Опасности городской жизни в СССР в период позднего сталинизма. Здоровье, гигиена и условия жизни 1943-1953

Дональд Фильцер, 2010

Перед вами первое подробное исследование норм жизни населения России после Второй мировой войны. Рассматриваются условия жизни в городе в период сталинского режима. Основное внимание уделяется таким ключевым вопросам, как санитария, доступ к безопасному водоснабжению, личная гигиена и эпидемический контроль, рацион, питание и детская смертность. Автор сравнивает условия жизни в пяти ключевых промышленных районах и показывает, что СССР отставал от существующих на тот момент норм в западно-европейских странах на 30-50 лет. Однако, несмотря на это, за послевоенные годы, предшествовавшие смерти Сталина, произошли серьезные изменения показателей смертности благодаря применению жестких мер контроля общественного здоровья и западных медицинских инноваций. Выявляя эти изменения, автор также анализирует влияние отсутствия надлежащей городской инфраструктуры на повседневную жизнь людей и на отношения народа и власти и возможность сравнения советского опыта с опытом промышленно развитых стран. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Введение

Уровень жизни, «качество жизни»

и благосостояние населения

В 1947 году в «Американском обозрении советской медицины» вышла статья Петра Беликова, советского врача общественного здравоохранения. Это был восторженный отзыв о санитарных условиях и санитарно-эпидемиологическом контроле в СССР. Рассматривая вопрос о том, как в стране боролись за снижение заболеваемости и смертности от кишечных инфекций, в частности среди детей младшего возраста, он объяснял успех в этой области наличием двух направлений борьбы. Первый — это высокое качество оказания медицинской помощи пациентам. Врачи быстро приезжали к заболевшему, быстро ставили диагноз и практически немедленно отправляли его в больницу. В то же время жилые помещения дизенфицировали, контакты с заболевшим отслеживали и потенциальных больных изолировали^[5]. Другим способом борьбы с желудочно-кишечными заболеваниями была масштабная система санитарно-профилактических мероприятий в городах и контроля за состоянием здоровья населения. Вот как их описывает Беликов:

В СССР предпринимаются широкомасштабные санитарные меры по предотвращению распространения инфекции через воду, молоко и продукты питания, потому что на завершение строительства и расширение объектов водоснабжения, канализационных систем и систем удаления бытовых отходов практически не затрачивается ни денежных, ни временных ресурсов. Эти санитарные работы, где это было возможно, беспрерывно продолжались даже во время войны. Вода в водохранилищах регулярно проходит бактериологический контроль и ежедневно хлорируется. Колодцы, которые все еще существуют в маленьких городах, также подвергаются хлорированию. Во всех областях промышленности устанавливаются закрытые баки с кипяченой и остуженной водой. Это же касается всех портов и железнодорожных станций, где кипяченая вода доступна путешественникам в необходимом количестве.

Во всех населенных пунктах периодически проводится очистка территории. Из-за трудностей военного времени само население в настоящее время принимает участие в этих мероприятиях. Пункты общественного питания, рынки и базары находятся под бдительным надзором санитарных инспекторов. Похожий контроль был организован на скотобойнях, на мясокомбинатах, в молочных магазинах и пунктах приема молока. Все эти меры реализуются в Советском Союзе, поскольку все отрасли промышленности в СССР контролируются государством и централизованы^[6].

Этот отрывок требует более тщательного рассмотрения, чем это может показаться. С одной стороны, описанные здесь меры были настоящими политическими целями советского государства и советских медицинских учреждений, и они не просто существовали на бумаге. Конечно же, целью было установить диагноз и вылечить заболевших кишечной инфекцией как можно скорее. Действительно, в стране было огромное количество санитарных врачей и инспекторов, в чьи задачи входили контроль качества воды, безопасность продуктов питания и эффективность удаления отходов. Но, с другой стороны, большинства достижений, которые перечисляет Беликов, не было. Советские врачи не были хорошими диагностами и часто путали дизентерию с обычным гастроэнтеритом^[7], при том что дизентерия — это чрезвычайно заразное заболевание, основная причина смертности и взрослых, и детей, но которое можно лечить и ограничивать его распространение при должном уровне выявления. Санитарные условия в советских городах были очень примитивные, а водоснабжение, которое, впрочем, редко находилось в катастрофическом состоянии, было небезопасным, в том числе и из-за того, что количества и объемов водоочистных сооружений было недостаточно, а также потому, что для них не всегда было в наличии необходимое количество химикатов. Молоко являлось чрезвычайно дефицитным продуктом. В 1947 году, когда страна переживала масштабный голод, основными причинами высокой детской смертности были дефицит молока и частые случаи его заражения. Одно утверждение в этом отрывке само по себе является свидетельством удручающего санитарного состояния городов: из-за того, что отсутствовала развитая городская канализационная сеть или эффективная система регулярного удаления отходов жизнедеятельности человека, два раза в год властями проводилась мобилизация всего населения для «расчистки территории», то есть для вывоза огромного количества накопившегося мусора и человеческих экскрементов за пределы города. И все же статья Беликова указывает на один интересный факт. Несмотря на реалии жизни в советских городах в конце 1940-х годов и даже, скорее, в начале 1950-х, в Советском Союзе добились значительного прогресса в снижении смертности и взрослых, и детей.

В настоящей книге рассматриваются как раз те вопросы, которые затрагивал Беликов. Автор исследует жизнь людей в советских городах в период позднего сталинизма, в частности, жизнь рабочего класса. Информация была получена из трех основных источников — медицинских отчетов по общественной санитарии и здравоохранению; демографических данных и данных по пищевому рациону и питанию. Тем не менее книга, по существу, не является исследовательской работой по демографии, эпидемиологии или общественной санитарии per se [лат, в чистом виде. — Примеч. пер.]. На некоторые из ключевых вопросов, которые в ней рассматриваются (например, как в СССР добились стабильного снижения детской смертности в ужасающих городских санитарных условиях) ответ дан лишь частично. На другие (например, каково было долгосрочное влияние подобных условий жизни на здоровье людей в последующие десятилетия) ответов нет вовсе. Для их детального изучения потребуется отдельное исследование с использованием иных инструментов анализа и, вероятно, других источников, не говоря уж о компетенциях, которыми автор этой книги не обладает. В этом смысле в книге даны ответы на некоторые из важных вопросов о рабочем классе в послевоенном СССР, а также поставлены другие вопросы, которые будут рассматриваться исследователями в дальнейшем. В то же время в книге содержится предупреждение для этих исследователей с методологической точки зрения, поскольку в ней показаны риски использования демографического анализа без понимания деталей и специфики условий, в которых были получены демографические результаты, особенно на местном уровне.

Одна из центральных идей настоящего исследования — это необходимость расширить наше понимание жизненных стандартов рабочих в том смысле, что в них входит вся совокупность условий жизни, а именно то, что я называю качеством жизни. Специалисты в области экономической истории Британии занимались этим вопросом примерно 20 лет назад в рамках долгих споров о том, снизился или повысился уровень жизни британских промышленных рабочих в первые десятилетия XIX века. Если посмотреть на изменения реальной заработной платы, особенно работников-мужчин, то видно, что, скорее всего, она увеличилась, и именно это наблюдение привело некоторых историков к заключению, что уровень жизни фактически повысился в то время. Я не компетентен судить, было ли это заключение правильным. Я бы хотел изложить следующую позицию: сами по себе показатели реальной заработной платы — покупательная способность еженедельной оплаты труда рабочих — рисуют абсолютно не достоверную картину того, какой на самом деле была жизнь рабочего класса. В тот же самый период, когда уровень заработной платы повышался, детская смертность, продолжительность жизни и средние показатели роста детей — ключевые индикаторы благополучия или благосостояния — снижались. Ожидаемая продолжительность жизни при рождении в провинциальных промышленных городах с населением более 100 тыс. человек (то есть за исключением Лондона, который развивался по собственной нетипичной демографической модели) значительно снизилась в период между 1820 и 1850 годами: с 35 лет в 1820-х до 29 лет в 1830-х годах и до 30 лет в 1840-х годах. Начиная с 1850-х годов происходил постепенный рост этого показателя, но лишь в 1870-х годах показатели в британских городах вновь достигли средних значений 1820-х годов, то есть продолжительность жизни перешла отметку в 35 лет и достигла 38 лет, а в 1890-х годах увеличилась до 42 лет. Продолжительность жизни в крупных промышленных центрах — Ливерпуле, Манчестере и Глазго — была еще ниже средних городских показателей: в 1841 году — 28 лет в Ливерпуле и 27 лет в Манчестере и Глазго^[8]. Похожую ситуацию мы увидим, если рассмотрим и другие факторы, определяющие благосостояние: показатели роста для детей, потребление продуктов питания и детская смертность^[9]. Все это, конечно, соответствует качественным описаниям деградации городской жизни во время промышленной революции такими обозревателями, как Фридрих Энгельс, или первопроходцами санитарной реформы в Британии, как Эдвин Чедвик и Уильям Фарра^[10].

Послевоенный советский опыт показывает точно такое же расхождение между показателями реальной заработной платы и тем, что в действительности происходило с населением. После Второй мировой войны в Советском Союзе продукты питания и товары первой необходимости поставляли потребителю тремя способами. Хлеб и другие основные продукты питания, а также предметы первой необходимости (спички и керосин) продавались в государственных магазинах по так называемым карточным ценам. Товары, которые распределялись по карточкам, не были бесплатными. Карточное распределение лишь давало людям право на карточку, по которой они могли приобрести выделенную квоту продукции при условии, что у них были деньги. Цены были низкими, хотя продуктов и товаров зачастую не хватало. Также существовала вторая государственная сеть так называемых коммерческих магазинов, товары в которых не входили в систему карточного распределения. В них были лучше налажены поставки, но цены в них были намного выше. И, наконец, граждане, имеющие достаточно наличных денег, могли приобрести продукты питания и некоторые товары народного потребления у частных продавцов, в первую очередь на колхозных рынках, где крестьяне могли продавать продукты питания, которые они вырастили на собственных участках земли. Такие рынки существовали в каждом советском городе. 16 сентября 1946 года вследствие гибели урожая государство существенно повысило цены на товары, которые продавались по карточкам^[11]. Стоимость ржаного хлеба — основного продукта советского рациона — повысилась более чем в три раза. Цены на крупы также выросли в три раза, цены на мясо и молоко выросли вдвое^[12]. Если бы мы смотрели только на изменения зарплат и стоимости жизни вследствие повышения цен, мы могли бы сделать вывод, что реальная заработная плата в 1947 году (год, когда в стране, по сути, был катастрофический голод, унесший более миллиона жизней) фактически выросла на целых 36 % по сравнению с 1946-м независимо от повышения карточных цен. Так происходит из-за того, что при расчете стоимости жизни учитывается не только повышение карточных цен, но и изменение всех трех составляющих советских цен, действовавших в то время. До сентября 1946 года официальные карточные цены были относительно низкими, и именно их государство повысило до гигантского уровня. Официально государство компенсировало повышение карточных цен соразмерным снижением коммерческих цен, которые изначально были очень высокими. Более того, цены на частных колхозных рынках отражали изменения государственных коммерческих цен, и когда коммерческие цены снижались, то частные цены на продукты питания также шли вниз. Всего этого — понижения и коммерческих, и рыночных цен в колхозах, по крайней мере, на бумаге — было достаточно не только для компенсации повышения карточных цен, но и для снижения показателей общей стоимости жизни и, вместе с тем, повышения показателей реальной заработной платы.

Однако проблема в том, что эти бумажные расчеты имели мало общего с реальностью. Для подавляющей части рабочих повышение реальной заработной платы было не более чем иллюзией^[13]. Я употребляю слово «иллюзия» по двум причинам: первая и самая очевидная — все это происходило в самом начале масштабного голода, который повлиял не только на уровень жизни в сельских районах (а для них расчет реальной заработной платы не применялся), но и на уровень жизни в городах. Десятки тысяч городских жителей преждевременно умерли именно из-за голода, а оставшаяся часть страдала от катастрофического сокращения питания^[14]. А во-вторых, реальность советской жизни была такова, что цены и заработная плата, даже в условиях системы карточного распределения, не гарантировали людям обеспечение продуктами питания или другими товарами — одеждой или жильем. Основная проблема здесь заключалась в поставках продукции, а поставки продукции были откровенно недостаточными. Значительное большинство рабочих, в особенности низкооплачиваемые (их было не так много), теперь могли покупать меньше продуктов по карточной системе по новым высоким ценам, в то же время товары на частных рынках, хоть цены на них и были снижены, все равно оставались для них недоступны. Покупательная способность той части рабочих, которые получали более высокую зарплату, теоретически была затронута в меньшей степени; вероятно, она даже повысилась, но эти люди столкнулись со вторым препятствием: продукты питания, которые они вроде бы и могли себе позволить, невозможно было нигде найти^[15]. Чтобы понять, лучше или хуже жили люди, необходимо изучить, какую пищу они фактически потребляли, сколько метров ткани они могли купить в год, сколько времени требовалось на приобретение обуви, сколько пар нижнего белья или носков у них было или сколько грамм мыла они покупали каждый месяц. Объем продаж непродовольственных товаров был ужасающе мал и не всегда по причине высокой стоимости (хотя в большинстве случаев именно поэтому), а из-за того, что в стране их просто не производили. Мыло отсутствовало в семьях, последствия чего для общественного здоровья и гигиены я рассматриваю в главе 3, не из-за того, что оно было дорогим, а из-за того, что мыла нигде не было в продаже, хотя в 1947 г. в стране боролись с массовой вспышкой тифа.

Вслед за историками, которые занимались вопросом западноевропейской индустриализации, в этой книге я расширяю границы их анализа и включаю в него другие аспекты потребления, прежде всего жилищные условия, доступ к канализационным системам и к безопасному водоснабжению. Также я рассматриваю такие вопросы, как уборка улиц от мусора и экскрементов, возможности населения мыться и соблюдать базовый уровень личной гигиены. Это — вопросы не просто личного комфорта, хоть они и играли очень важную роль в определении, был ли уровень жизни в городах удовлетворительным. Это — ключевые факторы, определяющие вероятность заболевания туберкулезом, дизентерией или пневмонией, продолжительность жизни людей и выживание детей в первый год жизни. Они также влияли на полноценность рациона. Люди, которые живут в убогих условиях, с недостаточным доступом к водоснабжению, когда осуществление базовых гигиенических и бытовых процедур требует значительных трудозатрат, в целом будут тратить больше энергии в течение дня, чем те, кто живет в современных домах с канализацией, водопроводом, туалетом и ванной. Если рацион питания содержит мало калорий, то расчет потребления энергии, необходимой для выполнения этих повседневных гигиенических процедур, определяет, страдают ли люди от недоедания, особенно в таком обществе, как послевоенный СССР, когда работа заключалась, как правило, в выполнении тяжелого физического труда в течение долгого времени.

Мой анализ этих вопросов показывает, что картина послевоенного СССР сильно отличалась от представлений большинства западных обозревателей и даже специалистов по советской истории. Практически ни в одном советском городе не было современной санитарной инфраструктуры. Даже в самых продвинутых городах были только небольшие канализационные системы, совершенно не отвечающие нормам. У большинства людей не было туалетов в домах, и они довольствовались уличными туалетами и примитивными выгребными ямами. Если в городах было центральное водоснабжение, то доступ к воде обеспечивался только посредством уличных колонок; мало у кого был водопровод в доме, а если и был, то в водоснабжении случались частые перебои. Почти у всех отсутствовали ванны дома. Чтобы соблюдать гигиену, людям приходилось ходить в бани, но их недостаточная пропускная способность после войны позволяла большинству людей мыться только раз или два в месяц. Также мы увидим, что в период позднего сталинизма обнаруживается парадокс. Режим предпринимал нерешительные шаги для модернизации городской инфраструктуры. Условия жизни в городах, особенно в областных промышленных, оставались неудовлетворительными, если не откровенно опасными, до смерти Иосифа Сталина в 1953 году и еще несколько лет после. Но все же именно в этот период показатели детской и взрослой смертности начали снижаться.

Возможно, в этом отношении СССР был уникальной страной среди промышленно развивающихся обществ. В Западной Европе и США так называемая санитарная реформа, которая заключалась в прокладке канализации, постройке очистных сооружений, организации централизованного водоснабжения безопасной для питья водой, а также решении проблемы перенаселенности, была непременным условием для того, чтобы в конце XIX — начале XX века показатели детской и взрослой смертности снизились, чему способствовали также и другие факторы. Не последнюю роль сыграли переход на более качественное питание и падение рождаемости. Но без санитарной реформы существенные улучшения в сфере общественного здравоохранения были бы невозможны. К примеру, по оценке экономиста Вернера Трёскена, 20 % совокупного снижения смертности в США в период между 1900 и 1940 годами были достигнуты только благодаря строительству коммунальных систем водоснабжения и канализации^[16]. Советский Союз не пошел по этому пути. После Второй мировой войны смертность снизилась, хотя и не было отмечено существенных улучшений в городской санитарии, водоснабжении, не были решены вопросы перенаселенности и обеспечения населения средствами личной гигиены. Этот кажущийся парадокс можно сформулировать в плане отставания во времени. Санитарная инфраструктура в Советском Союзе была похожа на инфраструктуру стран Западной Европы примерно сорока — восемьюдесятью годами ранее. Перед Второй мировой войной данные по детской смертности в Союзе показывали такое же временное отставание по сравнению с данными в Западной Европе. После войны временное отставание в создании санитарной инфраструктуры немного сократилось, но с точки зрения показателей детской смертности Советскому Союзу удалось существенно сократить этот разрыв. В некоторой степени это произошло за счет способности Советского Союза перенимать опыт в медицине и общественном здравоохранении у стран Западной Европы, но, как мы увидим, в этом случае возникает следующая политическая проблема: руководство страны вместо того, чтобы инвестировать средства в строительство приличного жилья, развитие санитарных условий и водоснабжения, пыталось решить эти вопросы посредством мероприятий в области общественного здравоохранения.

Санитарная реформа в Западной Европе проводилась в определенном политическом контексте. Как мы могли убедиться, быстрый рост городов с развитием промышленного капитализма привел к заметному повышению смертности, которое обозреватели связывали с совершенно очевидной деградацией городской среды — появлением трущоб, огромных скоплений человеческих и животных отходов, загрязнением воды. Все это произошло до того, как стала известна и нашла всеобщее признание микробная теория инфекционных заболеваний^[17]. По большей части прогресс в этой области был достигнут благодаря неустанным усилиям и агитации множества реформаторов. Но все же помимо стремления к социальным реформам и улучшению общего благосостояния были и другие идеологические истоки движения за чистоту в городах. Наиболее важным из них была боязнь буржуазии растущего городского рабочего класса, в котором она видела прямую угрозу установлению политического и общественного порядка. Средний класс видел прямую связь между грязью, беспорядком и политической непокорностью. Ричард Эванс в 1892 году в ставшей классической работе о политике в период эпидемии холеры в немецком городе Гамбурге посвятил много страниц подробному обсуждению работы Уильяма Лендли, английского инженера, который сделал карьеру в Гамбурге, продвигая идею строительства общественных бань и прачечных. Представляя свой план старейшинам Гамбурга, он использовал следующий аргумент:

Нечистое тело ведет к отсутствию самоуважения, грубости и пороку. Опыт показывет, что те, у кого грязная одежда, не ходят в приличные места и, следовательно, предпочитают проводить время в общественных местах самого низкого уровня. Если эти люди могут потратить час или около того своего свободного времени на то, чтобы принять ванну, то в большинстве случаев это отобьет у них желание пойти в паб… Не соблюдающее гигиену население отмечается довольно высокими показателями заболеваний и смерти, а поскольку бедное население города полагается на государственное финансирование для покрытия расходов во всех подобных случаях, это налоговое бремя по бо́льшей части соотносится с тем, насколько население соблюдает гигиену. Нечистое население дегенерирует и, следовательно, чаще нарушает закон, таким образом стимулируя постоянную необходимость в расширении дорогостоящих тюрем. Из-за низкого уровня чистоты население более восприимчиво к губительным эпидемиям таким, как холера, оспа, лихорадка и так далее. и способствует тому, что болезни становятся эндемическими или ими снова начинают заражаться. Как показывает опыт, когда эти эндемические заболевания достигают определенного уровня, они также добираются и до домов обеспеченных людей^[18].

Другими словами, строительство бань не имело ничего общего с общественным здоровьем (что вообще не содержалось в аргументах Линдли, помимо того факта, что рабочие могли распространять свои заболевания на буржуазные районы городов), а, скорее, относилось к вопросу сохранения общественного порядка и экономии средств гамбургской буржуазии. Эванс считал неслучайным то, что Линдли разработал эти суждения на заре повсеместных европейских революционных потрясений 1848 года. «Проблема заключалась не в том, что отсутствие гигиены могло привести к революции, — заключил Эванс, — скорее, отсутствие гигиены было просто-напросто физическим выражением внутреннего отрицания буржуазных норм и, таким образом, буржуазного общества»^[19].

Историки наблюдали похожую ситуацию во Франции в XIX веке. Энн-Луиз Шапиро в исследовании парижской жилищной реформы во второй половине XIX века писала:

Исследователи буржуазного общества понимали, что жуткие условия, в которых жили рабочие, были причиной моральной слабости и антиправительственных мятежей, а также слабого здоровья и заболеваний. В основе всех обсуждений конкретных проблем, связанных с быстрым, незапланированным городским ростом, лежит сильный, зачастую явный, страх перед последствиями географической сепарации классов. Обозреватели предостерегали об опасности, которая могла возникнуть, если бы вокруг Парижа в пригородах стали заселяться обнищавшие люди, создавая анклавы, враждебно настроенные к общественному порядку. Точно так же их тревожила перспектива того, что рабочие, лишенные примера буржуазных нравов, могут перенять модель поведения преступников. Гигиенист дю Меснил рассказывал о хроническом чувстве тревоги, которое испытывали его современники, нужно было обладать нечеловеческим героизмом, чтобы не начать испытывать ненависть к обществу, находясь в условиях, в которых жили бедняки в своих лачугах^[20].

При этом обнаружилось противоречие между боязнью буржуазии черни и немытой челяди и ее нежеланием тратить большие средства, необходимые на расчистку европейских городов. Отчасти это объясняло более быстрое развитие коммунального водоснабжения по сравнению со строительством канализации. И в Британии, и в Германии инвесторы осознавали, что с коммунального водоснабжения можно получить прибыль, даже несмотря на огромные суммы требуемых вложений. Более того, промышленники поняли, что загрязненные реки чреваты большими издержками, так как загрязнение достигло того уровня, когда оно наносит вред их оборудованию и конечной продукции. Промышленникам приходилось платить огромные деньги за привезенную издалека чистую воду. А вот строительство канализации не предполагало получения такой материальной выгоды. Повсеместное внедрение систем канализации в существенной мере зависило от доводов представителей здравоохранения^[21].

В Советском Союзе оба фактора — идеологический и финансовый — либо отсутствовали, либо работали иным образом: возможно из-за того, что и у самой сталинской элиты были рабоче-крестьянские корни, она не испытывала такого беспокойства по поводу гигиены рабочего класса и общественных беспорядков, как ее коллеги из капиталистических стран. В основе такого отношения Сталина к рабочему классу и крестьянам лежали вовсе не проблемы гигиены. Что касается инвестиций, то здесь финансовые соображения тоже играли важную роль. В этой книге мы увидим многочисленные примеры того, как советские санитарные инспекторы обращались в центральные плановые органы и обязывали местные Советы или конкретные промышленные предприятия создавать необходимую санитарную инфраструктуру, начиная с канализационных трубопроводов и заканчивая очистными сооружениями. Но центральные органы в Москве — либо в лице Госплана (Государственный плановый комитет Совета Министров СССР), либо промышленных министерств — отказывались выдавать средства на эти мероприятия. Подобное происходило и в сфере жилищного строительства, которое было столь незначительным во времена Сталина, что сильно отставало от темпов роста городского населения. Органы здравоохранения были отлично осведомлены о том, что перенаселенность являлась серьезной угрозой здоровью, но им пришлось ждать до тех пор, пока к власти в 1953 году пришел Никита Хрущев. Лишь тогда в Советском Союзе стали осуществляться серьезные капиталовложения в жилищное строительство.

Экономическая логика сталинизма, как оказалось, заключалась в том, что дешевле было остановить заболевания, предотвращая и контролируя вспышки эпидемий, а не направляя значительные инвестиционные ресурсы на санитарные реформы. Поэтому послевоенный период ознаменовался запуском повсеместных программ по общественному здравоохранению, целью которых стала иммунизация против инфекционных заболеваний, а также выполнение регулярных дизинфекций определенных целевых групп населения, выявление и изоляция переносчиков заболеваний или организмов — переносчиков заболеваний (прежде всего вшей), проверка пищевых предприятий и рыночных торговцев на предмет бактериального заражения и обучение населения гигиене. Все это были разумные и важные меры общественного здравоохранения, но они проводились в то время, когда города все еще были благоприятной средой для тех заболеваний, которые старались предотвратить органы здравоохранения, и когда сами больницы не располагали канализационными системами или методами для безопасного уничтожения зараженных человеческих отходов.

Как я проводил данное исследование

Мое исследование городской среды основывается на детальных сравнительных местных исследованиях, как я их называю, тыловых промышленных районов РСФСР. Под понятием «тыловые районы» я имею в виду те районы России, в которых не велись боевые действия и которые не подверглись массовому разрушению в период Второй мировой войны. Единственным частичным исключением является Московская область, которая в течение короткого периода времени находилась под немецкой оккупацией. Существует весьма неплохой архив документов о восстановительных работах в таких советских городах, как Ленинград и Сталинград, и в городах Украины. Также у нас есть три очень тщательных исследования на английском языке о восстановительных работах в Ростове-на-Дону, Севастополе и Киеве^[22]. Проблемы их восстановления были отличны и в техническом плане, и в политическом от тех проблем, с которыми столкнулись тыловые районы. Как мы увидим, инфраструктура последних также очень сильно пострадала во время войны, но это произошло в основном из-за вынужденного запустения, распространившегося из-за отсутствия средств и квалифицированных сотрудников, которые должны были бы выполнять ремонт и техническое обслуживание. Запустение произошло не из-за военных действий или преднамеренных диверсий отступавшей нацистской армии. По сути, фокусируя внимание на тыловых районах, методологически мы подходим максимально близко к анализу конкретных атрибутов городской среды, которые были свойственны сталинской системе как системе, тех черт, которые скрывались за масштабным физическим уроном, нанесенным оккупированным территориям во время войны.

Районы, которые рассматриваются в исследовании (с запада на восток): Москва и Московская область, Ярославская и Ивановская области, Горький и Горьковская область — в Центральной России; Казань и Куйбышев — в Поволжье; Свердловск и Свердловская область, Молотов и Молотовская область, Челябинск и Челябинская область — на Урале;Кемеровская область в Кузнецком бассейне (Кузбасс) — в Сибири. В главах 4 и 5 у меня будет возможность включить дополнительные ряды данных по Ленинграду и Башкирии (Южный Урал) там, где это будет важно для исследования. Документы, которые мною используются (я объясню это сейчас), позволяют нам изучать эти районы, используя лонгитюдный способ, в период с последних лет войны и до первых лет после смерти Сталина. Хотя это и относительно короткий период, мы все же можем оценить произошедшие изменения. Мы также изучаем районы по двум разным направлениям: мы можем сравнивать как опыт разных районов, так и сопоставлять ситуацию внутри района между основными промышленными центрами (например, Москва, Свердловск или Челябинск) и малыми промышленными городами в их областях.

Важность последнего направления становится очевидной, если посмотреть на районы, которые я выбрал, и характеристики малых городов в них. Историки, подобные мне, которые занимаются вопросами и труда, и промышленности советских времен, как правило, недостаточно внимания уделяли особенностям жизни в малых промышленных городах СССР. И все же в стране были сотни малых городов с населением примерно 30 тыс. — 40 тыс. человек. Во многих таких городах доминирующую роль играла какая-либо одна область промышленности или даже одно отдельное предприятие. В сумме население этих городов составляли или были даже больше в несколько раз населения крупного промышленного центра, которые управляли экономикой в каждом районе. Об этом факте стоит задуматься, ведь он является напоминанием нам о том, что значительная часть российских рабочих и их семей жили в таких городах и что их опыт жизни был таким же, как и у рабочих больших городов. Сложно получить точные данные о населении первых послевоенных лет, но оценки Статистического управления РСФСР на 1948-1955 гг. из табл. I.1 показывают разбивку по некоторым районам, которые рассматриваются в этом исследовании (в целях сравнения Статистическое управление также включило данные переписи 1939 года).

Таблица I.1

Оценка численности населения в выбранных промышленных районах РСФСР, 1939-1955 годы (в тыс. чел.)

Примечания: Данные за 1939 год взяты из переписи населения 1939 года. Данные за другие годы приведены на 1 января соотвествующего года.

* В 1954 году границы Горьковской области изменились, поскольку город Арзамас вышел из ее состава и стал центром отдельной области. Впоследствии эти две области были вновь объединены.

Источник: ГА РФ. Ф. А-374. Оп. 34. Д. 1540. Л. 81, 81 об., 82, 83, 83 об., 84.

Таким образом, в городах Горьковской области проживало примерно столько же человек, сколько и в самом Горьком. Еще более радикальная картина представлена на Урале, где городское население области: в два раза больше, чем население крупного регионального центра Молотовской области; чуть менее чем в три раза превышает население Свердловской области и примерно в два с половиной раза больше, чем в Челябинской области. Даже в рамках московского столичного региона, где численность населения Москвы превзошла численность населения городов Московской области, все же и в Подмосковье насчитывалось больше людей, чем совокупная численность населения (то есть мегаполис с окружающими областными городами) любого другого удаленного района. Более того, это соотношение оставалось практически неизменным во время всего периода позднего сталинизма. Практически в каждом районе из табл. I.1 темпы роста населения между 1949 и 1953 годами более-менее идентичны для области и мегаполиса. В социальном плане это означало, что городская рабочая сила увеличилась в процессе послевоенного восстановления, и по большей части это увеличение произошло благодаря централизованной принудительной или добровольно-принудительной рабочей мобилизации в соответствии с указами правительства: малые города получили такой же, а в некоторых случаях и больший приоритет центральных органов в Москве.

Эти данные, хоть и весьма показательны, все же не отражают всего масштаба неравенства, поскольку не дают информации о численности населения в каждом из городов областей по отдельности. Центральное статистическое управление (ЦСУ) все же включило эти данные в предварительную и, вероятно, не самую точную оценку численности населения, которая проводилась в начале 1948 года. Хотя сами данные, возможно, и не являются абсолютно точными (они занижают численность населения трех промышленных центров на Урале), они, по крайней мере, показывают относительные размеры больших и малых городов в каждой области. Здесь можно увидеть довольно распространенную модель. Наряду с областным мегаполисом может быть еще один город среднего размера (Дзержинск — в Горьковской, Нижний Тагил — в Свердловской, Магнитогорск — в Челябинской области), а также большое количество маленьких промышленных городов с населением всего несколько десятков тысяч человек.

В этой книге мы увидим, что имелись существенные различия условий жизни и жизненных перспектив не только при сравнении разных промышленных районов (возьмем в качестве примера крайний случай: Москва и Молотов), но также и между группами промышленных мегаполисов и географически удаленными малыми городами.

Какими источниками я пользовался? Я полагался на три основных типа документов. Первый — это ежегодные отчеты местных филиалов Государственной санитарной инспекции (ГСИ). Инспекторов ГСИ можно считать примерным аналогом инспекторов службы здравоохранения в Великобритании. Они инспектировали состояние жилого фонда, принадлежавшего государству (но не частного жилого фонда или жилого фонда, принадлежавшего промышленным предприятиям, кроме общежитий); состояние канализационных систем, систем удаления отходов и водоснабжения;состояние школ и школьной гигиены, общественного питания, частных рынков продовольственных товаров, предприятий пищевой промышленности, кладбищ, парикмахерских, гостиниц, железнодорожных станций и речных портов. На национальном уровне существовала Всесоюзная ГСИ, которая находилась в ведении Министерства здравоохранения СССР (Минздрав СССР), хотя у нее был свой собственный архив в Российском государственном архиве [вероятно, автор имеет в виду Центральный государственный архив (ЦГА). — Примеч. пер.]. Также в каждой советской республике была своя республиканская государственная санитарная инспекция.

Таблица I.2

Численность населения районных городов и крупных областных городов Горьковского региона (январь 1949 года), Молотовского, Свердловского и Челябинского регионов (январь 1948 года)

Источники: Горький: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 4464. Л. 19; Горьковская область: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 47. Д. 7656. Л. 75-81 (1948 год, отчет ГСИ из Горьковской области); Молотовский район, Челябинский район, Свердловский район: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 3152. Л. 47-48, 65-67, 75-76.

Местные инспекторы подавали ежегодные отчеты в обе организации, и благодаря именно этому факту у нас есть доступ к этим документам. Бо́льшая часть того, что мы сегодня знаем о состоянии городской санитарии, получена из этого источника^[23].

Второй источник — это документы Министерства здравоохранения РСФСР и в меньшей степени Министерства здравоохранения СССР^[24]. Они содержат информацию по широкому кругу аспектов, но те, которыми я пользовался для данного исследования, посвящены санитарии, общественному здравоохранению, мероприятиям по контролю над эпидемиями, детской смертности, условиям в больницах, безопасности на рабочем месте, питанию населения и здоровью школьников и молодых рабочих. Соответствующий источник содержит медицинские диссертации, статьи и монографии, которые находятся в Центральной научной медицинской библиотеке в Москве — очень богатом источнике информации, которым социальные историки пока еще не пользовались в достаточной степени.

Третий основной источник — это Центральное статистическое управление (ЦСУ) и его структура в РСФСР — Статистическое управление (СУ) РСФСР, откуда я получил два типа данных. Первый — демографические данные по рождаемости, смертности, причинам смерти и детской смертности. Второй — о питании, полученные из ежегодных исследований бюджетов домохозяйств, проводимых ЦСУ, о которых я рассказываю во второй части главы 4.

Как я уже говорил, инспекторы ГСИ по характеру работы были похожи на инспекторов службы здравоохранения в Великобритании, но между ними были и важные различия. Детальная информация и данные отчетов Министерства здравоохранения Великобритании зарекомендовали себя как богатый источник информации для историков, занимающихся вопросами общественного здравоохранения и населения Великобритании. Отчеты ГСИ не могут претендовать на такую же последовательность, информативность, открытость, аналитический характер и надежность статитических данных. И это понятно, учитывая присущую СССР цензуру и политический контроль, особенно в период правления Сталина. В свете этого беспристрастность того, что писали инспекторы, поражает и достойна восхищения. И все же по своему качеству отчеты разительно отличаются. Скорее всего, это зависело от того, где работал инспектор, и внутренних норм местного управления.

Кем же были государственные санитарные инспекторы? По образованию они являлись врачами, но до войны их статус, зарплата и условия работы были ужасными. Выпускники медицинских вузов, которые выборали работу санитарным инспектором, могли претендовать на зарплату, составляющую примерно 60 % того, что они могли бы получать в других областях медицины. За эти деньги им приходилось мириться с ужасными условиями проживания (как правило, жилье им предоставляли неохотно, если предоставляли вообще, в том населенном пункте, где они работали); в транспорте им было отказано, в связи с чем им было трудно ездить на заводы, рынки или в общежития для проведения инспекций; практически полностью отсутствовало оборудование, не только базовое лабораторное или инструменты, но такие обычные вещи, как карандаши. Но самое главное препятствие, с которым они сталкивались, была острая враждебность со стороны организаций, в которых они должны были проводить санитарные инспекции. У них практически не было соответственных полномочий, и, что еще хуже, они фактически должны были выполнять функции, которые надлежало выполнять другим организациям, но которые не делали этого. Работа инспектора заключалась в инспектировании, обнаружении проблем и рекомендациях для решения этих проблем. Ответственность за соблюдение довольно слабого и несистемного советского законодательства по вопросам экологической и санитарной безопасности лежала не на них, а на местных Советах и милиции. Поскольку и Советы, и милиция отказывались отвечать за эту работу, инспекторам приходилось заполнять этот пробел. Об этом красноречиво свидетельствует старший санитарный инспектор города Свердловска примерно в конце 1940 — начале 1941 года:

В настоящий момент Государственная санитарная инспекция отвечает за всю грязь в городе, за каждый аспект жизни и работы в городе. Сотрудники Государственной санитарной инспекции бегают с места на место с каждой мелочью, инспектируя дворы и квартиры в Советском районе, сталкиваясь с самыми разнообразными жалобами рабочих — жалобами, которыми должно заниматься Управление жилищного хозяйства, и так далее. Из-за того, что у нас нет строгого и четкого санитарного законодательства, местные чиновники не особенно жалуют санитарных врачей: они не выполняют наших законных требований; указания закрыть объекты из-за нарушения санитарных норм должны быть одобрены местными органами власти, но вместо этого, как и в случае со штрафами, они их зачастую отменяют. Все это в совокупности приводит к недостатку доверия работе санитарных врачей^[25].

Судя по всему, после войны их статус и заработная плата повысились, но не их возможность обеспечивать соблюдение медикосанитарных правил. Об этом у меня еще будут причины написать несколько раз в этой книге. Одной из проблем была их относительная молодость и неопытность. Количество санитарных врачей, как и число сотрудников в других областях медицины, в послевоенное время постоянно росло, что обязательно требовало обучения новых кадров. Однако они оказывались в чрезвычайно не выгодном положении, когда пытались работать с руководителями фабрик, которые были старше, опытнее и, скорее всего, могли просто издеваться над ними^[26].

Эти материалы дают нам неоднозначное представление о том, какими были санитарные инспекторы. Отчеты из большинства населенных пунктов передают ощущение того, что образованные, добросовестные должностные лица зачастую вопреки всему боролись, чтобы выполнять свою работу и обеспечивать соблюдение положений и приказов. По крайней мере, они также были глазами и ушами Всесоюзной санитарной инспекции и санитарной инспекции РСФСР, которые зависели от информации, которую предоставляли в местных отчетах для прессы Госплан, Министерство здравоохранения, Совет Министров СССР для принятия мер по тем вопросам, которые им казались важными. И все же руководители союзного уровня и руководители республик не всегда были довольны их работой, поскольку это были местные инспекторы, и при случае ругали их за то, что они не выдерживали давления со стороны местного руководства предприятий.

У этой книги есть, по крайней мере, одна важная особенность. Она о том, как жили люди, но не о конкретных людях. Сведения о персоналиях, об их ежедневном опыте или действиях, которые они совершали, отсутствуют. И это заложено в сути настоящего исследования.

По этой причине книгу необходимо читать вместе с другими исследованиями истории общества в период позднего сталинизма, работы, в которых на самом деле много информации о людях и их опыте^[27].

Я также должен рассказать о качестве данных, которые были доступны для нас, о чем у меня еще будут причины рассказать далее в контексте конкретных обсуждений в каждой главе. Трудности работы с данными советского периода хорошо известны. Перед тем как попасть в архив, опубликованные данные всегда проходили строгую цензуру относительно того, что могут знать широкие массы, а что должно остаться в тайне. Практически все данные, которые я использую в своем исследовании, взяты из архивов, все они были помечены грифом «совершенно секретно». Особенно важно помнить, что они были подготовлены и обработаны таким образом, чтобы должностные лица из экономической и политической сферы могли ими пользоваться. В этом плане проблема не всегда заключалась в цензуре, но в других, в некоторых случаях, более сложных вещах, которые влияли на их точность. Как мы увидим в главах 4 и 5, в которых раскрывается вопрос смертности, рождения и смерти, не всегда точно регистрировались, имелись расхождения между цифрами, которые получались у различных органов по сбору данных. Как я отмечу в главе 5, в которой речь идет о детской смертности, существовало значительное расхождение, например между количеством рождений, мертворождений и смертей новорожденных, которые регистрировались в родильных домах и других медицинских учреждениях, и между официальными данными в отделах регистрации рождений и смертей (в медицинских учреждениях у персонала, как правило, было больше возможности зарегистрировать большое количество фактических событий). Секретность распространялась намного дальше принципа, что можно и что нельзя было публиковать. Она охватывала все филиалы медицинских учреждений и напрямую препятствовала их работе, нанося вред здоровью общества, о чем заявляли и сами практические работники. Как жаловался один санитарный врач в 1946 году: «Мы получаем больше информации из журналов о ситуации в Англии или Соединенных Штатах, чем здесь об Ивановской области. Я даже не могу передать [статистику] своему ассистенту для обработки. Единственное, что я могу, это самому пойти в специальный сектор и обработать цифры самостоятельно. Но в таком случае я становлюсь не более чем техническим ассистентом». Результатом такой бездумной и чрезмерной секретности стали трудности в борьбе с распространением заболеваний. Информация о количестве и способах выявления туберкулезных больных имелась только в тубдиспансерах, которые не передавали эти данные санитарным врачам — людям, чья работа заключалась в выявлении заболевших и препятствовании распространению заболеваний. Проблема была даже не в том, что разные организации общественного здравоохранения не обменивались информацией. Все было значительно глубже: информацией не делились даже люди, работавшие в одном здании^[28]. И это были не единственные недостатки медицинских данных. В некоторых частях этой книги я пытаюсь использовать не официальные данные, а те, которые были опубликованы в исследовательских работах. В результате мы сталкиваемся с дополнительными проблемами: исследователей слишком сильно волновала проблема секретности: что можно сообщать, что нельзя, то есть они становились жертвами самоцензуры. Их методология зачастую неверна, и даже там, где они приводят здравые доводы, им мешает недостаток инструментов и надлежащих условий, поэтому достоверность их работ остается под вопросом.

Если известны трудности, с которыми сталкивались врачи и исследователи, то что это означает для нас — тех людей, которые пытаются сложить по кусочкам историю на основе подобных данных? Значит ли это, что все они ненадежны и что мы ничего не узнаем об этом аспекте советской истории? Вероятно, нет. С одной стороны, очевидно, что мы не можем быть уверены в том, что информация отчетов ГСИ или документов Центрального статистического управления столь же верна, как информация из документов, с которыми работают западные историки в своих странах. С другой стороны, мы обязаны попытаться раскрыть некоторые тайны, которые содержатся в данных, и, что еще важнее, мы можем попробовать распознать основные тенденции. Вот на этих выявленных тенденциях я сосредоточился в своей работе.

Сейчас остается дать лишь краткое резюме каждой из глав этой книги.

В главе 1 исследуется проблема содержания городов в чистоте. Как я уже упоминал, практически ни в одном российском городе не было развитой системы канализации; в большинстве областных городов она была либо ограниченная, либо ее не было вообще. Помимо деградации дворов и улиц это вело еще к серьезной проблеме — как убирать человеческие отходы из городов. Это всегда было трудной задачей, но после войны городские власти столкнулись с недостатком транспортных средства, топлива и лошадей. Города в основном полагались на массовые кампании по уборке, которые проходили два раза в год, во время которых убирались все скопившиеся за зиму и лето отходы и экскременты, но бо́льшую часть года городские жители существовали в грязной среде.

В главе 2 рассматривается проблема водоснабжения, по которой есть фактически два связанных между собой, но по сути различных направления анализа. В рамках первого направления исследуются поставка воды городским жителям и те трудности, которые влияли на доступ к достаточному количеству воды, пригодной для питья и домашних нужд. В рамках второго направления исследуется растущая проблема загрязнения рек и причин, почему государственные законы и нормы, регулирующие этот вопрос, не были в большинстве своем претворены в жизнь.

В главе 3 содержится исследование самой городской санитарии per se, которое заключается в рассмотрении общественных бань и имеющихся систем, препятствующих вспышкам и распространению брюшного тифа, потенциально опасного заболевания, которое переносится вшами. Лишь у немногих людей были дома душ или ванна; поэтому, чтобы соблюдать личную гигиену, большинство ходило в общественные бани или пользовалось душем на работе. Их пропускная способность была очень низкой, что наряду с постоянным дефицитом мыла было основной причиной, почему люди могли так редко мыться. Еще более интересно отношение чиновников здравоохранения к этой проблеме. Их волновал не личный комфорт, а общественная безопасность. Пока люди могли мыться достаточно часто для предотвращения рапространения вшей, санитарные врачи были относительно спокойны. Здесь появляется, однако, еще одна проблема: распространение вшей, а вместе с ними тифа были напрямую связаны с массовыми перемещениями населения. В этом случае излишняя зависимость государства от тюрем и кабального труда, когда десятки тысяч людей каждый год перевозились через всю страну, создавала серьезный риск общественному здоровью. На эти вызовы режим отвечал строгими контролирующими мерами, которые в общем и целом были успешны в предотвращении или сдерживании массовых вспышек брюшного тифа и других заразных заболеваний.

В главе 4 анализируются рацион и питание в последние годы сталинского периода. Она начинается с краткого обзора рациона в тылу

во время войны и дает некоторые предварительные оценки смертности в городах в период войны в тылу. Затем исследуется влияние голода 1947 года на тыловые районы, а также медленное и, по существу, недостаточное улучшение в питании, когда голод оступил. Хотя демографические данные недостаточно надежны, чтобы на их основании делать выводы, но в комплексе с другими отчетами по периоду голода в стране они показывают, что потери среди городских рабочих и их семей были очень высоки. Еще мы обнаружили, что, по крайней мере, в тыловых районах России крестьянские хозяйства питались лучше, чем семьи рабочих, что смягчило разрушительный эффект голода.

Глава 5 рассматривает вопрос детской смертности, который является четким показателем общего состояния общественного здоровья и благосостояния. Детская смертность начала снижаться на последних этапах войны, но резко выросла снова во время голода. Хотя она начала снижаться с 1948 года, мы обнаружили выраженные региональные различия в масштабах этого снижения. По сути, в тех регионах, где санитарная реформа шла медленнее, темпы снижения детской смертности были самыми низкими. Очевидным стала увеличивающаяся разница между детской смертностью в Москве, единственным советским городом в нашем исследовании, где санитарная реформа довольно далеко продвинулась, и в остальных частях страны. В этой главе также освещается один из больших парадоксов позднего сталинского периода. Детская смертность снижалась, несмотря на тот факт, что в России в период позднего сталинизма не было факторов, которые способствовали снижению детской смертности в западноевропейских странах ранее в XIX и XX веках. Хотя неопровержимых доказательств этому нет, разгадка этого парадокса, вероятно, заключается в более качественном общественном образовании относительно личной гигиены и более высоком уровне медицинской помощи (в том числе в наличии антибиотиков) в крупных промышленных городах. В этом плане режим полагался на меры в рамках общественного здравоохранения как замещение более дорогого и более долгосрочного процесса модернизации городской инфраструктуры.

И, наконец, в заключении исследуется связь между результатами исследования, описанными в книге, и более общими вопросами политической экономии сталинской системы. Если сталинский режим систематически не развивал городскую инфраструктуру, было ли это связано со злым умыслом со стороны политического руководства? Было ли это связано с необходимостью восполнить массовый урон, нанесенный войной, которая вынудила режим инвестировать непропорционально большую долю национального богатства в восстановление и расширение тяжелой промышленности за счет индивидуального и коллективного потребления? Или причина заключалась в более специфических особенностях сталинской системы, в частности в ее стремлении к тому, что я называю «саморазрушающий ростом», из-за которого любое сокращение ресурсов для тяжелой промышленности было чрезвычайно трудным? Ответ, я полагаю, лежит во взаимодействии всех этих факторов. Личное недоверие и даже презрение Сталина к обычным производителям в советском обществе означало, что в вопросах распределения ресурсов он естественным образом тяготел к решениям, которые включали в себя сокращение потребления и интенсификацию эксплуатации труда. Также не оставляет сомнений то, что тяжесть послевоенной экономической ситуации поставила бы перед сложным выбором распределения ресурсов любое правительство. И все же такой выбор был ограничен динамикой экономической и социальной системы, которую создал сталинизм. Она порождала естественную тенденцию к гипертрофированности тяжелой промышленности и недоинвестированию в производство тех товаров и услуг, которые улучшили бы благосостояние населения. Поэтому следующим лидерам страны, которые обладали лучшим пониманием экономических реалий, чем Сталин, были менее недоброжелательно и высокомерно настроены к людям, которыми они управляли, так же тяжело давалось решение этих проблем.

Примечания

5

Belikov P. F. The Fight Against Intestinal Infections. American Review of Soviet Medicine. Vol. 4. No. 3. 1947. February. Р. 240-241.

6

Ibid. Р. 241-242.

7

Жданова Л. Г. Эпидемиология дизентерии, обусловленной загрязнением питьевой воды из технического водопровода // Вопросы эпидемиологии, профилактики и клиники кишечных инфекций / под ред. В. А. Крестовниковой М., 1954. С. 31.

8

Szreter S., Mooney G. Urbanization, Mortality, and the Standard of Living Debate: New Estimates of the Expectation of Life at Birth in Nineteenth-Century British Cities. Economic History Review. New series.Vol. 51. No. 1. 1998. February. Tables 5, 6. В течение всего этого периода показатели продолжительности жизни в крупных промышленных городах сильно отставали от средних показателей по всей Англии и Уэльсу, хотя после 1870 года разница уменьшилась. Для сравнения: продолжительность жизни в Англии и Уэльсе оставалась на неизменном уровне приблизительно 41 год в период с 1810-х до конца 1860-х годов, а потом неуклонно увеличивалась до 46 лет к концу XIX века. Это означает, что в 1830-х годах ожидаемая продолжительность жизни при рождении в крупных городах была на целых 12 лет ниже среднего национального показателя.

9

Huck P. Infant Mortality and Living Standards of English Workers During the Industrial Revolution // Journal of Economic History. 1995. Vol. 55. No. 3. September. P. 546-547; Szreter S., Mooney G. Urbanization, Mortality, and the Standard of Living Debate. Р. 108-110.

10

Подробнее см.: Szreter S. Economic Growth, Disruption, Deprivation, Disease, and Death: On the Importance of the Politics of Public Health for Development // Population and Development Review. Vol. 23. No. 4. 1997. December. Р. 693-728.

11

Более детально я рассматриваю реакцию государства на неурожай в вводной части главы 4.

12

Zaleski E. Stalinist Planning for Economic Growth, 1933-1953. London: Macmillan, 1980. Р. 688-696.

13

Filtzer D. The Standard of Living of Soviet Industrial Workers in the Immediate Postwar Period, 1945-1948. Europe — Asia Studies. Vol. 51. No. 6. 1999. Р. 1015-1016.

14

Этот вопрос будет детально рассмотрен в главе 4.

15

Таким образом, в 1947 году в Иванове и Куйбышеве произошел резкий скачок детской смертности по большей части из-за того, что там не было молока; см. главу 5, с. 350-354.

16

Troesken W. Water, Race, and Disease. Cambridge, MA: MIT Press, 2004. Р. 5960, 63. Я привожу более полное обсуждение опыта Британии и Западной Европы в главах 1 и 2.

17

Гипотеза о микробной природе инфекционных заболеваний существовала еще в древности, и именно всеобщее признание теории заражения позволило средневековым врачам в Европе и на Ближнем Востоке выступать в поддержку карантина как способа борьбы с чумой. Сама теория стала доказуема только с развитием микробиологии. И даже при всем этом только в 1870-х годах Роберт Кох смог научно подтвердить верность теории. И даже тогда потребовалось еще время для того, чтобы работа Коха получила всеобщее признание. В Европе в середине XIX века господствующей теорией являлось то, что заболевания распространяются не посредством заражения, а при помощи «миазмов» или зараженного воздуха. И именно это заблуждение по счастливой случайности привело к тому, что большинство реформаторов санитарной сферы в XIX веке выступали за улучшение городской санитарии, развитие канализации и обеспечение чистой водой.

18

Evans R. J. Death in Hamburg: Society and Politics in the Cholera Years. London: Penguin, 2005.Р. 118-119 [со ссылкой на: Lindley W.] Oeffentliche Wasch — un Bade-Hauser. Hamburg, 1851. P. 16-17.]

19

Evans R. J. Death in Hamburg. Р. 178.

20

Shapiro A.-L. Housing the Poor of Paris, 1850-1902. Madison: University of Wisconsin Press, 1985. Р. XIV. Позднее она отмечает: «Обозреватели буржуазного общества определяли городской синдром: темные, влажные, обшарпанные жилища вынуждали рабочего идти в кабаки; семейная жизнь рушилась; жена становилась проституткой, дети уходили жить на улицу; город порождал поколение бродяг — изгоев, которые жили вне социальных норм, чьи жилища становились местами распространения инфекций и призывов к мятежам» (Ibid. Р. 15). Но не только страх революции мотивировал французских реформаторов санитарной системы. Они были в равной степени обеспокоены тем, что урбанизация породила население, которое находилось в таком плохом физическом состоянии, что в армия невозможно было набрать достаточное количество солдат, которые могли бы защищать отечество (Ibid. Р. XIV). И Франция была не одинока в своей проблеме. Во время Бурской войны Британской армии пришлось отказать 38 % волонтеров из-за их различных физических недостатков. Когда Британия ввела систему призыва на военную служу к концу Первой мировой войны, армия отказала более 40 % потенциальных призывников, поскольку они физически не подходили для службы, см.: Burnett J. Plenty and Want: A Social History of Food in England from 1815 to the Present Day. 3^rd ed. London: Routledge, 1989. Р. 243, 254.

21

Vsgel J. Urban Mortality Change in England and Germany, 1870-1913. Liverpool: Liverpool University Press, 1998. Р. 159-164; Wohl A. S. Endangered Lives: Public Health in Victorian Britain. London: J. M. Dent & Sons, 1983. Р. 237.

22

Подробнее см. о Ростове-на-Дону: Jones J. W. Everyday Life and the “Reconstruction” of Soviet Russia During and After the Great Patriotic War, 1943-1948. Bloomington, IN: Slavica, 2008; о Севастополе: Qualls K. D. From Ruins to Reconstruction: Urban Identity in Soviet Sevastopol After World War II. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009; о Киеве: Blackwell M. J. Regime City of the First Category: The Experience of the Return of Soviet Power to Kyiv, Ukraine, 1943-1946: Ph. D. Dissertation. Indiana: Indiana University, 2005. В каждой из работ показано, что помимо восстановления существенных материальных повреждений в этих городах режиму Сталина также приходилось восстанавливать местную политическую элиту, то есть заниматься процессом, который невозможен без конфликтов и противоречий.

23

С 1951 года подробные местные отчеты перешли под ответственность санитарно-эпидемических станций, после того как эти станции стали организационно не зависимы от ГСИ. За некоторыми исключениями, областные отчеты ГСИ тогда содержали информацию в основном только о внутренних организационных моментах.

24

Многие документы Министерства здравоохранения СССР все еще являются секретными, особенно те, которые содержат информацию о периоде после 1950 года. Архивы Министерства здравоохранения РСФСР были по большей части деклассифи-цированы. Я думаю, что Кристофер Бертон был первым западным ученым, который в таком объеме изучил документы РСФСР, и я глубоко признателен ему за то, что он указал мне на них.

25

ГА РФ. Ф. A-482. Оп. 47. Д. 157. Л. 111-128; цит. по: Л. 114.

26

Там же. Ф. 9226. Оп. 1. Д. 897, третья непронумерованная страница в начале тома. Материал содержит данные первого Пленума санитарно-эпидемиологического совета Молотовской области от 2 сентября 1948 года. На заседании присутствовал 161 эксперт по вопросам общественного здравоохранения, 90 из них были либо санитарными инспекторами, либо санитарными врачами, которых нанимали непосредственно промышленные предприятия, в отчете содержались данные о возрасте и профессиональном опыте 144 человек, 42 % из них работали менее трех лет.

27

Помимо моей книги см.: Soviet Workers and Late Stalinism. Cambridge: Cambridge University Press, 2002 [на рус. яз.: Фильцер Д. Советские рабочие и поздний сталинизм. М.: РОССПЭН, 2011], сопроводительным томом к которой является настоящее издание, можно посмотреть работы Елены Зубковой, которые перечислены в библиографии; а также: Зима В. Ф. Голод в СССР 1946-1947 годов: происхождение и последствия. М.: Институт российской истории РАН, 1996; Late Stalinist Russia: Society Between Reconstruction and Reinvention / ed. J. FYrst. London: Routledge, 2006; Juliane FYrst, Stalin’s Last Generation: Youth, State and Komsomol 1945-1953: Ph. D. Dissertation. University of London, 2003; Qualls К. From Ruins to Reconstruction; Jones J. W. Everyday Life and the “Reconstruction”; Blackwell M. J. Regime City of the First Category.

28

Речь профессора Мазель на Съезде областных и городских санитарных врачей, эпидемиологов и бактериологов, который проходил в Горьком 5-7 октября 1946 года. Материалы конференции см.: ГА РФ. Ф. A-482. Оп. 47. Д. 4914; здесь приводится цитата: Л. 217-219.