Ярмарка в Скарборо / Scarborough Fair

Дон Нигро

Монолог Черил, подружки Бена Палестрины в Университете штата Огайо. Черил убеждает Бена уйти от нее, чтобы она смогла остаться с ним навсегда, и предсказывает ему встречу с Трейси в Массачусетсе, которая послужит завязкой первой поставленной пьесы Дона Нигро – «Морского пейзажа с акулами и танцовщицей».

(ЧЕРИЛ, двадцати с небольшим лет, говорит из круга света, окруженного темнотой).

ЧЕРИЛ. Все начинается и заканчивается одиночеством. Именно это ты помнишь. Шагая ночью по Овалу^[1] в одиночестве, в аду, где пары занимаются любовью на скамейках, в кустах, этот акт совокупления, плоть к плоти, момент проявления смерти, время, пожирающее все надежды. Это и есть воспоминание, или конец воспоминания, то, что есть любовь, или была, или будет, или никогда не была. Воспоминание моего голоса. Шагающее со мной по утрамбованной дорожке к красному каретному сараю, мои волосы вьются рыжизной в дожде. Моя плоть в свете свечи.

Весной особенно много самоубийств.

Ладно. Вот что я знаю. Однажды принцесса жила в башне. А напротив стояла другая башня, в которой жил принц. Только не могли они встретиться. Смотрели друг на дружку из окон, которые находились высоко-высоко. И за башнями протекала река, и с одной стороны находился огромный стадион, и она видела из окна все эти здания университета, словно сошедшие со средневековой картинки, тренировочные поля, библиотеку, Овал, прятавшийся за постройками и деревьями, и весной можно было шагать и шагать, до полного изнеможения, и попытаться заснуть, да только сон не шел.

Вечерами ты спускался в подвал своей башни, где жарили гамбургеры и картофель-фри, и запах подгорающей плоти возбуждал, и теплые весенние вечера, и звуки из музыкального автомата, «Битлс», «Стоунс», «Мамас-и-папас», музыка и почерневшая плоть, горели в твоей душе, и я была Дьяволом в синем платье.

Каждую ночь у нас проводились пожарные учения и звучала тревога, потому что какая-то бедная безумная девушка что-то сожгла в башне, и поскольку во время учений и при тревоге пользоваться лифтом запрещалось, нам приходилось спускаться на двадцать лестничных пролетов, все девушки в халатах и ночных рубашках, одна с очень длинными волосами, как у кузена Итта в «Семейке Адамс». Мне это нравилось. Мне нравилась опасность, и ночная доступность всех этих юных тел, сбившихся в кучку на холодной автомобильной стоянке весенней ночью, и в эти драгоценные моменты, пока продолжалось учение, я чувствовала себя и менее одинокой, и более. Мне становилось грустно, когда все заканчивалось и всем приходилось подниматься на верхние этажи, и я оказывалась в постели одна. В таком огромном университете, с таким множеством людей — и одна.

И каждый день я ходила на лекции, некоторые проводились в огромных аудиториях, некоторые читали люди с телевизионных экранов, а охране здоровья нас учили глубокий старик и глубокая старуха с пленки, которую вставляли в видеомагнитофон. И сидели мы в крохотной комнате, на стульях, предназначенных для эльфов, пока студент-китаец выпускного курса, едва говоривший на английском, пытался сделать перекличку. Никто его не понимал, руки поднимали все, а он так злился, что я испугалась, а не взорвется ли у него голова. Это было до слезоточивого газа и длинного ряда солдат с примкнутыми штыками перед домом из красного кирпича и вдоль Высокой улицы, девушек в обтягивающих топах, без бюстгальтеров, неровных тротуаров, книжных магазинов, запаха книг. А потом я нашла тебя.

«Ты пришел на эксперименты?» — спросила я. — Я думаю, эти люди — фашисты. — И я говорила правду. Всю кафедру психологии подмяла под себя банда фашиствующих бихевиористов. — Они превращают нас в морских свинок для своих экспериментов или мы не можем сдать психологию, а без сдачи психологии нет никакой возможности покинуть это место. Это ничем не отличается от рабства, от призыва в армию. Мы целиком и полностью в их власти. Вдруг они затащат меня в какую-нибудь старую лабораторию и заставят полностью раздеться или что-то еще? Они — фашисты, мы — их лабораторные крысы».

«Может, нам попробовать убежать отсюда», — предложил ты.

«Некуда бежать. Поверь мне, я пыталась, — ответила я. Мне понравились его глаза. Добрые, грустные, они словно видели меня насквозь. — Я тебя знаю. Ты тоже работаешь в библиотеке». Мне нравится работать в библиотеке, особенно вечером, после того, как закрывают двери. И остаются только книги. Мне нравится быть той, кто выключает свет. Поднимаешься на самый верхний этаж, выключаешь свет там, и медленно спускаешься вниз, и темнота следует за тобой. Я — девушка, которая командует темнотой.

У моего отца была клетушка на самом верху, с дверью, которая закрывалась, так что получался отдельный кабинет. Иногда я запиралась там, когда хотела побыть одной, что случалось довольно часто. Мой отец — профессор. Носит шляпу и курит трубку, а на рукавах пиджака спортивного покроя у него кожаные заплатки. Он преподает философию литературы, которая на самом деле чушь собачья. Вы знакомы с философскими работами Джона Дунса Скота? Эта вступительная фраза, которая не срабатывает никогда, я знаю, но вам действительно следует с ними познакомиться, потому что его доказательство первой движущей причины, как части наглядной иллюстрации существования Бога невероятно завораживающее, особенно если учесть, что написано оно давно умершим человеком, давшим обет безбрачия. Это монумент его невероятному, растянувшегося на всю жизнь поиску истины, но также и сублимации сексуальных инстинктов в навязчивом изучении пустячных предметов.

Я знаю все о навязчивостях. С ними меня дважды госпитализировали. Но это нормально. Не тревожьтесь. Сейчас все хорошо. Правда. Мой отец отправлял меня в больницу, когда чувствовал, что я становлюсь умнее его. Мне нравится Скот, потому что он предпочитает начинать с материальных объектов, а не с идей, с уровня вероятности, потому что истинность фактов есть истинность их возможности, а не наоборот.

Если у человека есть пенис, значит, вполне возможно, что у него есть пенис, тогда как возможность обладать пенисом не может означать, что у него на самом деле есть пенис. Я хочу сказать, возможно, пенис ему оторвало вращающейся дверью или чем-то еще, так что между ног к него теперь морская звезда. Я не знаю, есть ли у мужчины пенис, пока не увижу его сама. То есть какая-то девица может сказать мне, что у какого-то мужчины есть пенис, но это, разумеется, будет лишь предположением. Ты следуешь за ходом моих мыслей? Потому что я не хочу оставлять тугодумов позади. На моем карнавале у каждого есть своя карусельная лошадка. Тебе хочется есть? Потому что я умираю от голода. Пойдем к «Старому грязному Шарберту» и закажем картофель-фри и вишневую колу, хорошо? Эти чертовы фашиствующие бихевиористы воткнут нам в головы электроды в какое-нибудь другое время. Ты со мной?

И конечно, ты пошел со мной. И оставался со мной много времени. Не мог оторвать от меня глаз. Невысокая девушка, с миниатюрными кистями и ступнями, худенькая, но в развитой грудью, светлыми, с рыжеватым отливом, волосами, глазами, цвет которых менялся в зависимости от освещения от зеленого до голубовато-серого и обратно. У тебя не было ни единого шанса. Я это знала с той самой минуты, как увидела тебя. Я была девушкой в твоей голове.

Ты знаешь огненную проповедь? Все горит. Глаз горит, все образы, которые поступают в глаза, горят в пламени похоти, злости и иллюзий. Если ты уберешь из всего этого желание, тогда ты исключишь страдание. Это все, разумеется, теория. Лично я думаю, что в ней определенные прорехи. Я также думаю, что в этом картофеле-фри наверняка есть зажаренные французские жучки, но дополнительный белок только пойдет тебе на пользу, когда мы займемся любовью.

Я вижу в твоих глазах, что какая-то твоя часть еще не влюблена в меня и достаточно здравая, чтобы взглянуть на меня объективно и подумать: эта девушка безумна. Но эта часть мужчины в итоге всегда терпит поражение.

Ты другой, говорю я тебе. Я увидела это сразу. Что-то в тебе есть. Что-то в твоем разуме горит огнем. Те из нас, у кого разум в огне, всегда узнают дуг дружку. Только твой разум в этот момент горит более спокойно, чем мой. Но в самом ближайшем будущем, несомненно, интенсивность твоего горения увеличится. Я об этом позабочусь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Овал — центральная часть кампуса Университета Огайо.