывал к «земле и воле». Сотни спонтанных протестов на местах достигали этих целей, приводя к захвату земель помещиков. В июне к волнениям присоединились моряки, которые протестовали против ужасных условий — поводом послужило сообщение о борще, приготовленном из несвежего мяса — после чего началось восстание на броненосце «Потемкин». В 1905 году Портсмутский договор (штат Нью-Гэмпшир), благодаря которому президент Теодор Рузвельт получил Нобелевскую премию мира, положил конец внешней войне России против Японии, хотя внутренние войны в стране только усилились. Столкновения и забастовки продолжались и осенью. Действия правительства по успокоению протестов, в том числе обещание создать выборную Думу (парламент), не удовлетворили протестующих, потому что полномочия Думы были только консультативными, а не законодательными.

В октябре 1905 года, надеясь предотвратить всеобщую забастовку в Санкт-Петербурге, царь издал манифест и начал проводить фундаментальные политические и экономические изменения. Медленно и с перерывами продвигаясь к экономической реформе в 1905 и 1906 годах, царское правительство снизило процентные ставки и — что было наиболее радикально — отменило выкупные платежи, которые тяготили русских крестьян со времен отмены крепостного права. К 1907 году новые законы ввели обязательства для отдельных крестьян (а не для общины), нанеся смертельный удар по миру как административной единице. Манифестом от 17 октября царь постановил, что Дума будет обладать не только консультативными полномочиями. Изданные в мае 1906 года, накануне открытия первой Думы, «Основные государственные законы» конкретизировали рамки того, что могло бы стать конституционной монархией; однако они также устанавливали жесткие ограничения на деятельность Думы. То, что в правительстве давали одни нововведения, другие отнимали: первые две Думы заседали несколько месяцев, после чего они потребовали того, что царь довольно здраво счел необоснованными уступками. Императорский кабинет объявил перерыв в работе первой и второй Думы и еще больше ограничил избирательное право, чтобы гарантировать, что последующие парламенты будут более преданны режиму или, по крайней мере, более уступчивы. Таким образом, так называемый конституционный эксперимент в России породил надежды, не дав при этом значительных результатов.

Эти надежды в первую очередь ощущались в самой России, но не только. Американские наблюдатели за Россией, независимо от своих политических симпатий, использовали ситуацию в России, чтобы доказать свою точку зрения. Для консерваторов, таких как Изабель Хэпгуд, Теодор Рузвельт и посол Джордж фон Ленгерке Мейер, события в России продемонстрировали, что «варварские и неуправляемые» простые русские нуждаются в более строгой дисциплине¹¹⁸. Либералы, такие как Крейн, Харпер и их друг Милюков, увидели в протестах долгожданную возможность России вступить в ряды европейских демократий¹¹⁹. А радикалы, проживающие в Америке, как местные, так и иммигранты, пришли в восторг от возможности революции, которая превратит русскую деспотию в социалистическое государство. Социалистические писатели, такие как Уильям Инглиш Уоллинг, сразу же отправились в Россию в надежде услышать — и распространить — «послание России». Уоллинг также принимал у себя видных радикалов, таких как писатель Максим Горький, когда они приезжали в Соединенные Штаты [Saul 1996: 490–491, 564–566].

Однако, несмотря на разницу в политических взглядах, у большинства американских наблюдателей был общий набор представлений о России и ее населении, особенно о крестьянстве. Все они, независимо от того, выступали ли они за бóльшую дисциплину или за бóльшую свободу для русского народа, видели в крестьянах стихийную силу, движимую инстинктом, а не разумом. Таким образом, крестьян требовалось организовать, если не откровенно приручить, чтобы оправдать разнонаправленные политические надежды американских наблюдателей. Таким образом, несмотря на все кардинальные изменения в России, американские наблюдатели применили знакомый набор инструментов для их интерпретации. Независимо от политической позиции, американские эксперты по России продолжали рассматривать события с точки зрения национального характера. Это не значит, что они разделяли одни и те же убеждения или питали одни и те же надежды. Однако это показывает, в какой степени оценки национального характера проникли в работы о России и ее жителях.

Консерваторы и защитники царского режима, описывая политические проблемы России, занимали, пожалуй, самую крайнюю позицию. Они считали крестьянство недостойным демократии и неспособным защищать свои интересы. Главными злодеями, конечно, были радикалы. Хэпгуд обвинила их в беспорядках, назвав их «безрассудными дегенератами <…> приводимыми в действие просто безумными амбициями». Они «вынуждали» рабочих участвовать в саморазрушительных протестах. Она противопоставила радикалов русским крестьянам, которые демонстрировали простодушие и глубоко укоренившуюся любовь к земле. (Связь между радикализмом и отсутствием корней часто принимала антисемитский оттенок; особенно это проявлялось у американских консерваторов, но не только у них.) Крестьяне не просто любили землю, но и были ею сформированы. Топография местности и климат создали в них «сочетание спазматической энергии и отвращения к деятельности». Эти резкие колебания в настроениях и активности, по предположению Хэпгуд, были причиной нынешнего кризиса. Простые русские, «сбитые с ног» как «реальными ошибками», так и «ошибочными» идеями, не обладали ни здравым смыслом, ни логикой [Hapgood 1906: 647–648, 661]. Только при правильном руководстве и контроле, заключала Хэпгуд, Россия могла восстановить личную и политическую стабильность. Она верила, что у царя есть люди, способные обеспечить такое руководство. Например, она высоко оценила С. Ю. Витте, недавно назначенного на пост председателя Совета министров, как человека настолько компетентного и амбициозного, что он казался «почти американцем» [Hapgood 1905: 162]. Эта мысль во многом повторяется в трудах Альфреда Рамбо, хотя и в контексте полного осуждения парламентской демократии. Подобно американским консерваторам, Рамбо утверждал, что массы неспособны к самоуправлению [Rambaud 1905: 663]. Те, кто опасался всеобщей демократии в своих странах, выразили повышенные опасения по поводу демократии в России.

Другим путем пошел давно ушедший в отставку с дипломатической службы Эндрю Диксон Уайт — он сосредоточился на покорности крестьян. Он описал военные и политические последствия пассивности России, которую он отметил ранее, назвав крестьян, служащих в армии, «тупым загнанным скотом <…> зачастую преданным, но всегда невежественным» [White 1905b: 8–9]. Уайт распространил эту коровью метафору на политическую сферу в смелом, но ошибочном предсказании: «крестьянство лишь немногим лучше животных. Было бы столь же разумно ожидать, что дикий скот на равнинах взбунтуется против пастухов, как и ожидать, что русские крестьяне восстанут против аристократии». Описывая тех простых русских, которые протестовали против условий своей жизни, Уайт напоминал Хэпгуд, утверждавшую, что они плохо подготовлены к демократии. Их слепая преданность царю, проявленная во время акции протеста в Кровавое воскресенье, продемонстрировала их низкий «умственный уровень» [White 1905a: 733–734]. Основная масса населения России оставалась «в неведении относительно всего того, что желательно знать людям, которым нужно участвовать в самоуправлении». При достаточном образовании и дисциплине демократия все же может возникнуть в России, и это маловероятное событие потребует «длительного и бурного» переходного периода¹²⁰.

Американский посол в Санкт-Петербурге Джордж фон Ленгерке Мейер, несмотря на свою личную неприязнь к Уайту, согласился с оценкой своего предшественника в отношении России¹²¹. Мейер, который познакомился с Кулиджем в колледже и всю жизнь с ним соседствовал, так же, как и этот гарвардский историк, имел бостонские аристократические корни. В 1890-х годах он занимал руководящие посты на местном уровне, после чего сфера деятельности Мейера расширилась. До переезда в Россию в 1905 году он занимал пост спикера Палаты представителей штата Массачусетс и посла в Италии; среди более поздних его должностей: управляющий почтой и министр военно-морского флота¹²². Мейер описывал русское крестьянство со снисходительностью и некоторым раздражением. С момента своего первого приезда в Санкт-Петербург в свои описания русских он вплетал упоминания их незрелости и варварства. В том же смысле он понимал восстания 1905–1906 годов, объясняя, что русские никогда не смогли бы инициировать настоящую революцию: «Они не были устроены таким образом. Они накаляются, затем наступает несколько разгульных дней, и после того, как действие водки [sic!] проходит, их активность снижается»¹²³. Летом 1906 года он пришел к выводу, что крестьяне, «восстав и проявляя недовольство, ведут себя как животные без какого-либо здравого смысла или причины»¹²⁴. Хотя Мейер в этих жестоких проявлениях революционных настроений винил свойственный народу характер, он не считал русских ответственными за свои действия. Главная вина, писал он, лежит на государственных бюрократах, которые «воображали, что они могут продолжать управлять 100 000 000 крестьян, оставляя их необразованными и живущими почти как животные». Аналогично он рассматривал Русско-японскую войну как моралите не только о людях, но и о правительствах: «Образование, хорошее правительство и свобода всегда побеждают невежество, неправильное правление и деспотизм»¹²⁵. И в Русско-японской войне Россия явно представляла сторону деспотизма.

Джордж Кеннан извлек из этой войны несколько иную мораль. Подчеркивая ответственность правительства за недостатки характера, Кеннан выразил надежду, что русские сбросят самодержавие и выполнят обещание, заложенное в их характере. Его новый интерес к России возник после вынужденного академического отпуска. Российское правительство запретило Кеннану въезд в страну после его провокационных работ и лекций о системе сибирской ссылки, которые, по-видимому, побудили Марка Твена заявить: «Если динамит — единственное средство против таких условий [ссылки], то слава Богу, что у него есть динамит!»¹²⁶ Вместо этого Кеннан решил посетить Корею, Японию и Кубу и написать о них. В своих путевых заметках он обычно сводил культуры к нескольким стереотипам, а затем переходил к «длинному списку пороков или недостатков». Он грубо оскорбил каждую из этих культур за отсутствие у них способностей, самоконтроля, мужественности или всего вышеперечисленного¹²⁷. По мере того как география его путешествий расширялась, его убеждения о характере несколько поистрепались, но в целом он был им верен. Характер по-прежнему оставался для Кеннана основным понятием.

С началом Русско-японской войны у Кеннана появилась возможность вернуться к теме индивидуального и национального характера, с чего и началась его карьера. Как и в своем разоблачительном материале о Сибири, Кеннан хотел продемонстрировать недостатки Российской империи. Однако, выдвигая обвинение против России, он не только раскрыл свои политические взгляды; он также дал подробное определение двух основных концепций, определяющих его взгляд на мир и его народы. Он описывал эту войну как битву между «цивилизованной» Японией и «полуварварской и средневековой» Россией, практически переворачивая традиционную ассоциацию азиатских народов с варварством — и проводя близкую параллель с мыслями, описанными в личных материалах Мейера. В статье под названием «Что есть цивилизованная власть?» Кеннан определил семь критериев цивилизации, начав с «умственной и моральной культуры». Затем он перечислил ряд общих критериев, таких как религиозная терпимость и уважение к закону, а потом снова обратился к проблемам характера, таким как «индивидуальное и национальное развитие в личных добродетелях, которые могут быть описаны как характеристики джентльмена (скромность, мораль, гуманность и справедливость)». Статья звучит как обвинение правительству и народу России; по каждому из семи критериев Кеннан счел Россию несоответствующей [Kennan 1904: 519, 515]. Во время и после Русско-японской войны он более симпатизировал японцам, чем жителям Восточной Европы, особенно тем, кто эмигрировал в Соединенные Штаты. Он так выразил свое недовольство президенту Рузвельту: «…мы принимаем самые низкие, самые невежественные и самые деградировавшие классы из Восточной и Юго-восточной Европы <…> но мы предлагаем не допускать <…> народ трезвый, трудолюбивый, аккуратный, чистый, нравственный и хорошо образованный [то есть японцев]. Это настолько иррационально, что кажется нелепым». Показатель цивилизованности для Кеннана сильно зависел от индивидуальных действий и индивидуального характера. Поведение отдельных людей определяло уровень цивилизации страны¹²⁸.

Кеннан с готовностью критиковал многие аспекты русского характера в том же духе, что и кубинский или корейский характер. Русские крестьяне, писал он, были «грубыми и неотесанными», подобострастными и нечистыми. В материалах Кеннана необычайно много вырезок из газет и журналов о русском характере, что свидетельствует о его зависимости от предыдущих интерпретаций, в том числе от таких ученых, как Леруа-Больё. Он добросовестно записывал свидетельства пассивности, покорности, готовности русских страдать, склонности к объединениям (до такой степени, что «сильно граничит с коммунизмом», как он отметил в 1901 году) и суевериям. Как и Юджин Скайлер в 1870-х годах, Кеннан выдвинул идею о том, что одним из критериев цивилизованности является обращение с женщинами; он предположил, что «участь славянских женщин улучшается по мере отдаления от восточного варварства и приближения к западной цивилизации»¹²⁹. Но его идеи отличались от идей некоторых консерваторов тем, что он часто обращал эти недостатки характера против российского правительства. Объявив себя — несмотря на эти критические замечания — «другом русского народа», Кеннан возложил вину за коллективные неудачи русских на правителей страны [Kennan 1904: 520]. Он также отметил, в какой степени эти недостатки ограничивают жизнь страны.

Либералы, такие как Сэмюэль Харпер, в обвинениях российского государства пошли дальше Кеннана. Находившийся во время волнений 1905 года в Санкт-Петербурге, Харпер, по крайней мере во время своего пребывания в России, уделял много внимания изучению борьбы за демократию среди либеральных интеллектуалов, таких как Милюков. В Кровавое воскресенье и во многих других случаях Харпер выполнял роль неофициального информатора посольства — держал в курсе событий его сотрудников, в то же время отказываясь от должности секретаря. Эта неформальная и неофициальная роль станет впоследствии его нишей [Harper 1945: 27, 44]¹³⁰.

В годы, последовавшие за беспорядками 1905 года, из-под пера Харпера выходил целый поток информативных статей. В работах Харпера, больше похожих на описание, чем на анализ, подробно рассказывалось о нюансах российского избирательного законодательства, составе Думы и политических интригах. С его непоколебимой верой в светлое будущее России Харперу удавалось интерпретировать любое, даже самое реакционное событие как благоприятное для дела российского либерализма. Например, когда первая Дума (1906) распалась, просуществовав всего десять недель, Харпер взволнованно наблюдал за кратким и безуспешным протестом, последовавшим за роспуском Думы. Даже в этом провале он нашел повод для надежды: либералы в конечном счете должны одержать верх¹³¹.

Созванную в марте 1907 года вторую Думу постигла та же участь; всего лишь через три месяца заседаний царь ее распустил. В статье для «The World Today» Харпер перечислил новые ужесточения — например, лишение избирательных прав рабочих, и новые ограничения на дебаты в Думе, — а затем предсказал (очень точно) растущее раздражение самодержавием. Но даже здесь он нашел много поводов для радости: в первую очередь появление Конституционно-демократической партии (кадетов), быстрый взлет которой затмил падение самой Думы [Harper 1907b: 696]. Новые ограничения на избирательное право, введенные после роспуска второй Думы, не оставляли места для оптимизма; возможно, по этой причине Харпер решил написать об этом в экзегетическом, а не аналитическом ключе [Harper 1908c]. Рассуждая в русле диалектического материализма, Харпер даже смог сохранить хороший настрой в период все более реакционной политики 1907 и 1908 годов. Такая политика, писал он, усилит ощущение того, что необходимы более фундаментальные изменения [Harper 1908a: 156; Harper 1908b: 9802]. Харпер оставался оптимистом и, ссылаясь на зародышевую теорию демократии, столь влиятельную в американской политической науке XIX века, утверждал, что «Россия обладает <…> живым зародышем всей политической эволюции». В то время как большинство пишущих в этом ключе американских ученых искали корни американской демократии в германских крестьянских общинах, сформировавшихся в туманных тевтонских лесах, Харпер предложил славянский вариант этого довода [Harper 1910: 163; Ross 1984: 919–926].

Харпер редко откровенно высказывался о том, на чем основаны его большие надежды на Россию — возможно, потому что эти основания были крайне незначительными. В отличие от Уайта и других консерваторов, он утверждал, что некоторые врожденные качества русских могут способствовать процветанию демократии. Но он также отличался от русских либералов, таких как Милюков. В то время как этот русский интеллектуал отстаивал демократию в универсалистском понимании, Харпер придерживался своих партикуляристских взглядов: демократия в России возникнет из ее собственных уникальных черт.

Оптимизм Харпера также отличался от оптимизма его политических союзников. Если Милюков полагал, что в конечном итоге рациональные действия приведут к установлению политического либерализма, то Харпер свои надежды на русскую демократию основывал на собственном понимании национального характера. Давно считая, что русскими правят эмоции и импульсы, а не разум, Харпер верил в демократический инстинкт русских. Его надежды на либеральную демократию в России подпитывались желанием крестьян, выраженным лишь в виде «полубессознательных идей», установить новый политический порядок [Harper 1907a: 1116]. Таким образом, либеральные представления о новой России основывались на побуждениях инстинкта, а не на преднамеренных действиях. Даже будучи неспособны к разумным и сознательным действиям, либералы-крестьяне инстинктивно тянулись к демократии. В отличие от консерваторов, которые видели в русских крестьянах величайшее препятствие на пути прогресса России, либералы возлагали на них свои надежды.

Крестьян считали центральным элементом будущего России не только либералы, но и многие американские радикалы. Трое самопровозглашенных «джентльменов-социалистов», Уильям Инглиш Уоллинг, Артур Буллард и Эрнест Пул, своими глазами наблюдали важнейшие события неудавшейся революции. Также именно они в значительной степени освещали происходящее с места событий для американских журналов [Thompson, Hart 1970: 37]. Эта группа состоятельных и хорошо воспитанных радикалов различалась по стилю своих репортажей, но все трое сходились на одной мысли — надежде о будущем Российской империи, которую все они возлагали на крестьянство. Они были безнадежно пристрастны и отличались любительским подходом к России, потому как полагались на свой личный опыт, а не на тщательное исследование. Интерес этой троицы к России пробудила Революция 1905 года.

Подобно славянофилам 60 годами ранее и эсерам той эпохи, эти американские социалисты отводили главную роль в определении политического и экономического будущего России крестьянину. Аналогичным образом они хотели, чтобы Россия воспользовалась своей отсталостью, найдя путь к развитому социализму, который не проходил бы через промышленный капитализм. Эти взгляды, хотя они ни в коем случае не доминировали среди американских интеллектуалов, тем не менее составляли важный элемент научных представлений в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.

Реформистские порывы Уоллинга начались в тот период, когда он был студентом Чикагского университета. Возможно, его воодушевил бунтарски настроенный научный руководитель Торстейн Веблен. Окончив колледж в возрасте 19 лет, Уоллинг поступил в аспирантуру в своей альма-матер, а затем — в Гарвардскую юридическую школу. В 1901 году, в возрасте 24 лет, Уоллинг переехал в университетское поселение в Нью-Йорке, место сбора прогрессивных реформаторов и радикалов из Гринвич-Виллидж. Его первоначальный интерес к России возник, когда он работал с русскими иммигрантами, в первую очередь евреями, в университете и около него. Вдохновленный усилением протестов после Кровавого воскресенья, Уоллинг вместе с Артуром Буллардом уехал в Санкт-Петербург. Большую часть следующих двух лет они путешествовали вдвоем по России, брали интервью у революционеров (в том числе у В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого), крестьян, рабочих и интеллектуалов. Уоллинг хвастался своим родителям, что «нет больше никого, кому вся Россия была бы настолько открыта»; он особенно гордился своими контактами с революционерами, которые, по его словам, рассказывали ему «то, что больше никому не говорят»¹³². Он также имел сомнительную честь быть одним из немногих экспертов по России американского происхождения, которые лично познакомились с российскими тюрьмами: в 1907 году он и его жена русского происхождения Анна Струнская Уоллинг были арестованы по обвинению в «подозрении в революционной деятельности»¹³³.

Свой опыт Уоллинг сначала изложил в серии статей в «The Independent», а затем в книге 1908 года «Послание России». Эти труды показали то, что один историк справедливо назвал «почти мистической» преданностью русскому крестьянству [Gilbert 1972: 209]. Уоллинг изобразил русское крестьянство как в буквальном смысле спасение России. Особенно воодушевленный миром, он провозгласил, что общинная организация скоро породит в России новое общество — общество, основанное на элементах социального единства и политической и экономической демократии, которые (по мнению Уоллинга) лежали в основе мира. Его первоначальный энтузиазм был основан не на заинтересованности крестьян, а на крестьянском инстинкте. Общинные принципы, писал он, были «частью самой крестьянской души». Уоллинг также отмечал пацифизм крестьян, который он считал прямым результатом пассивности, а не осознанной антивоенной позиции. Независимо от того, коренилась ли крестьянская общинность в менталитете или в душе, безусловно, она не исходила от разума [Walling 1908: 329, 163, 260].

Как бы Уоллинг ни был воодушевлен крестьянским инстинктом, еще большие надежды он возлагал на крестьянскую неиспорченность. Он прямо выступал против господствующих представлений о крестьянской отсталости, лени и невежестве. В «Послании России» есть глава, названная «Русский народ: его истинный характер», в которой утверждается, что социализм соответствует «психологии народа». Еще одну главу он посвятил перечислению чрезмерно негативных взглядов других авторов на крестьянство. Уоллинг обрушился на Леруа-Больё за утверждение, что русский характер полностью сформирован и является нежелательным. Напротив, Уоллинг настаивал на том, что русские еще не сформировали свой характер и все еще восприимчивы к внешнему воздействию:

Настоящий характер крестьянина остается загадкой до сегодняшнего дня. Он представляет собой величайший неизвестный элемент белой расы. <…> Если его природа остается неразвитой, она в той же мере остается незакрепленной и неиспорченной — другими словами, это природа обычного человека [Walling 1908: 152].

Уоллинг надеялся превратить незаконченную человечность России в будущий идеал. В том, что другие считали главным проклятием России, — в отсталости — Уоллинг видел ее главное благословение. В отличие от развитых стран, застрявших «в рамках материальных и политических условий, установленных каким-то давно умершим поколением», Россия была «сравнительно свободной». В результате эта страна могла бы развивать свои собственные формы социальной и политической организации. Эти формы не включали ни коммерческую систему, которую Витте стремился навязать России, ни законодательную систему, которая в то время активно обсуждалась; капитализм и парламентская демократия не были подлинно русскими [Walling 1908: 3]¹³⁴.

Большинство рецензентов «Послания России» резко не согласились с оптимистичным взглядом Уоллинга на русское крестьянство. Один из них обвинил Уоллинга в «пренебрежении историческими фактами», в то время как второй настаивал на том, что его взгляды следует воспринимать с «долей хорошего скептицизма». В свою очередь, рецензент «The Nation» согласился с мнением Уоллинга о крестьянстве, назвав его «девственным материалом для перестройки <…> России»¹³⁵. Различные американские взгляды на будущее России вращались вокруг различной роли русских крестьян. Но разве американские взгляды на самих крестьян между собой различались?

Несмотря на гневные утверждения об обратном, взгляды Уоллинга в отношении России во многом совпадали со взглядами Леруа-Больё. Он также подчеркивал пассивность и фатализм русских. То, что другие называли апатией, Уоллинг называл «пассивным бунтом». Как и те, кого он критиковал, Уоллинг принял идею крестьянской инерции, сходясь с Леруа-Больё во мнении о русском фатализме и терпении. Правда, Уоллинг и Леруа-Больё по-разному видели корни русского характера. Вторя оптимизму таких авторов, как Кеннан, Уоллинг настаивал на том, что такие черты характера являются «временным результатом угнетения», последствиями навязывания «чуждым правительством». В свою очередь, Леруа-Больё приписал «варварство» русского поведения врожденным чертам характера [Walling 1908: 145–148, 210, 154, 152; Walling 1906: 1317–1318]. Не желая напрямую указывать ни одного источника этой оккупационной силы, Уоллинг описал российскую монархию как «наполовину азиатскую, наполовину немецкую структуру». Учитывая, что русское варварство было импортировано (либо с Востока, либо с Запада), демократия могла возникнуть после изгнания иноземцев. Оптимисты и пессимисты разделяли одну и ту же оценку русских крестьян.

Через несколько лет после того, как Уоллинг вернулся из России, его любовь к крестьянству начала ослабевать. Постепенно он разочаровывался в пассивности крестьян. На него все большее влияние оказывала марксистская мысль: в 1910 году он вступил в Социалистическую партию Америки и стал обсуждать Россию с Гурвичем. Оптимизм Уоллинга угасал пропорционально его прокрестьянским настроениям. К 1912 году его разочарование изменило его взгляд на русскую политическую жизнь:

…всеобщая забастовка 1905 года в России <…> могла бы привести к гораздо большим и более прочным результатам, если бы крестьяне были достаточно возмущены и достаточно умны, чтобы разрушить мосты и пути, и нет сомнений в том, что социалисты в деревнях, состоящие в основном из рабочих, сделали бы это в такой кризис [Walling 1912: 390].

Поэтому Уоллинг, как и многие другие социалисты, стал сомневаться в способности крестьянства действовать правильным революционным образом. Только рабочие, утверждал он, могли бы спасти революционное движение [Walling 1908: XII]. Был ли он вдохновлен революцией или разочарован, свои представления о России Уоллинг основывал на крестьянстве.

«Пламенное рвение» Уоллинга по отношению к России повлияло на тех, кто был рядом с ним. Как вспоминал один из его друзей, он превратил всех их в революционеров. Ярким примером этого был его попутчик Артур Буллард. Происходя из менее успешной, но столь же аристократической семьи, Буллард — предки которого переехали в Северную Америку в 1639 году — поддерживал Уоллинга не только при выборе маршрута. Как и его товарищ по путешествию, Буллард верил, что крестьянство создаст новую Россию. Свободный от мистицизма Уоллинга, Буллард тем не менее смотрел на крестьян с надеждой и снисходительностью. На собственном опыте — их мало заботили абстракции — крестьяне выработали свою собственную социалистическую восприимчивость. Их знание демократии, конкретной, местной и социально разнообразной, было врожденным и имело мало общего с формальными политическими или экономическими теориями¹³⁶. Таким образом, его вера в крестьян коренилась скорее в их инстинктах, чем в их способности к рациональным действиям.

Идеи Уоллинга также нашли отражение в трудах романиста Эрнеста Пула. Пул, который позже получил первую Пулитцеровскую премию за художественную литературу, выступал скорее в роли секретаря, чем журналиста, когда писал о России. Работая прогрессистским журналистом в Чикаго и Нью-Йорке, он освещал различные дела левого толка, писал о забастовках, ночлежках и других благотворительных учреждениях (где он встретил Уоллинга) и подобных темах. Позже Пул вспоминал, что после смерти матери он «отчаянно хотел чего-то нового, над чем можно было бы работать <…> и нашел это в России». Пул отправился в Санкт-Петербург вскоре после Кровавого воскресенья. Оказавшись там, он выдал себя за продавца обуви и разослал свои статьи, вложив их в сообщения об обувном предприятии, чтобы избежать цензуры. Так началось то, что Пул назвал «чарующим приключением в дикой, странной и глубокой России»¹³⁷.

Возможно, из-за того, что Россия показалась ему такой необычной, Пул написал бо́льшую часть своих репортажей в форме рассказов от первого лица людей, с которыми он встречался, — как правило, без анализа или даже указания контекста со стороны автора. Он беседовал со студентами университетов, рабочими, крестьянами и солдатами, а также с евреями и представителями других национальных меньшинств. В 13 из 14 своих рассказов от своего лица Пул в общей сложности написал, возможно, всего дюжину предложений; только в одном рассказе его слов больше, чем текста в кавычках¹³⁸. Пула особенно впечатлили революционеры. Он с нежностью вспоминал «отважных соплеменников», которых он встречал среди кавказских революционеров, и медленно разгорающийся гнев колеблющихся революционеров, которые примкнули к этому движению только из-за того, что наблюдали, как друзья и члены семьи страдают от рук полиции. Идея революции так пленила Пула, что он начал видеть ее сторонников повсюду; по крайней мере в двух подписях к фотографиям русских детей были упоминания «революционеров в зародыше» [Poole 1906: 7; Poole 1905а: 497].

Пул не только глубоко проникся романтикой революции, но, так же как и Уоллинг, поддался влиянию трепетного чувства к крестьянству. На мысль об этом его настроении наводит один эпизод в его автобиографии, который также отражает подход джентльменов-социалистов к России. Путешествуя по сельской России, Пул вступил в спор со своим переводчиком о природе русского крестьянства. Переводчик настаивал на том, что крестьяне демонстрируют практичное и даже «прозорливое» поведение. Пул, однако, вкладывал в их поведение более мистический смысл: «В них есть что-то более глубокое, чем просто [практичность], эти русские загадочны, как Дальний Восток» [Poole 1940: 311]. Сам факт, что Пул пользовался услугами переводчика, прежде всего подчеркивает ограниченность его языковых познаний. Однако в то же время он много путешествовал по деревням, что свидетельствуют о масштабах его опыта в России. Что наиболее важно, Пул, подобно Булларду и Уоллингу, видел в русских крестьянах не просто земледельцев, но и христианские символы возрождения: они избавят Россию от ее нынешних бед благодаря своей простой доброте и правильным инстинктам. Их страдания скорее облагородили их, чем ожесточили.

Прокрестьянские взгляды этих американских социалистов еще более поразительны, если сравнить их со взглядами социалистов русского происхождения, таких как Гурвич и Симхович, которые резко критиковали потенциал крестьян. События 1905 года Гурвич не просто анализировал издалека, но даже принял в них участие: воодушевленный признаками политической либерализации, он вернулся в Минск и баллотировался в первую Думу. Хотя он победил на выборах, борьба между двумя левыми партиями лишила его места; вскоре он вернулся в Соединенные Штаты и начал работать правительственным статистиком в Вашингтоне [Epstein 1965: 259–260]. В его работах о революции, как и в работах о голоде, подчеркивалась политическая борьба против становящегося все более репрессивным самодержавия. Тем не менее Гурвич выразил разочарование непоследовательностью крестьянских протестов, в которых он обвинил неграмотность и «ограниченный интеллект» сельских жителей России [Hourwich 1906: 8681]. Симхович был с этим согласен. Он обратил внимание на «невежество крестьянства» как на «краеугольный камень и фундамент» российского государства. События 1905 года, писал он позже, были возможны только потому, что — впервые — «крестьяне начали думать» [Simkhovitch 1906: 570–571, 595]. Другие работы Симховича в первые годы века показывают, что его прежний агностицизм в отношении национального характера исчез. Одна из его статей была основана на концепции русского «византинизма», согласно которому соприкосновения России с Востоком сделали ее отличной от других славянских народов не только своей историей, но и своей структурой. Русские, писал он в 1905 году, «более ленивы, более фаталистичны, более послушны власти, более добродушны, более безрассудно храбры [и] более непоследовательны», чем другие славяне [Simkhovitch 1905: 274]. Новый акцент Симховича на специфически русских чертах указывает, что он отказался или по крайней мере умерил свою надежду на то, что Россия пойдет по тому же историческому пути, что и другие страны.

За скептицизмом этих марксистов-эмигрантов стоял русский крестьянин, знакомый не только консерваторам, которые придерживались глубоко антироссийских и антикрестьянских взглядов, но и тем, кто разделял мистический энтузиазм американских социалистов. Уоллинг понимал крестьянскую пассивность как спокойствие и пацифизм — по крайней мере в начале своей карьеры. И он видел в крестьянской иррациональности инстинкт, который заставит Россию соответствовать себе и своему характеру. Соглашаясь с Леруа-Больё по поводу недостатков поведения русских, Уоллинг и его соотечественники сделали прямо противоположные выводы. Одно из главных различий выражалось в спорах о происхождении этого поведения: оптимисты надеялись, что свержение российского самодержавия позволит русской природе расцвести как на индивидуальном, так и на государственном уровне. Другие аналитики, напротив, рассматривали российское правительство как воплощение русского характера.

Американские наблюдатели, будь то либералы или консерваторы, работающие журналистами, дипломатами или учеными, все сходились во мнении о характере поведения русских крестьян. Когда в 1890-х годах мнение американских экспертов о России начало проникать в академические институты, за ними последовали и представления о русском характере. Научный интерес к России по-прежнему был незначителен даже после потрясений 1905 года. Призыв Кулиджа 1895 года к расширению исследований в этой области, по-видимому, остался без внимания. Американские ученые, изучающие Россию, выпускали мало существенных материалов. Несколько статей написал Симхович, чей вклад был наибольшим, а Харпер и Кулидж опубликовали лишь по одной журнальной статье. Только в «Annals of the American Academy of Political and Social Science» России было уделено сколько-нибудь значительное внимание, но лишь немногие статьи были написаны американцами. В сборник эссе о России, изданный накануне 1905 года, входила работа только одного автора американского происхождения из пяти, и в ней описывались славянские иммигранты в Соединенных Штатах¹³⁹. Учитывая скудность публикаций русистов, многие признанные любители, такие как Уоллинг, влились в сообщество экспертов. Харпер, например, часто рекомендовал книгу Уоллинга «Послание России» тем, кто хочет больше узнать об этой стране¹⁴⁰.

Даже начав работать в университетах, американские эксперты по России не отказались от прежних представлений об отличиях России от Европы и Соединенных Штатов. И Харпер, и Кулидж в своих работах о внутреннем устройстве страны опирались на русский национальный характер, чтобы объяснить политическую отсталость России. Хотя социалисты, такие как Уоллинг, придерживались более позитивных взглядов на крестьян, они тоже разделяли представления о крестьянском фатализме и терпении. В то же время расширились контакты между учеными и дипломатами. Харпер получил несколько приглашений присоединиться к сотрудникам посольства в Санкт-Петербурге. Связи Кулиджа вращались вокруг поредевших резиденций бостонской аристократии, таких как посол Мейер.

Такие личные связи вскоре будут дополнены и в конечном итоге вытеснены новыми институциональными и профессиональными контактами. Во время Первой мировой войны и Харпер, и Кулидж возьмут на себя государственные обязанности, чему поспособствуют гибкость их академических позиций и желание их университетов внести свой вклад в военные усилия. Журналисты, освещавшие события в России, также занимали во время войны государственные должности, но в основном в информационных службах. Независимо от своего пути на государственную службу, американские эксперты несли с собой давние представления о русском характере.

Глава 5

Овцы без пастуха

В 1918 году, размышляя о бурных событиях в России, филантроп Чарльз Крейн высказал президенту Вильсону мысль, что для объяснения недавних событий знаний о старой России уже недостаточно. «Любое понимание предыдущего состояния, — писал он, — мало помогает в интерпретации настоящего»¹⁴¹. Как-никак в прошлом году были провозглашены две новые России. В феврале на место ослабленного самодержавия пришло либеральное Временное правительство; восемь месяцев спустя это правительство в свою очередь было свергнуто, и большевики провозгласили советскую власть. С этого момента события стали происходить уже не просто внезапно, а хаотично. В январе 1918 года большевики в срочном порядке распустили надлежащим образом избранное Учредительное собрание, после чего активизировались многочисленные антибольшевистские организации. Революция быстро переросла в войну на нескольких фронтах, во время которой большевики контролировали центральную Россию, но подвергались нападениям со всех сторон: адмирал Колчак и другие — с востока, генералы Врангель и Деникин, а также донские казаки генерала Каледина — с запада, и многонациональные силы союзников — с севера. Те, кто не служил в армии, тоже внесли свой вклад в беспорядки 1917 года: террор, захваты земель и бандитизм стали повсеместными. Американское правительство поддерживало многие из этих армий, предоставляя продовольствие, оружие, финансирование, а иногда даже солдат; британское и французское правительства аналогично финансировали ряд антибольшевистских сил¹⁴².

Вопреки совету Крейна, американские эксперты, пытаясь разобраться в бедламе революционной России, полагались на знакомый набор представлений о русском национальном характере. Главной среди этих идей было представление о том, что русские скорее инстинктивны, чем рациональны. В пьянящие дни весны 1917 года вера в демократический инстинкт русских предоставляла готовое объяснение быстрому концу правления Романовых. Позже, летом и осенью, менее привлекательными аспектами русского характера — иррациональностью, эмоциональностью, недостатком интеллекта — стали объяснять растущую волну радикализма. Американские официальные лица вторили идеям экспертов, используя при разработке американской политики в отношении России формулировки и логику представлений о национальном характере. Политики и эксперты согласились, что русские неспособны заботиться о своих интересах и поэтому требуется доброжелательное вмешательство от их имени. Однако, как и ранее, от этого обобщения эксперты освободили небольшую группу элиты; воззвание к русским толпам и массам еще больше подчеркнуло иррациональность простых русских. Также частичное исключение было предложено для Сибири, жители которой были охарактеризованы как более способные к самоуправлению, чем другие русские.

Если во время революций и последовавшей Гражданской войны (1917–1920) содержание американских экспертных знаний о России кардинально не изменилось, то их форма и применение трансформировались. Мнения экспертов по России в беспрецедентных масштабах распространились среди дипломатов всех рангов, в высших эшелонах Госдепартамента и даже в Белом доме. Никогда еще узкоспециализированные знания о России так высоко не ценились в Вашингтоне: политики интересовались мнением Сэмюэля Харпера, Арчибальда Кэри Кулиджа, Уильяма Инглиша Уоллинга и других. Тесные контакты между экспертами и дипломатами означали, что эта общая интеллектуальная структура функционировала в качестве реального посредника между знаниями и властью — в ходе брифингов, совместных обедов и чаепитий в Вашингтоне, Нью-Йорке, Петрограде, Москве и в других местах.

Профессиональные контакты были значительно подкреплены личными связями, большинство из которых в какой-то момент вернулись к Чарльзу Крейну. Президент Вильсон часто обращался к нему, чтобы посоветоваться по поводу России, и даже пытался назначить его послом в Санкт-Петербурге¹⁴³. Ричард Крейн, сын филантропа, служил личным секретарем госсекретаря Роберта Лансинга. Кроме того, Крейн-старший поощрял вмешательство Сэмюэля Харпера в политические дебаты, помогая ученому преодолеть некоторую неуверенность. Как проницательно заметил Джордж Фрост Кеннан, Харпер разрывался между страхом быть исключенным из политических дебатов и страхом быть «полностью включенным» [Kennan 1956–1958, 2: 331]. Но его работы о России широко распространялись на всех уровнях государственной службы, от Вильсона и Лансинга до друзей и знакомых в России, таких как посол Дэвид Фрэнсис и торговый атташе У. Чапин Хантингтон. Президент Вильсон дополнил обширные контакты Крейна, поддерживая связь с его бывшими студентами, среди которых были писатель Эрнест Пул и социолог Эдвард Олсворд Росс. Аналогичным образом Артур Буллард и Уильям Инглиш Уоллинг установили связь с Вильсоном через старшего советника, полковника Эдварда Хауса [Strakhovsky 1961: 22].

В то время как идеи этих экспертов циркулировали в самых верхних правительственных кругах, на более низких уровнях другие исследования терпели неудачу. Группа ученых «The Inquiry» была организована для сбора материала и выработки рекомендаций относительно возможного мирного урегулирования, что предоставило многим ученым опыт прикладных исследований — ни одно из которых не оказало никакого влияния на политику в отношении России. Восточноевропейский отдел «The Inquiry» возглавил Арчибальд Кэри Кулидж из Гарварда, который пригласил многих своих нынешних и бывших студентов к нему присоединиться. В штат Кулиджа входил В. Г. Симхович, а также молодые американисты, такие как Сэмюэль Элиот Морисон и Р. Б. Диксон. Эта группа стала известна как своими позднейшими научными достижениями, так и отсутствием конкретных знаний по заданным темам. Надежно изолированные от основных политических дебатов по России, исследователи в «The Inquiry» взялись за свою работу с большой серьезностью, хотя и не добились большого результата¹⁴⁴.

В 1917 году почти все эти эксперты выразили энтузиазм по поводу конца династии Романовых по причинам, связанным как с продолжением войны, так и с перспективами России. Надеясь, что новое правительство усилит военную активность России, президент Вильсон и его советники высоко оценили заявления Временного правительства о том, что новая Россия продолжит борьбу против Германии. Демократическая Россия, по их мнению, будет более прогрессивной и более эффективной, чем ее предшественница. Самодержавная Россия с позором закончила свое существование в феврале 1917 года, когда царь Николай II не смог подавить растущие протесты в Петрограде. Сельские районы оказывали мало помощи; независимо от того, находились ли они под влиянием агитаторов из числа эсеров или действовали самостоятельно, крестьяне проявляли больше интереса к захвату земли, чем к поддержке правительства. Американские наблюдатели радовались, что пала одна из последних монархий, а к власти пришли либералы, исповедующие высшие идеалы демократии. Журналист Джордж Кеннан, лично знакомый со многими членами нового правительства, высоко оценил революцию как «неоспоримое благословение» [Kennan 1917: 546–547]. Даже суровый президент Вильсон, политолог, пошутил, что Временное правительство (первоначально его возглавлял юрист и реформатор князь Г. Е. Львов) обязано быть достойным — его лидер, в конце концов, профессор [Cronon 1963: 119–120].

Восхищаясь Временным правительством, американские эксперты и политики продолжали полагаться на представления о русском инстинкте. Они быстро перешли от сетования по поводу деспотических инстинктов русских к восхвалению их демократических инстинктов. Не беспокоясь о противоречиях, американские наблюдатели относили политическую ситуацию в России к врожденным склонностям, а не сознательным устремлениям, тем самым подкрепляя утверждение о том, что русские неспособны рационально мыслить. Это позволило им адаптироваться к резко изменившимся политическим обстоятельствам, когда Временное правительство пошатнулось и рухнуло.

Например, Сэмюэль Харпер еще в эпоху реакции после 1905 года все так же надеялся на либеральную Россию, возлагая все надежды на будущее России на демократические инстинкты ее народа [Harper 1907a: 1116]¹⁴⁵. После отречения царя Харпер активизировал свои связи в политическом секторе, чтобы поддержать президента Вильсона в признании нового российского правительства. В этом плане Харпера порадовало хорошо известное военное обращение Вильсона к Конгрессу в апреле 1917 года. Словно позаимствовав фразы Харпера, президент прославил демократию как «естественный инстинкт» русских, который пережил навязывание иностранного самодержавия. И Вильсон, и Харпер надеялись, что этот недавно освобожденный демократический дух усилит военные действия против немецкого самодержавия. В своем обращении о вступлении в войну Вильсон приветствовал «великий, щедрый русский народ во всем его величии и мощи» как составную часть военных сил. С самого начала участия Америки в европейской войне Вильсон объявил о союзе с русскими, основанном как на снисхождении, так и на общих интересах¹⁴⁶.

Вскоре после вступления Америки в войну Вильсон, желая поддержать новую Россию — и надеясь на то, что она не выйдет из антигерманского союза, — направил туда независимую экспертную миссию. Состав миссии прекрасно демонстрирует заинтересованность Белого дома в либеральной России. Элиу Рут, известный юрист с Уолл-стрит и бывший госсекретарь, сразу без возражений стал фаворитом на пост председателя. Советник президента полковник Хаус высказал идею, что в миссию должны войти еврей, бизнесмен, профсоюзный лидер и работник системы образования. Когда в этот список пожеланий был добавлен социалист, то были также предложены Уильям Инглиш Уоллинг и Артур Буллард. В конце концов одобрение получил журналист Чарльз Эдвард Рассел, так как Уоллинг отказался. Чарльз Крейн принял приглашение присоединиться к миссии, а затем также занялся включением в состав Харпера. После того как Лансинг поставил под сомнение пригодность начинающего ученого для такой важной группы, Харпер присоединился к миссии в неофициальном качестве. Также рассматривали кандидатуру Джорджа Кеннана, но в конечном счете он был признан непригодным для путешествий в возрасте 72 лет. Миссия по главе с Рутом объединила разные поколения американских наблюдателей за Россией, обладающих широким спектром специальностей и знаний¹⁴⁷.

Президент Вильсон сообщил новому российскому премьер-министру князю Львову, что миссия во главе с Рутом прибудет в Россию в июне 1917 года, чтобы продемонстрировать солидарность и изучить возможности американской помощи. По прибытии миссия встретилась со своим переводчиком Фрэнком Голдером, студентом Кулиджа, который проводил исследования в России, когда началась война. Работа миссии началась с пустых фраз, подобающих протокольным мероприятиям. Рут описал элементы русского национального характера, которые сделают Россию желанным дополнением в рядах демократических стран. Некоторые из этих характеристик (доброта и «благородный идеализм», например) хорошо соответствовали взглядам на Россию других комментаторов, в то время как другие (такие как самообладание и мужество) редко встречались в работах американских экспертов по России — или, если на то пошло, в других работах самого Рута. Председатель миссии завершил выступление развернутой цитатой из военного обращения Вильсона, также ссылаясь на демократические инстинкты русских¹⁴⁸.

Личная переписка Рута, однако, раскрыла другой взгляд на Россию. «Пожалуйста, передайте президенту, — сообщил пожилой государственный деятель, откровенно обращаясь к госсекретарю Лансингу, — что мы обнаружили здесь целый класс малолетних детей в числе 170 миллионов человек по искусству быть свободным, и их нужно снабдить материалами для подготовки к этой школе; они искренние, добрые, хорошие люди, но растерянные и ошеломленные». Рут и члены его миссии лоббировали в Белом доме оплату таких «материалов для подготовки к школе» в форме образовательных и информационных программ в России¹⁴⁹. Когда миссия Рута завершила свою работу, ее члены говорили о возможности демократии с точки зрения русского национального характера. Русские обладали, по словам председателя Рута, «устойчивыми, достойными восхищения чертами характера», которые «помогли бы стране преодолеть нынешний кризис». Рут указал на способность России к самоуправлению на местном уровне, чтобы доказать, что там существует основа для построения демократии. Но этот процесс, по мнению миссии, потребует как экономической помощи, так и образования¹⁵⁰.

В официальном отчете миссии, обобщенном в ходе часовой встречи с президентом в августе 1917 года, аналогичным образом возлагались надежды на Россию в связи с врожденным характером населения и инстинктами демократии. Члены миссии согласились с тем, что «у русского народа есть черты характера», необходимые для восстановления внутреннего порядка и продолжения военных действий. Любые проблемы на этом пути — а в то лето наблюдалась эскалация протестов — были, как подчеркивается в докладе, «не результатом слабости или вины русского народа», а побочными эффектами войны. В подтверждение этих утверждений члены миссии вновь указали на успехи России в области мелкомасштабного самоуправления: мир. Используя эту логику, американские эксперты объявили местную демократию ядром будущей политической системы России¹⁵¹.

Социалист Рассел сохранил веру в демократическое будущее России, несмотря на ухудшающиеся условия. В день захвата власти большевиками в октябре 1917 года он написал Вильсону о «чувстве русских к демократии». Вильсон горячо поблагодарил Рассела за столь меткое выражение идей президента; президент также направил копию руководителю американских пропагандистских операций, попросив его «прочитать и как следует переварить» письмо Рассела, потому что оно затрагивает «очень близко ядро темы»¹⁵². Демократия в России была чувством, а не идеей.

Несмотря на их в целом оптимистичные публичные заявления после возвращения, большие надежды Рута и большинства его коллег по миссии оказались недолговечными. К тому времени, когда миссия была распущена, Крейн и Харпер уже были обеспокоены, что российская демократия находится на грани. Несмотря на их энтузиазм в отношении политических перемен, они понимали, что новое российское правительство не сможет немедленно и полностью изменить русский характер. Поэтому, когда их оптимизм сменился пессимизмом, Крейн и Харпер снова сослались на черты характера — на этот раз негативные, такие как склонность «перекладывать ответственность». Как выразился Харпер в начале 1918 года, российская политика определялась не разумом, а «человеческим инстинктом и глубокими эмоциями». Эти двое предположили, что объяснить неудачи России поможет русский характер¹⁵³.

Возможно, журналист Стэнли Уошберн, служивший секретарем миссии, лучше всего выразил обоюдоострое толкование русского характера. Он писал, что русские «мягки, добросердечны и послушны, с лучшими инстинктами, но медлительны в понимании»¹⁵⁴. Перечисляя хорошие качества русских, Уошберн также подразумевал, что они действуют на основе импульса, а не разума. Вместе с другими членами миссии Уошберн возлагал большие надежды на их демократические инстинкты, одновременно критикуя ограниченный интеллект и амбиции среднестатистического русского. Поскольку события в России разошлись с оптимистичными прогнозами американцев, эксперты по-прежнему отмечали инстинкты, хотя и менее привлекательные.

Весной и летом 1917 года власть Временного правительства ослабла, отчасти из-за появления альтернативного центра власти — Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов¹⁵⁵. Премьер-министр Львов уступил свою должность А. Ф. Керенскому, юристу левого толка. Лозунг Совета о «мире, земле и хлебе» привлекал последователей в рядах армии, на промышленных предприятиях и в деревнях, что часто создавало проблемы Временному правительству. Вскоре после отречения царя Совет издал Приказ № 1, призывающий к демократизации вооруженных сил. В апреле 1917 года в Петроград вернулся Ленин, что придало новую силу растущему радикальному движению; первомайский митинг показал силу радикальных партий. Весенние протесты достигли кульминации в июльские дни, когда бастующие рабочие проявили инициативу, но были остановлены Петроградским Советом. В течение 1917 года названия фракций вводили в заблуждение относительно состава Совета: фракция большевиков (или большинства) социал-демократов уступала в численности фракции меньшевиков (или меньшинства). В других советах, особенно сельских, доминировала партия эсеров.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

117

В основном использован материал из [Ascher 1988–1992; Verner 1990].

118

Дневники Джорджа фон Ленгерке Мейера, 14 мая и 15 июля 1906 года. Подробнее о Рузвельте см. [Thompson, Hart 1970: 54–63].

119

Обратите особенное внимание на переписанное заключение чикагских лекций Милюкова, первоначально прочитанных в 1903 году (George von Lengerke Meyer papers, The Library of Congress).

120

White A. D. Prospects of Freedom in Russia. Lecture given 11 January 1906. Andrew Dickson White Papers, reel 147, pp. 3, 8–9.

121

Мейер написал одному другу, что считает Уайта «человеком сильно переоцененным и не обладающим особым тактом» (письмо судье Фрэнсису С. Лоуэллу от 19 февраля 1906 года). См. в [DeWolfe Howe 1920: 258].

122

О его общении с Кулиджем см. в [Byrnes 1982: 129; Wiegand 1988: 6].

123

Мейер Генри Кэботу Лоджу, 9 июля 1906 года. Цит. в [Wiegand 1988: 114].

124

Meyer Diary, 15 July 1906.

125

Ibid. 15 July 1906 and 30 May 1905.

126

Цит. по: [Travis 1990: 178].

127

См. [Kennan 1899a: 962; Kennan 1899b: 1016; Kennan 1905: 411, 413].

128

Кеннан Рузвельту, 1 апреля 1905 года. George Kennan Papers (LC), box 5.

129

Характеристики природы русских кажутся относительно неизменными в этот период карьеры Кеннана, что показано в его переписке: Кеннан Дрейку, 2 июня 1885 года. Kennan Papers (LC), box 6; Кеннан к миссис Джексон, 20 февраля 1905 года. Kennan Papers (LC), box 7; Кеннан Лаймону Эбботу, 8 мая 1914 года. Kennan Papers (LC), box 8. См. также [Kennan 1897: 496]. Тематические папки по русскому характеру, с примечаниями Кеннана, см. в Kennan Papers (LC), box 95. Цитируются материалы от 6 мая 1911 года, 2 марта 1901 года и 27 ноября 1893 года. В этих папках также содержатся заметки Кеннана о Леруа-Больё.

130

О других встречах в посольстве см.: Харпер дорогому народу, 5/19 января 1905 года. Samuel Northrup Harper Papers, box 1; Meyer Diary, 21 April 1906.

131

Харпер Итону, 24 июля 1906 года. Harper Papers, box 1.

132

Письмо Уолинга своим родителям от 29 января 1906 года. Цит. по: [Stuart 1968: 36].

133

Н. И. Стоун в [Walling 1938: 61, 64–65]; также статья Струнски в [Walling 1938: 7–8, 10–11]. См. также [Boylan 1998, chap. 22].

134

См. также [Walling 1914: 276–277].

135

Рецензии (все анонимные) в: Independent. 1908. 10 September. Vol. 65. P. 611; Russia in Revolution // NYT Saturday Review of Books. 1908. 25 July; Outlook. 1908. 1 August. Vol. 89. P. 765; Nation. 1908. 8 August. Vol. 87. P. 121.

136

Говард Брубейкер в [Walling 1938: 35]. См. также [Bullard 1907: 196–198]; Письмо Уоллинга отцу от 24 ноября 1906 года. William English Walling Papers, box 1.

137

См. [Poole 1940: 85, 103, 113, 124; Keefer 1966: 33–34]. См. также Э. Пула в [Walling 1938: 27–28].

138

См., например, [Poole 1905b; Poole 1905c].

139

Среди авторов «Дела России» были Альфред Рамбо, Ж. Новиков, Питер Робертс, Гурвич и Симхович. Все работы, кроме эссе Рамбо, ранее вышли в «International Monthly» или его преемнике «International Quarterly».

140

См., например, письмо Харпера Джону Р. Мотту от 1 мая 1917 года. Harper Papers, box 4.

141

Крейн Вильсону, 1 августа 1918 года. См. в PWW, 49:154.

142

В этой главе невозможно настолько детально рассказать об американо-российских отношениях, как они описаны в других исторических трудах. Среди недавних работ по этой теме: [Saul 2001; Foglesong 1995; McFadden 1993]. По-прежнему имеет непреходящую ценность [Kennan 1956–1958]. При рассмотрении представлений американских интеллектуалов о революционной России обратите особое внимание на [Lasch 1962].

143

Крейн Вильсону, 18 мая 1914 года. См. PWW, 30: 46.

144

Ученые из «The Inquiry» открыто признали отсутствие у себя знаний в этой области: Slosson P. W. Historical Note on the Russian Cessions in Asia Demanded by Germany. 8 March 1918. Inquiry Papers (Yale), series III, box 20, folder 296, p. 1; Golder F. The Don Province. 2 April 1918. American Peace Commission to Versailles Papers, box 29, p. 51; [Gelfand 1963: 54–57].

145

Другие примеры см. в [Filene 1966: 15]. Из-за того, что календарь в России отставал от западного на 13 дней, русские назвали революцию Февральской, хотя по западным справочникам она случилась в марте 1917 года; также Великая Октябрьская социалистическая революция произошла 7 ноября.

146

Обращение Вильсона на совместном заседании Конгресса от 2 апреля 1917 года. PWW, 41: 524. См. также: Харпер Ричарду Крейну, 4 апреля 1917 года. Samuel Northrup Harper Papers, box 3.

147

В окончательный состав вошли Крейн, Рут, Джон Мотт (ИМКА), Сайрус Маккормик («International Harvester»), Джеймс Дункан (АФТ), генерал Хью Скотт и банкир Сэмюэл Бертрон. См. переписку в PWW, vol. 42; также: Харпер Роджеру Вильямсу, апрель 1917 года. Harper Papers, box 3; [Kennan 1956–1958, 1: 20; 2: 331].

148

Вильсон Временному правительству, 22 мая 1917 года. PWW, 43: 365–367. Подробнее о Голдере см. WRP, 70 note 73. Обращение Рута от 15 июня 1917 года см. в [Cumming, Pettit 1920: 28–31].

149

Рут Лэнсингу, 17 июня 1917 года. FRUS 1918, 1: 120–122. О лоббировании см., например: Мотт Лэнсингу, 22 августа 1917 года. PWW, 44: 66–69; Крейн Вильсону 23 июля 1917 года; Мотт Вильсону, 24 июля 1917 года. Оба письма см. в PWW, 49: 62–63, 77–79. См. также [Saul 2001: 132–133].

150

Заявление Рута о работе миссии от 10 июля 1917 года в [Cumming, Pettit 1920: 32].

151

Доклад Специальной дипломатической миссии, август 1917 года, в FRUS 1918, 1: 143; PWW, 43: 416 note 1.

152

Рассел Вильсону, 7 ноября 1917 года; Вильсон Крилу, 10 ноября 1917 года; Вильсон Расселу, 10 ноября 1917 года. Все письма см. в PWW, 44: 557–558.

153

Чарльз Крейн Ричарду Крейну, 21 июля 1917 года. Richard T. Crane Papers, series II, box 1, folder 5; Заметки Харпера, июль-август 1917 года, см. в [Harper 1945: 102]. Письмо Харпера Ричарду Крэйну от 5 сентября 1917 года. Richard Crane Papers, series II, box 1, folder 13; [Chalberg 1974: 163].

154

Письмо Вильсона Лансингу от 14 августа 1917 года, в PWW, 43: 460 note 1.

155

Первые советы появились во время Революции 1905 года. Я использую термин «Совет» (с заглавной буквы) для обозначения центрального элемента большевистской системы, особенно Петроградского Совета, в котором сосредоточилось руководство. Без первой заглавной буквы «советы» относятся органам местного самоуправления после 1917 года.