И розы, алые, как кровь / Blood Red Rose

Дон Нигро

Десять актеров (5 женских и 5 мужских ролей). Прерафаэлиты и их женщины, которые их любили и вдохновляли, которых они обессмертили своими картинами и стихами. Волшебное слово Дона оживляет давно ушедших от нас. Полное ощущение, что они сами рассказывали ему о себе.

«Мы работаем в темноте: делаем, что можем, отдаем — что есть. Ниши сомнения — наша страсть, а наша страсть — наша работа. Остальное — безумие искусства».

Генри Джеймс

Действующие лица:

РОЗА ЛА ТУШ

ЭЛИЗАБЕТ СИДДАЛ

ДАНТЕ ГАБРИЭЛЬ РОССЕТТИ

КРИСТИНА РОССЕТТИ

ДЖОН РЁСКИН

ДЖЕЙН МОРРИС

ЭФФИ РЁСКИН

УИЛЬЯМ МОРРИС

АЛДЖЕРНОН ЧАРЛЬЗ СУИНБЁРН

ДЖОН ЭВЕРЕТТ МИЛЛЕ

Декорация:

Различные времена и места в Англии и Шотландии во второй половине девятнадцатого столетия. Время и пространство очень пластичные. Пауз между картинами нет. Каждая картина переходит в следующую без затемнений, исключения оговариваются специально. Актеры, по большей части, постоянно остаются на сцене. Единая декорация — всего лишь несколько предметов мебели, деревянные стулья, диван, кровать, стол, может, несколько уровней со ступеньками. Понятно стремление сценографа создать яркую, с гобеленами и обоями, прерафаэлевскую среду, но этого необходимо избегать любой ценой. Пьеса — об отношениях людей, и декорация, которая конкурирует с актерами за внимание зрителей, всегда плохая декорация, каким бы замечательным произведением искусства она ни была сама по себе. То же относится и к костюмам. У каждого персонажа костюм, в котором он остается всю пьесу, все возможные изменения, скажем, мужчина снимает пальто, происходят только на сцене. Элементы декорации не сдвигаются с места. Движутся только актеры — декорация неподвижна. Актеры рассказывают нам историю, и только это имеет значение. Текст — святое писание, и актеры — плоть и кровь. Все остальное или помогает, или должно быть убрано. Движение спектакля — неотъемлемая его часть.

Драматург благодарит Кристен Кундерт-Габбс, режиссера читки пьесы в университете Дьюка в 1992 г., и актеров, принявших в ней участие, Тори Васкеса, Джейми Кристину Симпсон, Кевина Эбдони, Марни Кливер, Стивена Шиллинга, Энн-Луизу Закери, Клер Лотьер, Джина Бауманна, Гэри Будоффа, Джереми Джеймисона и Одри Тодд.

Действие первое

1

(РОЗА поет в темноте).

РОЗА. Вот Валентинов день настал,

Я поднялась с зарей…

(Медленно зажигается свет, все десять актеров уже на сцене. Они никогда не застывают, не выходят из роли, не выпадают из разыгрываемой картины, независимо от того, непосредственно участвуют в ней или нет).

Я, Валентина, милый друг,

Стою перед тобой^[1].

ЛИЗЗИ. Это место, куда приходит умирать любовь.

РОССЕТТИ. Дай мне отдохнуть. Ради Бога, пожалей меня, и дай поспать.

КРИСТИНА. Это гоблинский базар.

РЁСКИН. Я хочу совершенно однозначно заявить, что это полнейшая ложь, будто я становлюсь психически ненормальным по причине неудачного стечения обстоятельств в моей личной жизни. Только потому, что мужчину в его кабинете донимает невидимая кошка, или он время от времени слышит голоса, или иногда разговаривает с ними, лишь для того, чтобы поправить их чудовищный итальянский выговор…

РОЗА. Вчера вечером ко мне приходил Иисус.

РЁСКИН. Только потому, что человека время от времени посещают по ночам ужасные и невероятно эротичные демонические создания, нет причин подозревать, что в его колокольне поселились полчища летучих мышей. Такое случалось и с другими. Скажем, с Россетти.

ЛИЗЗИ. Тебе нравится такая длина моих волос?

РОССЕТТИ. Оставь меня в покое. Оставь меня в покое.

РЁСКИН. Конечно, в колокольне Россетти точно живут летучие мыши, а также броненосцы, но, тем не менее…

ДЖЕЙН. Ты хочешь нарисовать мои груди?

МОРРИС. Я никогда не смогу нарисовать тебя, как должно.

РЁСКИН. Нет, нет, ничего такого. Не время и не место для этого. Здесь мы должны говорить об искусстве, и об этих рисунках, этих пока еще не известных рисунках Тёрнера, величайшего живописца нашего времени, и о борьбе художника за право творить.

ЭФФИ. Ты когда-нибудь что-то сотворил?

ЛИЗЗИ. Ребенка. Мы сотворили ребенка.

РОССЕТТИ. Я похоронил свои стихи в ее гробу.

СУИНБЁРН. Данте Габриэль Россетти — последний в длинной череде англо-итальянских кладбищенских воров.

МИЛЛЕ. Осенние листья.

ЭФФИ. Картина Джона Эверетта Милле.

РЁСКИН. Художника безмерного потенциала.

ЭФФИ. Очень уважаемого и успешного живописца.

ЛИЗЗИ. Я пришла в этот дворец искусств юной девушкой. Они сказали, что я прекрасна, и сделали для меня очень много, но все-таки недостаточно, и рисовали снова и снова, пока я не перестала существовать.

СУИНБЁРН. Когда нарисованная женщина — не нарисованная женщина?

ДЖЕЙН. Когда она искаженная. Искаженная и вымученная. Искаженная и четвертованная.

КРИСТИНА. Гоблинский базар. Придумка демонов.

РОССЕТТИ. Пепел.

МИЛЛЕ. Пепел.

КРИСТИНА. Я — принцесса ничего.

ЛИЗЗИ. Дворец искусств — зал зеркал в лесу смерти. В безмолвии листьев слышны голоса мертвых.

РЁСКИН. Даже если у некоторых мертвых время от времени возникает желание поговорить со мной, это не означает, что я стал Лиром среди лестригонов, потому что это искусство, а искусство надо ценить, и…

МОРРИС. В эпоху романтизма было совсем не так.

ДЖЕЙН. Тогда было гораздо хуже. Ни канализации, ни водопровода.

ЛИЗЗИ. Там живые еще жаждут, и борются, и потеют, и сладкие стоны раздаются в ночи, и они сливаются воедино, плоть к плоти, дыхание — к дыханию.

РЁСКИН. Я одержим, это правда, но все мужчины одержимы. Россетти был одержим, и Суинбёрн, и в каждом доме призраки. Мы движемся сквозь океан призраков, и те из нас, у кого более развиты артистические способности…

РОССЕТТИ. Лиззи.

ЛИЗЗИ. Он положил розу в мой гроб, пачку листов со своими стихами, единственный его экземпляр, потом меня похоронили, а мои волосы продолжали расти.

РЁСКИН. Сотни и сотни рисунков Тёрнера, совершенно неизвестные, сотни…

ЭФФИ. Роза, могу я поговорить с тобой? Пожалуйста?

РОССЕТТИ. Нет.

ЛИЗЗИ. Он дал мне розу, алую, как кровь.

2

(Поют птицы. РОЗА и РЁСКИН в саду. Она рисует).

РЁСКИН. Роза?

РОЗА. Да, мистер Рёскин?

РЁСКИН. Мы же с тобой друзья. Зови меня по имени.

РОЗА. Если вы не сочтете это неподобающим.

РЁСКИН. Если ты будешь звать меня по имени, я сочту это безмерно добрым деянием.

РОЗА. Мне хочется быть доброй, но только когда это не вызывает неудобств.

РЁСКИН. Не так и давно ты давала мне разные смешные прозвища. Святой пончик — одно из них. Пушок. Попугайчик. А называл тебя моя маленькая домашняя мышка.

РОЗА. Тогда я была ребенком. Теперь выросла, и многое изменилось. Но я с такой любовью вспоминанию визиты на Датский холм. Вы представляли нас своим свиньям и пытались убедить меня, что они говорили на гэльском языке. Я помню легкое разочарование из-за того, что не выглядели вы в полной мере, как Бог. После рекламной компании, которую провела моя мама, я ожидала именно этого. Знаменитый мистер Рёскин, великий мистер Рёскин согласился давать уроки рисования моей маленькой девочке. И это были восхитительные уроки. Уроки видения, на самом деле. Уроки жизни. Вы учили меня жизни.

РЁСКИН. Ты была божественной маленькой девочкой.

РОЗА. Мне пора домой. В воздухе чувствуется прохлада. Я — создание хрупкое, и все такое.

РЁСКИН. Лишь после того, как я скажу тебе слово. Ты позволишь сказать тебе слово?

РОЗА. Конечно. И что это будет за слово? Памперникель — хорошее слово. И шарманка тоже. Однажды я видела на улице цыгана, который, как оглашенный, крутил ручку шарманки. Вы когда-нибудь крутили ручку шарманки, мистер Рёскин?

РЁСКИН. Роза, мы с тобой дружим уже долгое время.

РОЗА. Может, оно только кажется долгим.

РЁСКИН. С тех пор, как тебе было одиннадцать.

РОЗА. Одиннадцать лет. Моя тогдашняя кожа уже износилась. Теперь у меня совсем другая кожа.

РЁСКИН. Это прекрасная, идеальная кожа. И тебе уже восемнадцать. Ты выросла у меня на глазах.

РОЗА. Полагаю, это то же самое, что наблюдать, как закипает вода.

РЁСКИН. Это было чистое удовольствие. Надеюсь, я был тебе хорошим другом.

РОЗА. Вам нравится этот рисунок? Я хотела нарисовать маму, но никак не получалось, вот я и решила нарисовать лошадь.

РЁСКИН. Ты выросла в красивую молодую женщину.

ЛИЗЗИ (смотрит на них вместе с остальными из другого пространства-времени). Осторожнее, детка. Сейчас начнется.

РОЗА. Вы мне льстите, мистер Рёскин.

РЁСКИН. Джон. Пожалуйста, Джон. И я тебе не льщу. Ты не должна стесняться своей красоты, Роза. Твоя красота — дар Божий, то самое, что восхваляют художники и поэты.

ЛИЗЗИ. Особое Божье проклятье. Пища для шакалов.

КРИСТИНА. Гоблинский фрукт. Символизирует смерть.

РОЗА. Вы меня смущаете, мистер Рёскин.

РЁСКИН. У меня и в мыслях такого не было. На самом деле…

ДЖЕЙН. Слишком поздно. Вот оно.

РЁСКИН. На самом деле, Роза, я тебя люблю, очень сильно, и всегда любил.

КРИСТИНА. Ох, теперь он это сказал.

ДЖЕЙН. Это отвратительное слово.

СУИНБЁРН. Будь это пьеса, я бы встал и ушел.

РОЗА. И я люблю вас, мистер Рёскин.

КРИСТИНА. Не говори ему этого.

ДЖЕЙН. Какая глупая девушка.

РЁСКИН. Джон. Зови меня по имени. Джон. Почему ты так меня не зовешь?

РОЗА. Джон. Джон Рёскин, известный всему миру писатель и художник. Джон Рёскин, покровитель искусств. Джон Рёскин, мировая знаменитость. Джон Рёскин. Имя вам подходит. Как и фамилия. Куда лучше, чем Перегрин Пикль. Или доктор Пердустл.

РЁСКИН. Я надеюсь, эта фамилия подойдет и тебе.

РОЗА. Премного вам благодарна, мистер Рёскин, но я не думаю, что фамилия Пердустл мне подойдет. Да и потом, фамилия у меня уже есть. Как и имя. Роза. Оно мне нравится. И привыкла я на него отзываться. Что же касается фамилии, Ла Туш, пожалуй, я от нее не в восторге. Какая-то в ней ложная красота, и подразумевается показушность, как у жуликоватого персонажа в якобитской пьесе. Порядочная девушка, по моему разумению, должна стремиться избегать всех форм показушности, за исключением, разумеется, тех случаев, когда надобно скрыть потерю добродетели.

РЁСКИН. Роза, вы сделаете меня самым гордым человеком на земле, если дадите согласие на святое бракосочетание.

ЛИЗЗИ. Беги. Беги, как ветер.

РОЗА. Кто? Я? Вы говорите со мной?

РЁСКИН. Разумеется, я говорю с тобой. Здесь больше никого нет, так?

РОЗА. Вы действительно хотите жениться на мне? Вы? Чтобы мы стали мужем и женой?

РЁСКИН. Я любил вас долгих семь лет. Молча. Терпеливо ждал, пока ты повзрослеешь. Я буду к тебе добр, клянусь. Материально я очень хорошо обеспечен. Мы будем путешествовать, жить в прекрасных условиях. Со всеми удобствами. И здесь, и в Италии, где ты пожелаешь.

РОЗА. Я не знаю, что и сказать.

КРИСТИНА. Скажи — нет.

РЁСКИН. А в чем проблема? Мой возраст? Мне только сорок семь. Это не старость.

РОЗА. Но вы кажетесь старым. В сравнении со мной. Я только-только перестала играть в куклы. Почти перестала.

РАСКИН. Ты хочешь сказать, что не можешь представить меня в этом статусе.

РОЗА. Не знаю, как я смогу вас себе представить. Я знаю, как думала о вас в прошлом: милый, старый, добрый, пухлый дядюшка. И да, переход к восприятию вас, как супруга, будет непростым. А кроме того, не думаю я, что мои родители дадут согласие.

РЁСКИН. Почему? Я богат. Знаменит. Я смогу дать тебе все.

РОЗА. Да, но, видите ли, вы им не нравитесь.

РЁСКИН. Разумеется, я им нравлюсь. И всегда нравился.

РОЗА. Не так, чтобы очень. И им не нравятся ваши друзья.

РЁСКИН. Мои друзья? Почему? Что не так с моими друзьями?

РОЗА. Они верят, что вы общаетесь не с теми людьми.

РЁСКИН. Как это, не с теми?

РОЗА. Вы знаете. С художниками, натурщицами, поэтами и так далее. С таким ужасным человеком, как Россетти.

РЁСКИН. Да причем здесь Россетти? И что твои родители знают о Россетти? Ты не можешь выйти за меня, потому что я — друг Россетти?

РОЗА. И еще этот безнравственный мистер Суинбёрн, который пишет прекрасные стихи, не имеющие смысла, и этот радикальный издатель Уильям Моррис, и его странная жена с пышными волосами и пронзительным взглядом, которая разрешает посторонним мужчинам, не своему мужу, рисовать ее обнаженную грудь. Я даже слышала, будто мистер Россетти…

РЁСКИН. Что? Что еще натворил Россетти?

РОЗА. Что он пьет.

РОССЕТТИ (элегантно пьяный, с бутылкой, негодующе). Это гребаная вонючая клевета.

РЁСКИН. Даже если Россетти и пьет, какое это имеет отношение к нам?

РОЗА. И еще говорят, что по ночам он бродит среди могил и убил свою жену.

ЛИЗЗИ. Так говорят?

РОССЕТТИ. Какое у них воображение! Я убил мою жену. Это же надо такое себе представить. Мужчина, убивший свою жену. Но мне весьма интересный человек. Да еще любитель ночных прогулок по кладбищу. Неординарная личность. И я в шоке, слышите, я в шоке, что толстые, глупые, жабоподобные родители Розы Ла Туш распространяют слухи, что меня нельзя считать уважаемым человеком, только потому, что я, возможно, убил свою жену.

(Величественно рыгает, потом пьет).

3

(РОССЕТТИ и ДЖЕЙН в его мастерской).

ДЖЕЙН. Ты знаешь, что медленно убиваешь себя?

РОССЕТТИ. И чем это отличает меня от других наших знакомых? Жизнь — это самоубийство. Некоторые из нас просто добились в этом больших успехов.

ДЖЕЙН. Раньше ты там много не пил.

РОССЕТТИ. Развиваю свои способности. Практика, практика и еще раз практика.

ДЖЕЙН. Ты в состоянии самоуничтожающего траура по своей жене, и это надо прекратить. Это невероятно глупо, не говоря о потери времени и таланта. Лиззи такого бы не хотела.

ЛИЗЗИ. Откуда ты знаешь?

РОССЕТТИ. Не упоминай Лиззи при мне. Не хочу, чтобы ты произносила ее имя.

ЛИЗЗИ. Какой ты у нас ранимый.

ДЖЕЙН. Габриэль, если ты не возьмешь себя в руки, я больше не позволю тебе рисовать меня.

РОССЕТТИ. Ты на такое не пойдешь. Я делаю тебя бессмертной.

ДЖЕЙН. Меня от тебя тошнит. Я ухожу домой.

РОССЕТТИ. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, не уходи, Джейни. Пожалуйста.

ДЖЕЙН. Ради Бога, только не умоляй. Это ниже твоего достоинства. Ладно, может, и не ниже, просто ты в этом так чертовски хорош, что нагоняешь тоску. Но я не собираюсь целый день сидеть с пьянчугой, который планомерно убивает себя и свое искусство из-за умершей женщины.

РОССЕТТИ. Джейни, как ты можешь покинуть меня? Ты знаешь, как отчаянно я тебя люблю.

ДЖЕЙН. Какая чушь.

РОССЕТТИ. Люблю. Это правда. Если ты уйдешь, я умру.

ДЖЕЙН. Ты не думаешь, что я должна хоть немного времени проводить с Вилли?

РОССЕТТИ. С кем?

ДЖЕЙН. С Вилли.

РОССЕТТИ. Каким Вилли?

ДЖЕЙН. Уильямом Моррисом. Моим мужем. Твоим лучшим другом.

РОССЕТТИ. Вилли — социалист. Они верят в совместное пользование. Джейни, ты мне нужна. Только ты у меня и осталась. Пожалуйста, не уходи.

ЛИЗЗИ. Она сдастся.

КРИСТИНА. Уговаривать он умеет.

ДЖЕЙН. Ладно. Только не смотри на меня так. Ты знаешь, я этого не выношу. Но, Габриэль, ты действительно должен перестать сводить себя с ума из-за Лиззи. Она ушла. Лиззи умерла.

ЛИЗЗИ. Он знает, что я умерла. Он меня убил.

РОССЕТТИ. Я могу перестать думать о ней, только когда я с тобой.

ЛИЗЗИ. Это ложь. Он никогда не перестает думать обо мне.

РОССЕТТИ. Мне страшно оставаться одному. Как только я остаюсь один, появляется она. Ее призрак меня преследует.

ДЖЕЙН. Это полнейшая ерунда, и ты это знаешь.

РОССЕТТИ. Это не ерунда. Я ее видел. Она не уходит. Это хуже, чем невидимая кошка Рёскина. Ты должна мне помочь, Джейни.

ДЖЕЙН. Габриэль, правда в том, что никто никого так сильно не любит.

СУИНБЁРН. Никто никого не любит.

РОССЕТТИ. Откуда ты можешь знать, как я ее любил? Ты ничего не знаешь о любви. Ты не любишь Вилли. И меня ты не любишь.

ДЖЕЙН. Не тебе говорить мне, кого я люблю.

РОССЕТТИ. Тогда и ты не говори, что я не люблю ее так сильно, как говорю. Я ее боготворил, и боготворю до сих пор.

ДЖЕЙН. Тогда зачем тебе я?

РОССЕТТИ. Ты нужна мне, потому что ты живая.

ДЖЕЙН. Что ж, спасибо тебе за столь весомый довод. Наконец-то нашелся мужчина, которого влечет ко мне тот факт, что я еще не начала разлагаться. Если тебе нужна живая женщина, перестань боготворить мертвую.

РОССЕТТИ. Я пытался, но не могу. Ты представить себе не можешь, как это ужасно. Бог меня простит, но иногда я сожалею о том дне, когда Милле познакомил меня с ней.

ЛИЗЗИ. Сожаление — это для раскаяния. И это был не Милле. Это был Уолтер Деверелл. С головой у тебя все хуже.

ЭФФИ. «Осенние листья», картина Джона Эверетта^[2]…

4

(МИЛЛЕ, РОССЕТТИ и ЛИЗЗИ).

РОССЕТТИ (переход мгновенный. Собственно, РОССЕТТИ заканчивает фразу ЭФФИ. Он просто поворачивается к МИЛЛЕ и ЛИЗЗИ, и мы переносимся в прошлое, а ДЖЕЙН становится наблюдательницей). Милле, Господи, какая красавица!

МИЛЛЕ. Разве я тебе этого не говорил, Габриэль? Я знал, что ты влюбишься в мисс Сиддал. Она такая отважная. Лежала в чуть теплой воде целыми днями, пока я рисовал ее, как Офелию, и ни разу не пожаловалась.

РОССЕТТИ. Вы действительно такая смелая, мисс Сиддал?

ЛИЗЗИ. Может, мне нравилось чувствовать себя утопленницей.

МИЛЛЕ. Она — самая восхитительная девушка. Самая-самая.

РОССЕТТИ. Похоже, Милле в вас влюблен.

МИЛЛЕ. Все, кто ее рисует, влюбляется в нее. Такая она девушка.

ЛИЗЗИ. Надеюсь, это не означает, что я — плохая девушка. Я — хорошая девушка.

РОССЕТТИ. На самом деле плохие девушки не так и опасны, если знаешь, как с ними себя вести. К нашему уничтожению влекут нас как раз те, кто прикидываются целомудренными скромницами.

ЛИЗЗИ. Я — не целомудренная скромница, и ничего такого не делаю.

РОССЕТТИ. Вы не делаете этого специально. В этом все дело. За нас все проделывает наше воображение. Это не оскорбление. Высочайший комплимент.

ЛИЗЗИ. Я думаю, это отвратительно.

РОССЕТТИ. Милле, заявляешь ты претензии на эту молодую женщину или нет? Дай мне знать как можно быстрее, потому что она уже действует на меня, как сильный наркотик.

ЛИЗЗИ. Никакой я не наркотик.

МИЛЛЕ. Это не имеет значения, потому что мисс Сиддал не влюблена в меня. Посмею сказать, что очень скоро она влюбится в тебя, потому что вам, итальянцам, в итоге всегда удается завоевать женщину.

РОССЕТТИ. Это всего лишь миф, который, конечно, хочется хотя бы в малой степени увековечить.

МИЛЛЕ. А кроме того, я уезжаю в Шотландию. Рёскин пригласил меня, а отказаться я не могу. Он объявил меня гением, тогда как остальные решили, что мои картины — мусор, и так давил и запугивал их, что они действительно обратили внимание на мое творчество вместо того, чтобы отстаивать свои, зачастую ничем не обоснованные, представления о том, что другим должно рисовать.

РОССЕТТИ. Да, Рёскин многих запугал вами, и теперь те же кретины будут ненавидеть вас по другим причинам, а ваши находки начнут растаскивать разные паразиты.

МИЛЛЕ. Тем не менее, я у него в неоплатном долгу, поэтому еду, чтобы написать его портрет.

РОССЕТТИ. Я уверен, что его жена тебе понравится. Красавица.

ЭФФИ. «Осенние листья», картина…

МИЛЛЕ. Да, я знаю, но она замужем за Рёскиным.

РОССЕТТИ. Меня это никогда не остановило.

МИЛЛЕ. Ты спал с женой Рёскина?

РОССЕТТИ. Нет, думаю, что нет. Не припоминаю.

МИЛЛЕ. Я не такой, как ты, Габриэль. На самом деле эта богемная жизнь мне не в радость. Боюсь, есть у меня тайная тяга к респектабельности.

РОССЕТТИ. Что ж, скоро у тебя появится тайная тяга с миссис Рёскин. Будь у меня деньги, я бы их на это поставил.

МИЛЛЕ. Ставлю бутылку кларета, что меня к ней не потянет.

РОССЕТТИ. Две бутылки.

МИЛЛЕ. Заметано.

ЛИЗЗИ. Я думаю, вы оба совершенно ужасные.

РОССЕТТИ. Нет, Милле не ужасный. Только я. Это составляющая моего обаяния. Я не знаю, в чем обаяние Милле, но ужасность в него точно не входит, тогда как в моем обаянии это основное. Поэтому, пока он будет в Шотландии, ловя простуда и мечтая о миссис Рёскин, я буду здесь, восхитительно ужасный и мечтающий о вас. Разве это не здорово?

ЛИЗЗИ. Для мистера Рёскина — нет.

РОССЕТТИ. Рёскин из тех несчастных, которые смотрят на все и ничего не видят. Он учит нас каждую секунду подмечать каждую линию, каждый излом в том, что мы собираемся нарисовать, но не может увидеть карбункул на конце его собственного длинного носа.

ЛИЗЗИ. Я думала, мистер Рёскин — ваш друг.

РОССЕТТИ. Он мой друг. Я всегда говорю о моих друзьях прямо и жестко. Это часть моего обаяния.

ЛИЗЗИ. Нет, обаяния это вам не прибавляет.

РОССЕТТИ. На самом деле, знаете ли, я не такой плохой человек. Я все очень тонко чувствую, так Джонни?

МИЛЛЕ. Это правда. Он просто рисуется перед тобой. На самом деле он — барашек в волчьей шкуре.

РОССЕТТИ. Видите? Свидетельские показания, представленные по собственной инициативе самым знаменитым на сегодняшний день живописцем Англии, Джоном Эвереттом Как-его-там.

ЭФФИ. Осенние листья, картина…

5

(РЁСКИН и РОЗА)

РЁСКИН. Джон Эверетт Милле здесь совершенно не причем.

РОЗА. Но мои родители сказали, я…

РЁСКИН. Что? Что сказали твои родители? Что сказали тебе твои родители?

РОЗА. Они мне не говорили. Я их подслушала.

РЁСКИН. И что твои родители говорили обо мне за моей спиной?

РОЗА. Они говорили о скандале, связанном с вашей первой женой…

РЁСКИН. Да какое твоим родителям дело до того, что произошло между мной и моей первой женой?

РОЗА. Они говорили, что в Англии это знали все. Это было постыдно.

РЁСКИН. И что твои родители находили постыдным?

РОЗА. Я предпочитаю этого не знать. И они мне не сказали.

РЁСКИН. Тогда откуда ты знаешь, что это постыдно?

РОЗА. Для меня родители — наставники и учителя.

РЁСКИН. Твои родители — пара толстых, сплетничающих идиотов.

РОЗА. Да, но они — мои родители, и мой долг — прислушиваться к нем.

РЁСКИН. Если ты позволишь себе следовать наставлениям идиотов, ты сама станешь идиоткой.

РОЗА. Разве не именно этого ждут от хорошей девушки?

РЁСКИН. Ты надо мной смеешься?

РОЗА. Я смеюсь над моими родителями.

РЁСКИН. Тогда почему ты настаиваешь на послушании им, если видишь всю их нелепость?

РОЗА. Я британская подданная. И всю жизнь повиновалась нелепым субъектам.

РЁСКИН. Случившееся с Эффи было трагедией, простой и чистой. Скорее, не простой. И не чистой. Но это не та грязь… Ну почему мы должны об этом говорить? Неужели эта проклятая история будет преследовать меня до конца жизни? Если бы я только не уехал в Шотландию.

РОЗА. Я не хочу об этом слышать.

СУИНБЁРН. Разумеется, она хочет об этом слышать. Ей не терпится услышать. Ее маленькое сердечко бьется, как африканский барабан, под ее обтянутыми тугим корсетом юными грудками. А между бедер у нее уже влажно. Я знаю. Лизал ее в своих стихотворениях.

РОЗА. Хорошо, вы можете сказать мне, если сочтете нужным, но не могу обещать, что буду слышать внимательно. Это как-то связано с Милле и Шотландией. Что-то ужасное случилось в Шотландии. Это так?

6

(МИЛЛЕ рисует РЁСКИНА в Шотландии. ЭФФИ смотрит, скучая).

МИЛЛЕ. Для меня огромная честь рисовать вас, сэр.

РЁСКИН. Нет, нет, это для меня огромное удовольствие отстаивать вашу работу. Именно для этого нужен критик. Не уничтожать, а продвигать под яркий свет. Критик должен быть несущим свет, а не каким-то неистовым, ненавидящим всех и вся садистом. Вы — великий художник.

МИЛЛЕ. Я бы гораздо меньше тревожился о своем будущем, если бы так думал кто-нибудь еще, помимо вас.

РЁСКИН. Не позволяйте этой злобной и жалкой своре тупоголовых баранов сбить вас с пути истинного. Они вас ненавидят, потому что боятся. Никто не говорил им, что они должны о вас думать, и вы показались им беззащитной жертвой, поскольку они огляделись и решили, что никто, похоже, не понимает, что вы делаете. Они же овцы, да только несправедливо так отзываться о настоящих овцах, коих никак нельзя назвать мрачными и ущербными трусами, которые носят за пазухой длинные ножи и едят человечину. Овцы просто глупые, тогда эти люди, во всяком случае, большинство из них, в глубине своих сердец мечтают о том, чтобы чего-то поклоняться. И рано или поздно…

ЭФФИ. Господи, если ты не заткнетесь, меня сейчас вырвет в твою шляпу.

РЁСКИН. Что такое, дорогая? Тебе нездоровится?

ЭФФИ. Нет, я совершенно здорова. Но меня тошнит от всей этой галиматьи о критиках и овцах. Ты наскучил мне до такой степени, что я вот-вот сойду с ума. Притащил меня в самое мокрое, самое сырое, самое грязное место на всем белом свете, и день за днем заставляешь сидеть в холоде и сырости, выслушивая твои ханжеские речи об искусстве. Я уже готова зубами обгрызать кору деревьев.

РЁСКИН. Эффи, прояви уважение к мистеру Милле. Он работает.

ЭФФИ. Что бы он ни делал, пусть даже проводил бы хирургическую операцию на прямой кишке королевы, я умираю от скуки.

РЁСКИН. Эффи, ты ведешь себя, как ребенок.

ЭФФИ. Если ты не хотел иметь в доме ребенка, не следовало тебе жениться на девушке, которая в два раза моложе тебя. И постарайся по меньшей мере попытаться не относиться ко мне свысока всякий раз, когда ты открываешь рот.

РЁСКИН. Прошу извинить мою жену. Сегодня ей определенно нездоровится. Вы знаете, какие они, женщины. Не зря же доктор Джонсон сказал…

ЭФФИ (кричит в раздражении). А-А-А-А-А-А-А-А!

Рёскин. Ради Бога, прекрати. Люди подумают, что я тебя убиваю.

ЭФФИ. Ты меня убиваешь. Мне так скучно, что я превращаюсь в камень.

МИЛЛЕ. Все хорошо. Я был бы счастлив, если бы меня отчитывала прекрасная миссис Рёскин, еще одно доказательство того непреложного факта, что ее муж безошибочно определяет самое совершенное из божьих созданий.

РЁСКИН. Я очень счастливый человек, это правда.

МИЛЛЕ. И миссис Рёскин — счастливая женщина.

ЭФФИ. Да, вы можете выгравировать это на моем надгробии, когда я взорвусь от подавляемой ярости, как воздушный шарик.

РЁСКИН. Если ты постараешься вести себя прилично, Эффи, тогда мистер Милле, закончив мой портрет, займется тобой, и у меня будет твой портрет кисти художника, которого признают великим.

ЭФФИ. Нет у меня намерения ему позировать.

РЁСКИН. Тебе это пойдет на пользу. Ты должна почаще сидеть, не двигаясь. Я знаю, что Милле не терпится запечатлеть тебя на холсте. Так, Милле?

МИЛЛЕ. Должен признать, мысль эта приходила мне в голову.

РЁСКИН. Превосходно. Как это волнительно. Здесь и сейчас мы творим историю. Я это нутром чую. Будущие поколения запомнят, что мы здесь сделали. История запишет этот день.

ЭФФИ. И что, интересно, она запишет?

7

(РОССЕТТИ, МОРРИС и ДЖЕЙН. Как всегда, разрыва между картинами нет. Восклицание Джейн звучит, как ответ на вопрос ЭФФИ в конце прошлой картины).

ДЖЕЙН. Вздор^[3]?

МОРРИС. Вздор? Какой вздор!

ДЖЕЙН. Вол. Я хотела сказать, вол. У Россетти три вола.

МОРРИС. У Россетти три вола? Ты уверена?

ДЖЕЙН. Я их видела. В его саду. Большие такие. Они ели петуньи. У него есть и коровы.

МОРРИС. Ах, ты про этих волов.

ДЖЕЙН. Да. Я же так и сказала. Со всеми этим животными я склонна думать, что Габриэль вот-тот приступит к строительству ковчега. Как думаешь, может, он знает что-то такое, неизвестное никому?

МОРРИС. Это правда, Россетти. По твоему саду бегает много экзотических и, возможно, опасных животных.

РОССЕТТИ. Я держу их ради компании. Но ночам мне так одиноко. Джейн нравится гладить моего вомбата. Я точно знаю, что вомбаты — самые интеллектуальные из всех животных. И куда забралась эта чертова черепаха? Где ты, Зено? Где? Можно подумать, что черепаха далеко не уйдет. Но эта просто маньяк какой-то.

МОРРИС. Белый бык отливает в купальню для птиц.

РОССЕТТИ. Да, но до чего он великолепен.

МОРРИС. Я вижу, он очень много пьет.

РОССЕТТИ. Берет с меня пример.

ДЖЕЙН. И не только в этом.

РОССЕТТИ. Однажды он чуть не убил бедного Суинбёрна. Думаю, поэтому я его и держу. Но он просто стравливал пар. По большей части он совершенно безвредный. Бык — не Суинбёрн. Суинбёрн опасный. Я купил его из-за тебя, Джейн.

ДЖЕЙН. Благодарю тебя за заботу, но я вполне довольна своим мужем.

МОРРИС. Благодарю, дорогая.

РОССЕТТИ. Посмотри в его глаза. Это твои глаза.

ДЖЕЙН. Ты говоришь мне, что у меня глаза быка?

РОССЕТТИ. Нет, я говорю тебе, что у быка твои глаза. Я купил его, чтобы смотреть в твои глаза, когда тебя нет рядом со мной. Надеюсь, ты не возражаешь, Вилли. Это просто вопрос эстетической стимуляции.

МОРРИС. Я лишь надеюсь, что ты не пытался заняться с ним любовью. В смысле, с быком.

РОССЕТТИ. Нет, мы просто хорошие друзья. Ведем долгие разговоры.

МОРРИС. Правда? И о чем вы говорите?

СУИНБЁРН (входит, какой-то взъерошенный). Дерьмо!

МОРРИС. Пожалуйста, Алджи. Здесь дама.

ДЖЕЙН (оглядывается). Правда? Где?

РОССЕТТИ. Он говорит о тебе, Джейн.

ДЖЕЙН. Мой муж — утопический социалист, поэтому с дерьмом я более чем знакома.

РОССЕТТИ. Это ты про запах?

СУИНБЁРН. Я опять наступил на бычью лепешку.

РОССЕТТИ. Ты — писатель. Должен к этому привыкать. Но я думаю, причина не в этом. Вилли, ты что-нибудь знаешь о павлинах? Мой не желает со мной общаться.

СУИНБЁРН. Это настораживает.

РОССЕТТИ. Он прячется под диваном.

МОРРИС. Под твоим диваном павлин?

РОССЕТТИ. Я купил его не так и давно, великолепный экземпляр, но он почему-то ко мне не проникся. Не знаю, почему. Когда я попытался его погладить, это неблагодарное животное метнулось под диван и принялось издавать самые мерзкие звуки. Не слышал ничего подобного с тех пор, как у моей индонезийской свинки случилась течка. Однажды леди Рэнли села на диван, так это эта негодная тварь заорала прямо под ней. Нам потребовалось два часа и чуть ли не целая бутылка джина, чтобы хоть как-то успокоить ее. Она решила, что это ее анус вдруг начал общаться с ней на каком-то птичьем языке. Она устроила целое представление, когда прибыла полиция, и мне пришлось потратить еще одну бутылку, чтобы убедить полисменов, что не пытался я изнасиловать бедную женщину, хотя, если честно, такая мысль у меня возникала.

МОРРИС. И сколько он там находился?

СУИНБЁРН. Анус леди Рэнли?

МОРРИС. Павлин.

РОССЕТТИ. Господи, я не знаю. Чувства времени у меня никакого. Я вне времени, как Бог, женщины и искусство.

МОРРИС (опускается на четвереньки, заглядывает под диван). Эй? Есть тут кто-нибудь?

СУИНБЁРН. Осторожно, Вилли. Она злобные и раздражительные. Отхватит тебе полноса, едва увидит.

МОРРИС. Господи, ну и вонь.

ДЖЕЙН. Вилли, обязательно тебе ползать на всех четырех, как бабуину?

КРИСТИНА (входит). Кто-нибудь хочет сдобную булочку? (Останавливается, смотрит на поднятый зад МОРРИСА). А почему Вилли засунул голову под диван?

СУИНБЁРН. Пытается достать павлина твоего брата.

КРИСТИНА. Его что?

МОРРИС. О, нет.

ДЖЕЙН. Павлина.

МОРРИС. Думаю, я знаю, почему он остается под диваном.

КРИСТИНА. Его павлина?

ДЖЕЙН. Да.

КРИСТИНА. Он сидит под диваном?

ДЖЕЙН. Вроде бы не так и давно.

МОРРИС. Причина не в том, что ты ему не нравишься.

КРИСТИНА. Его павлин сидит под диваном?

РОССЕТТИ. Я начинаю подозревать самое худшее.

СУИНБЁРН. Обычно это самое безопасное место.

КРИСТИНА. Я не знала, что у него был павлин.

МОРРИС (вытаскивает полуразложившуюся тушку). Боюсь, он отправился на павлиньи небеса.

КРИСТИНА. Господи!

РОССЕТТИ. Как я понимаю, искусственное дыхание делать ему никто не будет?

КРИСТИНА. Габриэль, почему ты держишь под диваном дохлого павлина?

СУИНБЁРН. Чтобы имитировать анус леди Рэнли.

РОССЕТТИ. В Китае считают, что это приносит удачу.

КРИСТИНА. Имитировать анус леди?

ДЖЕЙН. Нет, не может такого быть.

РОССЕТТИ. Клянусь, я и представить себе не мог, что он сдох.

ДЖЕЙН. А по какой причине, по-твоему, он не вылезал из-под дивана?

РОССЕТТИ. Я думал, он дуется на меня. Не знаю, почему мне так не везет с животными. Я не сомневался, что мои сони впали в зимнюю спячку. Даже сделал им маленькие домики. Откуда я мог знать, что они умерли? Я думал, что сони и должны так пахнуть. Потом на меня напали полчища жуков. Я завел черепах, чтобы они их съели, но жуки съели черепах. Хорошо получилось только с броненосцами. Я думал, воздух Челси для них влажноват, но они разбежались по соседям и стали плодиться, как головные вши. Теперь их сотни, что вниз, что вверх по течению Темзы. Они везде, и такие шустрые. Они у всех, но только не у меня. Извозчик рассказал мне, что на днях его бабушка заявила ему, будто видела гигантскую крысу, закованную в броню. Он решил, что она рехнулась и отправил бабулю в дурдом. Все, к чему я прикасаюсь, похоже, исчезает или умирает.

СУИНБЁРН. Включая женщин.

РОССЕТТИ. Не понял?

СУИНБЁРН. Все нормально.

РОССЕТТИ. И что ты хотел этим сказать?

ДЖЕЙН. Ничего он не хотел этим сказать. В том, что говорит Суинбёрн, никакого смысла нет. Ему просто нравился звук собственного голоса. Или ты не читал его стихи?

РОССЕТТИ. Он намекал на Лиззи. Он до сих пор думает, что я ее убил.

СУИНБЁРН. Извини. Забудь.

ДЖЕЙН. Никто не думает, что ты ее убил.

РОЗА (поднимает голову, обращается к РЁСКИНУ). Так убил он ее или нет?

8

(ЛИЗЗИ и РОССЕТТИ)

ЛИЗЗИ. Я работала у модистки, и в магазин зашли Уолтер Деверелл и его мать. Я увидела, что он слишком пристально смотрит на меня и занервничала, а потом он перегнулся через прилавок и спросил, не соглашусь ли я позировать для его Виолы. Я понятия не имела, о чем он говорит. Подумала, что он обращается ко мне с неприличным предложением, как-то связанном с музыкальным инструментом. Уже собралась позвать констебля, но его мать объяснила мне, что Уолтер — добропорядочный гражданин, хотя позже я убедилась, что она далека от истины, а как только я поняла, что он пишет картину по мотивам «Двенадцатой ночи», позволила ему убедить меня. Потом Хант увидел меня в мастерской Деверелла и нарисовал кем-то еще. Потом Милле решил, что я — Офелия и уложил в ванну, полную воды. В итоге я заболела воспалением легких. В ушах у меня вода до сих пор. К этому моменту я побывала в столь многих обличьях, что уже и не знаю, кто я.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Вильям Шекспир «Гамлет». — Здесь и в начале Второго действия, пер. Петра Гнедича.

2

Об этой картине подробно рассказывается в одноименном монологе Джесси Армитейдж.

3

Английское слово «bullocks» имеет много значений, в том числе вздор, яйца, волы.