Отдел убийств: год на смертельных улицах

Дэвид Саймон

Реальная история, которая легла в основу сериала «Убойный отдел», от Дэвида Саймона – лауреата премии «Эдгар», создателя культовой «Прослушки», «Мы владеем этим городом», «На углу» и «Двойки» с Джеймсом Франко в главной роли. Саймон был первым репортером, получившим неограниченный доступ в убойный отдел, и эта захватывающая книга рассказывает о целом годе, проведенном на жестоких улицах американского города. Место действия – Балтимор, где постоянно кого-то застреливают, зарезают или забивают до смерти. В центре этого урагана преступности находится убойный отдел, маленькое братство суровых мужчин, которые борются за справедливость в этом жестоком мире. Среди них: Дональд Уорден, опытный следователь; Гарри Эджертон, черный детектив из преимущественно белого подразделения; и Том Пеллегрини, новичок, который берется за самое сложное дело года – жестокое изнасилование и убийство одиннадцатилетней девочки.

2

Четверг, 4 февраля

Только кажется, что это слезы; дождевая вода, скопившаяся в глазах, сбегает мелкими каплями. Темное-карие, они широко распахнуты, смотрят в сторону над сырым асфальтом; угольно-черные волосы обрамляют темно-коричневую кожу, высокие скулы и курносый носик. Губы приоткрыты, искривлены смутным недовольством. Красива даже сейчас.

Она лежит на левом боку, изогнув спину, подвернув одну ногу под другую. Правая рука — над головой, левая вытянута, тонкие изящные пальчики стремятся по асфальту к чему-то, кому-то, кого уже нет.

На ней красный виниловый дождевик. Штаны с желтым рисунком, грязные и замызганные. Блузка и нейлоновая куртка под дождевиком разорваны, пропитались красным там, где из нее вытекала жизнь. Вокруг шеи идет странгуляционная борозда — глубокий отпечаток веревки или троса, — скрещиваясь под затылком. У правой руки на асфальте стоит голубая матерчатая наплечная сумка с библиотечными книжками, газетами, дешевым фотоаппаратом и косметичкой с продуктами ярких цветов — красного, синего и лилового — преувеличенно девчачьи, больше говорят о желании развлечься, нежели привлечь внимание.

Ей одиннадцать лет.

Среди детективов и патрульных над телом Латонии Ким Уоллес нет простодушной болтовни, грубоватых полицейских шуточек или усталого безразличия. Джей Лэндсман, обходя место преступления, говорит только клинически точными описательными фразами. Том Пеллегрини молча стоит под моросящим дождем, зарисовывая окружение на промокшей странице блокнота. За ними к задней стене дома в сплошном ряду прислонился сотрудник Центрального района, одним из первых прибывший на место: одна рука — на кобуре, вторая рассеяно сжимает рацию.

— Холодно, — говорит он почти что сам себе.

С самого начала никто не сомневается, что Латония Уоллес — настоящая жертва, невинная, как редкие убитые в этом городе. Дитя, пятиклассница — ее использовали и бросили; чудовищное подношение беспримесному злу.

Вызов принял Уорден — ему сообщили не более чем о теле в переулке за кварталом 700 по Ньюингтон-авеню, жилым кварталом в районе Резервуар-Хилл в центре города. Неделю назад смена Д’Аддарио перешла на дневное дежурство, и, когда в 8:15 зазвонил телефон, детективы как раз собирались для утреннего инструктажа в 8:40.

Уорден набросал детали на тыльной стороне квитка из ломбарда, показал Лэндсману.

— Мне взять?

— Да не, все мои уже пришли, — ответил сержант. — Наверняка там какой-нибудь алкаш откинулся рядом с бутылкой.

Лэндсман закурил, нашел в комнате отдыха Пеллегрини, затем перехватил у уходящего с полуночной смены детектива ключи от «кавалера». Через десять минут он уже связывался по рации с Ньюингтон-авеню, вызывал подмогу.

Приехал Эджертон. Потом Макаллистер, Боумен и Рич Гарви — рабочие лошадки из группы Роджера Нолана. За ними Дэйв Браун из команды Макларни и Фред Черути из группы Лэндсмана.

Пеллегрини, Лэндсман и Эджертон обрабатывают место преступления. Остальные рассеиваются в стороны от тела: Браун и Боумен медленно бредут под моросящим дождем по соседним дворам и замусоренным подворотням, не отрывая глаз от земли в поисках кровавого следа, ножа, отрезка полусантиметровой веревки, совпадающей с бороздой на шее, или обрывка одежды; Черути, а следом и Эджертон поднимаются по деревянным лестницам на крытые гудроном крыши соседних одно — и двухэтажных домов, ищут то, что не видно с земли; Гарви и Макаллистер ушли узнавать последние известные передвижения девочки, начиная с сообщений о пропавших за два дня, а затем опрашивая учителей, друзей и библиотекаршу на Парк-авеню, где Латонию Уоллес в последний раз видели живой.

В доме 718 по Ньюингтон Пеллегрини в окружении детективов, патрульных и криминалистов ставит на кухонный стол промокшую сумку. Лэндсман аккуратно откидывает клапан и изучает имущество школьницы.

— В основном книжки, — объявляет он через пару секунд. — Пусть в лаборатории посмотрят. Здесь нам это ни к чему.

Пеллегрини аккуратно передает синюю сумку Фасио — криминалисту. Потом возвращается к блокноту и заново читает голые факты с места преступления — время вызова, номера патрульных, время прибытия, — после чего выходит в заднюю дверь и снова недолго смотрит на мертвую девочку.

В конце переулка уже стоит черный фургон «додж» из морга, и Пеллегрини наблюдает, как во двор заходит Первис из бюро судмедэкспертизы. Первис бросает короткий взгляд на тело, после чего находит Лэндсмана на кухне.

— Мы готовы ехать?

Лэндсман косится на Пеллегрини, и тот сначала колеблется. Там, на пороге дома на Ньюингтон-авеню, его охватывает мимолетное желание попросить подождать, оставить тело на месте — замедлить процедуру и взять под контроль место преступления, будто испарявшееся на глазах. Все-таки это его убийство. Они с Лэндсманом приехали первыми; это он теперь старший детектив. И, хотя сейчас район прочесывается половиной его смены, ответственность лежит только на одном Пеллегрини.

Много месяцев спустя детектив будет вспоминать то утро в Резервуар-Хилле с сожалением и досадой. Будет ловить себя на мысли, как было бы хорошо разогнать со двора за домом 718 всех детективов, патрульных, криминалистов и помощников судмедэксперта. Будет сидеть за столом в дополнительном офисе и воображать неподвижный немой пейзаж, где он сидит в кресле или, может, на стуле на краю двора, изучает тело Латонии Уоллес и окрестности с вдумчивой и рациональной точностью. Будет он вспоминать и то, что в первые моменты уступил решение ветеранам, Лэндсману с Эджертоном, передал свою власть тем, кто проходил подобное уже не раз. И это понятно, но впоследствии Пеллегрини будет кусать локти из-за того, что с самого начала не контролировал собственное дело по-настоящему.

Но тем утром в многолюдной кухне, когда Первис заглядывал к ним в дверь, дискомфорт Пеллегрини — не более чем смутное чувство без голоса и оснований. Он уже набросал в блокноте место преступления и вместе с Лэндсманом и Эджертоном обошел каждый дюйм двора и большую часть переулка. Фасио сделал фотографии и теперь измеряет ключевые расстояния. А главное, время уже к девяти. Район просыпается, и в блеклом свете февральского утра детское тело, распластанное на мокром асфальте под моросью, с каждым мигом выглядит все непристойнее. Даже детективы убойного подчиняются естественному невыраженному желанию забрать Латонию Ким Уоллес с непогоды.

— Да, думаю, мы готовы, — говорит Лэндсман. — Что скажешь, Том?

Пеллегрини молчит.

— Том?

— Да. Готовы.

— Погнали.

Лэндсман с Пеллегрини едут за фургоном в центр, чтобы послушать заключение о вскрытии, а Эджертон и Черути отправляются на разных машинах к мрачной коробке жилого многоквартирника на Друид-Лейк-драйв, в трех с половиной кварталах от места происшествия. Перед подъездом оба бросают окурки и быстро поднимаются на лестничную площадку второго этажа. Перед тем как постучать, Эджертон смотрит на Черути.

— Давай говорить буду я.

— Да пожалуйста, Гарри.

— А ты тогда отвезешь ее к медэксперту, идет?

Черути кивает.

Эджертон стучит. Достает значок и глубоко вдыхает, услышав шаги в квартире 739А. Дверь медленно открывается, и они видят мужчину тридцати лет в джинсах и футболке. Он впускает детективов с легким кивком раньше, чем Эджертон успевает представиться. Молодой человек идет в квартиру, детективы следуют за ним. В столовой сидит маленький мальчик, ест холодные хлопья и листает раскраску. Из спальни доносится звук открываемой двери, потом шаги. Голос Эджертона опускается до шепота.

— Мать Латонии дома?

Ему не успевают ответить. В дверях столовой стоят женщина в халате и девочка-подросток с тем же безупречным лицом, что и у девочки на Ньюингтон-авеню. Глаза женщины, испуганные и невыспавшиеся, прикованы к лицу Гарри Эджертона.

— Моя дочь. Вы ее нашли?

Эджертон смотрит на нее, качает головой, но ничего не говорит. Женщина смотрит мимо Эджертона на Черути, затем на пустую дверь.

— Где она? С ней… все хорошо?

Эджертон снова качает головой.

— О боже.

— Мне жаль.

Девочка сдавливает всхлип и падает в объятья матери. Та обхватывает ребенка и отворачивается к стене. Эджертон смотрит, как женщина борется с нахлынувшими чувствами, как она вся оцепенела, как ее глаза зажмурились на долгую минуту.

— Как… — заговаривает молодой человек.

— Ее нашли этим утром, — произносит Эджертон едва слышно. — Зарезанной в переулке недалеко отсюда.

Мать поворачивается обратно к детективу и пытается заговорить, но слова теряются в могучем всхлипе. Эджертон смотрит, как она отворачивается и идет к спальне, где ей протягивает руки другая женщина, тетя жертвы и мать мальчика с хлопьями за столом. Затем детектив поворачивается к открывшему дверь — он, хоть и оглушенный, похоже, все еще усваивает, что ему говорят.

— Она должна приехать в бюро медэкспертизы на опознание. А потом, если это возможно, мы бы хотели видеть вас всех в штабе в центре. Нам теперь потребуется ваша помощь.

Тот кивает, затем исчезает в спальне. Пару минут Эджертон и Черути стоят в столовой одни, не зная, куда себя деть, пока тишину не нарушает истерзанный вопль из спальни.

— Как же я это ненавижу, — тихо произносит Черути.

Эджертон подходит к полкам и берет фотографию двух девочек в розовых бантах и кружевах, чинно сидящих на синем фоне. Сияющие улыбки — «скажите чизбургер». Все косички и кудряшки на месте, как положено. Эджертон показывает фотографию Черути, рухнувшему в кресло.

— Вот, — говорит Эджертон, глядя на фото, — что заводит эту гниду.

Девочка тихо закрывает за собой дверь в спальню. Эджертон вдруг узнает в ней старшую сестру со снимка, который уже вернул на полку.

— Она одевается, — говорит им девочка. Эджертон кивает.

— Как тебя зовут?

— Рейшон.

— И сколько тебе лет?

— Тринадцать.

Детектив снова смотрит на фотографию. Девочка ждет новых вопросов; не дождавшись, уходит обратно в спальню. Эджертон тихо проходит по столовой и гостиной, потом заглядывает на крохотную кухоньку. Мебели мало, вся разномастная, диван в гостиной протерся. Но квартира опрятная и чистая — даже очень. Эджертон замечает, что большинство полок отдано под семейные снимки. К дверце холодильника на кухне приклеен детский рисунок — большой дом, синее небо, улыбающийся ребенок и собака. На стене — распечатанный список школьных мероприятий и родительских собраний. Может и нищета, но не отчаяние. У Латонии Уоллес был дом.

Дверь спальни открывается, в коридор выходит одетая мать в сопровождении старшей дочери. Устало идет через столовую к шкафу в прихожей.

— Готовы? — спрашивает Эджертон.

Она кивает, снимает пальто с вешалки. Ее сожитель надевает куртку. Тринадцатилетка мнется у шкафа.

— Где твоя куртка? — спрашивает мать.

— Наверное, у меня в комнате.

— Ну, иди за ней, — тихо говорит она. — На улице холодно.

Эджертон возглавляет процессию из квартиры, потом наблюдает, как мать, ее парень и сестра втискиваются в «кавалер» Черути для медленной поездки на Пенн-стрит, где в кафельном помещении их уже ждет серебристая каталка.

Тем временем Рич Гарви и Боб Макаллистер на юго-западном краю Резервуар-Хилла устанавливают последние передвижения Латонии Уоллес. Заявление о пропаже ребенка подано семьей 2 февраля около 20:30, двумя днями ранее, но выглядит оно так же, как десятки других заявлений, которые подают в Балтиморе каждый месяц. Бумаги еще не успели дойти до убойного отдела, расследование ограничивалось рутинными проверками районного подразделения по поиску пропавших людей.

Сначала двое детективов направляются в школу Латонии, чтобы опросить директора, нескольких учителей, а также девятилетнюю одноклассницу жертвы и ее мать, которые видели Латонию в день ее исчезновения. Результаты подтверждают заявление о пропаже:

2 февраля, во второй половине вторника, Латония Уоллес вернулась домой из начальной школы Ютоу-Маршберн. Она пришла около трех и меньше чем через полчаса ушла с голубой сумкой, сказав маме, что хочет дойти до филиала городской библиотеки на Парк-авеню, в четырех кварталах от дома семьи. Затем Латония зашла в дом по соседству и постучалась к подруге, чтобы спросить, не хочет ли сходить в библиотеку и она. Когда мать ее не пустила, Латония Уоллес пошла одна.

Гарви и Макаллистер продолжили хронологию в библиотеке на Парк-авеню, где библиотекарша вспомнила девочку в красном дождевике. Она сказала, что та зашла всего на несколько минут и взяла практически наугад несколько книг, не обращая внимания на названия или темы. Подумав, библиотекарша добавляет, что вид у нее был рассеянный или обеспокоенный и перед уходом она задержалась у двери, погрузившись в мысли.

Затем Латония Уоллес ушла с сумкой и растворилась в дневной суете балтиморской улицы, без известных свидетелей. Она отсутствовала еще полтора дня, после чего ее выкинули в том переулке. Куда ее забрали, где она провела больше тридцати шести часов — то есть где находится главное место преступления, — неизвестно. Детективы начнут поиски убийцы Латонии Уоллес, из улик имея практически только ее тело.

С этого Том Пеллегрини и начинает. Он с Джеем Лэндсманом ждет в подвальной прозекторской в бюро судмедэкспертизы на Пенн-стрит, глядя, как медики извлекают из останков Латонии Уоллес голые клинические факты. Сначала все указывает на продолжительное похищение: в желудке жертвы обнаружены полностью переваренные спагетти с фрикадельками, недопереваренные хот-доги и измочаленное жилистое вещество, в котором опознали квашеную капусту. Детектив звонит в школьную столовую и узнает, что на обед 2 февраля подавали спагетти, а дома, перед библиотекой, Латония ничего не ела. Убийца продержал ее живой так долго, что даже покормил последним обедом?

Пока детективы совещаются с медэкспертами в прозекторской, у Пеллегрини крепнут нехорошие предчувствия: Ньюингтон-авеню действительно очистили слишком рано. Как минимум одна улика утеряна навсегда.

Узнав об убийстве девочки, когда детективы уже заканчивали осмотр места, старший медэксперт штата Джо Шмялек примчался из офиса в Резервуар-Хилл после того, как тело уже увезли. Утрачена возможность измерить внутренним термометром температуру тела на месте, что позволило бы Шмялеку сузить время смерти на основе формулы теплопотери в час.

Без этого медэксперту остается отталкиваться только от трупного окоченения (затвердевание мышц) и трупных пятен (затвердевание крови в нижерасположенных участках тела). Но время всех трупных явлений широко варьируется в зависимости от размера, веса и строения тела жертвы, внешней температуры тела на момент смерти и температуры или условий на месте смерти. Более того, в первые часы после смерти трупное окоченение наступает, пропадает, затем снова наступает; патологоанатому приходится осматривать тело через несколько часов повторно, чтобы правильно оценить статус окоченения. Как следствие, детективы привыкли работать с периодами в шесть, двенадцать и даже восемнадцать часов. В случаях, когда уже начинается разложение, шансы оценить время смерти снижаются еще больше, хотя часто сократить период до двух-трех дней помогает мрачная задача — измерение отдельных личинок с тела. Суть в том, что часто медэксперты могут разве что грубо предполагать; коронеры, заявляющие Коджаку^[20], что его жертва перестала дышать в период с 22:30 по 22:45, — вечный повод для шуток копов, развалившихся перед телевизором в скучную ночную смену.

Когда Пеллегрини с Лэндсманом просят у патологоанатомов ориентировочное время, те отвечают, что у жертвы заканчивается первая стадия окоченения, а следовательно, она мертва по меньшей мере двенадцать часов. Учитывая отсутствие разложения и наличие еды в желудке, детективы делают первую догадку: скорее всего, Латонию Уоллес продержали где-то целый день, убили ночью в среду и бросили на Ньюингтон-авеню в ранние часы четверга.

В остальном же результаты вскрытия однозначны. Латонию Уоллес задушили веревкой, потом жестоко распотрошили острым инструментом — вероятно, столовым ножом с серрейтором. Ей нанесли как минимум шесть глубоких ран в грудь и живот, что детективы относят к избыточному насилию. Хотя жертву обнаружили одетой, недавний разрыв влагалища говорит о растлении, но вагинальный, анальный и оральный мазки не показывают наличие спермы. Наконец, патологоанатомы отмечают, что в одной мочке есть маленькая сережка в виде звездочки, а в другой — нет. Позже семья подтвердит, что во вторник в школу она надела обе.

Подробно осмотрев ранения, Пеллегрини и Лэндсман лишний раз убеждаются, что задворки Ньюингтон-авеню — не место убийства. Слишком мало крови, хотя раны глубокие и кровотечение было бы значительным. Встает первостепенный вопрос: где убита девочка, если не в переулке? Где основное место преступления?

Когда детективы, работающие по делу, садятся в тот день в офисе сверить заметки, Джей Лэндсман описывает все более очевидный собравшимся сценарий:

— Ее обнаружили на пути между библиотекой и домом, — говорит сержант, — а значит, похититель — из этого района, и она наверняка его знала, если он смог забрать ее с улицы средь бела дня. Он завел ее в какое-то помещение. Если хватаешь кого-нибудь на улице и сажаешь в машину, то не повезешь же после убийства обратно в район.

Еще Лэндсман предполагает — и с ним соглашаются все, — что девочку наверняка убили в одном-двух кварталах от места, где ее бросили. Он рассуждает, что человеку с окровавленным телом ребенка, прикрытым разве что красным дождевиком, даже ночью не захочется уходить далеко.

— Если только он не привез ее в переулок на машине, — добавляет Пеллегрини.

— Но тогда опять встает вопрос, почему убийца, если она и так у него в машине, сбрасывает ее в переулке, где его можно увидеть из любого окна, — возражает Лэндсман. — Чего тогда не отвезти ее в какой-нибудь лес?

— Может, мы имеем дело с психом, — говорит Пеллегрини.

— Нет, — говорит Лэндсман. — Твое место преступления — прямо посреди района. Небось, это кто-нибудь из того же квартала — вынес ее из задней двери… или из заброшенного дома, гаража, чего-то такого.

Лэндсман дробит собрание, если его можно так назвать, на группы, чтобы проработать отдельные частички единого целого.

Пеллегрини, как старший детектив, начинает читать ключевые показания родственников, взятые полудюжиной детективов, чтобы усвоить детали головоломки, уже известные другим. Анкеты семьи жертвы, кое-кого из одноклассников, пятидесятитрехлетнего жильца дома 718, который и обнаружил тело, когда выносил с утра мусор, — Пеллегрини пробегает каждую страницу в поисках необычных фраз, нестыковок, чего угодно странного. При одних опросах он присутствовал лично; другие прошли до того, как он вернулся со вскрытия. Теперь он наверстывает, чтобы не потерять представление о деле, расширяющемся в геометрической прогрессии.

В это же время Эджертон и Черути сидят в дополнительном офисе, в окружении коричневых бумажных пакетов для улик, где лежат вещи с утреннего вскрытия: туфли, окровавленная одежда, частицы из-под ногтей для возможного анализа ДНК или типа крови напавшего, образцы крови и волос самой жертвы для возможных будущих сравнений, а также волосы — людей как негроидной, так и европеоидной расы, — которые находились на жертве и могут иметь (а могут и не иметь) какое-то отношение к преступлению.

То, что чужие волосы есть, аккуратно фиксируется, но как минимум в Балтиморе детективы убойного отдела привыкли считать подобные трасологические улики наименее ценными. Для начала, лаборатория только в редких случаях — обычно с европеоидными волосами определенных цветов — может безусловно сопоставить найденный образец с образцами подозреваемого. В случае негроидных и темных европеоидных волос криминология может разве что сказать, что у образцов есть схожие классовые характеристики. Сейчас для правоохранительных органов становится доступнее ДНК-анализ, однозначно связывающий трасологические улики с конкретным подозреваемым на основании генетических характеристик, но лучший результат дают образцы крови и ткани. А чтобы сверить ДНК найденного волоса и волоса подозреваемого, требуется как минимум один целый волос с корнем. К тому же Лэндсман и многие другие детективы сильно сомневаются в чистоте содержания трасологических улик в бюро медэкспертизы, где в стесненных условиях ежедневно проводится множество вскрытий. Волосы могли с тем же успехом попасть на тело Латонии Уоллес с мешка для тела или с полотенца, которым жертву протирают перед внутренним осмотром. Это могут быть волосы помощников медэксперта, следователей, засвидетельствовавших смерть медиков и даже прошлого трупа на носилках или каталке.

Эджертон начинает заполнять пустые строчки в первой из множества криминологических форм: один красный дождевик, в крови. Один красный жилет, в крови. Пара синих сапог. Запрос на анализ крови и трасологических улик. Особый анализ скрытых отпечатков.

Другие детективы сводят и каталогизируют показания свидетелей или сидят за печатными машинками в административном офисе, набивая рапорт за рапортом о деятельности в течение дня. Третья группа сгрудилась в том же офисе у компьютерного терминала, чтобы поднять судимости почти всех жильцов, чьи имена собраны после предварительного обхода северной стороны квартала 700 по Ньюингтон — шестнадцати домов, на чьих задворках и нашли тело.

Результат компьютерной проверки — сам по себе срез городской жизни, и Пеллегрини, просмотрев показания свидетелей, теперь знакомится с каждой распечаткой. Скоро однообразие приедается. На более чем половине из сорока имен компьютер выдает пару страниц приводов. Разбой, нападение со злым умыслом, изнасилование, кража, применение смертельного оружия — в плане криминального поведения в Резервуар-Хилле не так уж много девственников. Особый интерес для Пеллегрини представляют полдесятка мужчин, за кем числится хотя бы одно половое преступление.

Еще по базе пробивают имя, которое назвала семья жертвы, — имя владельца рыбного магазина на Уайтлок-стрит. Латония Уоллес иногда подрабатывала там за карманные деньги, пока что-то не заподозрил сожитель ее матери — тот тихий молодой человек, открывший утром Эджертону. Рыбник, как его давно зовут в районе, — пятидесятиоднолетний холостяк, проживающий в квартире на втором этаже напротив своего магазина. Сам магазин — одно помещение на повороте Уайтлок-стрит, в коротком коммерческом ряду Резервуар-Хилла, — и в двух кварталах к западу от переулка, где оставили тело. Рыбник — седой и побитый временем мужчина — вел себя с Латонией дружелюбно, даже слишком, считает семья девочки. Среди школьников и их родителей ходили разные слухи, и Латонии недвусмысленно велели избегать магазина на Уайтлок-стрит.

Пеллегрини обнаруживает, что и у Рыбника есть история в базе, в которой зарегистрированы аресты в городе вплоть до 1973 года. Но в его досье ничего не бросается в глаза — в основном пара арестов за нападения, хулиганство и тому подобное. Пеллегрини читает внимательно, но не меньше внимания уделяет краткому и незначительному досье сожителя матери. Работа в отделе по расследованию убийств требует мыслить цинично, и детектив только после подробной проверки вычеркивает из списка подозреваемых самых близких к жертве людей.

Эта канцелярская работа тянется до пересменки в четыре часа, а затем — до вечера. Шесть детективов Д’Аддарио перерабатывают безо всяких причин, кроме самого дела, не задумываясь о зарплате. Это дело — классический «красный шар», и поэтому к нему приковано внимание всего департамента: подразделение по преступлениям несовершеннолетних дает убойному в помощь двух детективов; спецподразделение выделяет восемь сотрудников в штатском; отдел особых расследований с другого конца коридора шлет двух специалистов из подразделения по профессиональным преступникам; Центральный и Южный районы присылают по два человека из своих оперативных отделов. В убойный набивается толпа теплых тел: кто-то занят конкретным аспектом следствия, кто-то попивает кофе в допофисе, все — ждут указания Джея Лэндсмана, сержанта, контролирующего следствие. Предлагают помочь и детективы с ночной смены, но, видя растущую армию, постепенно ретируются в прибежище комнаты отдыха.

— Сразу видно, что сегодня убили маленькую девочку, — говорит приехавший пораньше Марк Томлин из смены Стэнтона. — Восемь вечера, а весь департамент остается на работе.

Но и оставаться в офисе никому не хочется. Пока основная группа из Пеллегрини, Лэндсмана и Эджертона сортирует накопленные за день сведения и планирует фронт работ на следующий день, остальные присланные детективы и сотрудники мало-помалу удаляются в Резервуар-Хилл, и скоро на всех улицах и переулках от Норт-авеню до Друид-Парк-Лейк-драйв кишат патрульные машины и «кавалеры» без опознавательных знаков.

Оперативники в штатском почти весь вечер дрючат барыг на Уайтлок и Брукфилд, уезжают, через час возвращаются и дрючат еще. Патрульные машины Центрального района катаются по всем задворкам и требуют предъявить документы у каждого, кто попадется рядом с Ньюингтон-авеню. Пешие патрули зачищают углы Уайтлок-стрит от Ютоу до Кэллоу, допрашивая любые подозрительные лица.

Впечатляющая демонстрация силы, успокаивающая тех в районе, кому нужно успокоиться. И все же это преступление не торговцев кокаином, героиновых наркоманов, мошенников или проституток. Это совершил один человек, без посторонней помощи, под покровом ночи. Даже когда их гонят с насиженных углов, пацаны с Уайтлок-стрит говорят что-нибудь вроде:

— Надеюсь, вы словите эту мразь, мужики.

— Найдите гада.

— Заприте эту падлу.

На один февральский вечер уличный кодекс забыт, и дилеры с нариками охотно делятся с полицией всем, что знают: в основном — ерундой, часто — нечленораздельной. На самом деле маневры в Резервуар-Хилле вызваны не расследованием, а территориальным императивом — чтобы побряцать оружием. Они заявляют жителям одной улицы в обшарпанных измученных трущобах, что смерть Латонии Уоллес выделили с первых же минут и возвысили над обычными грешками и пороками. Балтиморский политический департамент, включая отдел убийств, наведет порядок на Ньюингтон-авеню.

Но, несмотря на все раздувание щек и воинственность, проявленные в первую ночь после обнаружения Латонии Уоллес, на улицах и переулках Резервуар-Хилла царит не менее сильная противоположная атмосфера — какая-то чужеродная, неестественная.

Первым это чувствует Черути, когда делает всего два шага от «кавалера» на Уайтлок — и какой-то лох пытается толкнуть ему героин. Потом это затрагивает и Эдди Брауна, когда тот зашел в корейскую забегаловку на Брукфилд за сигаретами, но столкнулся с пьяным в дым забулдыгой с выпученными глазами, пытавшимся вытолкать детектива взашей.

— Иди ты на фиг, — рычит Браун, швыряя алкоголика на тротуар. — Из ума выжил?

А через полчаса этот дух снова дает о себе знать целой машине детективов, приехавших на задворки Ньюингтон-авеню, чтобы в последний раз глянуть на место происшествия. Когда машина крадется по замусоренному переулку, свет фар падает на крысу размером с собачонку.

— Господи, — говорит Эдди Браун, выходя из машины. — Вы только гляньте, какого она размера.

Из неприметной машины высыпают остальные детективы. Черути подбирает обломок кирпича и запускает через полквартала, промазав мимо крысы на пару метров. Зверь невозмутимо таращится на «шевроле», потом убредает по переулку и там припирает к стенке из бетонных блоков большую черно-белую дворовую кошку.

Эдди Браун в шоке.

— Нет, ты видел размер этого монстра?

— Эй, — говорит Черути. — Я увидел больше, чем хотел.

— Я уже давно живу в городе, — говорит Браун, качая головой, — и ни разу — ни разу — не видел, чтобы крыса так гоняла кошек.

Но в ту ночь, в том переулке, за ветхим рядом домов на Ньюингтон-авеню, привычный мир исчез. Крысы охотятся за кошками, детективам суют целлофановые пакетики с героином, школьниц используют потехи ради, потрошат и выбрасывают.

— Ну на фиг, — говорит Эдди Браун, садясь обратно в «шевроле».

По крайней мере, на бумаге у детектива балтиморского отдела убийств немного полномочий. Эта специализация не дает рост в звании и, в отличие от других американских городов, где в комплекте с должностью детектива и золотым значком идет повышение зарплаты и власти, балтиморский детектив носит серебряный значок и считается начальством патрульным в штатском — а эта разница приносит лишь небольшую прибавку к жалованию для расходов на одежду. Вне зависимости от своей подготовки или стажа, детектив работает за те же деньги, что и другие офицеры. Даже учитывая возможность получать — по желанию — еще треть зарплаты за переработки и показания в суде, профсоюзные ставки все равно начинаются с 29 206 долларов после пяти лет службы, затем 30 666 — после пятнадцати лет и 32 126 — после четверти века.

Так же нормы департамента равнодушны к особым обстоятельствам детектива убойного отдела. Устав БПД (для начальства это разумные положения об авторитете и порядке; для рабочего копа — вечно переписываемая хроника горя и страданий) почти не различает патрульных и детективов. За одним критическим исключением: детектив — главный на месте преступления.

Где бы и когда бы в Балтиморе ни упал труп, на месте преступления детектив — царь и бог; никто не может ему сказать, что делать или не делать. Комиссары полиции, замкомиссара, полковники, майоры — там все равны перед детективом. Конечно, это не значит, что детективы то и дело отменяют приказ замкомиссара, стоя над покойником в комнате. Сказать по правде, никто толком и не знает, что тогда будет, и общий консенсус в убойном — все бы хотели посмотреть на того психа, который это выкинет. Дональд Кинкейд, ветеран из смены Д’Аддарио, десять лет назад вошел в историю, когда приказал командиру спецподразделения — всего-то занюханному капитану — проваливать на хрен из номера в мотеле после того, как тот пустил десяток человек из своего стада безнаказанно пастись на еще необработанном пастбище Кинкейда. Тут же посыпались служебные записки и обвинения в административках, потом еще записки, потом ответы на записки, ответы на ответы, пока Кинкейда не вызвали на комиссию в кабинет замкомиссара, где ему тихо подтвердили, что он правильно толковал устав, что его власть безусловна и что он имел полное право ею воспользоваться. Полнейшее право. И если он решит оспорить обвинения на разбирательстве, его наверняка осудят и сошлют из убойного в пешие патрульные южных пригородов Филадельфии. Но если он согласится проглотить наказание в виде лишения пяти отпускных дней, то может оставаться детективом дальше. Кинкейд прозрел, увидел свет и отступился; полицейский департамент редко дружит с логикой.

Но все-таки особые полномочия детектива на крошечном пятачке, где упадет труп, говорят о важности и хрупкости места преступления. Люди из убойного любят напоминать друг другу — и всем, кто под руку подвернется, — что у детектива есть всего один шанс осмотреть место. Делаешь, что должен, а потом все оклеивают желтыми полицейскими лентами «не входить». Пожарные смывают кровь из шланга; криминалисты уезжают на следующий вызов; район возвращает себе аннексированную территорию.

Место преступления приносит самую большую порцию улик — первую из Святой троицы детектива, по принципам которой преступление раскрывают три вещи:

Вещдоки.

Свидетели.

Признания.

Без одного из первых двух элементов у детектива почти нет шансов найти подозреваемого, который даст третий элемент. В конце концов, расследование убийства ограничено тем самым фактом, что жертва — в отличие от разбоя, изнасилований или тяжких нападений, — уже не в состоянии дать показания.

В троицу детектива не входит мотив, который в большинстве расследований не играет большой роли. Лучшие произведения Дэшилла Хэммета и Агаты Кристи говорят, что для поимки убийцы сначала нужно установить мотив; в Балтиморе, в отличие от Восточного экспресса, мотив — это интересно, даже полезно, но часто — мимо кассы. К черту «зачем», скажет вам детектив; узнай «как» и в девяти случаях из десяти поймешь «кто».

Эта истина идет вразрез с традициями, и присяжным в суде всегда непросто перестроиться, когда детектив выходит на трибуну и объявляет, что понятия не имеет, за что Джонни выстрелил Джеки в спину пять раз, и, если честно, плевать хотел. Джеки уже не может рассказать, а Джонни — не хочет. Но, эй, слушайте, вот вам ствол, вот вам пули, отчет баллистиков и два невольных свидетеля, видевшие, как Джонни спустил курок, а потом выбрали этого вшивого неграмотного убийцу из набора снимков. Ну и какого хрена вам еще от меня надо? Дворецкого, блин, допросить?

Вещдоки. Свидетели. Признания.

Вещдоками может быть что угодно, от читаемого скрытого отпечатка на стакане до пули, выковырянной из гипсокартона. Это может быть что-то очевидное, как следы обыска в доме, что-то малозаметное, как номер в пейджере жертвы. Одежда жертвы или сама жертва, если крошечные темные пятнышки на ткани или коже указывают на то, что рану нанесли с близкого расстояния. Или кровавый след, демонстрирующий, что сначала на жертву напали в ванной, а потом преследовали до спальни. Или игра «что не так на этой картинке», когда свидетель заявляет, что дома никого не было, но на кухонной стойке находятся четыре грязные тарелки. Вещдоками с места преступления является и их отсутствие: когда нет следов взлома; когда нет крови из зияющей раны на шее, что говорит об убийстве в другом месте; когда у мертвеца в подворотне вывернуты карманы, что указывает на мотив ограбления.

Есть, конечно, священные случаи, когда одни уже улики изобличают подозреваемого. Недеформированная и целая пуля, пригодная для баллистической экспертизы с найденным оружием или патронами того же калибра от другой перестрелки, на которой опознали подозреваемого; образец спермы с вагинального мазка, совпадающий по ДНК с образцом возможного насильника; след ноги рядом с телом на железнодорожной насыпи, сверенный с кроссовкой подозреваемого, сидящего в допросной. Такие случаи неопровержимо доказывают, что Творец еще не забыл о своем промысле и что на какое-то мимолетное мгновение детектив убойного служит сосудом его божественной воли.

Впрочем, гораздо чаще улики с места преступления дают детективу менее конкретную, но все-таки важную информацию. Даже если голые факты не ведут к подозреваемому сразу, они позволяют составить в общих чертах картину преступления. Чем больше фактов детектив уносит с места, тем больше он знает о том, что могло быть, а что — нет. И в допросной это дорогого стоит.

В звуконепроницаемых кабинках отдела убийств свидетель сходу заявит, что спал, пока в соседней комнате палили без разбора, и будет твердить это до тех пор, пока детектив не возразит, что простыни не помяты. Свидетель скажет, что стреляли никак не из-за наркотиков, он вообще ничего не знает о них, пока детектив не ответит, что уже нашел под матрасом 150 капсул героина. Свидетель заявит, что вооружен был только один нападавший, и перестрелки как таковой не было, пока детектив не обозначит четко, что в гостиной найдены гильзы от девятимиллиметрового и 32-го калибра.

Не имея знаний, выведенных из вещдоков, детектив входит в допросную без рычага давления, без способа вытянуть правду из подозреваемых или свидетелей-молчунов. Эти сволочи могут врать до умопомрачения, а детективы от досады — орать на них до умопомрачения. Но без вещдоков ситуация патовая.

Улики помогают не только в случае с теми, кто говорить не желает, но и с теми, кто дает показания добровольно. Заключенные в городской тюрьме, чтобы скостить срок, то и дело заявляют, будто слышали похвальбу или признания сокамерников, но всерьез детективы расследуют лишь заявления с подробностями о преступлении, известными только преступнику. И точно так же признание с подробностями, полученное у подозреваемого, правдоподобнее звучит в суде. Поэтому детектив возвращается с каждого места преступления с мысленным списком важных деталей, которые он не скажет газетным и телевизионным репортерам, когда в офис начнут названивать уже через полчаса после того, как жертва испустит дух. Обычно детектив скрывает калибр оружия, точное расположение ранений или необычные предметы поблизости. Если убийство произошло в доме, а не на улице, где могут собраться зеваки, следователь умолчит об одежде жертвы или точном расположении тела. В случае Латонии Уоллес Лэндсман и Пеллегрини не говорили о странгуляционной борозде на шее или о том, что ее задушили веревкой. Еще не говорили о признаках растления — ну или пытались: через неделю после убийства один полковник счел нужным поделиться мотивом убийства с озабоченными родителями на собрании в Резервуар-Хилле.

С точки зрения детектива, нет места преступления лучше, чем труп в доме. Мало того, что туда проще не допускать зевак или любопытных репортеров, но и сам дом тут же подкидывает вопросы. Кто владелец или съемщик? Кто тут живет? Кто был внутри? Почему моя жертва в этом доме? Она тут жила? Кто ее сюда привел? К кому она пришла? И да, можно сразу вызывать грузовик, потому что в центр отсюда поедет все.

Чтобы убить в доме, убийце сначала нужно проникнуть внутрь — либо по приглашению жертвы, либо взломав дверь или окно. Так или иначе следователь что-то да узнает. Отсутствие следов взлома допускает возможность, что нападавший и жертва знали друг друга; следы взлома допускают возможность, что убийца оставил отпечатки пальцев на стене или косяке. В самом доме убийца мог коснуться кухонных предметов или гладких поверхностей, оставив еще больше скрытых отпечатков. Если убийца палил без разбора, большинство шальных пуль останется в дырках в стене, потолке, мебели. Если жертва оказала сопротивление и ранила нападавшего, то брызги крови или вырванные волосы куда проще найти в ограниченных пределах гостиной. То же самое относится к волокнам ткани и другим трасологическим уликам. Криминалист пропылесосит трехкомнатный дом меньше, чем за час, потом сдаст содержимое пылесоса специалистам в белых халатах — и те его просеют в своей лаборатории на пятом этаже.

Но на улице тело не говорит ничего. Убей человека по дороге в магазин за выпивкой — и можешь не переживать, что госслужащие пойдут пылесосить пыль по всему кварталу 2500 на Дивижн-стрит. Расстреляй человека на улице — и велик шанс, что большую часть пуль уже никто не найдет. Убей кого-нибудь на улице — и на месте преступления детектив найдет от силу брызги крови да пару стреляных гильз. Здесь не только меньше возможностей найти улики, но также размываются пространственные отношения между убийцей, жертвой и местом преступления. В четырех стенах у убийцы и жертвы есть определимая привязка к конкретному месту; на улице детектив не вычитает имена в счетах за квартплату или в договоре о съеме. Не соберет фотографии и разрозненные бумажки, его не будут ждать записки и телефонные сообщения, накарябанные на полях газет.

Конечно, детектив знает, что у убийства на улице есть и свои преимущества, а именно — возможное наличие свидетелей, второго элемента в следственной триаде. Поэтому в путеводителе уличных убийц отдельное место давно занимает одна альтернатива — особенно в таком городе с блокированной застройкой, как Балтимор, где у каждого квартала есть задний переулок. Убей человека на задворках — и минимизируешь риски оставить как улики, так и свидетелей. В Балтиморе сообщение о теле в переулке дежурный детектив неизбежно встречает стонами и прочими горловыми звуками.

На самом деле только при одном раскладе надежды еще меньше, чем с трупом в переулке. Когда балтиморского детектива вызывают в лес и заросли ежевики вдоль западной окраины города, это может означать только одно: кто-то из горожан совершил что-то очень плохое, но очень-очень хорошо. Уже два поколения Ликин-парк является излюбленной балтиморской свалкой для тех, кто покинул этот свет из-за пули или ножа. Эта обширная лесистая глушь вокруг ручья под названием Гвиннс-Фоллс послужила местом стольких незаконных захоронений, что должна бы считаться городским кладбищем. В Нью-Йорке есть джерсийские болота или реки в черте города; в Майами — Эверглейдс; в Новом Орлеане — байу. В Балтиморе случайный неудобный труп частенько прикапывают на обочине петляющей Франклинтаун-роуд. Среди легенд департамента полиции бытует одна — возможно, апокрифическая, — о классе кадетов, искавших на участке лесопарка пропавшего человека, которым начальник смены Юго-Западного района лукаво заметил, что они ищут одно конкретное тело: «Если будете хватать все, что попадется, мы тут зависнем на весь день».

Детективы-ветераны заявляют, что даже самые неприметные места что-то да говорят о преступлении. В конце концов, даже труп в переулке оставляет детективу вопросы: что убитый в переулке делал? Откуда пришел? С кем? Но перевезенный труп — будь то в Ликин-парке или в переулке, в заброшенном доме или багажнике, — не скажет ничего. Он молчит об отношениях убийцы, жертвы и самого места. Он по определению лишает убийство хронологии и — за исключением предметов на нем — улик.

Где бы и каким бы ни было место преступления, его ценность для следствия целиком и полностью зависит от самого детектива. От его способности устранить посторонних и сохранить все в нетронутом виде; от его наблюдательности, умения увидеть место преступления в целом, в частностях и со всех возможных ракурсов; от его готовности сделать все, что хотя бы теоретически принесет вещдоки; от его сообразительности, благодаря которой можно избежать бессмысленных или бесплодных процедур.

Это субъективный процесс. Даже лучшие следователи признают, что, сколько улик ни вывози, детектив неизбежно вернется в отдел с гложущим ощущением, будто он что-то упустил. Эту истину ветераны вбивают новичкам в головы первым делом, эта истина — неуловимый характер самого места преступления.

Что бы ни происходило до того, как место происшествия будет оцеплено, проконтролировать это невозможно, и сразу после огнестрела или поножовщины некому приструнить патрульных, медиков или зевак, видоизменяющих окружение в попытке обезоружить участников или оказать первую помощь жертве. Но если не считать таких необходимых действий, первый полицейский на месте убийства обязан не дать его затоптать — причем не только местным, но и сослуживцам. Еще хорошему первому полицейскому и прибывающим после положено хватать всех потенциальных свидетелей, ошивающихся рядом.

Обязанности первого полицейского заканчиваются с прибытием детектива, который, если знает свое дело, начинает с замедления всех неотложных следственных действий и тем самым мешает чьей угодно дурости причинить значительный ущерб. Чем сложнее место преступления, тем медленнее тянется процесс, чтобы у детектива было хотя бы подобие контроля над полицией, свидетелями, зеваками, криминалистами, помощниками медэксперта, младшими детективами, начальниками смены и вообще всем живым в окрестностях. Не считая гражданских, все знают свои обязанности, всем можно доверять, но, как и в остальном, на бога надейся, а сам не плошай.

Еще до конца года детектив из смены Стэнтона приедет на место преступления, откуда команда медиков-новичков заберет мертвеца — причем мертвее мертвого — на последнюю поездку в ближайшую реанимацию. Там им разъяснят, что политика больницы — принимать только тех пациентов, которые хотя бы цепляются за жизнь. Смущенные медики подумают-подумают да и вернут тело обратно на улицу. После их приезда план нерешительно одобрят патрульные, предположив, что уж медики-то знают, как правильно. Патрульные бы наверняка еще постарались и уложили тело так, как оно лежало изначально, если бы не приехал детектив и не сказал, что все уж, спасибо, не надо. Хрен с ним теперь, везите бедолагу сразу на вскрытие.

Точно так же Роберт Макаллистер, опытный детектив и ветеран с сотнями мест преступлений за плечами, вскоре окажется на кухне в Пимлико, над окровавленным телом восьмидесятиоднолетнего старика, которого в жестоком ограблении с взломом пырнули ножом сорок-пятьдесят раз. На комоде в спальне будет лежать орудие убийства с запекшейся кровью на изогнутом лезвии. То, что такую вопиющую улику потревожат, настолько немыслимо, что Макаллистер сочтет излишним об этом напоминать. И из-за этого умолчания молодая патрульная, недавно попавшая на улицы, забредет в спальню, возьмет нож за рукоятку и принесет на кухню.

— Я нашла это в спальне, — скажет она. — Это важно?

Допустим, всех подобных бедствий избежали и место преступления сохранили; детективу остается найти и забрать доступные улики. Для этого не пылесосят все комнаты подряд, не снимают отпечатки со всех плоских поверхностей и не везут в отдел вещдоков все пивные банки, пепельницы, обрывки бумаги и фотоальбом в придачу. Приличия и здравый смысл ценятся не меньше усердия, и детектив, не видящий разницы между возможностью, вероятностью и догадками, вскоре обнаружит, что рискует перегрузить процесс сбора улик.

Вспомним, например, что заваленные работой эксперты в баллистической лаборатории отстают от графика на недели. Вы хотите, чтобы они сравнили вашу пулю 32-го калибра с пулями 32-го из других перестрелок конкретно этого года — или заодно и прошлого? Точно так же с экспертами по отпечаткам пальцев, которые вдобавок к открытым убийствам занимаются скрытыми отпечатками с грабежей, разбоев и еще десятка видов преступлений. Вы скажете им проверить поверхности, которые кажутся непотревоженными и не имеющими отношения к преступлению, — или попросите сосредоточиться на предметах, которые сдвигались или находятся близко к месту смерти? Когда старушку задушат в постели, нужно ли пылесосить весь дом, зная, как долго трасологическая лаборатория будет перебирать грязь и пыль, волосы и волокна ткани только из одной комнаты? Или, понимая, что здесь не было масштабной борьбы в разных комнатах, лучше попросить помощников медэксперта осторожно завернуть тело в простыни, чтобы сохранить волосы и волокна ткани на кровати?

Криминалисты, доступные на каждой смене лишь в небольшом количестве, сами по себе ограниченный ресурс. Возможно, человека, работающего у вас, пришлось сдернуть на убийство с коммерческого грабежа, и, возможно, спустя полчаса его затребуют на другой огнестрел в противоположном конце города. Не менее ценно и ваше время. Часы активной полуночной смены может понадобиться поделить между двумя убийствами и полицейской стрельбой. Да и при одном убийстве часы, проведенные на месте преступления, следует соизмерять с тем временем, какое можно выделить на допрос свидетелей в центре.

Все места преступлений разные, один и тот же детектив может отвести двадцать минут на уличный огнестрел или двенадцать часов — на нападение с холодным оружием на двоих человек в двухэтажном доме. В обоих случаях важны баланс, понимание, что надо сделать и что можно сделать, чтобы получить улики. Еще требуется настойчивость, чтобы проследить за самыми важными процедурами, проверить, что все делается правильно. В каждой смене есть криминалисты, при чьем виде детективы на сложном месте преступления вздыхают с облегчением, тогда как некоторые не смогут снять четкий отпечаток даже с руки подозреваемого. А если нужны фотографии месторасположения критических улик, лучше так сразу и сказать — иначе тебе придут глянцевые снимки 5 на 8 дюймов со всех ракурсов, кроме самого нужного.

Это базовые требования. Но есть в местах преступлений что-то еще, что-то неосязаемое на спектре между отточенными навыками и чистейшим чутьем. Обычный человек, даже самый наблюдательный, посмотрит, увидит много деталей и сделает общий вывод. Хороший детектив посмотрит на то же место и осмыслит все как части единого целого. У него как-то так получается выделить важное, разглядеть, что соответствует месту, что ему противоречит, что на нем необъяснимо отсутствует. Если заговоришь с балтиморским детективом о дзене и искусстве следствия, тебе вручат «Миллер Лайт» и попросят завязывать со своей хиппи-коммунистической пропагандой. Но есть что-то на месте преступления если не совсем антирациональное, то уж точно интуитивное.

Тут сложно что-то объяснить, когда Терри Макларни, глядя на полуголое тело пожилой женщины, окоченевшей без видимых травм в постели, на основании открытого окна и единственного лобкового волоса на простыне делает правильный вывод, что расследует изнасилование и убийство.

Или когда Дональд Уорден, пройдясь по пустой улице Восточного Балтимора через минуту после огнестрела, прикладывает руку к капоту одной из двадцати припаркованных машин и чувствует теплый двигатель — явный признак, что недавно в машине сидели люди, но сбежали, чтобы не стать свидетелями. «Заднее окно запотело, — пожмет он потом плечами. — И стояла она чуть в стороне от бордюра, будто водитель парковался в спешке».

Или когда Дональд Стайнхайс, ветеран из смены Стэнтона, всей душой верит, что висящая на потолке спальни женщина наложила на себя руки, но все-таки не может выйти из комнаты, пока не разберется с одной-единственной мелочью. Он полчаса сидит в тени покойницы, глядя на тапочки под трупом. Левый — под правой ногой, а правый — под левой. Она что, неправильно надела тапочки? Или их туда подложил кто-то другой — тот, кто инсценировал самоубийство?

— Это, если честно, единственное, что меня беспокоило, причем беспокоило долго, — вспоминает он потом, — пока я не вспомнил, как люди снимают тапочки.

Наконец Стайнхайс представляет, как женщина скрестила ноги, чтобы мыском одного тапочка стянуть сзади другой, — самый обычный маневр, после которого тапочки меняются местами.

— И только тогда, — говорит он, — я смог уйти.

Пятница, 5 февраля

В ясном солнечном свете зимнего утра кадеты полицейской академии, собравшиеся в переулке за рядом домов на Ньюингтон-авеню, уже не чувствуют зловещей ауры. Ползая по всем закоулкам и переворачивая мусор, они не видят здесь ничего особенного.

Класс из тридцати двух стажеров в униформе цвета хаки, присланный из отдела подготовки и обучения кадров, начинает второй день расследования убийства Латонии Уоллес с того, что медленно продвигается по переулку и задворкам квартала от Ньюингтон до Уайтлок, от Парк до Кэллоу. Они продвигаются дюйм за дюймом, наступая только на проверенные места, с величайшим вниманием подбирая каждую соринку и с той же осторожностью возвращая ее на место.

— Не торопитесь. Проверяйте каждый дюйм своего двора, — говорит Дэйв Браун классу. — Если что-то найдете — что угодно, — не трогайте. Просто позовите детектива.

— И не бойтесь задавать вопросы, — добавляет Рич Гарви. — Глупых вопросов не бывает. По крайней мере, мы сейчас так притворимся.

Ранее, глядя, как кадеты сходят с автобуса и проводят перекличку перед инструктором, Гарви поделился мрачными предчувствиями. Выпустить стадо зеленых новобранцев пастись на месте преступления — напрашиваться на то, что детективы и военные зовут «пиздец». В мыслях Гарви плясали образы самодовольных кадетов, затаптывающих кровавые следы и пинающих крохотные улики в сток. С другой стороны, рассуждал он, тридцать два заинтересованных человека могут покрыть большую площадь, а делу Латонии Уоллес нужна вся поддержка, какая только бывает.

Выпущенные в переулок, стажеры проявляют искренний интерес — что никого не удивляет. Большинство берутся за дело яро, копаются в кучах хлама и листвы с жаром и рвением новообращенных фанатиков. Та еще картина — Гарви даже задумывается, что за первобытная сила природы способна вдохновить тридцать ветеранов из патруля так же ползать на четвереньках по переулку Резервуар-Хилла.

Детективы разбили новобранцев на пары и каждой назначили задний двор за кварталом 700 по Ньюингтон-авеню, а также дворы на Парк-авеню и Кэллоу-авеню — восточной и западной границе квартала, где был найден ребенок. За северной границей — Уайтлок-стрит — нет ни дворов, ни открытых участков: там вдоль переулка идет задняя стена склада из красного кирпича. Поиски занимают больше часа, и стажеры приносят три ножа для стейка, один нож для масла и один нож для разделки — причем на всех больше ржавчины, чем может нарасти на орудии убийства за ночь. Еще собран урожай разнообразных шприцев — распространенного среди местного населения предмета, не представляющего для детективов особого интереса, — а также расчесок, срезанных кос, предметов одежды и одной детской туфельки — не имеющих ровным счетом никакого отношения к преступлению. Один предприимчивый новобранец добывает на заднем дворе дома 704 по Ньюингтон прозрачный целлофановый пакетик, наполовину заполненный тускло-желтой жидкостью.

— Сэр, — спрашивает он, поднимая пакетик, — это важно?

— Судя по всему, это пакет с мочой, — говорит Гарви. — Можешь выкинуть, когда пожелаешь.

При поисках не обнаружена маленькая детская золотая сережка в форме звезды. Не найден кровавый след — улика, которая может указать место убийства или хотя бы направление, откуда тело принесли на двор дома 718. Асфальт, где вчера утром нашли маленькую девочку, испещрен маленькими лиловыми сгустками свернувшейся крови, но ни детективы, ни кадеты больше нигде не находят ни капли. Тяжесть нанесенных увечий и то, что девочку принесли в переулок всего лишь в дождевике, почти гарантирует брызги крови, но дождь, накрывавший город с конца среды до утра четверга, начисто смыл любые следы.

Пока кадеты рыщут, Рич Гарви еще раз проходится по двору за домом 718. Сам двор — три метра с половиной на пятнадцать — по большей части залит асфальтом и один из немногих в квартале огорожен сеткой-рабицей. Вместо того, чтобы бросить тело в общем переулке или на открытых дворах поблизости, убийца необъяснимо тратил время на то, чтобы открыть калитку и пронести тело через весь двор. Девочку нашли всего в метре от двери на кухню, у основания металлической пожарной лестницы, спускающейся с крыши на задворок.

Бессмыслица какая-то. Убийца мог бросить девочку где угодно — так зачем рисковать и вносить ее в огороженный двор жилого дома? Или он хотел, чтобы ее обнаружили быстро? Или хотел перевести подозрения на престарелую чету из 718-го? Или в итоге испытал извращенное чувство раскаяния: какой-то человеческий порыв велел ему оставить тело за забором, подальше от дворняг и крыс, кишащих в Резервуар-Хилле?

Гарви смотрит на другой конец двора, где за забором начинается общий переулок, и замечает на земле за мятым мусорным баком что-то серебристое. Он подходит и видит пятнадцатисантиметровый отрезок металлической трубы, который аккуратно поднимает за один конец на свет. Внутри — как будто бы густая масса спекшейся крови и темная прядь волос. Труба выглядит частью чего-то большего, и Гарви задумывается, могла ли такая штука разорвать влагалище. Он аккуратно передает находку криминалисту, тот убирает ее в пакет.

Это замечает телеоператор — один из нескольких, кружащих этим утром у Ньюингтон-авеню, — и подходит к детективу.

— Что это было?

— Что — «что»?

— Вы подобрали какую-то железяку.

— Слушай, — говорит Гарви, задушевно положив руку ему на плечо. — Будь другом и вырежи это из материала. Это может быть уликой, но если вы это покажете по ящику, то нам жопа. Ладно?

Оператор кивает.

— Спасибо. Серьезно.

— Без проблем.

Присутствие этим утром на Ньюингтон-авеню операторов — по одному от филиалов трех основных телесетей — на самом деле было другой причиной привлечь к поискам кадетов. Лейтенант Рича Гарви, Гэри Д’Аддарио, неплохо понял приоритеты начальства в первые часы расследования, когда капитан вышел из кабинета администрации и предложил детективам поддерживать в Резервуар-Хилле заметное присутствие. Можно, сказал он, даже сделать что-нибудь на камеру. Д’Аддарио не смог сдержать раздражения. С обнаружения девочки еще и пары часов не прошло, а верхушка уже просит его людей поплясать для СМИ.

Ответил он с нехарактерным отсутствием дипломатического такта:

— Пусть лучше они занимаются расследованием.

— Ну конечно, — сказал капитан со смесью гнева и стыда. — Я же не о том.

Этот разговор, состоявшийся в главном офисе отдела убийств, слышали несколько детективов Д’Аддарио и передали все остальным. Уже скоро многие в обеих сменах считали, что Д’Аддарио, будучи на взводе из-за отлучения от дела Монро-стрит, зря бросил перчатку. Пускай за звонком в отдел подготовки последовал звонок и редакторам на ТВ: все-таки привлечь к поискам кадетов — не самая худшая идея начальства. И главное, капитан — это капитан, а Д’Аддарио — все-таки лейтенант, и если дело кончится скандалом, то крайними наверняка станут руководители званием пониже. И теперь Д’Аддарио, непосредственного начальника всех участвующих в следствии детективов, могут распять уже за одно только дело Латонии Уоллес.

Отрекшись от начальства, Д’Аддарио поставил — причем, вполне возможно, всю свою карьеру — на Джея Лэндсмана, который, несмотря на все свои нецензурные и юмористические наклонности, считался самым старшим и опытным сержантом в отделе убийств.

Тридцатисемилетний Лэндсман был одним из целой династии: его отец ушел в отставку в звании лейтенанта с должности главы Северо-Западного района — первый еврей, поднявшийся до этой ступени в преимущественно ирландских органах; его старший брат Джерри ушел из отдела убийств всего год назад — лейтенантом после двадцати пяти лет выслуги. Джей Лэндсман вступил в органы по тем же причинам, что и его отец, и семейные традиции помогли выпуститься из академии сразу с ветеранскими знаниями о внутреннем устройстве департамента. Фамилия помогала ему по службе, но Лэндсман доказал, что он и сам умный и агрессивный коп. Не заставили себя ждать три бронзовых звезды, одна поощрительная нашивка, три-четыре объявления благодарности. Он провел в патруле Юго-Запада меньше четырех лет, как уже перевелся в центр, в уголовный розыск; точно так же он провел в отделе убийств всего несколько месяцев, как в 1979-м его повысили до сержанта, — причем за этот короткий срок он не оставил ни одного глухаря. Затем его на одиннадцать месяцев направили руководителем сектора в Центральный район, после чего вернули на шестой этаж в звании сержанта. Ко времени, когда началось следствие по делу Латонии Уоллес, Лэндсман возглавлял свою группу уже почти семь лет.

В лице старшего сержанта Д’Аддарио получил руководителя, который мог поработать детективом, следовать чутью и держать расследование на плаву днями или неделями. Лэндсман умудрился ограничить эффект гравитации на свое коренастое 90-килограммовое тело, после шестнадцати лет службы его всклокоченные черные волосы и усы только-только тронула седина. Другие сержанты в отделе напоминают бакалейщиков, переевших собственного продукта, но Лэндсман все еще выглядел как патрульный — крепкий орешек чуть выше метра восьмидесяти, хоть сейчас возьмет дубинку и пройдется по Поплар-Гроув на рандеву с судьбой. И на самом деле лучше всего он себя показывал не как руководитель, а как шестой детектив в своей группе — брался за «красные шары», полицейскую стрельбу и прочие щекотливые дела и делил со старшими детективами осмотр мест преступлений, беготню и допросы.

Чутье у Лэндсмана было особенно острое: за свою службу детективом и сержантом добрую половину дел он расколол, прислушиваясь к нутру. Часто его лепта, если приглядеться, выражалась не более чем в чистом порыве: безумная речь в допросной, наглое обвинение в адрес с виду честного свидетеля, спонтанный обыск по согласию в спальне свидетеля. С точки зрения устава — случайно и эксцентрично, но ведь работало. А при двух новых убийствах каждые три дня отдел убийств Балтиморского полицейского департамента — не то место, где надо дотошно следовать правилам. Бесшабашный метод Лэндсмана находил свою поддержку среди детективов, зато даже они признавали, что он бывает суров. Многие из смены Д’Аддарио помнят ночи, когда Лэндсман срывал голос в криках на трех разных подозреваемых в трех разных допросных, обвиняя их в убийстве одного и того же человека, а через час извинялся перед двумя, пока на третьего надевали наручники.

Частенько лэндсмановский блицкриг удавался просто за счет скорости. Лейтенант действовал быстро и давал волю своим порывам — а так же твердо верил в Третье правило из руководства убойного отдела, гласящее, что первые десять-двенадцать часов после убийства — самые критичные для успеха расследования. В это время выбрасывают или сжигают окровавленную одежду, избавляются от угнанных машин или от номеров, плавят или топят в гавани оружие. Соучастники репетируют свои версии и договариваются насчет места и времени, избавляясь от случайностей или нестыковок. Создаются логичные и надежные алиби. А в окрестностях, где произошло убийство, местные замешивают слухи и факты в одну густую однообразную кашу, когда детектив уже почти не может разобрать, что ему предоставил потенциальный свидетель — факты из первых уст или кабацкие сплетни. Этот процесс начинается, когда тело падает на асфальт, и продолжается без перерыва, пока уже и самые надежные свидетели не забудут критические подробности. Но когда вызовы принимает группа Лэндсмана, этот процесс распада не успевает зайти далеко, как кого-то уже запрут в звуконепроницаемой кабинке потеть наедине с сержантом, живущим на грани спонтанного самовозгорания.

Но часто этот метод конфликтует с противоположной истиной о следствии: скорость — и союзник, и риск. Если в тактическом напоре Лэндсмана и есть слабость, так это его несгибаемо линейная последовательность, предпочтение глубины сейчас, чем широкого масштаба — потом. Слепая атака в одном направлении — это всегда решение в духе «пан или пропал», и детектив, бегущий по одному коридору в целом лабиринте, не может знать наверняка, что не мчится в тупик. Как не может знать, останутся ли на месте другие, неоткрытые двери, когда он к ним вернется.

Лабиринт Резервуар-Хилла как будто с каждым часом растет в размерах и сложности. Не успели кадеты вернуться в свой автобус, а детективы и прикомандированные сотрудники уже расширяют опрос свидетелей на ряды домов на Парк-авеню и Кэллоу-авеню — к востоку и западу от переулка, где обнаружено тело. Другие проверяют забегаловки и угловые магазинчики на Уайтлок-стрит и близлежащей Норт-авеню, выясняют, где продаются хот-доги с квашеной капустой и не заказывал ли это кто-нибудь во вторник или среду. Третьи сейчас в домах одноклассников Латонии Уоллес, узнают о ее распорядке дня, привычках, интересе к мальчикам, их интересе к ней — нужные вопросы, которые все равно звучат нелепо, когда речь идет о маленькой девочке.

Главные детективы, Том Пеллегрини и Гарри Эджертон, проводят день за компьютером, подбрасывая базе данных новые имена и распечатывая новую стопку криминальных досье. Эджертон еще не раскрыл дело Бренды Томпсон, но папка с рукописным протоколом допроса потенциального подозреваемого уже пропала с его стола — ее место заняли белые манильские конверты, где уголовные послужные списки жильцов Резервуар-Хилла группируются по улицам и номерам кварталов. И Тома Пеллегрини уже не заботит убийство Руди Ньюсома двухнедельной давности; от него, как от старшего по детоубийству, ничего иного и не ждут. Спускаемые сверху приоритеты — реалия убойного отдела, с которой учатся мириться все детективы. При жизни Руди Ньюсом был безликой букашкой в балтиморской наркоторговле с миллионным оборотом, уличным предпринимателем, оказавшийся вдруг легко заменимым. После смерти его заменили вновь — на этой раз трагедией, громче взывающей к возмездию.

На второй день Пеллегрини на несколько часов выезжает из офиса на Уайтлок-стрит, беседует там с торговцами и жильцами, интересуется жизнью Рыбника, который пока остается наверху его списка подозреваемых. Пеллегрини спрашивает всех встречных о его квартире, передвижениях в течение недели, кажущемся интересе к маленьким девочкам, отношениям с жертвой. По плану Рыбника привезут в центр завтра, когда Пеллегрини с остальными детективами покопаются в его подноготной. И если повезет, кто-нибудь на Уайтлок-стрит что-то да знает о старике — то, с чем можно будет надавить в допросной.

Пеллегрини прорабатывает улицу и слышит новые двусмысленности, новые слухи. О Рыбнике и девочках говорят много, но ничего из этого не назовешь железобетонным доказательством — и пока что Пеллегрини остается считать его лишь первым подозреваемым из множества.

После опроса на улицах он возвращается в офис проведать Эджертона, все еще распределяющего уголовное прошлое жильцов Ньюингтон по улицам и номерам квартала. Пеллегрини берет папку Кэллоу-авеню и пролистывает десяток компьютерных распечаток. Досье с арестами за половые преступления отмечены красным восковым карандашом.

— Что-то многовато извращенцев на один квартал, — устало говорит Пеллегрини.

— Ага, — соглашается Эджертон, — их, видимо, специально сюда расселили.

Самые маловероятные варианты выдаются приданным сотрудникам, пока детективы проверяют алиби перспективных подозреваемых. Эджертон берет себе молодого наркомана на Линдин, Пеллегрини знакомится с прошлым жителя Кэллоу-авеню. Это почти как пытаться добрать дырявый стрит в покере — вот только без места убийства отсеять подозреваемых невозможно.

Где же оно, черт его дери? Где эта мразь продержала девочку полтора дня так, что об этом никто не узнал? Ведь с каждым часом, говорит себе Пеллегрини, срок годности места убийства выходит. Он уверен, что это где-то в Резервуар-Хилле — в какой-нибудь спальне или подвале так и поджидает целый кладезь улик. Но где же они еще не смотрели?

К вечеру Джей Лэндсман, Эдди Браун и приданные сотрудники снова собираются в Резервуар-Хилле, проверяют заброшки и гаражи на Ньюингтон, Кэллоу и Парк. Предположительно, все пустые владения в округе уже вчера вечером прочесали спецподразделения, но Лэндсман хочет успокоить совесть. После очередного обыска все идут за газировкой в забегаловку с едой на вынос на Уайтлок-стрит, где завязывают беседу с хозяйкой — девушкой со светлым оттенком кожи, которая отмахивается от их оплаты.

— Как идут дела? — спрашивает Лэндсман.

Она улыбается, но молчит.

— Ничего не слышали?

— Вы здесь из-за девочки, да?

Лэндсман кивает. Кажется, ей хочется что-то сказать — она смотрит то на обоих детективов, то на улицу.

— Что такое?

— Ну… я тут слышала…

— Секундочку.

Лэндсман прикрывает дверь забегаловки, затем облокачивается на стойку. У девушки перехватывает дыхание.

— Может, это ерунда…

— Да все нормально.

— На Ньюингтон живет мужчина, напротив места, где все случилось. Он, типа, выпивает, и в то самое утро пришел сюда и сказал, типа, что девочку изнасиловали и убили.

— Это во сколько?

— Где-то в девять.

— В девять утра? Точно?

Она кивает.

— И что конкретно он сказал? Сказал, как убили девочку?

Она качает головой.

— Просто сказал, что убили. Я удивилась, потому что у нас об этом еще не слышали, и вел он себя, типа, странно…

— Странно — то есть нервничал?

— Нервничал, вот да.

— И он выпивает?

— Пьет без продыху. Он уже старый. И знаете, он всегда немного, типа, странно себя вел.

— Как зовут?

Она закусывает нижнюю губу.

— Эй, никто не узнает, что это ты нам сказала.

Она шепчет имя.

— Спасибо. Мы нигде тебя не укажем.

Продавщица улыбается.

— Пожалуйста… Не хочу настраивать тут против себя народ.

Лэндсман садится обратно на пассажирское «кавалера» и только тогда записывает в блокнот имя — новое имя. А когда в тот же день имя пробивает Эджертон, он действительно находит человека с адресом на Ньюингтон-авеню. И подумать только — в его досье есть пара давних приводов за изнасилования.

Еще один коридор.

Понедельник, 8 февраля

Они приезжают на двух машинах — Эджертон, Пеллегрини, Эдди Браун, Черути, Бертина Сильвер из смены Стэнтона и еще двое приписанных сотрудников; целый парад для одного старого пьянчуги, но в самый раз для осмотра квартиры без разрешения.

Для разрешения у них еще нет полномочий: причины для подозрения старика не дотягивают до достаточного основания, а без ордера за подписью судьи детективы не могут изымать вещи или проводить тщательный обыск — переворачивать матрасы и вытряхивать ящики столов. Но если старик впустит их сам, они могут осмотреться и без разрешения. И для этого чем больше глаз, тем лучше.

Берт Сильвер берет подозреваемого в оборот, как только он им открывает: обращается к нему по имени и одним ясным предложением дает понять, что о его присутствии в штабе приехало вежливо попросить полдепартамента. Другие детективы проскальзывают мимо них и медленно обходят зловонную трехкомнатную квартиру.

Старик ноет и мотает головой, потом пытается собрать возражение из бессвязных слогов. Берт Сильвер расшифровывает это только через пару минут.

— Нмоху сеня.

— Можете-можете. Нам надо с вами поговорить. Где ваши штаны? Это ваши штаны?

— Не хочу.

— Ну, а нам надо поговорить.

— Не-е… не хочу.

— Ну, хотите не хотите, а надо. Вы же не хотите, чтобы вас арестовали? Это ваши штаны?

— Щерны.

— Хотите черные?

Пока Бертина Сильвер готовит подозреваемого, остальные детективы внимательно оглядывают комнаты — ищут капли крови, ножи с серрейтором, маленькую золотую сережку в форме звездочки. Гарри Эджертон проверяет кухню на хот-доги или квашеную капусту, потом возвращается в спальню, где находит на кровати старика темно-красное пятно.

— Ого. А это что за нахрен?

Эджертон и Эдди Браун наклоняются. Цвет — лилово-красный, но с отливом. Эджертон касается края пальцем.

— Липкое, — говорит он.

— Да вино, поди, — говорит Браун и оборачивается к старику. — Слышь, ты тут бутылку разлил?

Старик бурчит и кивает.

— Это не кровь, — посмеивается Браун. — Это «Тандерберд»^[21].

Эджертон соглашается, но все равно достает карманный ножик и соскребывает крошку, чтобы опустить в целлофановый пакетик. В прихожей он точно так же поступает с красно-бурым пятном, тянущимся на метр по штукатурке. Если в том или ином образце найдут кровь, они вернутся с ордером и возьмут на анализ свежие образцы, но Эджертон сомневается, что до этого дойдет. Лучше передать образцы в лабораторию и поставить на этом точку.

Старик озирается, вдруг осознав, кто его окружает.

— Че они делают?

— Вас ждут. Куртка нужна? Где ваша куртка?

Он указывает на черную лыжную куртку в углу чулана. Сильвер ее достает, поднимает перед стариком, который с трудом попадает руками в рукава.

Браун качает головой.

— Это не он, — тихо говорит детектив. — Мимо.

Через пятнадцать минут, стоя перед допросной на шестом этаже, к тому же выводу приходит и Джей Лэндсман. Он смотрит через маленькое оконце двери в большую комнату. Окно из проволочного стекла — одностороннее: лица Лэндсмана изнутри кабинки два на три метра не видно; и само окно кажется почти металлическим — нечто среднее между сталью и непрозрачным стеклом.

В его обрамлении сидит старик с южной стороны Ньюингтон — предположительно, узнавший об убийстве раньше всех в квартале. Вот он, их новый подозреваемый, во всей красе — прожженный алкоголик, застигнутый где-то на протоптанной дорожке между «Тандербердом» и «Кольтом 45», ширинка расстегнута, пуговицы замызганной рабочей рубашки продеты не в те петли. Берт Сильвер не тратила время на презентабельный вид.

Сержант смотрит, как старикан потирает глаза и разваливается на металлическом стуле, потом наклоняется вперед, чтобы почесаться в тайных запретных местах, о которых даже Лэндсману думать не хочется. Хоть его выдернули из ступора и бардака меньше часа назад, он уже проснулся, терпеливо ждет в пустой кабинке, размеренно и хрипло дышит.

А это само по себе плохой знак, явно противоречащий Четвертому правилу в руководстве убойного, которое гласит: невинный человек, оставшись один в допросной комнате, будет бодрствовать, потирать глаза, таращиться в тонкие стены и чесаться в темных запретных местах. Виновный, оставшись один в допросной, засыпает.

Как и большинство теорий о допросной, правило о спящем подозреваемом не универсальное. Некоторые новички, еще не привычные к неизбежному стрессу преступления и наказания, склонны болтать без умолку, потеть и вообще доводить себя до тошноты до и во время допроса. Но Лэндсман точно не видит поводов радоваться тому, что старик с Ньюингтон-авеню, пьяный, растрепанный и выдернутый посреди ночи из постели, все равно не желает считать свое нынешнее состояние анестетиком. Сержант качает головой и возвращается в офис.

— Блин, Том, он выглядел лучше, когда мы его еще не привезли, — говорит Лэндсман. — Мне сложно представить его кем-то страшнее обычного забулдыги.

Пеллегрини согласен. Появление старика в убойном и почти немедленный отказ Лэндсмана считать его за подозреваемого — это финальная стадия в превращении из стареющего алкоголика в подозреваемого по делу о детоубийстве и обратно в безобидного синяка. Это лихорадочная трехдневная метаморфоза, о которой сам старик остается в блаженном неведении.

С момента, когда хозяйка забегаловки на Уайтлок-стрит впервые назвала его имя Лэндсману и Брауну, все выглядело неплохо.

Во-первых, он сказал ей про убийство ребенка в девять утра в четверг — раньше, чем детективы освободили место преступления, — и при этом странно себя вел. Откуда он мог об этом знать? Да, престарелая чета из дома 718 рассказала соседям о находке перед тем, как вызвать полицию, но ничего не указывает на то, что они разговаривали с соседом через улицу. К тому же детективы почти сразу разогнали зевак из переулка за Ньюингтон — раз старик жил на южной стороне улицы, он вообще не должен был видеть тело.

Потом еще обвинения в изнасилованиях без записи о судимости или приговоре — давние, но все же. Подняв материалы в Центральном архивном управлении, детективы обнаружили, что одной из жертв была маленькая девочка. А еще старик жил один, и его квартира находилась в одноэтажном доме в квартале 700 по Ньюингтон — в двух шагах от места, где оставили труп.

Может, и натяжка. Но Лэндсман и Пеллегрини знали, что с момента обнаружения тела прошло уже четыре дня, и других зацепок у них не осталось. Первого и лучшего подозреваемого — Рыбника — уже привозили в центр два дня назад, но его допрос ничего не дал.

Рыбник как будто не проявлял интереса к смерти девочки, когда-то работавшей в его магазине. А также не проявлял интерес к тому, чтобы точно назвать свое местонахождение во вторник и среду. Преодолев потерю памяти, он назвал алиби на вторник, на время исчезновения Латонии Уоллес, — дела в другом конце города, которыми он занимался вместе с другом. Проверив алиби, Пеллегрини и Эджертон установили, что на самом деле поездка состоялась в среду, и тут вставал вопрос: умышленно ли соврал подозреваемый или просто перепутал дни? Далее детективы обнаружили, что в среду вечером Рыбник приглашал к себе в квартиру двух друзей поесть курочку. Это, понятно, создавало очевидную проблему: раз вскрытие вроде бы показывает, что Латонию Уоллес похитили во вторник, убили в среду вечером и выбросили ночью в четверг, как бы тогда Рыбник успел съездить по делам в среду днем или готовить курицу в среду вечером? После субботнего допроса Эджертон и Пеллегрини, учитывая количество вопросов без ответа, все еще считали его подозреваемым. Хотя по-прежнему надо было решить нестыковку со временем смерти — установленным исходя из непереваренной еды и отсутствия разложения.

Но в этом деле даже время смерти так же, как все остальное, оставалось подвижной мишенью. Ранее, до облавы в квартире старика, Эджертон оспорил популярное мнение:

— А если ее убили ночью вторника? Ее же могли убить под конец вторника или утром среды?

— Никак нет, — сказал Лэндсман. — У нее только-только прошло окоченение. И глаза еще влажные.

— Окоченение могло пройти и через сутки.

— Ни фига, Гарри.

— Могло-могло.

— Ни фига. Она маленькая, поэтому окоченение прошло быстрее…

— Но на улице холодно.

— Но мы знаем, что перед тем, как перенести ее на улицу, ее держали где-то в четырех стенах.

— Да, но…

— Нет, Гарри, прости, но тут ты облажался, — сказал Лэндcман, достал официальное медицинское заключение и раскрыл на трупном окоченении. — Глаза влажные, разложения нет. От двенадцати до восемнадцати часов, Гарри.

Эджертон просмотрел страницу.

— Да, — признал он наконец. — От двенадцати до восемнадцати. И если от нее избавились часа в три-четыре… получается…

— Середина среды.

Эджертон кивнул. Если ее убили в среду, Рыбник отпадал, и оставалось перенести наверх списка подозреваемых лэндсмановского кандидата — старого алкоголика.

— Ладно, на фиг, — говорит, наконец, Лэндсман. — У нас не было причин его не трогать.

Не было, не считая той, что их подозреваемый и бутылку-то с трудом в руках держал, куда там продержать маленькую девочку в плену полтора дня. Допрос заканчивается, как только они выявляют, что старый пьянчужка услышал об убийстве утром четверга от соседа, а сосед — от женщины из дома 718. Он ничего не знает об убийстве. Ничего не знает о девочке. Даже про свои древние приводы ничего не помнит, кроме того, что был невиновен. И теперь он хочет домой.

Криминалист приносит образцы Эджертона к его столу и проводит тест с лейкооснованием малахитового зеленого красителя: химический анализ, когда образцов касаются ватной палочкой, которая окрасится в синий, если в веществе есть кровь человека или животного. Эджертон видит, как каждая палочка окрашивается в тускло-серый — указание на грязь и больше ничего.

За несколько часов до рассвета, когда патрульная машина Центрального района возвращает старика в трущобы, а детективы подбивают результаты очередного дня, Пеллегрини саркастично предлагает новую альтернативу.

— Эд, хочешь расколоть это дело?

Браун и Черути удивленно вскидывают глаза. С интересом оглядываются и другие детективы.

— Тогда я скажу, что надо делать.

— И что же?

— Ты, Эд, пиши обвинительное заключение.

— Да?

— А ты, Фред, зачитай мне права…

Комната взрывается от хохота.

— Эй, — говорит Лэндсман, отсмеявшись. — Как думаете, это дело доведет Тома до ручки? А то уже такое ощущение, что он линяет на глазах.

Пеллегрини робко посмеивается; он и правда выглядит замученным. Это почти классический итальянец: коренастый, темные глаза, точеные черты, густые усы, угольно-черные волосы зачесаны в помпадур, который в хороший день как будто бросает вызов самой гравитации. Но сейчас далеко не хороший день; глаза затуманились, волосы темным непокорным каскадом ниспадают на бледный лоб. Слова, замедленные нехваткой сна, растягиваются с горным акцентом.

Это знакомо всем собравшимся — работа 120 часов в неделю старшим следователем по делу, которое просто никак не складывается, где в фактах, как их ни крути, никак не проступает подозреваемый. Открытый «красный шар» — пытка, это играющее на нервах и вынимающее душу испытание, и оно-то сильнее всех раскрытых дел определяет характер детектива на годы вперед. И для Пеллегрини, еще новенького в группе Лэндсмана, убийство Латонии Уоллес оказывается труднейшим обрядом посвящения.

Том Пеллегрини отслужил в органах девять лет перед тем, как наконец одобрили его перевод в отдел убийств, — девять лет гаданий, действительно ли это его призвание или только очередной поворот в целой жизни блужданий.

Он родился в семье угольного шахтера в горах западной Пенсильвании, но его отец — сам сын шахтера — ушел из семьи, когда Пеллегрини был еще мальчишкой. После этого их уже ничего не связывало. Однажды уже во взрослом возрасте он ездил к отцу на выходные, но родства, которого он искал, попросту не было. Отец не знал, куда себя девать, его вторая жена вела себя неприветливо, и в то воскресенье Пеллегрини уехал с твердым знанием, что вся эта затея была ошибкой. Не мог он найти утешения и у матери. Она ничего от него не ожидала и время от времени даже говорила это прямо. По большей части Пеллегрини растила бабушка, а лето он проводил у тети, возившей его в Мэриленд, в гости к кузенам.

Его первые решения в жизни кажутся — как, собственно, и детство — неопределенными, даже, пожалуй, случайными. В отличие от большинства в убойном, у Пеллегрини до вступления в департамент в 1979-м году не было связи с Балтимором или правоохранительными органами. Он пришел, будучи практически чистым листом, — настолько без корней и привязанностей, насколько это вообще возможно. За его спиной была пара неудачных лет учебы в Янгстаун-колледже в Огайо, где он уже через несколько семестров убедился, что академик из него никакой. Был за спиной и распавшийся брак, и полгода в пенсильванской угольной шахте — этого Пеллегрини хватило за глаза, чтобы понять, что от семейной традиции лучше держаться подальше. Пару лет он провел в странствующем карнавале, работал на каруселях по мелким городкам и ярмаркам штатов. В конце концов, такая карьера привела его к постоянной позиции управляющего парком развлечений на озерном острове между Детройтом и Виндзором, что в Канаде, где Пеллегрини в основном только следил, чтобы аттракционы не заржавели в северных зимах. Когда хозяева парка отказались повышать расходы на ремонт, Пеллегрини ушел, не желая оказаться рядом, когда карусель «Сюрприз» слетит с орбиты.

Объявления о работе привели на юг — сначала в Балтимор, где он гостил у тети, к которой в детстве приезжал на лето. Уже через неделю в Мэриленде он пришел по рекламе в Балтиморский департамент полиции. Когда-то он недолго работал в частной охранной фирме и, хотя это и близко не похоже на полицию, у него осталось расплывчатое впечатление, что ему понравится быть копом. Но в конце 1970-х карьерные перспективы в органах были смутными — почти все городские департаменты переживали бюджетные ужесточения и сокращения. И все же Пеллегрини заинтриговался и пришел на собеседование. Но, не дожидаясь ответа, двинул в Атланту, поверив, будто экономический бум Солнечного пояса^[22] — лучшая гарантия трудоустройства. Он переночевал в Атланте, читая объявления о вакансиях в депрессивной закусочной обшарпанного района, а когда вернулся в мотель, ему позвонила тетя и сказала, что его приняли в балтиморскую академию.

Почему бы и нет, сказал он себе. Балтимор он знал плохо, но ведь и Атланту раем не назовешь. Почему бы и нет.

После выпуска его назначили в Четвертый сектор Южного района — белый анклав, почти ровно поделенный между зажиточными домовладельцами и этническим рабочим классом. Далеко не самая преступная округа, и Пеллегрини понял, что если просидит там десять лет, то не научится ничему, что нужно для карьерного роста в департаменте. Если уж хочется стать лучше, сказал себе Пеллегрини, надо переводиться в суровые районы вроде Западного, а еще лучше — в общегородской отдел. Откатавшись в патрульной машине меньше двух лет, он получил свой билет из захолустья в виде одобренного перевода в группу быстрого реагирования — тяжеловооруженное подразделение по спасению заложников и проникновению в захваченные здания. ГБР работала из штаба полиции и считалась элитным подразделением; сотрудников делили на взводы по четыре человека, все время проводившие на тренировках. День за днем Пеллегрини с сослуживцами учились выбивать двери, рассеиваться по незнакомым помещениям и палить в картонные мишени преступников. Там были и картонные мишени заложников, и после долгих тренировок команда дошла до уровня, когда в оптимальных условиях, если каждый делал свое дело как положено, заложника задевали не больше одного раза из четырех-пяти.

Работа была точная и требовательная, но в ГБР Пеллегрини снова не почувствовал себя на своем месте. Начать с трудных отношений с напарниками — в основном потому, что в отделе не хватало одного сержанта, поэтому остальные выбрали Пеллегрини исполняющим обязанности. Он узнал, что эта должность дает как повышение жалования, так и падение уважения среди подчиненных. В конце концов, одно дело — подчиняться приказам сержанта с настоящими полосками, а другое — и. о. в том же звании, что и рядовые бойцы. Но важнее офисной политики для Пеллегрини стал конкретный случай из 1985-го — происшествие, когда он впервые увидел ту полицейскую работу, что привлекла его по-настоящему.

В том году ГБР почти на неделю перешла в непосредственное подчинение отделу убийств и во время розыска подозреваемого обшарила несколько десятков точек в Восточном Балтиморе. Облавы начались после происшествия с участием полиции, когда в ходе попытки остановить угнанный автомобиль убили Винса Адольфо, патрульного из Восточного района. Стрелка быстро опознали — это был парень с восточной стороны, — но он умудрился скрыться. Как только детективы из отдела убийств нашли его возможный адрес, ГБР с тараном и щитом вынесла дверь. Тогда Пеллегрини впервые наблюдал отдел убийств в деле, и по окончании задания в его голове засела одна мысль: он хочет быть тем, кто живет поисками нужной двери. А выбивают ее уже пусть другие.

И тогда он совершил кое-что из ряда вон — по крайней мере, по стандартам среднего департамента полиции. Вооружившись аккуратно составленным резюме и письмом-представлением, он поднялся на лифте на шестой этаж и прошел в административный офис рядом с отделом убийств, где располагается глава отдела преступлений против личности.

— Том Пеллегрини, — протянул он руку капитану. — Я бы хотел стать детективом отдела убийств.

Капитан, естественно, посмотрел на Пеллегрини так, словно тот с луны свалился, — и не без оснований. В теории сотрудник имеет право претендовать на вакансию в любом отделе; на практике назначение в отдел преступлений против личности — штука тонкая и политическая, тем более с тех пор, как в департаменте отменили стандартное тестирование.

Такие старожилы, как Дональд Уорден и Эдди Браун — и даже Терри Макларни, пришедший в 1980-м, — еще помнят вступительный экзамен отдела преступлений против личности: тест, успешно отсеивающий претендентов, не умеющих толком составить протокол, но при этом продвигающий много таких, кто просто умеет сдавать тесты. К тому же результаты — хотя и предполагавшие количественный подход, — всегда зависели от политики: обычно, чем больше у претендента связей, тем выше и балл на устном экзамене. Затем в начале 1980-го тестирование отменили — и назначение в детективы стало уже чисто политическим. В теории сотрудники попадали в отдел убийств, отличившись где-нибудь еще — желательно в другом отделе по расследованию на шестом этаже. Хотя большинство действительно отвечали этому требованию, итоговое решение обычно зависело от других факторов. В десятилетие политики позитивной дискриминации не мешало быть черным; еще никогда не мешало иметь в наставниках подполковника или замкомиссара.

У Пеллегрини состоялся с капитаном краткий и неопределенный разговор. Он был хорошим копом с приличным послужным списком, но при этом не черным и не протеже какого-нибудь начальника. Зато об этой короткой встрече прослышал Джей Лэндсман и восхитился подходом Пеллегрини. Чтобы войти в кабинет начальника всего лишь с парой страничек и рукопожатием, нужно иметь яйца. Лэндсман сказал Пеллегрини: если он все-таки попадет в отдел, то милости просим в его группу.

В конце концов, у Пеллегрини остался только один козырь: юрист со связями, который задолжал ему услугу во время его работы в Южном. Проси чего хочешь, сказал тогда юрист. Прошло уже несколько лет, но Пеллегрини обналичил обещание. Тот согласился помочь, чем сможет, потом перезвонил спустя два дня. В отделе преступлений против личности вакансий не было, но благодаря связям с одним замкомиссара он смог пробить Пеллегрини в личную охрану Уильяма Дональда Шефера. Это, конечно, не отдел убийств, сказал юрист, но, если продержишься год-другой на службе у Нервного Мэра, перед тобой откроются все двери.

Пеллегрини нехотя согласился и следующие два года сопровождал Самого с собраний на благотворительные вечера или Парады Прикнесс. Шефер был тяжелым начальником — политиком, выведенным системой, превыше всех человеческих качеств ценившим преданность и готовность жрать дерьмо. Не раз Пеллегрини возвращался домой со звенящими в ушах оскорблениями мэра; не раз возвращался, с трудом подавляя желание приковать самого высокопоставленного чиновника в городе к бамперу патрульной машины.

Однажды, на мероприятии Марша десятицентовиков^[23], где Шефер был ведущим, Пеллегрини совершил страшную ошибку — вмешался в его выступление. Пока Шефер разливался соловьем обо всем подряд — от врожденных пороков до нового балтиморского аквариума, — организатор события сказал, что мэр забыл рассказать о девочке с обложки Марша: инвалидке, прикованной к коляске. Предчувствуя катастрофу, Пеллегрини опасливо подкатил дитя к мэру и заговорил театральным шепотом:

— Эм-м, господин мэр.

Шефер не обратил внимания.

— Господин мэр, сэр.

Шефер отмахнулся.

— Господин мэр…

Когда мэр закончил речь, тут же накинулся на детектива в штатском.

— Отвали от меня на хрен, — сказал он.

И все-таки Пеллегрини оставался верным солдатом, зная, что в Балтиморе слово политика имеет немалый вес. И действительно, когда в 1986-м Шефера избрали губернатором Мэриленда, люди из его свиты сорвали куш. С разницей в пару дней в убойный отдел произвели два назначения: Фред Черути, черный полицейский в штатском из Восточного района, и Том Пеллегрини. Оба попали в группу Джея Лэндсмана.

Там Пеллегрини удивил всех, в том числе самого себя, тем, что делал свое дело. На первых вызовах он еще не мог положиться на врожденное чутье или опыт: охрана ратуши — не то чтобы известная школа компетентных детективов. Но чего ему недоставало в смекалке, он восполнял готовностью учиться. И ему нравилась работа — а главное, он почувствовал, что наконец-то в этом мире ему что-то подходит. На ранних вызовах Пеллегрини помогали Лэндсман и Фальтайх, а Данниген и Рикер готовили Черути, поделившись с ним своими делами.

Профориентация в отделе убийств — не самый сложный на свете процесс. Никаких справочных пособий нет — просто на первых вызовах тебя за ручку водит ветеран, а потом вдруг отпускает, чтобы ты пошел сам. Нет ничего страшнее первого раза на позиции старшего детектива, когда на асфальте перед тобой лежит труп, в тебе прожигает глазами дырки уличная шпана, а патрульные, медики и криминалисты гадают, знаешь ли ты хотя бы половину того, что должен. Для Пеллегрини переломным моментом стало дело Джорджа Грина из проджектов, когда в его группе никто не ожидал не то что ареста, а даже подозреваемого. Черути и Пеллегрини поехали на вызов вместе — но Черути на следующий день ушел на долгие выходные. Вернувшись в понедельник, он, походя, спросил, что нового по их делу.

— Оно раскрыто, — ответил Пеллегрини.

— Чего?

— Я арестовал на выходных двух подозреваемых.

Черути не верил своим ушам. Дело Грина было самым обычным — простое убийство из-за наркотиков, без свидетелей или улик. Учитывая, что вел его новичок, все ожидали глухаря.

Пеллегрини добился всего терпением и трудом — водил в офис людей и допрашивал часами. Скоро он узнал, что его хватает на долгие допросы — его выдержкой мало кто мог похвастаться. Пеллегрини в своем медленном лаконичном стиле мог три минуты перечислять, что ел на завтрак, или целых пять минут рассказывать анекдот о священнике, епископе и раввине. Может, таких, как Джей Лэндсман, это доводит до белого каления, зато для допроса преступников подходит идеально. Медленно и верно Пеллегрини постигал все больше нюансов работы и начал раскрывать львиную долю своих дел. Но еще он понял, что его успех имел значение только для него самого. Его вторую жену — бывшую медсестру из травмпункта — не смущала мрачность его работы с убийствами, но детали ее не интересовали. Его мать гордилась успехом сына лишь на словах; отец был для него целиком потерян. В конце концов, Пеллегрини пришлось смириться, что победу придется праздновать одному.

По крайней мере, он считал это победой, пока в том переулке не появилась мертвая Латония Уоллес. Впервые за очень долгое время Пеллегрини усомнился в своих способностях, уступил руль Лэндсману и Эджертону, позволил более опытным следователям прокладывать курс.

И это понятно: в конце концов, настоящий «красный шар» ему еще не попадался. Но смесь характеров и разных стилей только усилила сомнения. Лэндсман был не только громким и агрессивным, но и бесконечно уверенным в себе, и в любом расследовании становился его осью, притягивал к себе остальных детективов центробежной силой. Эджертон тоже был сама уверенность, не стеснялся выдвигать теории или спорить с Лэндсманом о версиях. У Эджертона был нью-йоркский характер — тот, что велит городскому парню заговаривать первым в многолюдной комнате, пока рот не раскрыл кто-нибудь другой и возможность еще не упущена.

Пеллегрини был не таким. У него водились свои мысли по делу, да, но он вел себя так сдержанно, говорил так невыразительно и медленно, что ветераны в любом споре его заглушали. Сначала это только чуть раздражало, да и велика ли разница? Он же был согласен и с Лэндсманом, и с Эджертоном. Он поддерживал их, когда они сосредоточились на Рыбнике, и поддерживал версию Лэндсмана, что убийца живет в том же квартале. Он согласился забрать старого алкоголика в доме через улицу. Все это звучало логично, и, что ни говори о Джее и Гарри, нельзя не признать, что они знают свое дело.

И пройдут еще месяцы, когда Пеллегрини начнет укорять себя за нерешительность. Но, в конце концов, мысли, тревожившие его еще на месте преступления, — ощущение, что он не контролирует собственное дело, — вернутся. Латония Уоллес стала «красным шаром», а «красный шар» — к добру ли, к худу, — втягивает всю смену. Лэндсман, Эджертон, Гарви, Макаллистер, Эдди Браун — все вставили свои пять центов, все стремились вывести на чистую воду детоубийцу. Да, так они охватывали большую площадь, но все-таки на папке будет стоять имя не Лэндсмана, не Эджертона и не Гарви.

Но в одном Лэндсман был прав: Пеллегрини устал. Все устали. В ту ночь, на пятый день расследования, все уходят из офиса в три часа, зная, что вернутся через пять — и еще зная, что шестнадцати — и двадцатичасовые смены, которыми они работают с четверга, кончатся нескоро. Очевидный негласный вопрос — сколько они еще такими темпами продержатся. Под глазами Пеллегрини уже появились темные круги, а его сон урывками часто перебивает ночными требованиями второй сын, трех месяцев от роду. Лэндсман, никогда не придававший значения внешнему виду, теперь бреется через день, а его спортивный пиджак сначала сменился шерстяным свитером, затем скатился до кожаной куртки с джинсами.

— Эй, друг мой Джей, — говорит ему Макларни на следующее утро, — какой-то ты помятый.

— В порядке я.

— Как дела? Есть что-нибудь новенькое?

— Вот-вот раскроем, — говорит Лэндсман.

Но на самом деле повода для оптимизма нет. Красная папка за номером 88021 на столе Пеллегрини толстеет от опросов соседей, уголовных досье, внутренних рапортов, квитков от вещдоков и письменных показаний. Детективы опросили весь квартал вокруг переулка и уже начинают забираться в соседние; большинство жителей с уголовным прошлым, попавших в первые опросы, уже вычеркнуты из списка. Другие детективы и прикомандированные сотрудники проверяют все заявления о взрослых мужчинах, которые как минимум косятся на девочек младше пятнадцати. И хотя несколько телефонных звонков дали наводки на возможных подозреваемых — Лэндсман лично полдня изучал ненормального, о котором говорила мать из Резервуар-Хилла, — никто не заявил, что видел, как маленькая девочка возвращается из библиотеки. Что касается Рыбника, он оправдан из-за той среды. Ну а старый алкаш теперь, собственно, просто старый алкаш. Хуже всего, говорит Лэндсман, что они так и не нашли место убийства.

— Вот что нас топит-то, — втолковывает им Лэндсман. — Он знает больше нашего.

Эджертон понимает, насколько малы их шансы.

Во вторник, в ночь после того, как они тряхнули старого алкаша, Эджертон оказывается в краснокирпичной баптистской церкви в северной части Парк-авеню, за углом от Ньюингтон, — медленно идет в духоте набитого битком святилища. В другом конце центрального прохода — маленький гробик, беловатый, с золотой отделкой. Детектив проходит всю церковь, потом медлит, коснувшись угла гробика, и оборачивается к первому ряду скорбящих. Берет за руку мать и, склонясь, шепчет ей:

— Когда будете молиться перед сном, — говорит он, — помолитесь за меня. Нам это понадобится.

Но ее лицо опустошенное, отсутствующее. Она отрешенно кивает, мазнув глазами по детективу и снова зафиксировавшись на цветочной композиции перед ней. Эджертон отходит в сторонку и прислоняется спиной к стене, закрыв глаза больше от усталости, чем из-за религиозности, и прислушиваясь к глубокому проповедническому тону молодого священника:

–… Если я пойду и долиною смертной тени… И услышал я громкий голос с неба, говорящий… смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.^[24]

Прислушиваясь к мэру, чей голос надламывается, пока он путается в словах:

— Семье и друзьям… я, э-э… ужасная трагедия, не только для вашей семьи… но и для всего города… Латония была дочерью Балтимора.

Прислушиваясь к сенатору:

–…нищета, неграмотность, жадность… вот что губит маленьких девочек… она была ангелом для всех нас — ангелом Резервуар-Хилла.

Прислушиваясь к пустякам из жизни ребенка:

–…училась в школе с трех лет до настоящего времени, не пропуская занятий… участвовала в школьном совете, хоре, кружке современных танцев, оркестре мажореток… Латония стремилась стать великой танцовщицей.

Прислушиваясь к панихиде, к словам, что еще никогда не казались такими выхолощенными, такими пустыми:

— Теперь она дома… потому что нас судят не быстрейшие или сильнейшие, а те, кто выживает.

Эджертон следует за толпой, собравшейся за белым гробиком, который выносят в двери. Уже вернувшись в рабочий режим, он ловит служку в белых перчатках и просит у него книгу с подписями скорбящих. В фургоне наружки, стоящем на другой стороне Парк-авеню, техник скрытно снимает уходящих — в надежде, что убийце хватит совести, чтобы рискнуть и прийти на службу. Эджертон стоит внизу лестницы в церковь, вглядывается в лица, пока люди медленно выходят на улицу.

— «Не быстрейшие или сильнейшие, а те, кто выживает», — говорит он, доставая сигарету. — Это мне нравится… Надеюсь, это он о нас.

Эджертон провожает взглядом последних скорбящих и идет к своей машине.

Понедельник, 8 февраля

Дональд Уорден сидит в комнате отдыха и просматривает в газете рубрику новостей метрополии, краем уха слушая инструктаж в офисе. Молча попивает кофе и осмысляет заголовок:

ПО ДЕКАБРЬСКОМУ УБИЙСТВУ ПОДОЗРЕВАЕМОГО УЛИК НЕТ; ВНИМАНИЕ ПЕРЕХОДИТ С ПОЛИЦЕЙСКИХ НА ГРАЖДАНСКИХ.

Сама статья начинается с вопроса:

Кто убил Джона Рэндольфа Скотта-мл.? Детективы из балтиморского отдела убийств задавали этот вопрос сотню раз с 7 декабря, когда мистера Скотта, 22 года, застрелили в спину во время пешего преследования полицией. Уже несколько недель кажется, что следствие сосредоточилось на сотрудниках, присутствовавших поблизости, когда молодого человека — убегавшего от угнанной машины после полицейской автопогони, — застрелили в квартале 700 по Монро-стрит. Но сейчас следователи, по всей видимости, рассматривают другого возможного подозреваемого — гражданского из этого же района, чью мать, девушку и сына, согласно источникам в полиции, уже допросили перед большим жюри.

Уорден медленно скользит глазами по колонке, потом перелистывает и читает продолжение на странице 2D. Там лучше не становится:

Источник в полиции сообщил, что жителя дома рядом с Монро-стрит с пристрастием допросили в связи со смертью… Тот же человек — о ком сообщил другой местный житель, — заявил следователям, что видел, как в утро убийства с Монро-стрит на большой скорости уехала полицейская машина с выключенными мигалками. По словам источника, доказательств этому не найдено, и теперь следователи считают, что именно этот человек может нести ответственность за убийство — или как минимум знать больше, чем желает сказать.

Уорден допивает кофе и передает газету своему напарнику Рику Джеймсу, который берет ее, закатив глаза.

Чудесно. Впервые за два месяца в этом обреченном деле произошел прорыв — и кончается все тем, что Роджер, сука, Твигг, репортер-ветеран из утренней газеты, вывалил их находки в передовице местных новостей. Замечательно. Два месяца никто в районе у Фултон и Монро не признавался, что знает что-то об убийстве Джона Скотта. И вот неделю назад Уорден наконец откопал для большого жюри отмалчивавшегося свидетеля — а то и очевидца. Но не успели прокуроры на него надавить, чтобы он дал показания под присягой, как в «Балтимор Сан» его уже обозвали подозреваемым. Попробуй теперь развяжи ему язык перед большим жюри, ведь если он читает газеты — если газеты читает его адвокат, — здравомыслие подскажет воспользоваться Пятой поправкой и хранить молчание.

«Твигг, жалкий ты мудень, — думает Уорден, слушая, как Д’Аддарио зачитывает сегодняшние телетайпы. — Подставил ты меня. Как же некрасиво подставил».

Один факт, что Уорден нашел хоть какого-то свидетеля, уже говорит о том, как тяжело он работал по делу. После обнаружения тела Джона Скотта в начале декабря он лично провел четыре разных опроса местных жителей вокруг квартала 800 по Монро-стрит — и первые три попытки ничего не дали. Только на четвертый раз Уорден узнал от соседа имя возможного очевидца — жильца квартала 800, припарковавшегося на Монро-стрит у того переулка и рассказавшего паре человек, что был на улице, когда раздался выстрел. Наконец до него добравшись, Уорден обнаружил трудягу средних лет, жившего с подружкой и престарелой матерью на Монро-стрит. Нервный и мнительный свидетель отрицал, что был на улице во время происшествия, но признался, что слышал выстрел, а потом видел из окна, как из квартала 800 уехала полицейская машина с выключенными мигалками. Потом он увидел, как на Монро-стрит с Лафайет сворачивает вторая полицейская машина и останавливается у переулка.

Еще он сообщил Уордену, что, когда там начали собираться полицейские, он позвонил с новостями сыну. Тогда Уорден допросил и сына. Тот вспомнил этот звонок, а заодно вспомнил, что отец выразился куда конкретнее: мол, он видел, как в переулке напротив дома полицейский застрелил человека.

Уорден вернулся к свидетелю, поставил вопрос ребром. Нет, сказал тот, я не говорил такого сыну. И стоял на своей предыдущей версии о двух машинах.

Уорден подозревал, что новообретенный свидетель видел куда больше, чем приезд и отъезд полицейских машин, и у детектива было два возможных объяснения запирательства. Первое — свидетель искренне боится выступать против сотрудника органов в суде по убийству. Второе — не проезжала по Монро-стрит никакая полицейская машина без мигалок. А видел он на самом деле стычку Джона Скотта с другим гражданским — может, соседом или другом, которого он теперь хочет защитить. Раз уж на то пошло, свидетель и сам мог участвовать в стычке, раз припарковался у переулка за несколько минут до выстрела.

Значит, технически в утренней газете не ошибаются, называя свидетеля потенциальным подозреваемым. Но Роджер Твигг не знает — или источники ему не сказали, — что этот новый свидетель существует не в вакууме; другие улики ведут Уордена в обратном направлении, к полиции.

Речь не только о пуговицах рубашки у входа в переулок. И не только о том, что слишком много полицейских путаются в показаниях о событиях того дня. Самое тревожное в папке — транскрипция переговоров по рации в Центральном районе, которую высылали в ФБР для улучшения звука. Расшифрованная детективами недели спустя после убийства, она раскрыла довольно странные реплики.

На пленке слышно, как сотрудник полиции Центрального района передает описание подозреваемого, выскочившего с пассажирского сиденья угнанной машины.

— Мужчина, первый^[25], метр восемьдесят — девяносто, темная куртка, синие джинсы… последний раз видели на Ланвейл и Пейсон…

Затем подает голос сержант Центрального, Джон Уайли, семь лет в полиции. Это именно он, приехав в Западный район для участия в погоне, обнаружил тело Джона Скотта.

— Один-тридцать, — называет Уайли свой номер. — Розыск закончен в квартале 800 по Фултон… или Монро.

Тогда говорит один из участвовавших с самого начала полицейских, решив, что подозреваемый арестован.

— Один-двадцать-четыре. Могу его опознать…

Уайли отвечает не сразу:

— Один-тридцать. Я слышал выстрел, потом нашел его.

— Один-тридцать: где это? В квартале 800 по Монро?

— Десять-четыре.

Затем, немного погодя, снова слышно Уайли — он впервые признает, что в переулке, «возможно, есть раненый».

Перед Уорденом встает очевидный вопрос: зачем сержанту заканчивать розыск, если только он не решил, что подозреваемый уже арестован? Пуговицы, переговоры — все это вело не к гражданскому подозреваемому, а к полицейским из погони. И все же Уорден и Джеймс проверяли и перепроверяли журнал записей каждого сотрудника рядом с Монро-стрит — обязательную ведомость, регистрирующую весь путь патрульного с вызова на вызов. Но на момент стрельбы как будто бы известно местонахождение всех машин Центрального, Западного и Южного районов. Сотрудники, участвовавшие в погоне за угнанным «додж кольтом» и в дальнейшем пешем преследовании, уже отчитались о передвижениях в дополнительных рапортах — и два детектива их читали. Причем обнаружили, что во время происшествия большинство сотрудников видели друг друга и могут подтвердить чужие показания.

Если стрелок — полицейский, скрывшийся до появления сержанта Уайли, в бумагах ничто на него не указывало. Всего опрошены пятнадцать сотрудников Западного и Центрального районов, но они мало что могли сообщить, а Уайли настаивал, будто ничего не видел ни до, ни после выстрела. Нескольким сотрудникам — в том числе Уайли и еще двоим, прибывшим на место преступления среди первых, — приказали пройти детектор лжи. Судя по результатам, никто из них не врал, если не считать Уайли и еще одного, чьи результаты сочли неубедительными.

Полиграф в паре с сообщением Уайли о прекращении розыска привели Уордена с Джеймсом к выводу, что сержант Центрального по самой меньшей мере что-то увидел перед тем, как найти тело. Но в течение двух часов с половиной допроса он настаивал, что только слышал выстрел и не видел других полицейских у переулка на Монро-стрит. Он якобы не знал, зачем прекратил розыск, и не помнил, как это сделал.

Уайли спросил детективов, считается ли он сам подозреваемым.

Нет, сказали ему.

И все-таки детективы попросили сержанта сектора добровольно согласиться на обыск его дома. И Уайли согласился, после чего детективы изъяли его форму, табельный и неслужебный револьверы для проверки, которая тоже не дала однозначных результатов.

Я подозреваемый? — снова спросил сержант. Если да, зачитайте мне права.

Нет, ответили ему, вы не подозреваемый. На данный момент. Пока сержант настаивал, что не видел и не слышал ничего, кроме выстрела, следователям оставалась только возможность, что выстрел или все произошедшее после видел другой коп или гражданский. А теперь, когда эта возможность почти воплотилась в жизнь, всего одна газетная колонка грозила загнать их единственного свидетеля обратно в глухую оборону.

Но если даже Джона Скотта убил коп, Уорден не верил, что речь идет об умышленном убийстве. Он предполагал, что это неудачная драка в подворотне, потасовка, завершившаяся тем, что патрульный — оправданно или нет — произвел выстрел из своего оружия или, возможно, другого пистолета 38-го калибра, отнятого у Джона Скотта. Секунда — и вот подозреваемый уже на земле, с пулевым ранением в спине, а у копа всплеск адреналина, паника, он гадает, как теперь выбраться из этой жопы.

Если все так — если патрульный скрылся из переулка, потому что не верил, что его защитит департамент, — тогда это неизбежность. Тогда Монро-стрит — очередной кривой поворот на скользкой дорожке, на которую балтиморский департамент вступил уже довольно давно. Дональд Уорден присутствовал в начале пути и видел, как набиралась скорость.

Сам он применял боевое оружие всего раз за долгую службу. Это был выстрел в никуда — круглоносая пуля 38-го калибра с почти вертикальной траекторией, улетевшая выше любой живой мишени. Случилось это двадцать лет назад, летним днем, когда они с напарником напоролись на ограбление в Пимлико, застав живьем столь неуловимое единство преступника и преступления. Исправно преследуя злоумышленника дольше, чем посчитает разумным средний коп, напарник Уордена открыл огонь. Только тогда Уорден из смутного чувства солидарности и сам послал пулю куда-то в эфир.

Уорден, конечно же, знал, кого они преследовали, а тот знал Уордена. Ибо тогда еще шли славные двенадцать лет Здоровяка на Северо-Западе — между всеми игроками царило грубоватое дружелюбие, и Уорден был в районе на «ты» со всеми, кого там стоило арестовать. Когда стрелявшие прекратили погоню и нагнали подозреваемого, тот отходил от шока.

— Дональд, — сказал он, — я просто поверить не могу.

— Что?

— Ты хотел меня убить.

— Не хотел.

— Ты в меня стрелял.

— В воздух я стрелял, — пристыженно ответил Уорден. — Но слушай, извини, ладно?

У него так и не проснулся аппетит к стрельбе, его так и не покинул стыд из-за той шальной пули. Для Уордена показателями авторитета были значок и репутация на улицах; пушки имели к этому весьма отдаленное отношение.

И все же Уордена правильно поставили на убийство Джона Рэндольфа Скотта. За более чем четверть века на улицах он повидал немало убийств и ранений полицейскими. Большинство — оправданные, кое-какие — неоправданные, а некоторые — откровенные правонарушения. Чаще всего исход решался за секунды. Нередко сжать спусковой крючок требовал всего лишь инстинкт. Обычно подозреваемый действительно заслуживал пулю, иногда — нет, а иногда вопрос был дискуссионным. Бывало и такое, что в подозреваемого стоило бы выстрелить, причем не раз, но почему-то не стреляли.

Решение открывать огонь на поражение неизбежно субъективное и определяется не столько эмпирическими стандартами, сколько тем, что полицейский готов оправдать для себя самого и на бумаге. Но вне зависимости от обстоятельств одно этическое правило оставалось нерушимым: если коп кого-то убивает, то он не отпирается. Он берет рацию и сообщает. Он ждет рядом с телом.

Но времена изменились. Четверть века назад американский блюститель порядка мог палить без опасений, спереди или сзади останется входное ранение. Теперь же каждый раз, доставая оружие из кобуры, коп вспоминает о риске гражданской ответственности и возможного уголовного преследования; за что прошлое поколение патрульных могли оправдать, нынешнее могли и осудить. Правила в Балтиморе, как и во всех американских городах, изменились, потому что изменились сами улицы, потому что и полицейский департамент уже не тот, что прежде. Да и город тоже, раз уж на то пошло.

В 1962-м, когда Дональд Уорден выпустился из академии, обе стороны подписывались под кодексом. Будешь доводить полицию — нарвешься на безнаказанное применение оружия. Особенно ясно кодекс говорил о случаях, когда кому-то хватало глупости стрелять в полицейских. У таких подозреваемых был один-единственный шанс. Доберется до полицейского отделения — выживет. Побить побьют, но жить будет. Если же попытается скрыться и попадется на улице в подходящих условиях — ему крышка.

Но то была другая эпоха — времена, когда балтиморский коп мог уверенно заявить, что состоит в самой большой, суровой и тяжеловооруженной банде на районе. То были деньки до того, как главной отраслью гетто стала торговля героином и кокаином, до того, как каждый семнадцатилетний пацан мог оказаться социопатом с девятимиллиметровой пушкой за поясом треников, до того, как департамент начал уступать наркоторговле целые районы. А еще, то были деньки, когда в Балтиморе действовала сегрегация, когда голос движения за гражданские права звучал не страшнее сердитого шепота.

Вообще-то в те времена у большинства перестрелок с участием полиции имелись расовые обертона — самое смертельное доказательство утверждения, что у многих поколений черных районов Балтимора присутствие органов считалось одной из кар египетских: нищета, неграмотность, отчаяние, полиция. Черные балтиморцы росли со знанием, что два преступления — дерзить копу или, что еще хуже, убегать от него, — практически гарантируют в лучшем случае избиение, в худшем — пулю. Даже самые выдающиеся члены черного сообщества терпели лишения и оскорбления, и до 1960-х к департаменту почти повсеместно относились с презрением.

В департаменте дела обстояли не лучше. Когда Уорден вступил в органы, черным сотрудникам (среди них — двум будущим комиссарам полиции) все еще запрещалось ездить в патрульных машинах — причем запрещалось по закону; заксобрание Мэриленда еще не приняло закон о доступе черным в места общественного пользования. Черным сотрудникам ограничивали рост в звании и ссылали на пешие посты в трущобах или отправляли работать под прикрытием под эгидой зарождающихся наркоотделов. На улицах они терпели бойкот белых сослуживцев; в отделениях выслушивали расистские оскорбления на инструктажах и пересменках.

Реформы наступили не сразу, вызванные в равной мере как растущим активизмом черного сообщества, так и приходом в 1966-м нового комиссара — бывшего морпеха Дональда Померло, вступившего на пост с намерением навести порядок. За год до этого Померло написал разгромный доклад о БПД, изданный независимо Международной ассоциацией начальников полиции^[26]. В исследовании он заявлял, что полиция Балтимора — одна из самых закосневших и коррумпированных в стране, применяет силу избыточно, а ее отношения с черным сообществом — нулевые. Из памяти лидеров общественности еще не изгладился бунт Уоттса, встряхнувший Лос-Анджелес в 1965-м, и в период, когда все города страны находились под угрозой волны летнего насилия, губернатор Мэриленда и мэр Балтимора приняли оценку IACP всерьез — они наняли ее автора.

Появление Померло стало концом палеозойского периода в балтиморском департаменте. Начальство чуть ли не на следующий день взялось за улучшение связей с общественностью, профилактику преступлений и внедрение современных правоохранительных технологий. Создавались общегородские спецподразделения, на смену полицейским таксофонам наконец-то пришли многоканальные рации. Впервые начались систематические расследования происшествий с участием полиции, и это дало результат — вместе с общественным давлением покончило с самыми откровенными зверствами. Но при этом сам же Померло успешно вел упорную борьбу против учреждения комиссии гражданского контроля, заверяя, что балтиморский департамент и дальше может самостоятельно следить за случаями избыточной жестокости. В результате полицейские на улицах в конце шестидесятых и начале семидесятых сделали выводы: преступную стрельбу можно выставить оправданной, а оправданную можно выставить еще более оправданной.

В балтиморских полицейских отделениях вошел в практику запасной пистолет — вплоть до того, что один конкретный инцидент из начала семидесятых навсегда стал легендой департамента, приметой времени в крупнейшем городе Мэриленда. Это случилось на улочке рядом с Пенсильвания-авеню, когда перед началом облавы пятерых детективов из наркоотдела вдруг произошел всплеск насилия. Из темноты соседней подворотни кто-то крикнул копу, что к нему подкрадывается человек с ножом.

Из-за нахлынувшего адреналина детектив выпустил все шесть пуль, хотя потом клялся — пока сам не проверил, — что спустил курок всего раз. Он вбежал в переулок и обнаружил, что подозреваемый лежит на спине, а рядом с ним — целых пять ножей.

— Вот его нож, — сказал один коп.

— Чувак, это ни хрена не мой, — заявил раненый и указал на выкидной нож в нескольких метрах. — Мой — вон тот.

Но запасное оружие было не более чем временным решением, ставшее менее эффективным и более опасным, когда об уловке прознала общественность. В итоге, пока заявления на избыточное применение силы множились, а фраза «полицейская жестокость» стала расхожей, департаменту пришлось уйти в оборону. На взгляд Дональда Уордена, конец старого Балтиморского департамента полиции можно определить с точностью до дня. 6 апреля 1973 года двадцатичетырехлетнему патрульному Норману Бакману на улице в Пимлико шесть раз выстрелили голову из его собственного служебного револьвера. Двое сослуживцев на расстоянии квартала услышали пальбу и примчались по Куантико-авеню. Они увидели, что над телом мертвого полицейского стоит молодой парень, а рядом лежит орудие убийства.

— Да, — сказал он, — это я пристрелил ублюдка.

Вместо того чтобы изрешетить стрелка на месте, полицейские просто надели на него наручники и увезли в центр. Где раньше на улицах Балтимора царил кодекс, теперь были мертвые полицейские и живые убийцы копов.

Уорден не знал, как к этому относиться. Отчасти он понимал, что старые обычаи невозможно оправдать и уж тем более продолжать, но Бакман все-таки был другом, молодым патрульным, который вкалывал как проклятый, чтобы попасть в спецподразделение Уордена в Северо-Западном районе. Когда домой Уордену дозвонился лейтенант, он быстро оделся и приехал в участок еще с десятком сотрудников, как раз когда в КПЗ привезли убийцу Бакмана. По официальной версии во время оформления и фотографирования подозреваемый жаловался на боли в животе, но в городе все понимали, что эта за боль. И когда черная газета Балтимора, «Афроамерикан», отправила в Синайскую больницу фотографа, чтобы снять травмы подозреваемого, именно Уорден арестовал его за незаконное проникновение. Когда NAACP^[27] потребовала провести расследование, начальники просто уперлись и твердили, что никаких избиений и в помине не было.

Но это была жалкая, мелкая победа, а в инструктажных и патрульных машинах неласково отзывались о полицейских, которые, увидев пистолет на земле, позволили убийце Бакмана сдаться. После суда заговорили еще жестче, когда убийца отделался обвинением в убийстве второй степени и сроком с правом на досрочное освобождение через десяток лет.

Убийство Бакмана стало вехой — но только первой на долгом пути. Через семь лет в забегаловке Восточного Балтимора департамент снова столкнулся со своим будущим. И снова на периферии стоял Уорден, беспомощно наблюдая, как очередного копа, очередного друга приносят в жертву — теперь уже совсем иначе.

В марте 1980-го жертвой стал семнадцатилетний пацан с несуразным именем Джа-Ван Макги; убийцей — тридцатитрехлетний детектив Скотти Маккаун. Ветеран с девятилетним стажем, работавший вместе с Уорденом в отделе ограблений угрозыска, Маккаун — не при исполнении и в штатском — пришел за пиццей в закусочную на Эрдман-авеню, когда в нее вошли Макги со спутником и направились к стойке. Маккаун уже какое-то время приглядывался к подросткам, заметив, что они несколько раз подходили к витрине и оглядывали снаружи помещение, как будто чего-то поджидая. Только когда большинство посетителей ушли, они оставили свой пост на тротуаре и двинулись к стойке. Маккаун пять лет проработал в ограблениях, так что эта сцена была ему знакома, даже слишком. Началось, подумал он, перекладывая неслужебное оружие из кобуры в карман дождевика.

И когда у стойки Джа-Ван Макги достал из кармана куртки что-то блеснувшее, Маккаун был наготове. Он без предупреждения произвел три выстрела в спину Макги. Затем приказал второму подростку оставаться на месте и крикнул продавцу вызывать полицию и скорую. И тогда склонился над жертвой. На полу лежала черно-серебристая зажигалка.

Убийство Джа-Вана Макги произошло всего через несколько недель после того, как не менее сомнительный выстрел другого белого полицейского разжег расовые бунты в Майами. Когда перед ратушей начались нешуточные пикеты, в департаменте все поняли, чем это пахнет. Все, кроме Скотти Маккауна.

Уорден пришел в отдел ограблений в 1977-м, через два года после Маккауна, и знал, что это хороший молодой коп, но сейчас его похоронит один неудачный выстрел. Уорден раскопал парочку свежих рапортов из Восточного района — об ограблениях, где подозреваемый применял маленький хромированный пистолет 25-го калибра.

— Вдруг поможет, — сказал Уорден.

— Спасибо, Дональд, — ответил Маккаун, — но мне ничего не сделают.

Сделали. Протесты и перешептывания о бунтах стали только громче, когда прокуратура штата отказалась представить дело большому жюри на основании отсутствия преступного умысла у детектива. Через три месяца показания Маккауна заслушала комиссия департамента: он утверждал, что стрелял из-за опасений о безопасности — как своей, так и окружающих. Затем пятеро заседателей выслушали спутника жертвы, объяснившего, что они с другом не собирались грабить закусочную, а в витрину заглядывали, потому что внутри было много народу и им не хотелось стоять в очереди за газировкой. Самое важное — комиссия заслушала самого Джа-Вана Макги, сидевшего в инвалидной коляске и парализованного ниже пояса, который заявил, что «просто вошел в дверь, а тот парень сделал два шага и начал палить». Комиссия взяла час на размышления, потом признала детектива виновным в нарушении трех правил департамента о применении боевого оружия, а также в «поведении, дискредитирующем департамент». Через неделю комиссар отказался рассмотреть ослабление наказания или реабилитацию. Померло просто согласился с рекомендацией комиссии и уволил детектива.

— Майами принесло нам правосудие, — заявил глава регионального филиала NAACP, но полиция на улице поняла дело Скотти Маккауна иначе: департамент, когда-то спускавший с рук даже самую безрассудную жестокость, теперь трубит отступление по всем фронтам. Вопроса об оправданности этого выстрела в Джа-Вана Макги не стояло; все копы, когда-то выхватывавшие оружие, морщились при мысли о зажигалке на линолеуме и семнадцатилетнем парне, оставшемся инвалидом на всю жизнь. Вопрос был в другом: будет ли департамент и дальше жертвовать своими, вместо того, чтобы заговорить вслух об одной из самых неизбежных истин полицейской работы: укоренившейся фантазии, будто хороший коп в любых обстоятельствах стреляет оправданно.

В склонной к насилию и тяжеловооруженной стране вполне логично выдавать правоохранительным органам оружие и полномочия его применять. В Соединенных Штатах только у копа есть право на убийство по собственному суждению. Поэтому Скотти Маккауна и триста других мужчин и женщин отправили на улицы Балтимора со «смит-вессонами» 38-го калибра, владению которыми они несколько недель обучались в академии, после чего еще каждый год ездили на полицейское стрельбище. Считалось, что этих знаний и собственного суждения полицейского достаточно, чтобы каждый раз принимать правильное решение.

Это ложь.

И эту ложь в департаменте полиции допускают, потому что иначе рухнет миф о непогрешимости, на котором, собственно, и зиждется право открывать огонь на поражение. И эту ложь требует сама общественность, потому что иначе столкнется со страшной неопределенностью. Ложная уверенность, миф о совершенстве, поддерживающий нашу культуру, требуют, чтобы Скотти Маккаун перед тремя выстрелами сделал предупреждение, назвался полицейским и приказал Джа-Вану Макги бросить оружие. Маккаун должен был либо дать ему время, либо стрелять не на поражение, а только чтобы ранить или обезоружить подозреваемого. Миф утверждает, что если детектив так не делает, то это говорит о плохой подготовке и халатности, а если этот детектив еще и белый — то, вполне возможно, он вдобавок расист, видящий в каждом черном подростке с блестящей зажигалкой вооруженного грабителя. И неважно, что из-за предупреждения полицейский лишается всех преимуществ — пока представляется и требует бросить оружие, он может сам получить пулю. И неважно, что в столкновении, длящемся каких-то пару секунд, с расстояния шести метров непросто попасть хотя бы в центр массы, не то что в конечности или в оружие, чтобы выбить его из рук подозреваемого. И неважно, что коп — достойный человек, что он искренне верил в угрозу, что стрелять в черного подозреваемого ему нравится ненамного больше, чем в белого. Маккаун — хороший служака, но он всего на долю секунды поспешил выпустить пулю 38-го калибра — и за это время и жертва, и стрелок сплелись в одной трагедии.

Для общественности — в частности, черной, — ранение Джа-Вана Макги стало долгожданной победой над департаментом, много поколений обесценивавшим черную жизнь. Можно сказать, вот что неизбежно бывает, когда зло покрывают слишком долго. Никого не волновало, что конкретно Скотт Маккаун — не дилетант и не расист; в Балтиморском, как и в любом другом полицейском департаменте по всей стране, за грехи отцов пришлось расплачиваться детям.

Копам на улицах, что белым, что черным, происшествие с Макги неоспоримо доказало, что отныне они сами по себе, больше система их не защищает. Чтобы сохранить авторитет, департаменту придется избавляться не только от тех, кто поддерживает и применяет жестокость, но и от тех, кто во внезапный страшный момент принимает всего одно неверное решение. Если выстрел оправданный, тебя прикроют, — правда, в Балтиморе теперь даже самое правильное применение силы не проходит без того, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не вышел перед камерами и не заявил, что полиция безнаказанно убивает людей. Да и если выстрел — на грани, тебя, скорее всего, тоже прикроют — при условии, что ты умеешь писать рапорты. Но если выстрел не оправданный — ты уже никому не нужен.

Для департамента и самого города последствия были предсказуемыми и неизбежными. И теперь каждый коп, знающий недавнюю историю, смотрит на дело Монро-стрит и видит в нем бастарда той трагедии в закусочной на восточной стороне. Может, Джона Скотта убила полиция, и может, это даже умышленное убийство — хотя Уордену или кому угодно трудно представить, на кой черт копу рисковать карьерой и свободой из-за какого-то угонщика. Скорее всего, смерть Джона Скотта — не более чем результат погони, потасовки в темном переулке и испуганного решения в долю секунды. Возможно, курок спустил тот, кто помнил о Нормане Бакмане и всех тех копах, которые помедлили и проиграли. Возможно, еще не успел стихнуть грохот, а он уже панически думал, как об этом написать, чем это кончится. И, возможно, перед тем как уехать с выключенными мигалками с Монро-стрит, балтиморский коп вспомнил Скотти Маккауна.

— Роджер Твигг вынес на улицы всю нашу херню, — говорит Рик Джеймс, перечитав статью и перейдя на говор западной стороны. — Кто-то у нас стуканул, йо.

Дональд Уорден смотрит на напарника, но молчит. Д’Аддарио в главном офисе заканчивает с последними пунктами на планшете. Вокруг него сгрудились два десятка детективов — из убийств, ограблений, сексуальных преступлений, — слушая очередную утреннюю порцию телетайпов, особых распоряжений и внутренних решений. Уорден тоже слушает, но не слышит.

— В этом беда всего расследования, — говорит он наконец, отправляясь во второй поход к кофейнику. — В нем утечек больше, чем в решете.

Джеймс кивает, потом бросает газету на стол Уолтемейера. Д’Аддарио заканчивает инструктаж, и Уорден выходит из комнаты отдыха, вглядываясь в лица, по меньшей мере, полудюжины человек, друживших с некоторыми полицейскими Западного и Центрального районов, теперь угодившими под расследование убийства Скотта. И допускает трудную мысль: источником репортера здесь может быть любой.

Черт, в список подозреваемых придется занести даже сержанта. Терри Макларни — не любитель преследовать сослуживцев, особенно своих из Западного. Он этого и не скрывал с того самого момента, когда обнаружили Джона Скотта, и по этой самой причине у него забрали дело Монро-стрит.

Макларни противна мысль, что его детективов науськали на его же старых корешей из Западного. Перед возвращением в отдел убийств в восемьдесят пятом он служил в той проклятой дыре сержантом сектора. Там его чуть не убили — чуть не пристрелили, как пса, во время погони за грабителем на Аруна-авеню, — и он видел, что далеко не один такой. Если хотите копать под копов в Западном, то это, пожалуйста, без него. В его мире маловато оттенков серого. Копы — хорошие, преступники — плохие; а если копы и не хорошие, то они все равно копы.

Но стал бы Макларни сливать информацию? Уорден сомневается. Макларни может ныть и воротить нос от дела Скотта, но Уорден не верит, что тот готов подставить своих детективов. На самом деле трудно представить, что кто угодно из детективов сознательно слил информацию, чтобы помешать расследованию.

Нет, думает Уорден, покончив с сомнениями. Скорее всего, источник действительно в департаменте, но вряд ли в отделе убийств. Вероятно, это юристы полицейского профсоюза пытаются выставить нового свидетеля подозреваемым, чтобы отвести внимание от сотрудников. Это логично, тем более что в конце статьи приведена цитата одного из юристов с указанием имени.

И все же Уорден с Джеймсом знают, что статья — точная и актуальная: грубоватая в своем предположении, будто новый гражданский свидетель стал подозреваемым, но в остальном — в десяточку. И оба понимают: следовательно, источник Твигга близок к следствию. Даже если основной источник — юристы профсоюза, они все равно знают слишком много внутряка.

Для Уордена эта газетная статья — лишь один из симптомов общей проблемы Монро-стрит: их следствие идет в аквариуме. И как иначе? Когда одни копы допрашивают других, обычно этим занимается отдел внутренних расследований — детективы, специализирующиеся конкретно на преследовании сослуживцев. Детектива ОВД готовят к роли врага. Он работает в другом офисе, на другом этаже, отчитывается перед другими руководителями, ему платят за то, чтобы доказывать вину приносивших присягу людей. Детектив ОВД свободен от верности участку, от самого братства; он предан системе, департаменту. Или, если словами патрульного, он — гребаная крыса.

Поскольку потенциальные подозреваемые — все участники погони за Джоном Скоттом, фактически расследование Монро-стрит внутреннее. Но раз Джона Скотта убили, ОВД уже не может его вести. Это уголовное дело и находится оно в юрисдикции убойного отдела.

У Уордена и самого хватает конфликтов интересов. Четверть века — в любой профессии не пустяк, но для Уордена его годы службы в форме — это все. Он пронес с собой частичку Нормана Бакмана, частичку Скотти Маккауна. И все-таки он вел дело Монро-стрит, потому что на доске стоит его буква — его буква рядом с красным именем Джона Скотта. Это убийство; это его убийство. И если какому-то копу не хватило мозгов или смелости в нем признаться, то Уорден готов его списать.

Отчасти это давалось проще потому, что многие сослуживцы вели себя так же, как свидетели по любому другому делу. Кто-то врал, не ведя и бровью, кто-то сознательно юлил; все запирались. Уордену и Джеймсу больно сидеть в допросной, когда люди в форме ссут им в глаза и говорят, что это божья роса. Не дождались они сотрудничества и со стороны районных отделений. Что-то телефон не разрывался от звонков патрульных, боящихся, что их втянут в преступление другого копа, и которые бы хотели дистанцироваться или договориться о сделке. Уорден понимает: очевидно, все слышали, что у отдела убийств маловато улик для предъявления обвинений. Если убийство и правда совершил коп, никто об этом не скажет ни слова, пока следствие не покажет что-то конкретное.

И это тоже результат большого числа болтунов, большого числа связей между отделом убийств и остальным департаментом. Уорден и Джеймс два месяца вели уголовное расследование на полном обозрении потенциальных подозреваемых и свидетелей, о каждом их шаге тут же разносили по сарафанному радио. Нынешняя газета — только один яркий пример.

Хрен с ним, думает Уорден с зажатой в зубах сигаретой по дороге в туалет. Хотя бы начальникам пришлось пошевелиться. Когда у тебя половина сраного дела просочилось в газету, пора менять тактику. Этим утром из прокуратуры уже дважды звонил Тим Дури, чтобы договориться о встрече с Уорденом и Джеймсом в отделе насильственных преступлений.

Все еще мысленно передвигая детальки головоломки, Уорден выходит из туалета и натыкается на полковника Дика Лэнэма, главу уголовного розыска, выходящего из-за угла по дороге в свой кабинет. Лэнэм тоже пребывает в возмущении — в его кулаке туго свернута газета.

— Мне жаль, Дональд, — полковник качает головой. — Подвалило вам забот.

Уорден пожимает плечами.

— Одной больше, одной меньше.

— Что ж, мне все равно жаль, что вам приходится это терпеть, — говорит Лэнэм. — Я изо всех сил отговаривал Твигга от статьи и думал, что он согласился.

Уорден молча слушает, как полковник распространяется о стараниях отложить публикацию, неоднократно подчеркивая, что Роджер Твигг — самый упертый, самодовольный и приставучий репортер на его памяти.

— Я ему объяснял, как это на нас отразится, — рассказывает полковник, — просил подождать всего пару недель — а он что делает?

В звании майора Лэнэм сам возглавлял ОВД и сталкивался с Твиггом в ряде чувствительных дел. Поэтому Уордена не удивляет, что у полковника с репортером состоялся долгий разговор перед публикацией. Но стал бы он умышленно сливать информацию? Вряд ли, думает Уорден. Лэнэму, как начальнику угрозыска, не хочется видеть на балансе нераскрытую полицейскую стрельбу, а как бывший работник ОВД он не испытывает угрызений совести из-за следствия против копов. Нет, думает Уорден, это не полковник. Если Лэнэм и общался с Твиггом, то действительно только чтобы придержать публикацию.

— Что ж, — говорит Уорден, — хотелось бы знать, кто источник.

— О да, — Лэнэм уже отворачивается к кабинету, — мне бы и самому хотелось знать. Слишком уж много ему известно.

Через три часа после прочтения статьи Уорден и Джеймс проходят пешком три квартала от штаба до суда имени Кларенса М. Митчелла-мл. на Калверт-стрит, где предъявляют значки приставам судебного шерифа и поднимаются на лифте на третий этаж дворца правосудия.

Там они пробираются через тесный лабиринт кабинетов, где располагается отдел насильственных преступлений, и садятся в самой большой кабинке — кабинете Тимоти Дж. Дури, помощника прокурора штата и главы ОНП. На его столе, конечно же, газета «Сан», сложенная на эксклюзиве Роджера Твигга.

Разговор длится долго, и в убойный детективы возвращаются со списком из десятка свидетелей — гражданских и полицейских, — которым теперь пришлют повестку в суд.

Я не против, думает Уорден по дороге. На этом деле мне врали, играли со мной в молчанку, мои лучшие зацепки размазали по газетной странице. Если им так хочется врать об убийстве, то хрен с ним, пусть теперь врут сразу под присягой. А если им хочется сливать данные репортерам, пусть теперь сливают из суда.

— Блин, Дональд, — говорит Джеймс напарнику, вешая куртку в главном офисе. — Если спросишь меня, Дури надо было это сделать уже пару недель назад.

Пока дело Монро-стрит не скомпрометировали еще больше — Твигг или кто-нибудь другой, — его забирают у отдела убийств. Оно идет к большому жюри.

Среда, 10 февраля

Рыбник открывает дверь с вилкой в руке, в потертой фланелевой рубахе и вельветовых штанах. Его небритое лицо бесстрастно.

— Отойдите, — говорит Том Пеллегрини. — Мы заходим.

— Я арестован?

— Нет. Но у нас есть ордер на обыск вашей квартиры.

Рыбник хмыкает, потом уходит на кухню. Лэндсман, Пеллегрини и Эджертон заводят в трехкомнатную квартиру на втором этаже еще полдесятка человек. Здесь грязно, но терпимо; вещей мало. Даже шкафы почти пустые.

Каждый детектив берет на себя комнату и приступает к обыску, а Рыбник возвращается к жареной курице, овощам и банке «Кольта 45». Он отрывает вилкой мясо от бедрышка, потом берет пальцами ножку.

— А можно посмотреть? — спрашивает он.

— На что? — уточняет Лэндсман.

— На ордер. Можно посмотреть?

Лэндсман возвращается на кухню и кладет на стол копию.

— Можете оставить себе.

Рыбник ест курицу и медленно читает аффидевит^[28]. В нем технически описаны причины обыска: знал жертву. Трудоустраивал жертву в магазине. Вводил следователей в заблуждение касательно алиби. Неизвестно местонахождение в день похищения. Рыбник читает, не выдавая на лице ничего. Его пальцы оставляют на краю каждой страницы жирный отпечаток.

Лэндсман присоединяется к Эджертону и Пеллегрини в спальне, пока остальные детективы и приписанные сотрудники перебирают немногие пожитки торговца.

— Здесь почти ничего, Джей, — говорит Пеллегрини. — Может, возьмем парней и заедем на Ньюингтон, пока ты сходишь в его магазин через улицу?

Лэндсман кивает. Ньюингтон-авеню — вторая запланированная на эту ночь облава. Разные ордеры на разные адреса отражают раскол мнений по делу Латонии Уоллес. Сегодня основные следователи засели на противоположных концах административного офиса и устроили дуэль на пишмашинках: Пеллегрини и Эджертон подбивали данные на новых подозреваемых в доме 702 по Ньюингтон; Лэндсман вкладывал все, что знал, в пару ордеров на обыск квартиры Рыбника и остатков его магазина на Уайтлок-стрит, сгоревшего незадолго до исчезновения ребенка. Это даже иронично: Лэндсман вернулся к Рыбнику, а Пеллегрини и Эджертон — всего пару дней назад горячо утверждавшие, что надо разрабатывать торговца, — пришли к новой версии.

Отказ Лэндсмана забыть о Рыбнике — тоже эволюция его прошлой точки зрения, когда он вроде как исключил торговца на основе своих расчетов времени смерти. Но на очередной консультации с медэкспертами Лэндсман и Пеллегрини снова привели те же расчеты: трупное окоченение заканчивалось, глаза влажные, признаков разложения нет, — от двенадцати до восемнадцати часов. Похоже на правду, согласились медэксперты, — если, конечно, убийца не нашел для хранения тела холодное место, а в это время года им может быть пустующий дом, гараж или подвал без отопления. Это бы задержало трупные явления.

«Насколько?» — уточнил Лэндсман.

Вплоть до двадцати четырех часов. А то и больше.

Твою мать, ведь ровно это Эджертон и говорил два дня назад. Получив окно от двадцати четырех до тридцати шести часов, детективам пришлось учесть вариант «похищение во вторник — убийство той же ночью или с утра в среду». У Рыбника на этот период алиби так и не было. Если допустить, что он хранил тело в холоде, то из-за новых расчетов снова становился подозреваемым. А старания Пеллегрини подкосили второй факт, на котором стояла версия о длительном похищении и убийстве в среду ночью: хот-доги и квашеная капуста в желудке девочки. Их вычеркнули после того, как Пеллегрини опрашивал жителя Резервуар-Хилла, работавшего в столовой школы Ютоу-Маршберн. Воспользовавшись возможностью, чтобы перепроверить все данные в деле, детектив заодно спросил, правда ли 2 февраля у них подавали спагетти и фрикадельки. Работник посмотрел старые меню и позвонил Пеллегрини на следующий день: на самом деле на обед 2 февраля подавали хот-доги с квашеной капустой. Спагетти — это ужин предыдущего дня. Детективов почему-то дезинформировали; теперь и содержимое желудка жертвы указывало на убийство в ночь вторника.

Пеллегрини пугало, что все их основные выводы, сделанные в первые же часы, до сих пор сомнительны или опровергаются новыми данными. Будто потяни всего за одну ниточку — и распустится полдела. На взгляд Пеллегрини, верный способ завести следствие в тупик — не быть уверенным ни в чем и сомневаться во всем. Приблизительное время смерти, содержимое желудка — что еще их подведет?

В данном случае изменившийся расклад хотя бы позволил вернуться к их лучшему подозреваемому. Правда, квартира и магазин Рыбника — в долгих полутора кварталах от Ньюингтон-авеню, что противоречит версии Лэндсмана о близости места убийства, но правда и то, что продавец имел доступ как минимум к одному транспортному средству — пикапу, который он регулярно брал у другого торговца с Уайтлок-стрит. Проверяя алиби Рыбника на среду, детективы узнали, что пикап еще оставался у него в ту ночь, когда тело сбросили за Ньюингтон-авеню. Пока что рабочая версия исходила из того, что если убийца повезет тело в машине, то уж точно не в ближайший переулок, а куда-нибудь в безлюдное место. Но что, если убийца испугался? И что, если тело лежало в кузове, разве что только чем-нибудь прикрытое, на сравнительном обозрении?

И какого хрена Рыбник не попытался на первом же допросе толком объяснить, где был во вторник и утром среды? Или он просто торговец с частичной занятостью, у кого все дни сливаются в голове? Или он сознательно избегал фальшивого алиби, чтобы его не опровергли детективы? На первом допросе Рыбник привел в качестве алиби его дела с другом, по которым он на самом деле ездил в среду. Это просто ошибка — или сознательная попытка ввести следствие в заблуждение?

В недели после убийства слухи об интересе Рыбника к маленьким девочкам наводнили Резервуар-Хилл настолько, что стали регулярно поступать заявления о его прошлых попытках растления. По большей части — безосновательные. Но когда детективы пробили имя торговца по базе Национального центра информации о преступности — NCIC, — то нашли соответствующее обвинение из лет, которые не охватывала балтиморская база данных: статутное обвинение в изнасиловании от 1957 года, когда Рыбнику еще было около двадцати. Речь шла о четырнадцатилетней девочке.

Пеллегрини запросил в архиве микропленку полицейских отчетов и обнаружил судимость с приговором всего на год заключения. Особых подробностей эта археология не дала, зато вселила в детективов надежду, что они имеют дело с сексуальным преступником. Более того, благодаря этому Лэндсман смог нарастить мясо на сухих костях своих ордеров.

В тот же день он показал аффидевиты Говарду Гершу, прокурору-ветерану, как раз зашедшему в отдел убийств.

— Эй, Говард, глянь-ка.

Герш пробежался по достаточным основаниям меньше чем за минуту.

— Сойдет, — сказал он, — но разве вы не выдаете себя с головой?

Это вопрос тактики. Когда предъявят ордер, Рыбник прочитает аффидевит и узнает, что именно, по мнению детективов, связывает его с делом. Аналогично он может узнать слабое место своего алиби. Лэндсман сказал, что в тексте хотя бы не указаны имена тех, кто опровергает версию подозреваемого.

— Мы не сдаем своих свидетелей.

Герш пожал плечами и вернул бумаги.

— Удачной охоты.

— Спасибо, Говард.

В десять часов того же вечера Лэндсман поспешил с ордерами домой к дежурному судье, и детективы с приданными сотрудниками собрались на стоянке библиотеки на Парк-авеню, где в последний раз видели живой Латонию Уоллес. По плану они сначала должны были нагрянуть в квартиру и магазин Рыбника, но теперь, после пустышки на Уайтлок-стрит, Пеллегрини и Эджертону уже не терпелось проверить новую версию. Они предоставили Лэндсману с приданным сотрудником заканчивать обыск сгоревшего магазина, а сами повели вторую группу на полтора квартала восточнее — на Ньюингтон-авеню.

Два «кавалера» и две патрульные машины подъезжают к трехэтажному каменному дому в ряду на северной стороне улицы, полиция высыпает наружу и налетает на дом в стиле свипа «Грин-Бэй Пэкерс»^[29]. Эдди Браун врывается первый, за ним — два патрульных из Центрального. Затем — Пеллегрини и Эджертон, затем — Фред Черути и еще патрульные.

Семнадцатилетнего парня, который неспешно вышел в прихожую на громкий стук в дверь, теперь прижали к облупившейся штукатурке, пока патрульный орет ему на ухо заткнуться и не двигаться во время личного досмотра. Второй пацан в сером спортивном костюме выходит из средней комнаты на первом этаже, осмысляет, кто к ним только что ввалился, и несется обратно.

— Мусора! — кричит он. — Йо, чуваки, йо, мусора…

Эдди Браун выхватывает новоявленного Пола Ревира^[30] из дверей и прижимает к перегородке, а Черути и остальные патрульные пробиваются через темный коридор к свету в центральной комнате.

Там их четверо — тесно сбились вокруг аэрозольного чистящего средства и небольшой пачки целлофановых упаковок для сэндвичей. Из них только один удосужился взглянуть на гостей. Он непонимающе молчит пару секунд, а как только серый кумар развеивается, вдруг бросается с дикими криками к задней двери. Приданный сотрудник из Южного ловит его на кухне за загривок, нагибает над раковиной. Остальные трое витают в своем мире и не двигаются с места. Самый старший демонстрирует полное безразличие, и, прижав пакет к лицу, занюхивает разок напоследок. От химической вони в комнате не продохнуть.

— Меня от этой херни сейчас стошнит, — говорит Черути, положив одного лицом в стол.

— Что скажешь? — спрашивает патрульный, сажая другого арестованного на стул. — Мамочка расстроится, что ты прогуливаешь школу?

Из спален второго этажа слышится какофония мата полицейских и женских криков, за ними — крики послабее с третьего этажа. Жильцов выдергивают двойками-тройками из почти десятка спален и сопровождают по широкой прогнившей лестнице в центр дома — подростков и детей, женщин и мужчин средних лет, — пока в средней комнате не собирается компания из двадцати трех человек.

Здесь стоит странная тишина. Уже почти полночь, и всюду носится десяток полицейских, но плененное население дома 702 по Ньюингтон не задает вопросов об облаве, словно дошло до той точки, когда облавам уже не нужны причины. Компания медленно расползается в комнате осадочными слоями: дети валяются посередине на полу, подростки — стоят или сидят по краям, у стен, взрослые — на диване, стульях и вокруг обшарпанного стола. Проходит целых пять минут, когда, наконец, грузный мужчина в синих боксерах и резиновых тапочках не задает очевидный вопрос:

— Какого хрена вы делаете у меня дома?

В дверях появляется Эдди Браун, грузный мужик смеряет его взглядом.

— Ты здесь главный?

— Один из, — отвечает Браун.

— У вас нет права вторгаться в мой дом.

— До фига у нас прав. У нас есть ордер.

— Какой ордер? На что?

— Ордер с подписью судьи.

— Судьям не за что выписывать на меня ордер. Я сам пожалуюсь судье, что вы вторглись в мой дом.

Браун равнодушно улыбается.

— Покажите ваш ордер.

Детектив отмахивается.

— Когда закончим, оставим копию.

— Нет у вас ни хрена.

Браун пожимает плечами и снова улыбается.

— Хуесосы.

Браун вскидывается и прожигает дырки в мужике в синих боксерах, но в его глазах видит только категорическое отрицание.

— Это кто вякнул? — рявкает Браун.

Мужик медленно оглядывается на младшего жильца — парня в серой толстовке, ранее выкрикивавший предупреждения. Он прислонился рядом с открытой дверью в коридор и буравит взглядом Брауна.

— Ты что-то сказал?

— Говорю что хочу, — угрюмо отвечает пацан.

Браун делает два шага в комнату, хватает парня и тащит в коридор. Черути и патрульный из Центрального района заходят посмотреть на представление. Браун прижимается к лицу парня вплотную, пока не становится всем его миром — перед ним ничего, кроме одного злого стокилограммового и чуть ли не двухметрового детектива.

— Что теперь скажешь? — спрашивает Браун.

— Я ничего не говорил.

— Повтори.

— Чувак, ниче я…

На лице Брауна кривится саркастичная улыбка, и он молча тащит пацана обратно в комнату, где уже приступили к работе двое приданных сотрудников — собирают имена и даты рождения.

— И долго нам так сидеть? — спрашивает мужик в синих боксерах.

— Пока не закончим, — говорит Браун.

В задней спальне на втором этаже Эджертон и Пеллегрини медленно и методично прокладывают дорогу через ворохи шмоток и заплесневевшие матрасы, через бумажки и вонючие объедки — в поисках места, где в последний раз была живой Латония Ким Уоллес.

Обыск притона клееманов на Ньюингтон — новый коридор в тянущемся уже неделю расследовании, проверка версии, которую Пеллегрини и Эджертон готовили последние два дня. Этот сценарий объясняет в убийстве все то, что казалось самым необъяснимым. В частности, версия вроде бы впервые отвечает, почему Латонию Уоллес оставили именно у задней двери дома 718. Это так нелогично, так причудливо, что уже одного объяснения хватало, чтобы открыть новое направление в расследовании.

С самого утра, когда обнаружили Латонию Уоллес, все детективы, видевшие место происшествия, спрашивали себя, зачем убийце рисковать и нести тело ребенка в огороженный задний двор дома 718, а потом еще оставлять его в пределах слышимости у черного хода. Если убийца смог проникнуть незамеченным на задворки Ньюингтон, почему бы просто не бросить тело в общем переулке и не сбежать? Если уж приглянулись дворы, почему не выбрать тот, который поближе к любому концу квартала — единственным местам, где убийца мог войти в переулок? И прежде всего — зачем убийце рисковать и входить в огороженный двор жилого дома, а там еще идти десять метров и класть тело так близко к черному ходу? Другие дворы доступнее, к тому же три выходящих в переулок здания — очевидные заброшки. Так зачем рисковать быть увиденным или услышанным жильцами 718-го, когда с тем же успехом тело можно бросить во дворе дома, где окна забиты фанерой и где никогда не выглянет ни один очевидец?

Еще до того как выяснилось, что старый алкаш с Ньюингтон не дотягивает до роли убийцы, в мыслях двух детективов начал зарождаться ответ — ответ, ловко сочетавшийся с первыми теориями Лэндсмана.

Лэндсман с самого начала утверждал, что убийство, по всей видимости, совершено в доме или гараже поблизости с двором. Затем в предрассветный час убийца вынес мертвого ребенка в переулок, положил у порога 718-го и скрылся. Скорее всего, настаивал Лэндсман, место преступления находится в одном из домов на Кэллоу, Парк или Ньюингтон — трех границах переулка. А если оно и не по соседству, то самое большое в одном квартале от переулка в любом направлении: детективы не могли себе представить, чтобы убийца с неприкрытым телом в руках шел несколько кварталов от своего района, будто один переулок чем-то лучше другого.

Естественно, оставалась небольшая вероятность, что убийца, побоявшись уезжать далеко на машине с телом девочки, доставил ее в переулок за Ньюингтон откуда-то с небольшого расстояния — и этот вариант Лэндсман рассматривал в приложении к Рыбнику, проживавшему на Уайтлок, в нескольких кварталах от места происшествия, что противоречило рабочей версии. При опросе одна соседка из дома 720 даже сообщила, что вроде бы смутно припоминает, как в четыре часа утра, когда обнаружили тело, видела свет фар на стене спальни. Но кроме этого сонного воспоминания, никто не заявил о незнакомом автомобиле на задворках Ньюингтон. Более того, никто вообще не помнил машин в той тесной подворотне — если не считать «линкольн континенталь» одного местного, часто парковавшегося на позади дома 716.

Новое откровение о деле Латонии Уоллес, чьим автором был Эджертон, а первым новообращенным — Пеллегрини, включало все эти аргументы и в то же время разъясняло странное, нелогичное местонахождение трупа: убийца попал во двор не через переулок. И не через дом 718 — очевидную альтернативу. Престарелая пара, проживающая в нем и обнаружившая тело, заслуживала доверия, к тому же детективы тщательно проверили их жилье. Никто не думал, что они соучастники или что тело каким-то образом могли пронести через дом без их ведома.

Только взглянув на место происшествия с десятка разных углов, Эджертон вышел на третью возможность: убийца пришел сверху.

Неделю назад, когда обнаружили тело, несколько детективов поднимались по металлической пожарной лестнице из двух маршей, начинавшейся на крыше дома 718 и спускавшейся на задний двор — в паре метров от кухонной двери и места, где лежал труп. Детективы поискали на ней следы крови или другие трасологические улики и ничего не нашли. Эджертон с Черути даже облазили лестничные площадки соседних зданий, чтобы сравнить старые бельевые веревки со странгуляционной бороздой на шее девочки, но всерьез о крышах никто не задумался. В голове Эджертона эта мысль стала оформляться только после десятка визитов на Ньюингтон, и в воскресное утро через три дня после обнаружения тела он перенес свою теорию на бумагу.

Эджертон склеил два листа почтовой бумаги формата 25 на 40 и разделил на шестнадцать длинных прямоугольников — дома в северном ряду Ньюингтон-авеню. Посреди схемы, за прямоугольником с подписью 718, Эджертон схематично нарисовал человечка, отметив местоположение тела. Потом обозначил пожарную лестницу 718-го, поднимавшуюся на площадку второго этажа, а потом на крышу, а также пожарные и приставные лестницы на соседних участках.

Прямой выход на крышу имелся в десяти из шестнадцати домов на северной стороне Ньюингтон. Латонию Уоллес могли заманить внутрь, изнасиловать и убить, потом вынести в окно на втором этаже на плоскую площадку, покрытую гудроном. Оттуда убийца мог по пожарной лестнице перенести тело наверх, пройти по общей крыше и спуститься по металлической лестнице во двор 718-го. Только эта версия объясняла, почему тело с таким риском бросили у задней двери в огороженном дворе, а не в общем переулке или во дворе без забора. Если смотреть с земли, дом 718 — странный выбор. Но если смотреть с крыши, то у него из-за надежной металлической лестницы один из самых доступных дворов во всем квартале.

В то же воскресенье Эджертон, Пеллегрини и Лэндсман обследовали верхушки домов на Ньюингтон в поисках улик и прямых выходов на крышу. Они обнаружили, что все люки либо залиты гудроном, либо блокированы другими способами. Но жилец все-таки мог вылезти в окно второго этажа любого из десяти домов и подняться по пожарной или приставной лестнице.

Эджертон записал в стенографическом блокноте номера домов — 700, 702, 708, 710, 716, 720, 722, 724, 726 и 728, — и заодно отметил, что 710-й и 722-й — уже проверенные детективами заброшки. Их он вычеркнул, как и 726-й, недавно обновленный и превращенный в яппи-чудо с потолочными окнами и трековым освещением — единственная уступка этого квартала десятилетней кампании по привлечению домовладельцев и по реновации трущоб Резервуар-Хилла. Дом готовили к продаже, и он стоял незаселенным, а значит, оставались семь подходящих домов с доступом на крышу.

Во вторник теория обрела больше веса, когда Рич Гарви, просматривая цветные снимки с места происшествия, обратил внимание на черные пятна на желтых штанах девочки.

— Эй, Том, — подозвал он Пеллегрини к столу. — Глянь-ка на эту черную хрень у нее на штанах. Как думаешь, просто грязь?

Пеллегрини покачал головой.

— Боже, не знаю, что это за фигня, но в лаборатории нам что-нибудь скажут. Вроде какие-то масляные разводы.

Кровельный гудрон, на самом деле думал Пеллегрини. Он спустился с фотографией в криминалистическую лабораторию на пятом этаже, чтобы сравнить ее с одеждой ребенка, на которой там искали волосы, волокна ткани и другие трасологические улики. Химический анализ черных пятен мог занять недели или даже месяцы, а дать при этом только классовые характеристики вещества. Пеллегрини спросил, можно ли подтвердить нефтяную основу вещества или хотя бы сказать, похоже это на кровельный гудрон или нет. Похоже, ответили химики после предварительного анализа, даже весьма, но полный анализ займет время.

Позже в тот день Эджертон и Пеллегрини закончили сверку схемы крыш с опросом квартала 700, когда сличали семь вероятных домов со списками жильцов и их уголовным прошлым. Сосредоточились детективы на адресах, где мужчины либо проживали одни, либо их местоположение в дни пропажи ребенка было неизвестным, а также на домах, где проживали профессиональные преступники. Отсев подтвержденных алиби, женщин и законопослушных граждан быстро привел их к дому 702.

Мало того, что здесь находилась самая многочисленная коллекция отщепенцев, рецидивистов и наркоманов, так еще после проверки рапортов в отделе сексуальных преступлений всплыла интригующая запись от октября 1986-го: соцработники забрали из дома шестилетнюю девочку из-за признаков сексуального надругательства. Впрочем, тогда никого не привлекли. У самого дома имелась залитая гудроном площадка второго этажа с деревянной лестницей на крышу, и во время воскресного обыска детективы отметили, что, судя по виду, задние окна второго этажа недавно поднимали. Металлический экран был частично срезан, открывая выход на площадку. К тому же на заднем краю крыши Пеллегрини обнаружил на гудроне свежий отпечаток от тупого предмета — возможно, завернутого в ткань.

В день, когда обнаружили тело, в ходе предварительного опроса в отдел убийств доставляли и шестерых взрослых жильцов дома 702 на основании уголовного прошлого — наравне с другими обитателями квартала. Тогда эти мужчины не вызвали никаких подозрений, хотя и обаять точно никого не обаяли. Перед опросом они целый час просидели в аквариуме, оглушительно хохоча и соревнуясь в громкости метеоризма.

Сейчас, пока детективы обшаривают хлам в 702-м, это еще кажется цветочками. Некогда величественная викторианская постройка теперь стала не более чем выпотрошенной оболочкой без электричества и водопровода. По углам теснятся тарелки с едой, охапки одежды и памперсов, пластмассовые ведра и металлические горшки с мочой. С каждой новой комнатой вонь давит все сильнее, пока уже и патрульные, и детективы не начинают периодически бегать вниз на перекур, чтобы продышаться на крыльце зимним воздухом. Жильцы каждой комнаты справлялись с отсутствием водопровода тем, что мочились в общую емкость. И в каждой комнате слоями копились бумажные и пластиковые тарелки с объедками, одна поверх другой, так что при археологическом анализе можно определить недельное меню. При перемещении любого барахла во всех направлениях прыскают тараканы и водяные жуки, и, несмотря на жару на верхних этажах, ни один детектив не рискует снять пальто или пиджак из страха, что их кто-нибудь оккупирует.

— Если ее убили здесь, — говорит Эджертон, пробираясь по комнате, отданной во власть испорченной еде и мокрым заплесневелым тряпкам, — представьте ее последние часы.

Эджертон и Пеллегрини, а затем и Лэндсман, приехавший с Уайтлок-стрит, начинают обыск спальни в задней части второго этажа, принадлежащей мужчине, ранее подозревавшемся в изнасиловании шестилетней девочки. Браун, Черути и остальные расходятся по третьему этажу и комнатам в передней части. Следом за ними прибывают криминалисты, фотографируют каждую комнату и найденные предметы, ищут отпечатки на всех поверхностях, указанных детективами, и наносят лейкооснование малахитового зеленого на все пятна, хотя бы отдаленно смахивающие на кровь.

Процесс медленный и затруднен невероятным количеством хлама и грязи. На одни только задние спальни — где есть прямой выход на крышу — уходит почти два часа: детективам приходится переворачивать мебель и выносить каждый предмет по отдельности, пока комнаты мало-помалу не опустошаются. Кроме окровавленной одежды или простыней и ножа с серрейтором они разыскивают золотую сережку в форме звездочки — то есть практически иголку в стоге сена. Из задней спальни с выбитым окном-экраном они изымают двое заляпанных джинсов и толстовку, на которые среагировал тест, а также обнаруживают спальню с похожими пятнами. Эти находки придают уверенности для того, чтобы продолжать до поздней ночи — переворачивать гниющие матрасы и передвигать побитые комоды со сломанными ящиками в методическом поиске скрытого места преступления.

Обыск, начавшийся незадолго до полуночи, тянется до трех, потом четырех, потом пяти утра, когда уже только Пеллегрини и Эджертон держатся на ногах и пасуют даже криминалисты. С косяков и стен, комодов и поручней сняты уже десятки скрытых отпечатков в слабой надежде, что хоть один совпадет с отпечатками жертвы. Но Эджертон и Пеллегрини все не унимаются, и, переходя на третий этаж, требуют дактилоскопировать еще больше предметов.

В 5:30 взрослых мужчин вместе сковывают наручниками и толпой препровождают в автозак Центрального района. Их отвезут в центр и рассадят по разным комнатам, где все те же следователи, которые всю ночь ковырялись в доме, приступят к безнадежному делу — вынуждать их признаться в детоубийстве. И хоть подозреваемых из 702-го еще ни в чем не обвинили, относятся к ним чуть ли не с преувеличенным отвращением. О нем не говорят открыто, но и не скрывают, причем это слабо связано с убийством Латонии Уоллес. Может, кто-то из полудюжины и убил девочку; может, нет. Но теперь, после шести часов в доме 702 по Ньюингтон, у детективов и патрульных достаточно улик для обвинения другого сорта.

Причем дело не в нищете: любой коп, поработавший с год на улицах, насмотрелся на нищету, а некоторые вроде Брауна и Черути сами родились в суровых условиях. И не в преступности, несмотря на длинные списки судимостей, на заявление об изнасиловании шестилетней и на подростков, нюхающих чистящие средства прямо в гостиной. Любой коп, побывавший в 702-м, ежедневно имеет дело с преступным поведением и уже смотрит на злодеев без лишних эмоций — почти как на неизбежных клиентов, таких же обязательных в балтиморском моралите, как юристы и судьи, инспекторы по УДО и тюремные охранники.

Презрение к обитателям дома 702 коренится глубже, растет из какого-то внутреннего требования планки: мол, да, есть нищие, есть преступники, но нельзя же и в худших американских трущобах падать ниже дна. Детективам балтиморского отдела убийств приходится через день ездить в какую-нибудь богом забытую кирпичную развалину с трехметровой жилой площадью, где больше никогда не поселится ни один налогоплательщик. И заляпанный гипсокартон там сгнил, и половицы покоробились и расщепились, и кухня набита тараканами, которые уже не боятся электрического света. Но несмотря ни на что, чаще всего лишения сопровождаются какими-никакими символами человеческой надежды, борьбы древней, как само гетто: приколотые к стене спальни полароиды с мальчиком в хэллоуинском костюме; валентинка ребенка для матери; меню школьных обедов на допотопном холодильнике с круглым конденсатором на крышке; собранные в одной рамочке фотографии десятка внуков; новенький диван с пластиковым чехлом, одиноко стоящий в гостиной посреди обшарпанного и грязного хлама; вездесущая репродукция «Тайной вечери», или Иисус с нимбом, или напыленные портреты Мартина Лютера Кинга-младшего — на фанере, на бумаге, даже на черном бархате: очи воздеты, глава увенчана цитатами из его мартовской или вашингтонской речей. Это хозяйства, где мать все еще выходит поплакать на крыльце, когда снаружи останавливается автозак; где детективы обращаются на «вы»; где патрульные спрашивают подростка, не жмут ли наручники, и, сажая на заднее сиденье, прикрывают ему голову рукой.

Но в доме на Ньюингтон-авеню два десятка человек привыкли оставлять еду там, где упала, сваливать немытую одежду и подгузники в угол, валяться удивительно неподвижно, пока по простыням ползают паразиты, опустошать бутылку «Мэд Дога» или «Ти-Берда», а потом выссывать ее обратно в пластмассовое ведро у кровати, считать средство для чистки ванной и целлофановый пакет вечерним развлечением. Историки говорят, когда жертвы нацистского холокоста слышали, что армия Союзников находится в нескольких милях от лагеря, некоторые отскабливали и отмывали свои бараки, чтобы показать миру: здесь жили люди. Но на Ньюингтон-авеню все рубиконы человеческого существования давно пройдены. Здесь насмехаются над самой идеей борьбы, а безусловное поражение одного поколения вбивают в головы следующему.

Для детективов, находящихся в доме, презрение и даже гнев — лишь естественная реакция. Ну или так они считают до самого утра, пока из стада людей в средней комнате не выходит десятилетний мальчонка в чумазой толстовке «Ориолс», чтобы дернуть Эдди Брауна за рукав куртки и попросить разрешения взять что-то из комнаты.

— А что надо-то?

— Домашнюю работу.

Браун недоверчиво осекается.

— Домашнюю работу?

— Она у меня в комнате.

— Это в какой?

— Наверху, спереди.

— Что именно надо? Я принесу.

— Учебник и пара страничек, но я не помню, куда положил.

Так Браун идет за мальчиком в самую большую спальню второго этажа и наблюдает, как он забирает с заваленного стола учебник и рабочую тетрадь третьего класса.

— По какому предмету?

— Грамматика.

— Грамматика?

— Да.

— И как учишься?

— Нормально.

Они спускаются — и мальчик пропадает, растворяется в кишащей массе в средней комнате. Эдди Браун смотрит вслед в дверной проем, словно на другой конец длинного туннеля.

— Вот серьезно, — говорит он, закуривая, — староват я уже для этого.

Примечания

20

Коджак — главный герой популярного сериала «Коджак» (Kojak, 1973–1978) о полицейском в исполнении Телли Саваласа.

21

Thunderbird — марка дешевого крепленого вина, популярная на тот момент в США.

22

Регион США к югу от 36 параллели.

23

«Марш десятицентовиков» — американская некоммерческая организация, специализирующая на здоровье матери и ребенка. Основана президентом Франклином Рузвельтом в 1938 году.

24

Псалтирь: Псалом 22; Откровение Иоанна 21:3–4.

25

Первый («number one») — код для обозначения чернокожего («второй» — белый). По объяснениям самих полицейских Саймону, такой код выбран, чтобы посторонние не решили, будто в полиции черных принимают за граждан второго класса.

26

International Association of Chiefs of Police, IACP (1893) — Международная ассоциация начальников полиции, некоммерческая организация с штабом в штате Вирджиния. Самая крупная профессиональная полицейская организация в мире.

27

National Association for the Advancement of Colored People, NAACP (1909) — Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения.

28

Аффидевит — юридически заверенное письменное показание.

29

«Грин-Бэй Пэкерс» — спортивная команда из города Грин-Бэй, штат Висконсин.

Свип (снос) — атакующая тактика в американском футболе.

30

Пол Ревир (1734–1818) — герой Американской революции. В 1775 году проскакал к повстанцам, чтобы предупредить о британских войсках.