Есть места, где слова романов и стихов звучат отовсюду, а имена жителей наводят на мысли о героях мировой литературы. Город Тимпамара стал таким местом с тех пор, как много лет назад здесь была построена бумажная фабрика. В 1960-х годах на городском кладбище обнаруживается безымянная могила, тайну которой суждено открыть хромому библиотекарю и хранителю кладбища Астольфо Мальинверно. Как средневековый монах из романа Умберто Эко, Мальинверно увлечен историями и тайнами Вселенной. Любитель книг с ярким воображением, Астольфо смешивает сюжеты романов с судьбами тимпамарцев – живых и умерших, но больше всего его интригует надгробие без имени и дат с фотографией женщины. Со временем он решает проникнуть в тайну этого лица. Астольфо называет ее Эммой Руо, как героиню «Мадам Бовари» Флобера. Через несколько месяцев он находит цветок перед надгробием Эммы. Что это значит? Цветы продолжают появляться, пока несколько недель спустя Астольфо не видит женщину, оставляющую другой цветок, и, к удивлению Астольфо, она идентична образу таинственной Эммы…
8
Через час появился Марфаро. Поначалу мне было странно видеть его среди томов Платона и Достоевского, но солидарность взяла свое, и он, сам того не осознавая, стал еще одним звеном, связующим два мира, которые постепенно наслаивались друг на друга и совпадали.
— По правде сказать, я ждал вас на кладбище, — сказал я с шутливой укоризной.
— Я как раз пришел извиниться. Мне сказали, что вы справились сами. Меня задержали срочные дела, а куда подевался Парменид, которому я поручил зарыть могилу, ума не могу приложить.
Он осмотрелся вокруг, с большим одобрением кивнул и подошел к письменному столу, за которым я в ту минуту сидел.
— Да, вы тут все здорово обустроили, — сказал он, беря с моего стола том «Симплициссимуса»[9], который только что сдала Богота́ Джиццери́я.
— Это — в знак извинения.
Он залез в карман пиджака и вынул белый пакетик, который положил передо мной.
Я приоткрыл его и постепенно вытянул фотографию, наподобие того, как поступают картежники в баре, когда достают козырный туз. Я старался сдержать биение сердца, возраставшее по мере того, как лицо Эммы сантиметр за сантиметром возникало под моими пальцами. Эмоции были столь сильны, что я предпочел отложить фотографию напоследок, когда останусь в полном одиночестве; я положил пакетик в ящик стола.
— Конечно, если бы я приложил свою руку, вышло бы гораздо лучше. Немного бы подрумянить щеки не повредило, ну, и губы подкрасить. Если хотите, время еще есть.
— Спасибо, Марфаро, не беспокойтесь, родственникам сгодится и так.
Он снова осмотрелся вокруг и стал обследовать помещение: подошел к стеллажам, пощупал их дерево и даже раскрыл несколько книг. С верхнего этажа донеслись голоса.
— Народ, я вижу, заходит…
— Да, порядочно.
Он о чем-то задумался.
— А если, допустим, кто-то захочет купить себе книгу, куда он должен в Тимпамаре идти?
— Никуда, у нас нет книжных магазинов. Кое-что попадается в газетных киосках, но ничего существенного. Ближайшее место — районный центр.
Марфаро что-то замышлял.
— Ну ладно, я пошел… — сказал он, как будто вспомнил о неотложном деле.
— Еще раз спасибо за фотографию.
Марфаро махнул рукой:
— Не за что, не беспокойтесь… это я вам благодарен за то, что зашел сюда.
Я подождал, пока он выйдет, и убедился, что за мной никто не наблюдает, выдвинул ящик и, пряча пакетик под письменным столом, достал из него фотографию. Я поверить не мог, что держу фотографию Эммы, слегка увеличенную по сравнению с той, что на памятнике. Костяшкой пальца, чтобы не оставлять следы на глянце, я обласкал ее черты.
Вечером, перед сном, я взял с комода посеребренную рамку с образом святого Акария, вынул святого и вместо него вставил фотографию Эммы. Получилось прекрасно. Я протер ее бархоткой и поставил на пустую пыльную тумбочку из ДСП, крашенную под орех, тридцать на тридцать сантиметров, пустое пространство которой было, как в периодической таблице, заполнено новым элементом.
И небывалым облегчением.
С ней я не чувствовал себя одиноким.
Утро обещало быть спокойным. Илия пошел со мной в заброшенную часть кладбища, и пока я косил траву, он относил ее в мешки, которые выбрасывал в мусорные ящики сразу за воротами.
Только собрались мы минутку передохнуть, прислонившись к кладбищенской стене, как прибегает задыхающийся Сакрипант Пьетрафитта со взбешенным выражением лица.
— Вы видели этого приезжего?
Тон его был такой, что Илия с перепугу отшатнулся на несколько метров.
— Вы о ком?
— О том, что шатается здесь какой-то тип с огромной сумкой, бог весть, что он в ней хранит.
— А что случилось?
— Это вы у меня спрашиваете? Вы здесь сторож и должны наблюдать за теми, кто входит, чтобы посторонние нос сюда не совали.
— Но не могу же я запрещать людям ходить на кладбище.
— Вы обязаны! Особенно тем, кто досаждает чужим покойникам!
— Да скажите же, что случилось?
— Я увидел его перед могилой моей незабвенной матери, напротив ее фотографии, он что-то записывал, а потом поставил на мраморную плиту свою сумку, прямо на мрамор, вы понимаете? Когда увидел, что я приближаюсь, Господь свидетель, у меня, наверное, дым валил из ушей, он собрал свои манатки и убрался восвояси. Я потребовал у него остановиться, но он струхнул и был таков. А теперь будьте любезны объяснить, кто это и что он здесь делает?
— Понятия не имею, о ком вы говорите, — ответил я, солгав, чтобы выгадать время и помочь приезжему скрыться.
— Тогда обойдите кладбище, отыщите его и передайте, что если еще раз я его увижу у могил моих близких, ему несдобровать!
Когда Сакрипант, выговорившись, удалился, я подумал, что настала пора выяснить тайну приезжего, и вышел к воротам.
Вечером того же дня, когда получил фотографию Эммы, я, обслуживая редких посетителей, успел дочитать повесть Достоевского «Белые ночи». Эта история любви, столь похожая на мою, легла мне камнем на сердце. После закрытия библиотеки я отправился на кладбище с желанием повидаться с Эммой.
День печально угасал. Как молодому Мечтателю после последней встречи с Настенькой, все в Тимпамаре показалось мне постаревшим, обветшалым, негожим: дома с осыпающейся штукатуркой, алебастровые колонны, превращавшиеся в крошку, потемневшие от копоти карнизы.
Ничего не могу поделать с собой, меня привлекают такие ночные и безутешные истории любви, и, идя в одиночестве, я воображал, как изменилась бы моя жизнь, если бы однажды Эмма материализовалась, стала живым и духовно близким мне существом по примеру Настеньки на петербургской набережной, хотя бы всего на четыре ночи.
Если бы так случилось, я любил бы ее, как Мечтатель, понимая неизбежность конца, сопутствующего настоящей любовной страсти, как нечто неизбежное, человеческое, подверженное тлению и распаду. Разве в тот вечер на балконе Джульетта не знала о приближающейся трагедии, когда Ромео взбирался наверх? Разве Мечтатель в последнюю ночь, когда Настенька разрыдалась, не понял причину этих слез? И разве не дрожь, не испуг, не предосторожности запомнились, как самые незабываемые мгновения?
Если бы Эмма однажды ступила ногой на территорию Тимпамары, на любую из улиц, напоминающих петербургские набережные, в белую из-за позднего заката ночь, моему сердцу не пришлось бы выбирать. Или же в библиотеке, среди сотен томов разных историй, — наиболее подобающем месте для встречи с призраками.
Она бы вошла сюда в любое время, запросто, как сквозняк под дверью, — одно из тех явлений, на которые вселенная махнула рукой.
Она заходит в то время, когда я читаю. Первое, что я узнаю, это голос. Она здоровается со мной. Я поднимаю глаза, вижу ее и вздрагиваю. Жду, как известия, чего-то, что может последовать, сижу не дыша в ожидании знака, поступающего, наконец, в виде названия книги:
— Я хотела бы взять «Мадам Бовари».
Смотрю на нее и не знаю, что ответить.
— Вчера смотрела фильм по телевизору, хочется прочитать книгу.
Женщина, взыскующая любви, с нетерпением жаждет убедиться, насколько слова этой книги совпадают со страницами дневника, который она пишет каждый вечер и прячет от посторонних глаз.
— Сию минуту.
— А вы что читаете?
Показываю ей обложку.
— Интересно?
— Очень.
— Тогда закончу эту и прочту вашу.
Мне нравится эта фраза, она обещает сближение в будущем. Направляясь к стеллажам с французской литературой и всячески стараясь скрыть свою хромоту, я думал о Шарле.
Если Эмма в начале, в самом начале могла полюбить его, то неужели и я не могу питать хотя бы слабую надежду?
Беру с полки книгу ФЛ ГФ 01 и возвращаюсь назад.
Ловлю ее взгляд на своей увечной ноге.
— Несчастный случай в молодости, — говорю, словно оправдываясь, как если бы хромота вследствие несчастного случая была менее постыдна, чем врожденный порок, с рождения оставляющий метку участия непредвиденных событий в предопределении Вселенной. Неизвестно, что подумала Эмма, когда впервые увидела Ипполита, молодого хромого.
— Это — лучший перевод. Очень важно читать в хорошем переводе, — говорю я, подавая ей книгу.
— Спасибо, — благодарит она и уходит, оставляя после себя словно след видения.
Я продолжал мечтать, воображать, рисовать картины, жить жизнью, которая никогда не произойдет.
Кто знает, осуществится ли это когда-нибудь, думал я, направляясь к могиле номер 1543 после тщетных поисков ведра с водой и мочалкой.
И тут обычное ежедневное занятие, которое повторялось тысячу раз, — созерцание могильной фотографии женщины, порождавшее соответствующие мысли, — стало событийным.
Уже издали, едва свернув на дорожку, ведущую к ней, я увидел, что мир изменился, стал красочным и совершенно земным, — на могиле в стеклянной вазе стоял стебель репейника с фиолетовым цветком. Я не поверил своим глазам.
Цветок на могиле Эммы.
Стеклянную вазу взяли с могилы Арканджелы Лонгобýко, она пустовала годами, как и другие пустые грязные могильные вазы, на которых тяжко смотреть, а тут, благодаря неизвестным рукам, вернулась к своему первоначальному назначению. И это была не единственная новизна, ибо та же рука, поставившая цветок, стерла все надписи мелом: не было больше Эммы Руо, дат ее жизни и смерти и даже трогательной эпитафии. Ничего этого больше не было. Что является наилучшим из доказательств, что цветок предназначался именно ей.
Я заметил в цементе черные нити и представил, как неизвестный вытирает рукавом свитера эти надписи, рукав расползается, но все бесполезно; ибо как и на черной школьной доске, на памятнике оставались меловые разводы. И тогда я подумал о ведре, которое не нашел на месте, незнакомец позаимствовал его и мочалкой смыл дочиста все мои надписи. Этот факт как бы вычеркнул на мгновение Эмму из моей головы.
Я стоял перед могилой незнакомой женщины с веткой репейника, кем-то ей принесенной.
Подумал, кто бы это мог быть.
Родственник, приехавший в Тимпамару на несколько дней.
Сердобольная посетительница.
Душа покойной, уставшая от моих литературных паясничаний.
Бывший возлюбленный.
Просперо Альтомонте, мельник.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мальинверно предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других