Отдел убийств: год на смертельных улицах

Дэвид Саймон

Реальная история, которая легла в основу сериала «Убойный отдел», от Дэвида Саймона – лауреата премии «Эдгар», создателя культовой «Прослушки», «Мы владеем этим городом», «На углу» и «Двойки» с Джеймсом Франко в главной роли. Саймон был первым репортером, получившим неограниченный доступ в убойный отдел, и эта захватывающая книга рассказывает о целом годе, проведенном на жестоких улицах американского города. Место действия – Балтимор, где постоянно кого-то застреливают, зарезают или забивают до смерти. В центре этого урагана преступности находится убойный отдел, маленькое братство суровых мужчин, которые борются за справедливость в этом жестоком мире. Среди них: Дональд Уорден, опытный следователь; Гарри Эджертон, черный детектив из преимущественно белого подразделения; и Том Пеллегрини, новичок, который берется за самое сложное дело года – жестокое изнасилование и убийство одиннадцатилетней девочки.

3

Среда, 10 февраля

Прошло уже 111 дней с тех пор, как в Джина Кэссиди стреляли на пересечении улиц Эпплтон и Мошер, и 111 дней Терри Макларни ходит с грузом всего Балтиморского полицейского департамента на плечах. Никогда еще в Балтиморе не было открытого дела по убийству или ранению сотрудника полиции; никогда еще не было проигранного суда. Но Макларни, как и любой другой коп, знает: день расплаты грядет. Уже много лет городские коллегии присяжных готовы выносить за нападения на полицейских вердикты об убийстве второй степени; пацан, выстреливший Бакману шесть раз в голову, получил вторую степень и уже давно вышел по УДО. Торчок, убивший Марти Уорда, — выстрелил ему в грудь во время неудачной наркооблавы, — тоже отделался второй степенью. Макларни, как и любой другой детектив, знает: только вопрос времени, когда случится немыслимое и преступник уйдет безнаказанным. И Макларни говорит себе: только не в его смену, только не в случае Кэссиди.

Но дни идут, а новых улик — или чего угодно, что укрепит дело, которое прокуроры все еще зовут слишком хлипким для присяжных, — так и нет. Папка по ранению Кэссиди пухнет от служебных рапортов, но, сказать по правде, у Макларни не больше улик на подозреваемого, чем было в октябре. Даже меньше. В октябре он хотя бы верил, что поймал истинного виновника.

Сейчас уже не может быть уверен. Теперь чем ближе дело к назначенному на май разбирательству, тем чаще он ловит себя на мысленной молитве. Его обращения короткие и без экивоков, возносятся на уличных углах или в офисной комнате отдыха, — молитвы римско-католическому богу, что не услышал Терри Макларни, когда тот сам истекал кровью на Аруна-авеню. А сейчас детектив нет-нет да пробормочет под нос простую просьбу, которыми Он наверняка завален и так. Господи, помоги мне засадить того, кто стрелял в Джина, и, можешь не сомневаться, больше я тебя своими неприятностями не побеспокою. С уважением, сержант Т. П. Макларни, отдел убийств, уголовный розыск, Балтимор, штат Мэриленд.

От поздних звонков Джина лучше не становится. Непривычный к постоянной тьме, Кэссиди иногда просыпается посреди ночи и не знает, утро сейчас или день. И тогда он звонит в отдел убийств, чтобы узнать, что там нового, что еще накопали на этого Оуэнса. Макларни говорит ему правду, говорит, что все дело против Энтони Оуэнса — по-прежнему двое не пышущих энтузиазмом несовершеннолетних свидетелей.

— Сколько ты хочешь, Джин? — спросил однажды Макларни.

— По-моему, — ответил Кэссиди, — он должен просидеть в тюрьме за каждый день, что я хожу слепым.

— Пятьдесят сойдет?

Да, сказал Кэссиди. А куда деваться.

Пятьдесят — мало, это знали оба. Пятьдесят — это УДО меньше чем через двадцать лет. Но Макларни даже на пятьдесят не наскреб. Сейчас Макларни смотрит на самое важное дело в своей жизни и видит только одно: провал. Черт, не будь Кэссиди копом, дело бы приостановили до суда.

Но тут не может быть приостановки, помилования, небрежной сделки. Джин Кэссиди должен выйти из зала, услышав от городских присяжных приговор не меньше, чем о первой степени. Это ему должен департамент — а Макларни сейчас, по сути, воплощение департамента. Как друг Кэссиди, как сотрудник, несущий ответственность за уголовное дело, как человек, руководивший следствием, только Макларни может отдать этот долг, сделать все как надо.

Это давление усугубляется странной негласной виной. Потому что в теплый октябрьский вечер, когда в отдел убийств поступил вызов, Макларни в офисе не было. Уже ушел со своей смены с четырех до двенадцати — его пораньше подменили полуночники — и услышал о происшествии, только когда его вызвали обратно в офис из бара.

Ранен офицер в Западном.

Выстрел в голову.

Кэссиди.

Это Кэссиди.

Макларни пулей сорвался в офис. Для него это было не просто какое-то ранение полицейского. Кэссиди — друг, перспективный патрульный; Макларни лично натаскивал его во времена недолгой службы сержантом сектора в Западном. Кэссиди был юным дарованием — умным, жестким, честным, — таким копом, который и нужен департаменту на улицах. Даже переведясь обратно в убойный, Макларни не потерял связь с Джином. И вот вдруг он ранен, возможно, умирает.

Его нашли сидящим на северо-восточном углу перекрестка Эпплтон и Мошер. Первым пришел Джим Боуэн, пешком из отделения в нескольких кварталах, и он был в шоке от того, что не сразу узнал сослуживца. Вместо лица — кровавая каша, пришлось присесть и прочитать имя на форме: Кэссиди. Еще Боуэн увидел, что его пистолет — в кобуре, а дубинка — в машине, стоящей на холостом ходу в метре от тротуара. Начали подтягиваться другие патрульные Западного, один другого потрясеннее.

— Джин, Джин… Ох блин.

— Джин, ты меня слышишь?

— Джин, ты знаешь, кто стрелял?

Кэссиди произнес только слово.

— Да.

Знал.

Скорая пролетела меньше мили до травматологического отделения в Университетской больнице, где врачи оценили шансы на выживание в четыре процента. Одна пуля вошла в левую щеку, пробурилась через череп и перебила оптический нерв правого глаза. Вторая прошила левую скулу, повредив второй глаз и окончательно погрузив Джина Кэссиди во тьму, после чего засела в мозге вне досягаемости скальпеля. Из-за второй пули врачи и заговорили о самом худшем исходе: даже если двадцатисемилетний полицейский выживет, его может ждать серьезное повреждение мозга.

Когда с двумя другими патрульными приехала молодая жена Кэссиди из Западного, перед травматологией начались бдения. Затем пошел парад белых фуражек и золотых кантов — полковники и заместители комиссара, — а за ними детективы, хирурги и католический священник, предложивший соборование.

В первые часы расследование ступило на исконную стезю всех перестрелок с участием полиции. Разъяренные детективы и патрульные Западного наводнили окрестности Мошер и Эпплтон и хватали на углах всех кого ни попадя. Гражданских, барыг, наркоманов, пьянь — все живое дрючили, трясли и запугивали. Две пули в упор — это объявление войны, и все демаркационные линии между полицией и жителями Западного района вдруг оказались стерты.

Макларни действовал в ту первую жуткую ночь жестче всех из начальства убойного, землю носом рыл, метался от одного возможного свидетеля к другому, грозил, ярился, вселял страх перед Господом, дьяволом и самим Т. П. Макларни в сердце каждого на своем пути. Когда стреляют в полицейского, отмаза «я ничего не видел» уже не канает; впрочем, все равно его напор в ту первую ночь граничил с безумием. Его детективы трактовали это почти как покаяние, бешеную попытку компенсировать простую истину: когда поступил вызов, он где-то попивал пивко.

На самом деле уход Макларни со смены пораньше ничего особенного не значил. График убойного по большей части гибкий, одна смена сливается с другой, пока доделывается бумажная работа и подходят свежие силы. Кто-то уходит пораньше, кто-то — попозже, кто-то работает сверхурочно над новыми делами, кто-то сидит в баре уже через минуту после того, как из лифта является подмога. «Красный шар» невозможно предвидеть, но Макларни в глубине души плевать на логику. Это не просто «красный шар», и для Макларни важно, что, когда в Джина Кэссиди стреляли на улице, его на посту не было.

Неуправляемый гнев сержанта в первую ночь насторожил детективов. Кое-кто — в том числе лейтенант Д’Аддарио — пытался его успокоить, сказать, что он принимает все слишком близко к сердцу, предложить пойти домой, оставить дело детективам, которые не служили с Кэссиди, которые могут работать с делом как с обычным преступлением — преступлением тяжким, но все же не личной раной.

Во время одного уличного опроса Макларни даже дал волю рукам и раздробил себе костяшки. Через месяцы это станет обычной подколкой: в ночь, когда ранили Кэссиди, Макларни сломал руку в трех местах.

В трех местах?

Ага, в квартале 1800 по Дивижн-стрит, в квартале 1600 по Лоуренс и в…

Макларни не контролировал себя, но и уйти не мог. Впрочем, никто этого и не ждал. Что бы детективы ни думали о его первоначальном участии в расследовании, его ярость они понимали.

В два ночи, где-то через три часа после ранения, в 911 поступил анонимный звонок: езжайте в дом на Северной Стрикер-стрит, найдете пистолет, из которого стреляли в полицейского. Оружия не нашли, но детективы все-таки взяли проживавшего по адресу шестнадцатилетнего парня и забрали в центр, где он начал отпираться от участия в происшествии. Допрос был протяженным и разгоряченным, особенно когда детективы провели тест с лейкооснованием на подошвах его кроссовок и выявили следы крови. Тут уж всем пришлось держать Макларни, чтобы не подпустить к перепуганному замученному пацану, который после долгих часов допроса с пристрастием наконец выдал Энтони Т. Оуэнса, стрелка. Второй, Клифтон Фрейзер, по его словам, присутствовал, но не участвовал. Себя молодой свидетель помещал на расстояние пары метров от происшествия и заявлял, что видел, как полицейский влетел в толпу на углу, после чего в него без повода выстрелил восемнадцатилетний Оуэнс, мелкий наркодилер.

Детективы, работая без передышек, оформили ордеры на арест и обыск Оуэнса, подписали у дежурного судьи и в тот же вечер, в 18:30, ворвались в квартиру на Северо-Западе Балтимора. Облава ничего не дала, но еще до их отъезда поступил новый анонимный звонок о том, что человек, стрелявший в полицейского, находится в доме на Фултон-стрит. Полиция помчалась по адресу, но Оуэнса не нашла. Зато обнаружила двадцатичетырехлетнего Клифтона Фрейзера, названного свидетелем. Фрейзера забрали в центр, где он отказался давать показания и потребовал адвоката. Его разыскивали по другому обвинению в нападении, поэтому его пришлось перевести в городскую тюрьму, откуда он вышел по залогу уже через несколько часов после слушания с уполномоченным суда.

В тот же вечер в отдел убийств пришла младшая сестра шестнадцатилетнего свидетеля и заявила, что тоже находилась на Эпплтон-стрит с подружками и видела, как полицейского ранили после того, как он подошел к компании на углу. По ее показаниям выходило, что перед выстрелом Клифтон Фрейзер подтолкнул Оуэнса и что-то ему сказал. Еще она настаивала, что после выстрелов Оуэнс скрылся на черном «форд эскорте», за рулем которого сидел Фрейзер. В свете новых обстоятельств детективы опять принялись его искать — и тут обнаружили, что после выхода под залог он скрылся. На него выписали второй ордер, не прекращая розыск Оуэнса. В тот же вечер, пока тринадцатилетняя девочка подписывала страницы своих показаний, Энтони Оуэнс подошел к дежурному сотруднику в Центральном районе.

— Это про меня говорят, что я стрелял в полицейского.

Он обратился в Центральный из страха, что если его возьмут на улицах Западного, то изобьют или даже убьют, — страха вполне оправданного. Детективы не допустят к подозреваемому Макларни, но ему все равно не пройти невредимым через оформление, районный КПЗ и поездку в городскую тюрьму. Это, конечно, было жестоко, но без перебора, и, возможно, Энтони Оуэнс и сам понимал, что в каком-то смысле так надо в случаях, когда полицейскому дважды стреляют в лицо. Он стерпел побои без жалоб.

Еще несколько дней после операции Джин Кэссиди находился между жизнью и смертью, пребывая в полукоматозном состоянии в палате интенсивной терапии рядом с женой, матерью и братом. Начальство после первой же ночи испарилось, зато к семье присоединились друзья и сотрудники полиции Западного района. Каждый день врачи называли новые шансы выживания, но только через две недели Кэссиди наконец дал им подсказку — заерзал, когда медсестра меняла ему повязки.

— О, Джин, — сказала медсестра. — Жизнь — суровая штука.

— Да уж… — Кэссиди с трудом ворочал языком, — это… слабо… сказано.

Он ослеп. А еще пуля в мозге лишила его обоняния и вкуса. Вдобавок к этим пожизненным увечьям ему нужно было заново учиться говорить, ходить, следить за каждым своим движением. Убедившись, что пациент выживет, хирурги предложили остаться в больнице на четыре месяца, после чего последовали бы месяцы физиотерапии. Но, как ни поразительно, уже на третью неделю Кэссиди ходил с чужой помощью и заново учил слова на сеансах с логопедом, и становилось понятно, что его мозг работает как прежде. Из травматологического его выписали уже в конце месяца.

Когда Кэссиди вернулся в мир живых, Макларни и Гэри Данниген — старший детектив по делу, — уже были тут как тут, надеясь на то, что он укрепит обвинение против Оуэнса, вспомнив детали нападения независимо от показаний свидетелей, а то и опознав или описав стрелка. Но, к своей же величайшей досаде, последнее, что он помнил, — как в тот день перед работой завтракал хот-догом дома у отчима. За исключением лица Джима Боуэна, промелькнувшего над ним в скорой — причем врачи считали, что этого он видеть уже не мог, — Кэссиди ничего не помнил.

Когда ему рассказали об Оуэнсе, о выстреле без повода, когда он разгонял наркодилеров с угла, Кэссиди только развел руками. А почему, спрашивал он, я оставил дубинку в машине, если разгонял наркодилеров? И с каких пор на Эпплтон и Мошер собираются наркодилеры? Кэссиди проработал там уже год и не помнил, чтобы на Эпплтон кто-то банчил. Для Кэссиди история не клеилась, но сам он, как ни силился, ничего вспомнить не мог.

И не мог вспомнить кое-что еще — происшествие одной ночью в палате, когда его разум еще обволакивала серая пелена. Что-то — возможно, какая-то въевшаяся в подкорку этика Западного района, — подняло Кэссиди на ноги впервые после Эпплтон-стрит. Он медленно подошел к койке другого пациента — пятнадцатилетнего паренька, пострадавшего в ДТП.

— Эй, — сказал Кэссиди.

Паренек посмотрел на ужасающее чудище в одном больничном халате, с распухшими и незрячими глазами, с бритой головой в шрамах от операции.

— Чего? — спросил он.

— Ты арестован.

— Чего?

— Ты арестован.

— Мистер, по-моему, вам лучше прилечь.

Привидение как будто задумалось, а потом отвернулось.

— Ладно, — сказал Кэссиди.

В недели после нападения Макларни с подопечными собрали детективов из наркоотделов угрозыска и Западного района и приступили к наблюдению за рынками рядом с Эпплтон-стрит. Задумка была проста: если Кэссиди ранили за то, что он пытался расчистить угол, об этом должен знать каждый барыга в секторе. Кто-то мог быть свидетелем; другие — знать свидетелей. Закрыли больше десятка торговцев, потом допросили их с позиции силы, требуя сведения в обмен на сделки по обвинениям в наркоторговле. Как ни поразительно, ценных данных не нашлось ни у кого.

Ночь нападения была зябкой, но не слишком, а значит, имелись все основания считать, что местные сидели перед домами до самого вечера. И все же второй опрос на Мошер и Эпплтон не принес свидетелей. Ничего не дали продолжительные поиски черного «форд эскорта», считавшегося машиной преступника.

В конце января дело перешло в отдел профессиональных преступников прокуратуры штата, и двое прокуроров-ветеранов, Говард Герш и Гэри Шенкер, изучили обвинения и показания свидетелей. Оуэнса и Фрейзера можно было удерживать без права на залог, но с точки зрения обвинения это была катастрофа. В вынужденных свидетелях — шестнадцатилетний хулиган и его тринадцатилетняя сестра, ненадежная и почти неуловимая из-за своей любви сбегать из дома. Более того, показания детей, хоть и похожие, расходились по ключевым пунктам, причем только девочка называла Фрейзера соучастником. Ко всему прочему не было ни оружия, ни улик, ни мотива, который успокоил бы присяжного, готового рассмотреть даже самые слабые доказательства вины.

Макларни обуревал нешуточный страх. А если ко времени суда у них так и не будет улик? А если они так и не найдут другого свидетеля? А если они пойдут в суд и проиграют по существу? А если стрелок выйдет на свободу? Во время одного особенно скверного приступа сомнений Макларни даже позвонил Кэссиди и по совету прокуроров спросил, что он скажет насчет сделки с Оуэнсом на тридцатку по обвинению в покушении на убийство второй степени. Это означало право на УДО через десять лет.

Нет, сказал Кэссиди. Не тридцатка.

И правильно, думал Макларни. Неприлично даже думать о сделке. Кэссиди ослеп, его карьере конец. И, хотя работодатели Патти Кэссиди предлагали ее дождаться, она все-таки ушла с работы бухгалтером, чтобы во время многомесячной терапии быть рядом с Джином. Две жизни уже никогда не будут прежними — даже больше двух, поправил себя Макларни.

Перед самым Рождеством нескончаемым симптомам Патти поставили правильный диагноз. Ее тошнота и усталость — не последствия стресса из-за нападения, как она думала. Она беременна. Ребенок зачат всего за несколько дней до ранения Джина — чудесный дар, живое воплощение их будущего. Но незачем говорить, что и в новостях о беременности сквозила печаль: этого ребенка Джин Кэссиди никогда не увидит.

Беременность Патти только распалила одержимость Макларни. Но некоторые детективы считали, что его напор можно как минимум отчасти объяснить чем-то еще — связанным не с Кэссиди и не с ребенком, а с тем, что произошло в переулке у Монро-стрит, меньше чем в двух кварталах от нападения на Кэссиди.

Для Макларни расследование смерти Джона Рэндольфа Скотта стало оскорблением. Для него немыслимо преследование других полицейских. Он не смирился бы с миром, где в Джина Кэссиди стреляют на улице, а меньше чем через месяц отдел убийств — собственно, группа самого Макларни, — открывает охоту на тех, кто работал с Джином, прогоняет патрульных через полиграф, проверяет служебные револьверы и обыскивает шкафчики в отделениях.

Это просто бред, и, на взгляд Макларни, дело Джона Скотта до сих пор открыто только потому, что подозреваемые — копы. В мире Макларни коп не мог застрелить человека и бросить труп в подворотне — по крайней мере, не его сослуживцы. Вот где Уорден сбился с пути. Уорден — настоящий коп, хороший следак, но если он и правда верит, что того пацана застрелили полицейские, то он просто неправ. В корне неправ. Макларни не винил самого детектива. В его глазах Уорден был человеком старой закваски, таким, кто следует всем приказам начальства, даже самым дебильным. Поэтому вина лежала не на Уордене, а на начальстве, и в особенности — на административном лейтенанте и капитане, которые вынесли дело Монро-стрит из обычной вертикали власти. Они слишком поспешили списать версию с гражданским подозреваемым, думал Макларни, слишком поспешили натравить Уордена на копов. Сам-то лейтенант — не следователь, как и капитан; уже по одной этой причине, считал Макларни, им нельзя было забирать дело Скотта у него с Д’Аддарио. И главное, Макларни поработал в Западном, а они — нет. Он знал, что бывает на улицах и чего не бывает. И верил, что дело Монро-стрит было обречено с того мига, когда все стороны решили, будто убийство совершил коп.

Мощная речь, и в его смене никто не сказал бы, что Макларни не верит в каждое ее слово. С другой стороны, а как он мог не верить? Его мнение о Западном районе, мнение о себе не могло ставиться под сомнение больше чего угодно в его жизни. На взгляд Макларни, за истиной далеко ходить не надо — вспомните хоть Джина Кэссиди, истекающего кровью на углу Эпплтон и Мошер.

То, что произошло в Западном районе, называется «полицейская работа». И если больше никто во всем департаменте этого не понимает — ну, Макларни может выразиться просто и красноречиво: на хрен Монро-стрит и на хрен их. Он решил, что и близко не подойдет к тому делу. Лучше заняться чем-то продуктивным и удовлетворительным: он разберется с нападением на Кэссиди.

Сразу после новостей о беременности Патти он написал капитану запрос о предоставлении двух людей из Западного района, начиная с 1 февраля, сказав себе, что, если придется, они будут копать до самого суда в мае. Больше ничего не оставалось: проиграть в суде по нападению на полицейского, причем конкретно этому, — немыслимо.

Капитан дал добро, и Западный прислал двух лучших людей. Это была парочка в стиле комикса «Матт и Джефф»: Гэри Таггл — низенький жилистый черный паренек, работавший в штатском, и Кори Белт — высокий толстошеий монолит с внешностью и характером дефенсив энда, что особенно импонировало Макларни — в прошлом университетскому лайнмену. Оба умные и приличные, оба агрессивные даже по меркам Западного. На улицах Макларни наслаждался даже внешним видом своей новой команды — очевидным контрастом между толстеющим тридцатипятилетним сержантом и двумя подтянутыми хищниками под его началом.

— Подъезжаем мы к углу, я выхожу, — рассказывал Макларни после очередных приключений на западной стороне. — Преступники просто смотрят на меня и думают: «Без проблем, от этой развалины я убегу». Потом из машины выходят двое — и все автоматически разворачиваются и кладут руки на стену.

Макларни, Белт, Таггл — с первого числа месяца эта троица каждый будний день проводила на улицах Западного, опрашивала жильцов на улицах рядом с местом преступления, трясла свидетелей, проверяла даже самые расплывчатые слухи.

Но и теперь, через девять дней, Макларни с группой предъявить нечего. Ни новых свидетелей. Ни оружия — все еще. Ничего сверх того, что было известно в октябре. На улицах уже даже забыли о стрельбе четырехмесячной давности.

Снова собираясь этим утром в Западный, Макларни чувствует, как страх прирос еще чуть-чуть. Когда-то он был сержантом Кэссиди, звал его другом, и теперь не может видеть дело иначе как крестовый поход. Не только из-за того, что оно значит для Кэссиди, но и из-за того, что оно значит для самого Макларни: для кого значок есть его суть и одержимость, что в наше время встречается редко, и кто пылко верит в братство копов — язычество не хуже других для честного ирландца.

Терренс Патрик Макларни уже давно открыл в себе эту одержимость — в день, когда ехал на патрульной машине в Центральном районе и принял вызов на сработавшую сигнализацию в банке на Ютоу и Норт. Разве может быть ощущение лучше, чем когда несешься по Пенсильвания-авеню с синими мигалками и заставкой «Шафта», орущей из кассетника на переднем сиденье? Разве бывает кайф больше, чем ворваться в вестибюль банка мимо ошарашенных клиентов — двадцатишестилетний центурион, что живет большой дубиной и 38-м калибром на ремне? И неважно, что сигнализация сработала по ошибке; речь о самом зрелище. В мире серого бессмысленного равенства Макларни — хороший человек в городе, захваченном злодеями. На какой еще работе найдешь такое чистое мировоззрение?

Со временем Макларни вжился в образ, как мало кто может, и стал матерым, самоироничным, пьющим копом почти мифического масштаба. Он выглядел, гоготал, бухал и матерился, словно старомодный ирландский патрульный, чья талия проигрывала закулисный бой с домашним пивом. До того, как он расплылся в стокилограммового сержанта, Макларни играл в колледже в американский футбол, и только с годами мускулистые очертания лайнмена нападения сдались перед натиском ежедневного режима, состоящего из патрульной машины, барного стула и постели.

Его гардероб только подчеркнул потерю формы, и детективы единогласно считали, что Макларни выезжает на работу, только когда семейная собака притащит его рубашку с пиджаком другого конца двора. Он неоднократно заявлял, что не понимает природы этого явления и что его жена самолично ездила в дорогой пригородный торговый центр и возвращалась с приемлемой мужской одеждой. В стенах дома в округе Говард и на первых милях межштатного шоссе 95 костюм привлекательно выглядел и хорошо сидел. Но где-то между съездом на шоссе 175 и городской чертой происходил некий спонтанный взрыв. Воротник рубашки мялся под невыразимыми углами, отчего выкручивался узел галстука. Рукава пиджака вдруг протирались, пуговицы катапультировались. Изнанка пиджака над правым бедром цеплялась за рукоятку револьвера и рвалась. На одной подошве росла дыра.

— Ничего не могу поделать, — утверждал Макларни, в упор не признавая придирок, кроме тех дней, когда опаздывал на работу и гладил только рубашку, и то спереди, уверенный, что «люди все равно больше ни на что не смотрят».

Коренастого и светловолосого обладателя быстрой щербатой улыбки Терри Макларни не назовешь мыслителем или даже умником. И все же близким знакомым часто казалось, что его внешний вид и поведение задуманы так, чтобы скрывать истинный характер. Он был выходцем из вашингтонских пригородов среднего класса, сыном аналитика из министерства обороны с высоким рейтингом по шкале «Голдман-Сакс». Во время службы патрульным, Макларни, сидя на пассажирском сиденье машины Центрального района, учился на юриста, но так и не потрудился, собственно, сдать экзамен в мэрилендскую адвокатуру. Копы всегда считали, что на профессии юриста есть какое-то пятно, их этика всегда говорила, что даже лучшие и самые профессиональные адвокаты — не более чем хорошо оплачиваемые палки в колесах уголовного правосудия. Несмотря на все образование, Макларни прикипел к этой этике: он вам не юрист, а коп.

И все же Макларни — один из самых умных и сознательных людей в убойном. Он Фальстаф отдела, настоящий комедийный хор. Сложные розыгрыши и неведомые ругательства — это по части Джея Лэндсмана, зато юмор Макларни, тонкий и скромный, часто доносил специфическое чувство товарищества, рождающееся на полицейской работе. Детективы балтиморского убойного еще много поколений будут рассказывать байки о Т. П. Макларни. О том Макларни, что всего день проработал в одном кабинете с Лэндсманом, а потом с серьезным видом написал Д’Аддарио конфиденциальную записку: «Сержант Лэндсман странно на меня пялится. Я уверен, что я для него всего лишь сексуальный объект». О том Макларни, что после четырех бутылок пива разговаривал футбольными метафорами и вечно давал своим детективам один и тот же совет: «Мои люди должны выходить на поле с планом. Не хочу знать, с каким, но какой-то быть должен». О том Макларни, что однажды уехал домой с загруженной смены, чтобы спасти жену и сына, пристрелив из своего 38-го разбушевавшуюся мышь в чулане спальни. («Я потом прибрался, — объяснял он, вернувшись в офис. — Но вообще подумывал оставить труп, чтоб другим неповадно было».)

В то же время Макларни — неустанный следователь, работающий по делу точно и тщательно. Его звездный час настал в 1982-м, когда он был старшим по зверским убийствам Бронштейнов — престарелой еврейской пары, жестоко зарезанной и брошенной в гостиной их дома в Пимлико. Двое убийц, их подружки, даже их тридцатилетний кузен раз за разом возвращались в дом, переступали через тела и выносили очередную партию ценностей. Макларни неделями работал над делом, отследив кое-что из украденного до скупщика в проджекте Перкинс-Хоумс, от кого и узнал имена двух подозреваемых — их потом приговорят к смерти и к пожизненному без права на помилование.

Как и в случае с Бронштейнами, лучше всего Макларни показывал себя в делах, где жертвой была женщина. Этот предрассудок держался еще долго после того, как он вернулся в отдел убийств на должность сержанта. Будучи копом традиционных и сентиментальных взглядов, он подзуживал и пинал своих детективов, которым попадалось дело с женщиной-жертвой: может, если друг друга убивают мужчины, — это нарушение закона, но если убивают женщину — это истинная трагедия.

— Вот за это, — говорил он, глядя на фотографии места преступления и не замечая собственной мелодраматичности, — мы обязаны отомстить.

Он выпустился из академии в марте 1976-го и служил в Центральном, но даже тогда всерьез подумывал о корочке юриста, а то и окладе прокурора — и эту альтернативу радостно поддерживала Кэтрин, его жена. Макларни поступил в Балтиморский университет одновременно с тем, как сержант сектора поставил его в автопатруль с Бобом Макаллистером на посту у Пенсильвания-авеню. То было причудливое, шизофреническое существование: днями он обсуждал деликты и контракты на первом курсе юридического, ночами выезжал на вызовы в Лексингтон-Террас и Мерфи-Хоумс, худшие высотные проджекты города. На посту, где на каждом втором происшествии приходилось расчехлять дубинки, оба узнали, что, когда надо драться, они не подведут. Высотки на западной стороне были отдельным миром — восемь башен упадка и отчаяния, круглосуточный супермаркет героина и кокаина. И, словно одного этого мало, они еще вдвоем продержались в бунтах 79-го, известных ветеранам БПД просто как Зимняя олимпиада, когда заснеженный Балтимор повсеместно разоряли его собственные обитатели. Это Макаллистер держал их двоих в узде; это ему чаще приходилось успокаивать, выступать голосом разума. В самую рань они парковались в Центральном, где потише, и Макаллистер зачитывал Макларни вопросы по праву, возвращая на землю после долгой ночи в проджектах. Тихий, здравомыслящий и самоироничный Мак стал мостом между мирами, единственным, что не дало Макларни ответить на втором курсе, что Истец А хочет наебать Подсудимого Б, и Судье В хорошо бы их обоих кинуть в холодную, если ебало не завалят.

В конце концов, оба сдали вступительный экзамен в угрозыск. Макаллистеру проджекты уже стояли поперек горла, и больше всего на свете ему хотелось в отдел убийств, но Макларни расследования смертей не привлекали. Ему подавай простых ограблений — по той инфантильной причине, что даже после двух лет на улице он считал вооруженное ограбление — «Денег нет, и тогда ты просто идешь с пушкой в банк и берешь сколько надо?» — поистине поразительной, просто-таки комиксовой идеей.

Они оба два года подряд получали высшие баллы на экзаменах угрозыска, но, когда вакансии наконец открылись, это Маку пришлось довольствоваться грабежами, а Макларни в итоге попал в отдел убийств благодаря полицейской академии, где недолго преподавал право. К его собственному удивлению, он влюбился в убойный с первого взгляда — в работу, в людей. Это был элитный отдел, следственный отдел — лучший в департаменте, — а Макларни всегда представлял себя следователем. Стоило ему получить значок детектива и стол, как от экзамена в адвокатуру и юридической карьеры остались лишь туманные воспоминания.

Затем, после двух самых счастливых лет в жизни, Макларни совершил, на его взгляд, роковую ошибку: сдал экзамен на сержанта. Полоски на рукаве принесли чуть больший оклад и перевод в Западный, где ему поручили Второй сектор и группу из чистеньких здоровых ребятишек, двадцатитрех — и четырехлетних экземпляров, с кем он в своем преклонном возрасте тридцати одного года чувствовал себя динозавром. И вдруг это теперь Макларни пришлось стать спокойным и уравновешенным. Каждую ночь в течение двух лет службы сержантом он распределял машины и отправлял паству в жестокий и беспощадный район города, где нельзя верить никому, кроме себя самого и своей смены. В Западном происходило слишком много и слишком быстро, и каждый патрульный проводил смену один, зависел от того, что напарники услышат его вызов, прибудут вовремя, наведут порядок.

Макларни научился отличать сильных от слабых — тех, кто будет сражаться, от тех, кто не будет, тех, кто знает улицу, от тех, кто напрашивается на травмы. Поуп — хороший мужик. Кэссиди — очень хороший. Хендрикс — боец. Но хоть Макларни знал, что остальным там не место, на посты кого-то ставить было надо. И каждую ночь он час-другой бегом заполнял обязательные бумаги, а потом выезжал в сектор на собственной машине и объезжал всю смену, стараясь быть на подхвате для каждого вызова. Эти два года Макларни гадал не о том, кто из его людей пострадает, а о том, как это произойдет. На Западе копу необязательно было облажаться, чтобы пострадать, и Макларни представлял, так ли все случится. Или в тот проклятый миг кого-то подведет подготовка, кто-то не сможет контролировать свой пост, кого-то вообще нельзя было сажать в долбаную машину? А главное, Макларни гадал, сможет ли жить с этим дальше.

Это случилось в один прекрасный день — между прочим, первого сентября. Макларни запомнил погоду, потому что заканчивалось очередное балтиморское лето, а он ненавидел носить кевларовый бронежилет в жару. Он услышал вызов по рации, когда проверял заправку на Калвертон, в нескольких кварталах западнее, тут же включил мигалки и понесся по Эдмондсон, прибыв почти одновременно со вторым сообщением по рации — о том, что подозреваемого видели на Бенталу́. Макларни свернул на первом же перекрестке на север, сбросил скорость. На тенистом крылечке посреди квартала мирно сидела престарелая чета, и, стоило на них взглянуть, они спрятали глаза. Может, просто не хотели общаться с полицией; а может, что-то видели. Макларни вышел из машины к крыльцу, и старик встретил его со странным задумчивым выражением.

— Вы не видели, как тут кто-нибудь пробегал? Неподалеку ограбили заправку.

Старик, похоже, знал об этом и почти небрежно сказал, что видел, как человек пробежал по улице, упал, поднялся и метнулся за угол в густой кустарник.

— Вон в тот?

С крыльца Макларни мало что мог разглядеть. Тогда он вызвал подмогу; первым явился Реджи Хендрикс. Макларни наблюдал, как его подчиненный поднимается по пологому склону на угловой участок, и крикнул, чтобы тот был осторожнее, вдруг подозреваемый все еще прячется в кустах. Оба были с револьверами наизготовку, и тут вышел сосед на свое крыльцо и спросил, что происходит. Макларни отвернулся, чтобы приказать ему вернуться в дом.

— Вон он! — крикнул Хендрикс.

Но Макларни не видел. Он взбежал по склону в сторону подчиненного, думая, что лучше держаться поближе к Хендриксу, чтобы подозреваемый вдруг не оказался между ними.

Хендрикс продолжал кричать, но Макларни по-прежнему ничего не видел, пока подозреваемый вдруг не оказался на открытой местности — бежал через двор, все еще глядя на них. Макларни увидел пистолет, увидел, что он стреляет, и открыл ответный огонь. Хендрикс тоже выстрелил. «Как-то это странно», — подумал Макларни отрешенно, дивясь тому, что они с подозреваемым как будто просто стоят и стреляют друг в друга — и, собственно, так оно и было. Он почувствовал обе пули — его толкнула каждая, — и в то же время увидел, как подозреваемый дернулся и с трудом побрел по склону к улице.

Макларни повернулся и хотел побежать обратно через двор, но нога его не слушалась. Он выпустил четыре пули и теперь хромал к улице, где хотел пустить оставшиеся две вслед преступнику. Но спустившись, увидел того на тротуаре, его пистолет — в стороне. Он подошел и сам лег на живот в нескольких метрах. Одну руку вытянул, не сводя прицела с головы преступника. Тот повернул голову к Макларни и ничего не сказал. Потом поднял руку и с трудом махнул. Хватит, хотел сказать он. Достаточно.

К тому времени над ними уже стояла половина Западного, и Макларни наконец отпустил пистолет, когда увидел, как Крэйг Поуп нацелил преступнику в лицо свой 38-й. А потом пришла боль — резкий прострел в животе, — и он попытался определить, куда попали. Ноге трындец — но, думал он, в конце концов, подумаешь, нога. Вторая пуля, предположил он, попала в живот, под краем бронежилета. Тоже хорошо, думал Макларни, там нет жизненно важных органов.

Он почувствовал на спине что-то мокрое.

— Майк, переверни меня, посмотри, навылет или нет.

Гайек приподнял его за плечо.

— Да, навылет.

Навылет. Чудный способ узнать, что от кевлара толку ноль, но Макларни радовался хотя бы тому, что пуля не засела в теле.

Их повезли в одно травматологическое отделение разными скорыми, и по пути Макларни сказал медикам об ощущении, будто он падает, будто вот-вот свалится с носилок. Боль при этом усилилась.

— Не отключайся, — начали кричать ему. — Не отключайся!

Ах да, подумал Макларни. Шок.

Во время подготовки к операции он слышал, как раненный им человек издает стоны, и видел, как ему самому медики втыкают внутривенные капельницы и катетеры. Филлипс, полицейский из его сектора, позвонил Кэтрин, та отреагировала, как любой здравомыслящий человек, — выразила однозначную тревогу о благополучии мужа и равно однозначную мысль, что даже в таком городе, как Балтимор, большинство юристов доживает дни, ни разу не поймав пулю.

Ну все, сказала она ему потом. Чего ты еще дожидаешься? Макларни был не вправе с ней спорить — и сам это знал. Ему тридцать два, у него семья, он зарабатывает вдвое меньше своего выпускника, а в награду его чуть не пристрелили на улице, как пса. Если свести к сути, то истина — всегда вещь простая и упрямая, и да, ему пришлось признать, что особой выгоды быть копом нет. Собственно, никакой нет. И все же после происшествия он не передумал — в каком-то смысле для этого уже было поздно.

Он вернулся на службу только через восемь месяцев, причем большую их часть ходил с калоприемником, пока его пищеварительная система оправлялась для операции по закрытию стомы. После каждой операции так терзали колики, что по ночам он ложился на пол, а после закрытия стомы восстановление дополнительно затянулось из-за гепатита. Пару раз его навещал Джин Кэссиди, однажды сводил на обед. А когда Макларни попытался скрасить тяготы реабилитации, заказав себе оздоровительного пива, Кэссиди дал ему по рукам. Хороший человек этот Кэссиди.

Многолетняя традиция балтиморского департамента предписывает раненому после возвращения на службу соглашаться на любой пост, для которого он подходит. Тем летом, когда Макларни готовился снова надеть форму, ушел на пенсию Род Бранднер, оставив о себе память как об одном из лучших сержантов в истории убойного. Бранднер сколотил отличную группу и работал у Д’Аддарио, а значит, Макларни тоже попал бы к человечному лейтенанту.

Он вернулся на шестой этаж, не афишируя свое ранение и не стремясь рассказывать и пересказывать эту историю. Временами только посмеивался вслух над заслуженным статусом. Во время любых передряг на работе он лишь улыбался и качал головой. «Меня никто не тронет, — говорил он. — Меня ранили при исполнении».

Со временем это стало обычной шуткой отдела. Макларни выходил из кабинета после вызова на ковер к капитану, и Лэндсман охотно косил под дурачка.

— Ну что, капитан тебя нагнул, Терр?

— Да нет.

— А что ты сделал? Показал ему свои ранения?

— Ага.

— Так ему и надо. Каждый раз, когда капитан беснуется, Макларни просто рвет на груди рубашку.

Но Макларни не гордился шрамами. И со временем стал говорить, что та перестрелка — самый безответственный поступок в жизни. Его сыну Брайану было всего восемь, и ему сказали, что папа поскользнулся и упал с лестницы. Но через день-другой мальчик подслушал, как отец Макларни разговаривал по телефону с другом семьи, вернулся к себе в комнату и начал швыряться вещами. С ребенком такого возраста, позже говорил Макларни друзьям, у меня нет права поймать пулю.

В конце концов, он начал гордиться чем-то менее масштабным. Когда в него попали на Аруна-авеню, Терренс Макларни не упал. Он остался стоять и вел ответный огонь, пока не поразил цель. Через два дня Рейфорд Барри Футман, двадцать девять лет, скончался от осложнений после ранения в грудь. Извлеченную на вскрытии пулю проанализировали и подтвердили, что она вылетела из служебного револьвера Макларни.

Через некоторое время после перестрелки один детектив принес Макларни список прошлых приводов покойника — распечатку на несколько страниц. Макларни читал, пока не успокоился, отдельно для себя отметив, что недавно Футман вышел по УДО после тяжкого преступления. Но ему не хотелось видеть фотографию мертвеца и не хотелось читать досье. Это было бы уже слишком.

Пятница, 12 февраля

Макларни сидит за столом Даннигена в дополнительном офисе и слушает, как с размеренно всхлипывает девушка за дверью допросной. Это настоящие слезы. Макларни знает.

Он навалился на стол, слушая, как девушка пытается взять себя в руки, когда детективы пытаются еще раз пройтись по ее показаниям. Голос надламывается, из носа течет. Она чувствует боль, даже утрату, не хуже, чем они — из-за Джина Кэссиди. И от этого Макларни с души воротит.

Выходит из своего кабинета Д’Аддарио, подходит к допросной и заглядывает в зеркальное окошко.

— Как идет?

— Раскрыли, лейтенант.

— Уже?

— Она сдала Бутчи.

Бутчи. Это слезы по Бутчи Фрейзеру.

Истерика началась полчаса назад, когда они наконец достучались до Йоланды Маркс, и из нее стала урывками пробиваться правда. В допросной Макларни слушал рыдания до тех пор, пока противоречия, пошатнувшаяся мораль не стали невыносимыми. Тогда у него к горлу подступила небольшая речь, и он сказал девчонке из Западного Балтимора, что она поступает правильно. Сказал, кто такой Бутчи Фрейзер, что он сделал и почему все должно кончиться так, а не иначе. Сказал о Джине и Патти Кэссиди, о еще не родившемся ребенке, о нескончаемой тьме.

— Задумайся, — добавил он.

После этого настало молчание, на минуту-другую, пока в ее голове вырисовывалась чужая трагедия. Макларни уже ушел из допросной, и теперь она снова всхлипывала — только к Джину Кэссиди слезы не имели никакого отношения. Правда была проста: Йоланда Маркс любила Бутчи Фрейзера, но ей пришлось его сдать.

— Она заговорила? — спрашивает Лэндсман, проходя через допофис.

— Да, — Макларни рассеянно выдвигает верхний ящик Даннигена. — Сейчас будем писать.

— И что она говорит?

— Дело раскрыли.

— Эй, молодчина же, Терр.

Лэндсман исчезает в своем кабинете, а Макларни достает из ящика пригоршню скрепок, выкладывает на столе и начинает мучать первую, вертя в толстых пальцах.

Конец ознакомительного фрагмента.