Дневник Распутина

Группа авторов (2022)

«Дневник Распутина» — загадочный и интереснейший источник по истории России начала XX века. До сих пор неизвестно, кто именно и с какой целью составил этот документ, но в нём — масса не только на первый взгляд фантастического, но и вполне достоверного, причём такого, что в начале 1920-х гг., когда «Дневник» уже оказался в архиве, ещё не было широко известно. Ясно одно: тот, кто составил этот текст, имел дело не только с мифическими, но и с вполне реальными свидетельствами о жизни «старца», хорошо знал особенности его речи, полной «простецких» и в то же время глубоких и точных метафор и оборотов. Издание снабжено подробным комментарием, дополняющим и раскрывающим многие из биографических и событийных линий, упомянутых в «Дневнике». Эта книга — настоящий подарок всем тем, кто не только интересуется историей России начала XX века, но кому небезразличны перипетии человеческих судеб, оказавшихся роковыми для целых исторических эпох. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Дневник Распутина

Архивное дело № 36

Переписывался Крамер Л. П. с черновиков Гедымин «с сохранением старой орфографии»

«Дневник» Распутина и 2 письма «Мушки» (писанный, якобы, под диктовку Распутина]. — «Мушкой» — Акилиной Никитишной Лаптинской, монашкой, у которой изгнали «беса», и проживавшей у Р. в качестве секретаря)

Девки тоже хочут править

Я с Катей¹ вожусь потому, что мне уж очень она по ндраву пришлась, и я постоянно думал, что телом за тело платить.

А вчера она меня удивила: «Вот, — говорит Катя, — надо мне одно дельцо сделать, а за это мне посулили боле пяти тысяч дать». Стал спрашивать, какое дельцо. Оказалось, что одного купчика-голубчика, он тоже к Кате вхож, надо от войны спасать. Не хочет, шельмец, воевать. А как он родня Филипповых², то они за него согласны выкуп дать. Оно бы все ничего, да он еще прапорщик. Сунулся кой куды, а мне такую прапорцию задали, что я плюнул.

«Вот, — говорю Кате, — ты боле в это дело не вмешивайся. Получай от меня свое и довольно». А она в амбицию: «С тобой водиться — надо деньги нажить». Ушла надутая.

Леличка — как моя душа

Когда мне приходится каку-нибудь работу делать с Леличкой³, ежели она записывает всякие мои мысли, то я чувствую, что она не токмо мои слова пишет, но и от своей души добавляет. Точно одно мы с ней думаем. Вот… А когда записывает Варюша⁴, то вижу, што ей в моей работе ничего нет. Ее рука пишет, а голова не думает.

Вот велел записать Леличке: «Приходила Аннушка⁵, принесла письмо от Папы⁶».

Было это 8-го марта 16-го года⁷. Уж очень Дума наскакивает на Папу, што под мою дудку пляшет. А вот Папа пишет:

«Обрати внимание Мамы⁸ на то обстоятельство, что мое положение становится невозможным, — так как все назначения идут от Старца (от меня значит) и выходит, что я не властелин, а только исполнитель воли подозрительного Старца. Об этом говорят открыто, а вчера Старик⁹, несмотря на свою немецкую щепетильность, сказал мне: «Мы находимся под угрозой дворцового переворота, т. к. новое назначение вызвало бурю! Назначить теперь Штюрмера¹⁰ — мог только враг Отечества, человек, добивающийся внутренних раздоров». Дальше Папа жалуется на то, что при таких разговорах голова кругом идет. А посему он требует от Аннушки, штоб меня убрать — «хочь в пирог, хочь в кашу». Токо бы меня не было, а того не понимает дурень, што без меня и яму крышка.

Вот…

Написала все Леличка, а вижу, што в ей душа болит.

Когда Аннушка прочла мне письмо Папы, то я послал яво к черту. Одначе подумал: надо чаво-нибудь ответить — и сказал Аннушке: «Вот пойдешь к Маме и скажи, что надо нам совет держать о том, как рты закрыть». Старому черту Ф[редерик]су и В[оейко]ву¹¹, потому от них скверно пахнет.

А Папе велел сказать: «Што Ш[тюрме]ра надо сохранить, потому что он один только есть «душой царский и церковный», а што, впрочем, Мама полагает сама обо всем написать. Вот.

Ежиха

И до чего всех подлость заела. Приходила ко мне Ежиха¹² — хатит взять подряд на белье. Рассчитала окаянная баба, што с такого подряду может она нажить не мене 100 000 р. Врет стерва, почитай, все 500 000 наживет… А ко мне сунулась с десятью тысячами.

Послухал я и плюнул. «Не хочу для тебя огород городить. Дам подряд, — говорю, — только с уговором — работать пополам, потому и у самого на плечах не тыква, а голова».

Так что, ведь, придумала, клятая — «ежели», грит, «доходы пополам, так и расходы…»

«А это как же?» — говорю. «А очень, — грит, — просто — окромя тебя (меня, значит) надо заведующего, это барона Н[ейдгард]та, благодарить, потому все идет через Т[атьянински]й К[омите]т»¹³.

Ах, прохвост!

Мать ты родимая, пока солдату портки скроишь, трех генералов одень. Ловко!

Солдату сорочку из дерма, а генеральше из батистов и ленточек, да еще пяти полюбовницам.

Дорого солдатская рубашка обойдется.

На 50 000 руб. с ней сговорился. Не велел борону Н[ейдгард]ту сказывать… Посмотрим, как без яво обойтись. Думаю провести через к[омите]т Мамы¹⁴.

Отец Мартиан

Ежели прохвост идет к прохвосту, так для чего шапку ломать? А ежели в прохвостах состоит поп, то он без пакости не может никак.

Приехал ко мне Мар[тиа]н¹⁵. Надо яму благочинного¹⁶ съесть и на яво место сесть. Так ты так и скажи, так нет. Стал плести про девку, што с благочинным путается. «Очень, — мол, — она озорная: про всяки пакости, што у их деется, в кабаках рассказывает».

«Так, — говорю я М[артиа]ну, — я тебе благо за душу, только ты мне сию девку дай!». А он и смутился. «Откуль, — мол, — ее достану?»

А попадья его и ляпни: «Ен за эту девку готов косы лишиться»¹⁷.

Вот оно што! Вся то ссора из-за девки. Ее от попа благочинный по вдовьему положению отбил.

И заварилась каша.

А девка-то монахиня.

Об ей в монастыре забеспокоились. Мать игуменья (тоже в сердцах на отца благочинного — он ране с ей крутил) прошение отцу архирею. Дошло дело до Москвы, до Мам[ино]й С[естри]цы¹⁸. (Она всем пакостницам защитница).

Когда я весь этот клубок распутал, то потрепал «батю».

Ни за пакости, а за брехню.

Вот.

«Кабы, — говорю, — по совести сказать, чего тебе надо-ть, я бы и слова не сказал. Быть бы тебе и с камил[авко]й¹⁹, и с девкой! А за брехню попрыгаешь».

«А все ж, — грит, — надо девку выручить, потому ее теперь монастырь съест за такое позорище».

Обещал подумать.

Да…

[неразборчиво] — салась

Пока окаянный поп М[артиа]н веревочку вил, вилял хвостом, копал яму на благочиннаго — случилась беда. Агриппина, в монашестве Евлампия, попалась под пьяную руку озорному попу М[артиа]ну… тот ее и споганил… Обещал, штоб грех прикрыть, наградить…

Ну и наградил… Как пошли у девки сыпи, она к лекарке, та их и пуще разбередила!..

То да се… дошло до благочинного, тот давно на М[артиа]на зуб имел. Приманил девку.

Тот подластился, «оставайся по вдовьему делу у меня».

Девоньке деваться некуда. В монастыре тошно. Думала подлечиться, собрать денженок и податься в Москву.

А как стал благочинный приставать — убежала.

Ее монашки подобрали, обманом притащили в монастырь. Мать игуменья, говорят, на «строгое» наказание поставила.

Чем и как наказывали, уже неизвестно. Только в ночь под Параскевею-пятницу девоньку мертвую из петли вынули… А у ей на всем теле рубцы от плетки.

Кто бил? Кто истязал?

У… ястребцы поганые… довели-таки девку.

Быть бы М[артиа]ну далече… да велел дело похерить…

Што уж там?

Тетрадь III

Как я стал исцелять

Говорю — всегда почет любил. (Почитай мою первую тетрадь).

И много я думал о том, откуль почет придет? Знал, что пока мне его ожидать неоткуль. И после большого расположения постиг, что почет, сила большая, чрез три двери входит: чрез большое богатство родовитое, чрез удаль разбойную… и чрез бабу.

Вот.

Роду я — малого, бедности — большой. Одним словом, жук навозный… На разбойное дело — не гожусь. Не пойду на злое: у меня завсегда к человеку — жалость большая… Да и что — человек? — Клоп. Раздавишь — вонять будет. И порешил: моя дорога к почести — через бабу. Как решил, так и действовать по плану стал.

Русский мужичок, хоча и в бедности и в убожестве, а все ж — побубнить любит… Мужик умишко свое завсегда щекочет. Мы — духом бунтари. Яму мало сходить в церковь — лбом пол морочить. Яму — особого Бога дай… и то… он, Бог-то, туманный и заковыристый… Тело — оно ему милее. А через кого мужик Бога ищет? — всего больше через бабу. Потому в бабе — дух живее. Шуму она боле делает. А без шуму — ни Бога, ни почести — не сделать!

А уже пошуметь бабы всегда могут. Только свистни, она, враз, откликнется… За собой — деревню поведет.

И вера в ней мягкая… ветром носится… Как я до этой мысли дошел, — так и стал действовать через женщин.

Вот.

Соня-Вековуша

Было такое. У отца — купца Лавренова — дочь Соня росла. Дурочкой, Вековушей — прозвали.

Отец богатый. Живи — в добре… а в ей дух томится.

Об ей — вся округа знала. Родители говорили: «Ничего не пожалеем — только бы вылечить»… Потому — отцу с матерью горе: одно дитя и такой конфуз. То сиднем сидит, то на все горло орет: мужику, ежели подвернется… проходу нет. И смех и грех.

Пришел это я к матери ейной и говорю: «Покажи болящую-то — может помогу!»

Мать в сомнении… Еще обо мне мало знали… А болящая вышла, идет, зверем ревет… Я ее тихо так за руку взял, посадил… по голове погладил… В глаза ей гляжу, глаз не спускаю… А она тихо так, со слезами, говорит: «Мамонька, это мой спаситель пришел…»

Мать от ее голоса задрожала. — Она от нее уже много годов человечьего голоса не слыхала… А тут — такое… Стал это я ее лечить, через три недели девонька здорова была… Веселая, — ягода-малина. В скорости и замуж, по моему приказу, выдали. С того дня обо мне большой разговор пошел. Стали звать — целителем, да молитвенником…

Стали все приставать: чем лечить? Какой травой али водой?.. А я уже и тогда понял, что человеку — чем непонятней, — тем дороже… И на все вопросы у меня ответ: «Ни травой, ни водой, — а словом лечу».

Вот.

Как я полетел

И понял я, что во мне сила большая… Что в силе той — я не властен. Укрыть ее я не смог…

И случилось это раз. В ночь под Вознесение Господне. Три дня и три ночи в посту и молитве провел. В лесу. Подале от жилья…

И молил в слезах Господа: «Уподоби, Господи, Вознесение Твое узреть с чистым сердцем».

Стою я это… Молюсь, простер руки ввысь. Молюсь… слезы лицо моют… И вдруг… восчувствовал, будто над землей поднимаюсь. — Легкий такой стал, как пушинка. Ветерок тихий — волосья мне треплет… и така сладость… тако сияние, что глаза слезой заливает… И ничего-то я не понимаю, только шепчу: «Спаси и помилуй, спаси и помилуй!»

Где я был… долго ли, не знаю… Только в полдень очутился на другом берегу реки… А реку ту не переплыть, не могу…

И лежал-то я на высоком суку, меж двух ветвей: как не свалился, как не расшиб голову — не понимаю… Лежу это я, а солнышко в глаза огнем палит, а в руке крест у меня; крест небольшой, деревянный, будто только что из свежей бересты сделан.

Поглядел вниз и думаю: «О, Господи, как на землю спущусь?» Прижал крест к устам и легко, как птица, на землю спустился…

Что сие было?

С той поры с этим крестиком не расстаюсь.

Господи, Спаситель мой, ты избрал меня милостью своею… аки хлебом насытил.

Тебе едину поклоняюся!

Куда идти мне?

После того, как я неведомой силой был поднят на небо, я стал помышлять о том, что меня избрал Господь не для игрищ бесовских; а для какого-то неведомого дела… И стал мыслить о том, кому свою силу отдать? Во что и для чего?

Шел это я утром рано улицей — вижу у дверей церковной паперти сидит женщина с младенцем на руках и горько плачет.

Я к ней: «Об чем плачешь?» — «Горе, — грит, — у меня — муж помирает… Ходила к доктору — без денег лекарствия нету. Просила батюшку — причастить, тоже грит, платить надо. А кака я плательщица? — Коли одни руки на шесть работают. Четверо ребят, да нас двое… а он — третий месяц не встает». — «Веди, — говорю — к болящему, помогу, чем смогу».

Привела. Лежит это он, только по глазам видать, что живой, а то мертвец мертвецом. Спрашиваю: «Чем болен?» — Узнал, что он два месяца на ноги не становится. «Не могу уже стать — ногам больно». — Я ему ноги растер, спину растер. Дал крест, сказал: «Приложись к кресту и вставай, и — иди с Богом. Тебе работать надо, — детей кормить». Встал — и пошел…

С этого дня стал мне народ в ноги кланяться. — Христовым сыном величать. И пошла обо мне слава большая. Всюду только и разговору, что про мои чудодеяния.

Особенно обо мне много говорили женщины. Их всего сильнее нужда бьет — и потому они всего скорее верят в божественное.

И имя Григория — разнеслось повсюду: куда дует ветер, куда залетает птица, куда несется волна — туда неслась сказка про нового пророка Григория.

И отовсюду шли ко мне и несли, как пчелы в улей, свои подаяния — бери и дай свою молитву…

И ничего я не брал от людей. Ничего не просил. Ибо — чист был в то время душой. «Накормите, прикройте, — прошу, — и больше мне ничего не надо!» Так я дошел до горы Афонской. И был, недавно еще, — до моего свидания с Великими… и там… в чистом забытьи, — душа моя возносилась в небеса… И был я тогда чист, как младенец, ибо город со своими соблюдениями, — еще не опасное место.

И там, на Афоне, — впервые червь зашевелился у моего сердца. И было это так: однажды после вечерней зари, — сидел я у подножия горы и рядом со мной сидели две женщины. Мать и дочь… Молитвенницы.

Сидел я это и думал свое…

Откуль у человека божественная сила берется? И не глядел я на женщин и не думал о них, ибо был сыт лаской. И никогда я об этом не думаю. Пришло — закружило… прошло — стошнило… — Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо сие не от меня исходит… и не волен я против этого бороться.

Вот.

И подходит это ко мне отец Афанасий²⁰. Лицо, как сапог вычищенный, лоснится, из глаз слеза каплет.

«Отдыхаешь, — говорит, — брате?», а сам на женщин так и налегает.

Не любил я его, хоча знал, что он питерский, что кружило большой…

«Отдыхаю», — говорю, а сам и не гляжу, а он так и впивается в женщин… точно раскрывает… и шепчет: «Уступи, братец, молодую… а?»

А меня зло взяло: «Пакостник ты, батя, — говорю, — не мои оне, не хозяин я им… а только зачем обижать и их, и меня?!» А он заливается так, смеется… Потом спрашивает шепотом: «Правду ль про тебя говорят, што ты из хлыстов будешь?..»

А я яму, — откуль такая смелость взялась, не знаю, — а говорю: «Вот, что: сие запомни, — я сам от себя… А потом от меня будут. И не от хлыстов, а от Григория!»

И он испугался. Даже в лице переменился: «Значит, — говорит, — новое затевается?» — «Новое… новое… свое…» Он отшел…

Потом поздно ночью пришел, сел со мной рядом… Я в углу дремал… «Вот, — говорит, — слушай. Из головы это у меня не отходит, как ты сказал:"Я — сам от себя!” Вижу сила большая в тебе». Я молчу. «Ну… сила, говорю, большая. А большому кораблю — большое плавание». Я молчу, а чувствую, как в жилах у меня кровь переливается. «Что это, — думаю, — дьявол-искуситель, или сама судьба ко мне пришла?» Гляжу на него… и — шепчу: «Да… сила большая. Решился так, что мне в столицу надо». — «Куда?» — «Туда, где большие бояре царские, где царь-батюшка и царица-матушка», а… у меня в ушах звон. «Повезу тебя в Санкт-Петербург, — говорит, — повезу — будешь в золоте ходить. Помни тогда своего благодетеля». А я молчу. «Что, егумен, что ли?..» — говорит. — Я ему в ноги поклонился. «Коли, — говорю, — ты моя судьба, — то как я тебя забыть могу?! Куда поведешь — туда и пойду за тобой, только теперь, — дай одумать судьбу свою». — «Думай, — говорит, — благословляю… А уже утром разговор писать будешь». И ушел… А утром он мне сказал: «Теперь ты мне ближе брата, точно мною рожден. Скажу тебе, что поведу тебя к архимандриту Феофану — святой он старец…²¹ Духовник царицын — титулярный. С тем — ты в его душу войдешь, как в мою вошел… что судьба твоя великая… дорога перед тобой — широкая… Понравишься ему — перед тобой — великий путь. А уж он об тебе — наслышан».

Было это не то в 1903, не то в 1904 году. Нет, в 1902. Потому, что года за 2 до войны с Японией²².

Позвал это меня архимандрит и говорит: «Получил письмо из Санкт-Петербурга, пишут, чтобы тебя привезти. Крепко тобой интересуются… Не токмо архимандрит Феофан, а барыня одна… из великих княгинь²³ которая… — едем». «Твоя, — говорю, — воля. Велишь ехать — так поедем».

Оглядел это он меня и говорит: «Приодеть тебя надо, а как таким поедешь в столицу». А я и говорю: «А по-што одевать меня — хоть в пяти водах мой, — сразу барином не сделаешь, и не надо… чай-от не барина, а мужика ждут».

«Мужика-то — мужика, — говорит, — а все же дух от тебя нехороший». «А, пущай, — понюхают мужицкий дух».

Так он и свез меня…

И было это под Зимняго Николу²⁴… — Помню это… никогда мне этого дня не забыть… Потому с этого дня моя судьба повернулась… как поворачивается подсолнух к солнышку. Повели это меня к отцу Феофану. Подошел я к нему под благословение. Впилися в глаза мы: я — в него, он — в меня… И так-то у меня на душе легко стало. Будто не я к нему за ключами, а он ко мне… «Гляди, — думаю, — меня не переглядишь… Моим будешь! Будешь, будешь!» И стал он моим.

Не то благодействую, не то уживаюсь… не то скучаю…

Потому, хоча и возил он меня и показывал, как райскую птицу, — и восчувствовал я, что хотя и позолотилась моя судьба, но что-то в моем сердце подломилась. И так мне было и сладостно и грустно… Понял я, что моей мужицкой свободе — конец пришел. Что будут они все со мной в мужичка играть, а что мне их, господ, их хитрости постигнуть надо, а не то мне скоро — крышка, капут…

Тут-то и разбилась моя дорога в два конца.

Ущемлю Аркадьевича²⁵

Хитер Петруша²⁶, а мужик — хитрее. Вот он каналия, что сделал: собрал бумажки, чтобы меня — пугнуть… И страшного-то в бумажках этих немного: поп²⁷, дьявол, послал бумажку о радениях… Будто хлыстовали.

Экий дурак… нешто не понимает, што кто мово меду попробовал тот — навек мой друг… и никаким сахаром вкус не отшибешь. Еще поганая бумажка: енеральская дочь Леночка²⁸… мной будто… а того не знают, скоты поганые, что Павловичи, обе — и матка и дочка²⁹ — дырявые были… Нешто такое докажешь? Печати моей нету и надписи тож. Экие дураки!

Ну, позвал это меня Петруша и говорит. (Это, почитай, в 1910 году было — за год што ли до его гибели…)

Вошел в кабинет. А он грозности этой напустил. Сидит, как петух на воротах, и, будто, не видит меня… и, будто, не видит меня. А я в него вглядываюсь и шепчу: «Сдайся, сдайся, сдайся!»

Вижу — затрепетал, того и гляди закричит, а я еще глубже глазами колю. А он: «Ты што колдуешь?!. Захочу, выгоню вон… в тюрьме сгною!..»

А у самого — руки дрожат и в глазах муть.

А я ему: «Руки, барин, коротки, — ты меня — в тюрьму, а я тебя подале… Из тюрьмы — вернешься, а оттуль — нет пути…»

Он как заорет: «Ты как смеешь со мной разговаривать… Вот, штобы в столице и духу твоего — не было!» А я ему: «Вот што, барин, из Питера-то я уеду… дело есть; только уеду — обласканный, а вернусь еще более желанный… а, сдается, ты — за могилой едешь!..»

Он — ну топать ногами, кричать: «Да, знаешь ли, каки у меня документы об тебе имеются?!.»

А я ему: «Снеси, бумага — мягка — пригодится!»³⁰

Вот…

Через три дня я уехал. А Аннушке наказал, чтобы Павловича, особо сынка в полковниках, подают от ворот… Отца в Ташкент — пущай погреется, а сынка в Вологду — поотвлечет…³¹

А как приехала ко мне Аннушка — и показывает… Што он в Киев едет… Я сказал: «Не судьба ему в родном доме помереть». Не иди, барин, на мужика.

Вот…

Еще, вот, о Петербурге вспомнил. Сказывал мне Витя³², што Петруша решил мужика — купить… Землицей рот замазать. Наделы за мужиком закрепил. А закрепа сия — что керосин по сену — такой пожар в деревне разгорелся! Брат на брата, сын на отца — с топором полез. Один кричит: «Хочу на земле спать», а другой: «Хочу надел пропить!»

Мужицкая кость — трещит, а кулачек, что клоп, насосался кровушки…

Вот…

В церкви поют царю — славие, а кое-где ружьишко заготовляют.

А Петруше любо-дорого. Растюмякал мне все Витя и решил матушке-царице сказать, што Петруша мужицкий бунт готовит… А прохвост³³ такую бумажку заготовил… А князюшка³⁴ в своей газете «Гражданин» статью пустил… А пока эту газету читают — ею и подтираются… а окромя ее ничего не знают… Дело и готово.

В деревне — Григорий Богу молится… А в столице прохвост через газету нож точит.

Вот тебе, барин, мужицкое спасибо! Помни, дурак, за моей спиной Мама… Не тронь!

Вот.

Еще ему, дураку, вздумалось — на свою голову новую беду накликать: стал свои порядки в Литве и Польше наводить. А князюшка пустил статью, как он на нас Украйну подымает…³⁵ Потеха! Измором возьмем!.. Так-то, барин… могилка твоя забудется… а кто ее копал, так тех долго помнить будут!..

Толстопузый лезет

Еще к тому времени, как Петруша на меня атаку повел, Толстопузый³⁶ тоже прислужиться захотел…³⁷ Очень уж, видно, я им не по душе пришелся, потому они зашевелились. Разрой кучу говна — черви зашевелятся. Один про меня книгу пустил. Новоселов ему фамилия.

Так вот, православные, ежели скажете, церковь погибает? — А погибает от мужика, охальника, что Распутиным зовется.

Как пошла эта книжка потаскушкой по рукам гулять…³⁸ — Все зашевелились! И Гневная³⁹ в раж пришла, стала свово полюбовника⁴⁰ посылать: «узнай, дескать, што, да как, откуль ветер дует?». Ну, и позвала Она Толстопузого, стала обо мне допрашивать. А тот и скажи: «Царица, мол, Матушка, мужик этот во все вхож… гнать его надо, а то большое будет бедствие». И что об этом самом (обо мне) Григории в Думе буде разговор большой. Что уже очень бунтуют супротив меня…

А я к тому времени велел Аннушке, штоб прохвост таку статью написал в княжеской газете, што в Думе говорят про мужика Г. Распутина, а мыслят о том, как бы настоящую революцию сделать, то есть мужичка на барина напустить. Аннушка таку линию повела. А они с переполоху забушевали. Всяк кричит, а друг дружку не слышит… А штоб еще лучше всех перепутать, я через барина слушок пустил, што и Петруша и Толстопузый все под Тучковскую⁴¹

Конец ознакомительного фрагмента.