Улица Освободителей. Жизнь начинающего писателя

Дмитрий Тартаковский

Чем выше взлетаешь – тем больнее падать. Особенно справедливо это в отношении начинающего писателя из маленького провинциального городка. Творчество не приносит легких денег – приходится бороться за существование

Освободителей, 12/блок два

Сессия выдалась тяжелой, и Яна Кувшенко, наша староста, затеяла небольшую вечеринку в честь завершения у себя дома. А поскольку жила она в старой «сталинке» на окраине, то и в просторную квартиру набилась вся группа. Как всегда, вино, пиво, водка.

— Только не так, как в прошлый раз, — попросила Яна, включая музыку.

Но всё началось как обычно. Сначала пили, потом спорили, потом разочаровывались и жаловались. Мы с Котляром и Семенистым заперлись на кухне, где под водку мыслили о грядущей жизни.

— Не, работать у нас — плохая идея, — авторитетно заявил Серый — Денег тут нормальных не заработаешь, а только инфакрты и инсульты. Или синьку.

— Согласен, — поддакнул Семенистый — Никакого смысла тут работать нет. Надо искать за границей.

— Уже сегодня.

— Да, да…

Я спокойно смотрел в окно. Низкие двухэтажные дома, такое же низкое серое небо. Ничто не меняется в наших палестинах, и вряд ли что-то измениться. Остается свет фонарей — но он вечен, как и наши серые улицы.

— А ты что думаешь, Достоевский? — толкнул меня под руку Котляр.

— Думаю, вы правы, ребята. Пора валить.

Мы выпили. На душе стало тепло и приятно.

Вечеринка была в самом разгаре, выпито много, и разговоры пошли откровенные. Яна, вся красная от выпитого и от смущения, слушала Ромео, который посвящал её в секреты любовных отношений:

— Ты пацанов не слушай, Янчик. Главное же — фьить! — Рома махнул рукой с бокалом, разбрызгав пиво по ковру — Ой, извини… Так вот, главное для нас, пацанов — это секс. Честно тебе говорю. Ты не слушай там о любви, ты на дела смотри.

Яна смеялась, Ромео улыбался во все зубы, а остальные были заняты чёрт-знает-чем. Попойка удалась на славу.

Домой я шел сам, сгрузив Семенистого на руки его тезке. Нетвердой походкой, вдоль старых домов, и временами смеясяь вслед уезжающим троллейбусам.

Родители сделали вид, что ничего не заметили. Я посидел немного за компьютером, отписался Насте, потом отправился спать.

Утром субботы было чертовски дурно. Ни о какой работе речи идти не могло — а ведь сроки конкурса поджимали, и следовало успеть. Пришлось с больной головой, кое-как утолив жажду чаем с аспирином, приниматься за правки и коррекцию.

«Дон Жуан, пьеса в шести действиях» — так называлось очередное пафосное творение. Диалоги, еще раз диалоги, минимум обстановки (в качестве награды — постановка на сцене областного драматического театра, а там с реквизитом проблемы) и максимум морали. Подумав немного, я выбросил часть морали — пьеса хуже не стала, а вот ясности прибавилось.

Работа шла медленно. Литры чая и кофе, самого крепкого, не помогали. Всё выводило куда-то в тяжелые размышления, далекие от творчества.

Литературные опыты — это единственное, что получилось у меня хорошо и сразу. Первые награды, головокружение от успехов, и осознание того, что я не единственный в своём роде. Наша область и так была богата литературными талантами, но первое место… это было что-то потрясающее. Трудно описать всю бурю эмоций, которую я ощущал в тот момент — и все последующие разочарования долго описывать.

И вот, очередная пьеса, но серьезный бонус: её могут поставить на сцене. Нашего драматического театра. Какими бы скромными не были возможности области, но пьесу увидят сотни (а может быть, и тысячи) зрителей. Стоит постараться.

«Писателя делают тиражи!» — когда-то сказал папа. И это было правдой, но лишь отчасти. Писателя делает не только тираж, но и его настроение, его путь. Ремарк никогда бы не был Ремарком, если бы гнался за чистым тиражом — он бы голосом своего поколения, фронтовиков, которые не нашли себя в мирной жизни. Буковские не стал бы Буковским, если бы не его жизнь, переломанная во многих местах и описанная в правдивых книгах.

Здесь же, в своих рассказах и пьесах, я пошёл по самому легкому пути, типичному для молодых. Фантастика, фэнтези, и вот, наконец-то переключился на драматургию — что оказалось в разы труднее, чем писать очередное «смешное» чтиво. Да, это труд, тяжелый труд, с выписыванием характеров и диалогов, с правилами драматургии, с подробным описанием обстановки на сцене. Но зато этот труд — воистину проклятый — и принес мне в разы больше, чем до этого. И, внезапно, деньги.

Просидев еще час за ноутом, я отчаянно плюнул и снёс начало пьесы. Открыв новый документ, напечатал заглавным шрифтом: «Тени на стенах».

— Идешь по стопам отца? — спросила вошедшая в комнату мама.

— А?

— Ты вчера каким домой пришел? — продолжила мама — Еле на ногах стоял.

— Да, немного перебрал.

— В какой раз?

— Ну…

— Мало мне одного алкоголика, еще и второй подрастает, — вздохнула мать — И что мне на старости лет делать?

— Перечитать Ницше.

— Ты еще хамить будешь?! — взвилась мать — Сходил бы в магазин!

— За пивом?

— Я тебе дам пиво! — мать замахнулась тряпкой, но я успел увернуться — Деньги на столе, надо купить хлеба и ветчины.

Делать нечего. Я сохранил пьесу, выключил ноут и отправился в магазин.

Однако, спокойных покупки не получилось. В дверях магазина я столкнулся с Семенистым, который нес две бутылки пива.

— И где ты взялся на мою больную голову… — вместо приветствия сказал я — Только не говори, что кто-то не пришел, и одна бутылка лишняя.

Серый только улыбнулся. В этой улыбке, детской и наивной, крылась бездна коварства. Да и пиво в руках было «Жигулевское» — не чета обычной наше бормотухе. Да и слаба похмельная душа, ох и слаба…

— Пошли, — мы свернули в ближайший двор, где устроились на ближайшей лавочке.

После первых глотков пенного ко мне вернулась логика и легкие крылышки вдохновения нежным дуновением прогнали серые мысли. Серый внимательно наблюдал за моими действиями.

— Как же хорошо жить, — выдохнул я — Просто чудесно.

— Согласен.

— Так куда ты брел?

— По делам ходил.

— В моём квартале?

— Конечно.

— Ой, врешь, Серёжа.

Улыбка Будды была мне ответом. Я допивал «Балтику», а Серый только начал. Было тихо, природа и город в сером покое. На крылечке подъезда, в лучах осеннего солнышка, спал рыжий кот.

В этом дворе — а когда-то он был для меня родным — всё осталось по-прежнему. И тополя, сбрасывающие листья, а за ними разломанная детская площадка с большой песочницей, и те же евроокна, одинаково-убогие в своем белом цвету.

Давным-давно, когда деревья были большими, в этом дворе жила дружная компания. Весёлые девченки и классные мальчишки, множество игр, ссоры, драки, примирения, — всё как у всех в те времена. Но время безжалостная стихия, и разметала дружный коллектив по миру.

Детство — глупая эпоха; время тех, кто в стороне. Но детства в жизни мало, и никто не может его задержать. Как слетает с осенью листья с деревьев, так и старые мечты улетают с холодным ветром, и нет смысла их ловить…

— Я вчера перебрал, — впервые за долгое время заговорил Серый — Надо завязывать.

— Зелёного змия в узел?

— Наверное. Мать дома ругала. Сильно.

— Бывает.

— Пришлось успокаивать нервы.

— И очень недурно получилось, да? — я выбросил пустую бутылку в мусорный бак.

— Ага.

И снова тишина. Приятная, ненавязчивая тишина. В такие моменты приятно размышлять о вечном, обращаясь в немой молитве к высшим силам. Мы все, грешные и обреченные своим трудом искать хлеб насущный, теперь тратим свои силы на то, чтобы выживать. Перед нами не стоят великие амбиции, великие идеи и достижения — прожить бы спокойно и тихо.

Детские мечты остаются здесь, в этих дворах. Не будет ни звездных врат, ни космических кораблей, ничего — только эти серые хрущевки, серые дворы, серая жизнь. Нам ни дали, ни дали взять никакой позитивной базы для созидания, и осталась лишь пустота, убогая, вечная, заливаемая дешевым алкоголем, спутником нашей юности

— Пора домой, — заметил Серый — Иначе будет беда.

— Согласен. Но беда всё равно случиться.

Так и вышло. Не успел я переступить через порог, как мама завела старую песню:

— Опять набрался?

— Я не набрался, я слегка выпил. Благородно и в комании с другом.

— Нет, набрался. Именно набрался, напился, как последняя свинья!

Из спальни выглянул отец — в своей старой тельняшке, с очками на носу — и снова спрятался. У нас пошло именно так: я отдуваюсь, папа отдыхает. Раньше было с точностью наоборот — папа отдувался, я отдыхал. Времена меняются, эстафета передается от отца к сыну, и я, не тратя времени на споры, скрылся в своей комнате.

Однако, там меня ждал новый удар. ВКонтакте писала Настя, писала много, и в своей обычной истеричной манере. Причина одна, вечная: ссора с родителями. Снова. В очередной раз. И теперь от меня требовали утешения — такого, которого я не мог дать. Не мог и даже не собирался.

Дав стандартный ответ «Всё будет хорошо, солнышко», я вернулся к своим делам. Но работа над пьесой не ладилась, в голову лезли сплошные глупости. Диалоги, выводимые с таким трудом, рушились, повороты сюжета выводили в шизофренические сплетения, а главная идея потерялась в потоке грязи второстепенных моралей.

Промучавшись пару часиков, я получил сообщение от Насти:

«Тебе плевать.»

Я прочитал. Ответить было нечего, да и не зачем. Плевать мне было не только на её проблемы — свои точно так же забросил. Стипендия была в кармане, хвосты обрезаны, не хотелось совершать лишних телодвижений.

Эта апатия, серость, проникающая в душу, вызывала лишь отвращение. Но победить её, пережечь, передавить было выше моих сил, выше понимания, выше всего. Серость вливалась в душу, давила, текла по венам вместе с кровью, подавляя любую жажду жизни и борьбы. Серость выжигала всё, включая любовь к Насте, оставляя место только для самой дешёвой и низменной похоти и мрачных скандалов.