Осенний Лис

Дмитрий Скирюк, 2019

Он – сирота, изгнанник из рода. Он пережил собственную смерть. Травник Жуга проходит через множество испытаний, чтобы узнать свою судьбу. Его предназначение неизвестно, кто он – маг, целитель или воин? Место действия – средневековая Европа, где сказки живы и не всегда добры. Текст романа наполнен многочисленными отсылками и скрытыми цитатами из самых разных произведений мировой литературы, от сказок братьев Гримм до Эдгара По, Астрид Линдгрен и Владимира Высоцкого.

Оправа:

Говорящий

2

Медведь повернул к травнику перемазанную земляничным соком морду. Фыркнул.

«И это всё? Ты просто повернулся и ушёл?»

Жуга пожал плечами.

— Нет. Конечно нет. Но как я мог остаться? Для чего?

«Вы, люди, вечно ищете, как обмануть природу, — задумчиво проговорил медведь. — И эти ваши глупые самки тоже… А этого колдуна из старой башни я знаю».

— Ты хотел сказать — знал?

«Ах-р! — вздыбился медведь. — Знал, знаю, буду знать — какая разница?! В конце концов, совсем не в этом дело… Тот, кто помог тебе вернуться в мир, мог разъяснить и остальное. Глупая человеческая гордость! Почему ты отказался?»

Травник промолчал, и зверь успокоился так же внезапно, как и разъярился.

«Ну ладно, — проворчал он. — Что там было после?»

Три слепых мышонка

Вывеска была яркая и большая.

На серой каменной стене она сразу бросалась в глаза, заметно выделяясь из череды грубых жестяных бочонков, сапог, кренделей и колбас, коих множество висело над дверями прочих лавочек и мастерских. Чувствовалось, что хозяин не поскупился и нанял умелого рисовальщика: на жёлтом фоне в прихотливом обрамлении зелёных листьев полукружием изгибались красные готические буквы.

Надпись гласила:

IOGANN GOTLIB

FARMACIUS

В правом нижнем углу была нарисована медная ступка с пестиком, в левом — стеклянный флакончик. Подойдя ближе, можно было прочесть написанное мелкими буквами: «Мази, эликсиры, порошки, настойки и другие целебные снадобья по доступным ценам. С разрешения муниципалитета города Гаммельна».

И всё.

Что тут непонятного?

Господин Иоганн Кристиан Готлиб, главный аптекарь города, сидел в большом кожаном кресле и задумчиво смотрел в окно, уже битых полчаса наблюдая, как странного вида паренёк на той стороне улицы рассматривает его вывеску. То был высокий, нескладный малый лет двадцати, с копной взъерошенных рыжих волос, ничем особо не примечательный, правда, может быть, несколько мрачноватый для своего возраста. Впрочем, последнее легко было объяснить: на улице шёл дождь.

Даже не дождь, а холодный осенний ливень, вымывающий из городских стен последние остатки летнего тепла. Небо заволокло тучами от края и до края. Тяжёлые, как свинец, капли с тупым упорством долбили черепицу крыш, плясали мелкими брызгами, потоками низвергались в жерла водосточных труб, чтоб вырваться из жестяного плена далеко внизу и бежать, бежать вдоль по улицам холодными бурлящими ручьями…

Стояла осень, тот период между октябрём и ноябрём, когда уходящее лето ещё может на прощание подарить пару тёплых дней, но обманывать себя становится всё труднее, да и нет уже бодрящей утренней свежести, лишь висит в воздухе промозглая осенняя сырость да пахнет прелой листвой.

Осень это такая пора, когда чешутся и болят старые раны, ноют суставы и выползает невесть откуда застарелый ревматизм, а уж о простуде и говорить нечего: каждый второй кашляет и чихает. В такие дни в аптеке у Готлиба обычно не бывало отбою от покупателей, но сегодняшний ливень отпугнул, кажется, всех. Редкие прохожие кутались в тяжёлые намокшие плащи и шли быстро, чуть ли не бегом, и лишь рыжий паренёк напротив аптеки был недвижим, стоял, о чём-то размышляя.

Часы на городской ратуше пробили половину шестого. Иоганн Готлиб покосился на камин, где догорали последние угольки, вздохнул и плотнее запахнул подбитую мехом накидку — его знобило. Аптекарю было пятьдесят восемь, а это не такой возраст, когда организм способен сам себя обогреть, да так, что можно даже стоять на улице под проливным дождём…

Да что он торчит там, у стены, словно привязанный?

Готлиб заёрзал, устраиваясь поудобнее в скрипучем кресле, и в этот момент незнакомец, словно услышав его мысли, вдруг перешёл улицу и направился к дверям аптеки.

Звякнул колокольчик.

Господин Готлиб встал, неторопливо спустился по лестнице и сам открыл дверь — прислуги у него не было, лишь приходила готовить и прибирать престарелая фрау Марта.

За дверью было сыро и холодно.

— Добрый день.

Стоявший на пороге юноша был на полголовы выше старого аптекаря. Яркие голубые глаза смотрели цепко и внимательно. У правого виска белел узкий рваный шрам. Одежда его была мокра, с волос капало.

— Добрый день, — с лёгкой улыбкой согласился Иоганн Готлиб, хотя по всему было видно, что день сегодня выдался хуже некуда. — Чем могу служить, молодой человек?

Юноша остался серьёзным, лишь переступил неуверенно и снова покосился на вывеску.

— Мне сказали, — медленно выговаривая слова, произнёс он, — что здесь живёт господин Готлиб, городской знахарь. Это так?

Готлиб кивнул с медлительной важностью.

— Да, это я. Но я не знахарь, юноша, я служу фармации именем Господа и науки. Среди моих клиентов много городских вельмож и даже сам граф фон Оппенгейн… Мне показалось, ты долго раздумывал, прежде чем постучаться. Тебя смутила моя вывеска?

— Я плохо умею читать, — хмуро признался паренёк. — Да ещё эти рогатые буквы…

— Вот как? — Готлиб поднял бровь. — Думаю, в любом случае трудно пройти мимо такой яркой надписи.

Паренёк замялся смущённо.

— Видите ли… э-ээ… — Он замешкался, провёл рукой по мокрым волосам. Стряхнул с ладони холодные капли. — Как бы это сказать… В общем…

Аптекарь умоляюще воздел руки:

— Довольно. Довольно, юноша. Кажется, я совсем тебя запутал… У тебя, наверное, дело ко мне?

— Да, я…

— Пройдём в дом. Мои кости уже не те, что раньше, и не выносят такой сырости, да и ты слишком долго пробыл под дождём, чтобы нормально соображать.

— Спасибо, — сказал гость, перешагивая через порог. — По правде сказать, я люблю дождь.

— Неужели? — Иоганн Готлиб закрыл за ним дверь. — Ха-ха! Кто бы мог подумать… Многие говорят, что любят дождь, сидя при этом у зажжённого камина, но я впервые встречаю человека, который признался в этом, промокнув предварительно до нитки… Поднимайся.

Сейчас, когда между ними не было запотевшего стекла, господин Готлиб смог лучше рассмотреть своего нежданного гостя.

Теперь аптекарь понял, что первое впечатление его обмануло: юноша был не столь уж высок, как казалось, но странное сочетание худобы и угловатости создавало иллюзию большого роста. Резкие черты лица и шрам на виске слегка старили его; рыжие всклокоченные волосы и пух на подбородке, наоборот, — делали моложе. Одежда и чересчур мягкое произношение выдавали в нём южанина, а лёгкая походка — уроженца гор. Э, да он хромает!

«Сколько же ему лет?» — неожиданно для самого себя задумался вдруг Готлиб и понял, что не может пока ответить на этот вопрос.

Он опустился в своё любимое кресло и указал рукой на стул:

— Присаживайся.

— Благодарю. — Гость подошёл к камину и протянул руки к огню. — Я тут постою.

Потухшие угольки вдруг замерцали трепетными язычками, бросая в комнату бледные отсветы. За окном постепенно темнело.

— Огонь ты тоже любишь? — спросил аптекарь.

— Огонь? — Парень пожал плечами. — Наверное… А что?

С промокших рукавов его рубашки поднимался пар.

Готлиб уселся поудобнее и вытащил из футляра гусиное перо.

— Ну-с, зачем ты хотел меня видеть?

Парень поднял взгляд.

— Я только вчера пришёл в Гаммельн… — сказал он, разминая озябшие пальцы.

— На заработки?

— Нет, по делу. Но денег у меня и вправду нет.

Аптекарь нахмурился:

— А при чём здесь я?

— Вы ведь знахарь?

— Фармациус! — недовольно поправил Готлиб.

— Да… э-ээ… фар-ма-цевс. — Паренёк с трудом повторил незнакомое слово и сбросил на пол слегка подмокший заплечный мешок. — У меня здесь травы. Редкие. С гор. А мне нужны деньги. Вот…

Старик заинтересованно подался вперёд.

— Почему ты думаешь, что я их куплю? — спросил он.

Тот пожал плечами и вместо ответа развязал мешок. На стол высыпались многочисленные свёртки, пучки трав и кореньев. Их было столько, что некоторые упали на пол.

У Готлиба перехватило дыхание. Если бы из мешка незнакомца хлынул золотой песок, аптекарь удивился меньше: мало того, что это были редкие травы — это были очень редкие, вдобавок прекрасно собранные травы! Некоторое время он перебирал тонкими старческими пальцами сухую зелёную россыпь, поднося к самому лицу пучок за пучком, и не верил своим глазам. Карагана и бризалис! Бевисса! Адонис! А этот липкий комок… неужели… горный воск?!

Пришелец терпеливо ждал ответа.

— Откуда это у вас? — срывающимся голосом спросил аптекарь, невольно переходя на «вы». — Кто вам это дал?!

Рыжий парень пожал плечами:

— Никто. Я собирал сам.

— Молодой человек, да у вас талант! Кто вас учил?

— Дед Вазах, — хмуро сказал юноша. — Так вы купите их?

Иоганн Готлиб осторожно отложил в сторону связку кореньев и задумался.

— У меня есть другое предложение, — сказал он. — Травы эти я, конечно, куплю, но если ты и вправду так сведущ в этом деле, может, ты согласишься стать на время моим помощником? Скажем, на месяц. Осень — слишком напряжённая пора, и сам я не справляюсь, годы мои уже не те.

— Если так, сколько вы будете мне платить? — помолчав, спросил он.

«Головастый парень, — подумалось Готлибу. — Другому предложи — запрыгал бы от радости, а этот сразу о деньгах. Такого на мякине не проведёшь».

— Ну… — Готлиб откинулся на спинку кресла. — Талер в неделю тебя устроит? Жильё, правда, подыщешь себе сам.

— Согласен, — поколебавшись, ответил тот.

— Что ж. — Аптекарь глянул в окно. — Уже стемнело. Ночуй сегодня у меня, вон в той комнате.

— Хорошо, — кивнул юноша и направился к дверям.

Старик нахмурился, мучительно припоминая, и вдруг прищёлкнул пальцами:

— Чуть не забыл! Как твоё имя?

Парень обернулся.

— Зовите меня Жуга.

— Э-ээ… Шуга? — переспросил аптекарь. — Или… Зуга?

Паренёк впервые за весь вечер усмехнулся.

— Нет, — сказал он, — просто Жуга. Жу-га.

Дверь за ним закрылась.

* * *

Серое на чёрном. Чёрное на сером. Шорохи в ночи.

Пробуждение: вода, вода!!!

Быстро, бегом, вприпрыжку по холодным камням озябшими лапками — выше, выше-выше! — сквозь узкий извилистый лаз, где стены щекочут кончики усов запахом мокрой земли…

Куда теперь? Туда!

Неровный камень высоких серых ступеней — здесь тепло — расшатанные доски — здесь недавно кто-то пробегал… выше… когда-то…

Пустота, большая-большая пустота! Дышащая темнота запахов — много-много… Здесь кто-то есть — спит — в воздухе разлито лёгкое дыхание, ветер холодит мокрую шёрстку, в нос попала во… во…

— Чхи!

!!!!!!

Нет, всё тихо…

Чёрное на сером неровной горой.

Из угла в угол вдоль стен, из угла в угол — туда, откуда вкусный запах гречки. Поддаётся с лёгким треском под натиском острых зубов мягкая ткань. Сухой шорох крупы, и сразу — скрип над головой…

!!!!!!

…Скорее прочь! ско…

Спящий повернулся на другой бок, хмыкнув недоумённо: странный сон!

Лёгкая серая тень метнулась в угол, нырнула в щель меж двух покоробленных досок. Послышался мягкий дробный топоток, и всё стихло.

На сером полу, возле разодранной котомки чернела ровной горкой рассыпанная крупа.

* * *

Утро следующего дня выдалось неожиданно тёплым и солнечным. Умытый дождём, город уже не казался таким мрачным, как вчера, сиял белёными стенами ладных двухэтажных домов, водил хороводы красных черепичных крыш, увенчанных фигурной чудью кованых железных флюгеров, и даже серые камни мостовой, казалось, стали чище и ровнее. Повеселевшие жители высыпали на улицы, спеша по своим делам. Хозяйки распахивали окна, проветривали толстые полосатые тюфяки. В прозрачном воздухе тёплой метелью кружился пух.

Узкие улочки Гаммельна сплетались в каменную сеть, пересекались и сходились под самыми немыслимыми углами, часто заканчиваясь тупиком, и по прошествии трёх часов Жуга окончательно заблудился. Он оплошал с самого начала, взяв за ориентир тонкий, царапающий небо шпиль, долго кружил по городу, надеясь выйти к ратуше, и лишь когда дома расступились широкой площадью, понял, что ошибся: прямо перед ним, заслоняя прочие здания, высилась чёрная громада собора.

— Вот незадача…

Жуга остановился и огляделся.

Собор был единственным строением на площади. Угловатый, острый, словно рыбья кость, он подавлял своим непонятным, вывернутым наизнанку величием. Малое рядом с ним казалось ничтожным, большое — болезненно раздутым. Взирая на мир узкими провалами стрельчатых окон, он стоял здесь, словно монах-аскет в чёрной рясе, сурово сжав каменные челюсти балконов, воздев к небу сухой указующий перст ребристого шпиля.

Сейчас старое здание подновляли — фасад собора оплетали строительные леса. Похожие издали на муравьёв, на высоте работали каменщики. Внизу, близ дверей неровной грудой лежали кирпичи, доски, и была насыпана большая, в рост человека, куча песка, на которой резвились ребятишки. Они гонялись друг за дружкой, скатывались, хохоча, с её вершины, прыгали и толкались. Ещё можно было различить развалины песочного городка.

Наверное, правду говорят, что города похожи друг на друга. «Побываешь в одном, считай, что повидал все», — говаривал Жуге друг его Реслав. Где-то он теперь?

Жуга никак не мог привыкнуть к булыжной мостовой. Ноги болели. Со всех сторон доносилась чуждая слуху жёсткая немецкая речь. Он прислонился к стене, соображая, куда идти теперь. Спрашивать дорогу у прохожих не хотелось.

Ребятишки у песочной горы вдруг загалдели, сбились стайкою, завидев двух мальчишек лет шести-семи и девочку помладше. Донеслась весёлая не то считалка, не то дразнилка:

Мчатся три слепых мышонка

За фермершей следом, которая им

Хвосты отрубила ножом пребольшим.

А ты смог бы выглядеть храбрым таким,

Как эти три глупых мышонка?^[4]

Жуга горько улыбнулся.

* * *

Часы на далёкой теперь ратуше пробили полдень, и вдруг за стенами собора ожили, залились торжественно соборные колокола. Их было такое множество, и выводили они столь чистую и сложную мелодию, что Жуга не заметил, как ноги сами понесли его прямиком к собору.

Под высокими стрельчатыми сводами было темно.

— Есть тут кто? — окликнул он. Никто не отозвался, и Жуга осторожно двинулся вперёд меж длинных, рядами стоящих скамеек.

Кафедра была пуста. У высокого, украшенного резьбой и позолотой алтаря тоже не было никого. Жуга поднялся по лестнице, прошёл наугад по коридору и неожиданно очутился в маленькой светлой комнатке с покатым сводчатым потолком. У стены на стуле сидел невысокий длинноволосый паренёк. Он играл. Прямо перед ним из стены двумя рядами торчали гладкие деревянные рукоятки, и когда его кулак ударял по одной из них, высоко под сводами собора отзывалась колокольная бронза. Жуга замер в изумлении: всем этим трезвоном заправлял один человек!

Увлечённый своей музыкой, паренёк ничего не замечал. Жуга стоял тихо и, лишь когда колокола смолкли, решился заговорить.

— День добрый.

Юноша вздрогнул от неожиданности, обернулся.

— Здравствуй. — Он смерил вошедшего взглядом и нерешительно потёр бритый подбородок. — Ты как сюда попал?

— Дверь была открыта, — пожал плечами Жуга и в свою очередь оглядел нового знакомого.

Это был невысокий худощавый парень лет двадцати, одетый в серый немецкий полукафтан, который здесь называли «волком», короткие штаны, полосатые вязаные чулки и поношенные кожаные башмаки с пряжками. Настороженный взгляд карих глаз, усыпанное веснушками лицо. Одно плечо было выше другого. При разговоре паренёк слегка шепелявил.

— Как звать тебя, звонарь?

— Яцек.

— А меня — Жуга. Что-то не похож ты на немца, Яцек.

Тот кивнул в ответ:

— Так ведь и ты, я вижу, не здешний. Я из-под Кракова родом. Там вырос, там и играть учился, а год назад сюда перебрался, они как раз звонаря искали. А карильон тут, между прочим, знатный!

— Кто? — удивлённо переспросил Жуга. — Ка… кариллон?

— Ну да. — Яцек кивнул и повёл рукою вдоль стены. — Вот вся эта штука, инструмент колокольный, карильон зовётся. А ты откуда будешь?

— С гор я, — ответил Жуга и, подумав, добавил: — С Хоратских.

— О… далековато, — признал Яцек. — А в Гаммельне что делаешь?

— Бургомистра мне повидать надо. Ратушу я искал, да вот заплутал малость. Народ здесь, кого ни спроси, один дольше другого объясняют, куда идти да как… А я и половины слов не понимаю.

— Да? А я привык уже. — Яцек встал, подошёл к стене и отворил низкую неприметную дверь. — Идём, кое-что покажу.

— Спасибо, мне уже пора, — засобирался Жуга.

— Брось, — отмахнулся тот, — всё равно бургомистра сейчас не застать — он только до полудня в ратуше бывает, и то не каждый день. Как там тебя… Жуга? Пошли.

Жуга усмехнулся.

— Чего смешного? — не понял Яцек.

— Да так… Ты, верно, первый здесь, кто моё имя повторил.

— А! — рассмеялся звонарь. — Твоя правда — не могут немцы «Ж» произнесть… А может, не хотят.

— А что там?

— Увидишь.

Согнувшись, новоиспечённые приятели пролезли в дверь и оказались с другой стороны стены. Здесь было пыльно. Стройными рядами уходили кверху тонкие, туго натянутые верёвки. Вдоль стены вилась ветхая деревянная лестница. В углах грязными лоскутьями висела паутина. Вслед за Яцеком Жуга поднялся под самую крышу собора, где на массивных потолочных балках разместились всяческих размеров колокола. Самый маленький можно было поднять одной рукой, самый большой весил, должно быть, пудов двадцать. Соединённые в хитрую систему из колёсиков и рычагов, близ каждого колокола замерли маленькие бронзовые молоточки.

Яцек прошёлся по чердаку, поглаживая их ладонью.

— Вот так тут всё и устроено. — Он повернулся к Жуге. — У каждого колокола свой тон. Рычаги тянут за верёвки, а те двигают молоточки. — Он постучал ногтем по массивной бронзовой юбке ближайшего колокола, и тот откликнулся еле слышным звоном.

— Слыхал, как звучит? — Яцек многозначительно посмотрел на Жугу. — Из Малина колокола^[5].

— Хитро придумано, — оценил тот. — А ну как верёвка оборвётся?

— Заменим.

Яцек открыл ещё одну дверь, и оба вышли на узкий, засиженный голубями балкон. Выше была только крыша, и каменщики ещё не добрались сюда со своими лесами. Гаммельн отсюда был как на ладони. Жуга огляделся и сразу увидел справа городскую ратушу.

— Понятно, — хмуро кивнул он. — Стало быть, не туда я свернул. А дом аптекаря Иоганна Готлиба где?

Яцек указал рукой:

— Вон тот, с белой трубой. А зачем тебе Готлиб?

— Работать я к нему нанялся, — нехотя пояснил Жуга. — Помощником, на время.

— Ты? — Яцек посмотрел на него с невольным уважением. — А не врёшь?

Жуга пожал плечами:

— Зачем мне врать?

— А живёшь где?

— Нигде пока. — Он ещё раз осмотрел окрестности, запоминая всё, вздохнул и отвернулся. — Ладно, пошли вниз. Спасибо, что город показал.

— Да не за что, — сказал Яцек, спускаясь. Старые ступени скрипели под ногами. — Всё равно Гаммельн не сверху — изнутри смотреть надо… Ты куда сейчас?

— Я? Не знаю. — Жуга пригладил ладонью растрёпанные рыжие волосы. — Я не думал ещё.

— Я сейчас свободен. Если хочешь, пошли покажу, где тут можно еды подешевле купить. Деньги у тебя есть?

— Есть немного.

* * *

На улице было светло. В куче песка подле входа по-прежнему играли дети. Жуга щурился после соборного полумрака, моргал часто.

— Куда теперь? — спросил он.

— Направо, — ответил Яцек. — Там сперва будет…

Что именно там будет, он не досказал: деревянные подпоры неожиданно затрещали, и высокие леса у левого крыла собора угрожающе зашатались. «Берегись! — донёсся сверху заполошный крик. — В сторону! В сторону!!!» Яцек поспешно рванулся обратно под прочные своды и потянул за собой Жугу.

Ребятишки бросились врассыпную, убегая со всех ног, и лишь одна девчушка лет пяти осталась стоять, глядючи заворожённо, как заваливается набок угловатая, неровно сбитая громадина строительных лесов.

Жуга вскинулся запоздало.

— Беги! — крикнул он ей. — Да беги, же!!! — и через миг осознал, что она его просто не понимает. — Ах, чёрт!.. Да пусти ты! — Он вырвал у Яцека из рук полу рубашки и бросился вперёд.

— Куда?! — ахнул Яцек. — Стой, дурак! Убьёшься!!!

Было ясно, что он не успеет: леса уж не заваливались боле — падали, словно гигантский кулак, готовый прихлопнуть двух мошек, большую и малую. И вдруг… Яцек даже не успел понять, что произошло: Жуга вскинул руки, крикнул на бегу, и воцарилась тишина. Яцек не мог поверить своим глазам: леса зависли под самым нелепым углом, застыли внезапно, в одно мгновение.

Жуга, хромая, поравнялся с кучей песка, подхватил девочку на руки и побежал дальше, отягощённый драгоценной ношей, не останавливаясь и не оглядываясь, как бегут последний раз в жизни.

И тут невидимая подпорка не выдержала!

Тяжёлые балки с треском и грохотом рухнули туда, где ещё мгновение назад были девочка и рыжий паренёк. Пыль, щепки, мусор и песок взвились столбом, длинный брус ударил бегущего под колени, сбил с ног. Жуга упал, прокатился по мостовой и остался лежать неподвижно.

Со всех сторон бежали люди. Яцек стряхнул оцепенение и тоже поспешил туда.

Жуга лежал, тяжело дыша, крепко прижимая к себе девочку. Из разбитого носа его текла кровь. Завидев Яцека, он кивнул и попытался сесть.

— Ты цел? — обеспокоенно спросил звонарь.

— Вроде… — прохрипел Жуга, откашлялся, сел и поморщился. — Нога вот только…

Он осторожно поставил девочку на ноги, отряхнул на ней простое саржевое платьице. Хмуро оглядел растерянные, бледные лица столпившихся вокруг горожан.

— Чей ребёнок?

Люди молчали. Жуга уже хотел повторить свой вопрос, но вовремя сообразил, что его опять не понимают.

— Чья девочка? — коверкая слова, спросил он по-немецки.

— Это Магда, — дрожащим голосом сказала какая-то женщина, — прачки Анны-Марии дочка… Господи боже! Давайте я отведу её домой.

Жуга встал, поморщился, ступив на больную ногу. Поглядел на обломки лесов. Девочка стояла рядом, доверчиво держа его за руку тёплой ладошкой, не хотела отпускать.

— Хорошо, — кивнул он.

Девочку увели. Люди потихоньку расходились, обсуждая происшествие, и вскоре на площади остались только Яцек и Жуга.

— У тебя кровь течёт, — сказал Яцек.

— Да? — Жуга осторожно потрогал распухший нос. — А, верно… Тут есть где умыться? Колодец какой-нибудь там…

— Вот что, — предложил Яцек. — Я тут неподалёку живу, вон в том доме. Пошли ко мне. Тебе всё равно пока идти некуда.

Жуга помолчал, задумчиво глядя на испачканные кровью пальцы. Кивнул.

— Что ж, пошли, пожалуй.

* * *

Яцек обитал под крышей высокого каменного дома, что принадлежал вдове пекаря Эриха Мютцеля, Гертруде Мютцель. Сама хозяйка, дородная женщина почтенных лет, занимала второй этаж. Третий этаж и мансарды сдавались внаём. Внизу была пекарня. Яцек и Жуга вошли и поднялись наверх.

— Садись. — Яцек кивнул в сторону кровати и потащил с полки большой фаянсовый кувшин. — Я сейчас за водой сбегаю.

Жуга сел и огляделся.

Низкая, но довольно длинная комната, где двух стен не было вовсе — лишь скошенный на угол потолок, была обставлена просто: стол, стул, застеленная одеялом шаткая кровать, шкаф для одежды и большой, окованный железными полосами сундук с пожитками. В углу, на колченогой табуретке примостился таз для умывания. На столе, в закапанной воском бутыли торчал огарок свечи. Справа углом выпирала из стены печная труба. Окно вело на крышу.

— Я и не знал, что на чердаке можно жить, — сказал Жуга, когда Яцек вернулся. — Сколько ты платишь хозяйке?

— За мансарду? — Яцек поставил кувшин на стол и вытер руки о штаны. — Талер в месяц.

— Ну, это не деньги…

— Так ведь и это — не жильё, — грустно улыбнулся тот. — Летом жарко, зимой холодно, если только печь в пекарне не топят. Готовить, опять же, негде.

Жуга стянул рубаху, нагнулся над тазом, подставил сложенные лодочкой ладони: «Лей». Долго, фыркая, умывался, вытерся протянутым полотенцем. Вода в тазу порозовела.

Яцек во все глаза смотрел на спину Жуги, где изгибался неровной дугой рваный белый шрам.

— Это откуда?

Жуга поморщился, отмахнулся досадливо:

— Дело прошлое… Скажи-ка лучше, где в Гаммельне жильё подешевле найти можно?

— Надолго? — оживился Яцек.

— Не знаю. — Жуга пожал плечами. — На месяц-другой.

Яцек потёр подбородок, оглядел мансарду.

— Если хочешь, живи пока у меня. Платить за комнату вдвое меньше, а кровать вторую у хозяйки попросим. Вещи твои где?

— Да мешок у меня только, в аптеке у Готлиба остался. — Жуга подошёл к окну, выглянул наружу. — Подумать надо.

— Скажи, Жуга, — неуверенно начал Яцек. — А… что такое с лесами сделалось, когда ты за девчонкой побежал? Это что, колдовство?

Жуга промолчал, глядя в сторону.

— Чего молчишь? Я же видел…

Тот опять ничего не ответил.

В дверь постучали, и Яцек пошёл открывать.

На пороге стоял тощий, перепачканный сажей паренёк с витым горячим штройзелем под мышкой, блестел озорно глазами.

— День добрый, Яцек! Видел, что на площади стряслось?

— А, здравствуй. Видел, конечно. А что?

— Ну так я сейчас Дитриха встретил, он там работал. Знаешь, отчего леса грохнулись? Крысы верёвки сгрызли! — Парень отломил от булки кусок и отправил его в рот. — Каково, а? Мне они тоже осточертели — каждый день в дымоходах застревают. Смотри, погрызут верёвки у твоих колоколов, как звонить будешь? Ну, пока! Заходи как-нибудь.

Яцек закрыл дверь, обернулся.

— Это Гюнтер, трубочист. Он тут вот, за стенкой живёт. Так ты как насчёт жилья?

Жуга покивал задумчиво, поднял голову.

— Так, говоришь, кровать хозяйка даст?

* * *

Серое на чёрном.

Удар!!!

Больно, больно, больно!

Назад, не чуя ног, по длинной полке, мимо вкусных мягких кругов, успев отгрызть один лишь кусочек, к спасительной темноте холодной ночи…

Шелест материи. Запах сосновой палки. Серая тень.

Прыг вправо! Влево! Гулкий стук дерева об пол, истошный женский визг — больно ушам, — но путь открыт! За дверь, где серая луна на чёрном небе. Болит отбитый бок. Бегом-бегом, вдоль по улице, выгибая горбатую спинку, сжимая в острых зубах душистую хлебную мякоть — еда! еда! — се…

Жуга открыл глаза. Долго лежал не шевелясь, затем встал и подошёл к окну мансарды.

В комнате было тихо. Повернувшись на бок, мирно сопел на своей кровати Яцек. С улицы тянуло холодком. Город окутала туманная осенняя ночь. Таяли во мраке жёлтые цепочки фонарей.

Жуга сел, закутался в одеяло и задумался.

Вторая ночь в городе — и снова этот непонятный сон. Почему мир в нём видишь снизу, от самой земли? Почему вокруг море запахов и звуков, но всего один цвет? Почему в сердце всё время сидит щемящее до боли чувство страха?

Почему, почему, почему?!

Жуга помотал головой. Наваждение какое-то!

Так и не растолковав странное видение, он лёг и долго ворочался, пока снова не заснул.

Ему снился лес.

* * *

Три слепых мышонка,

Три слепых мышонка —

Как они бегут,

Как они бегут!

Дурашливая эта песенка летела ввысь из глубины городских улиц, звенела детскими голосами, словно напоминая, что уже утро и пора вставать. В узкое окно мансарды лился потоками солнечный свет. День обещал быть хорошим.

Мышатами — и Яцек это знал — дразнили троих: двух мальчишек по имени Кристиан и Фриц, и девчонку, ту самую Магду, которую вчера спас его новый знакомый. Эти трое всегда ходили вместе: играть с ними никто не хотел, ибо первый сильно заикался, второй был мал ростом, а девочка, кроме того что была сущей тихоней, ещё и плохо выговаривала слова.

Яцек зевнул, потянулся и открыл глаза. Огляделся.

Жуга, хмурый и задумчивый, не спал, сидел одетый на кровати, обхватив колени руками и прислонясь спиною к стене. Смотрел в одну точку. Скомканное одеяло валялось в ногах.

— Привет, Жуга.

Тот поднял голову, кивнул равнодушно:

— Доброе утро.

Яцек отбросил одеяло и сел. Поёжился от утреннего холодка. Посмотрел на Жугу, озадаченно почесал в затылке.

— Ты чего такой? Не выспался?

Жуга поднял руку, взъерошил рыжие нечёсаные волосы. Усмехнулся невесело:

— Нет, почему же… Выспался. Не в том дело.

— А в чём?

— Так… — Он помолчал, затем уклончиво добавил: — Есть причина.

— А-а. — Яцек встал и принялся умываться. — Завтракать будем? — обернулся он.

— Неплохо бы, — поддержал Жуга. — А где?

— Да прямо здесь и закусим. Ты подожди, я сейчас.

Яцек оделся, коснулся мимоходом печной трубы — тёплая ли? — убежал и вскоре вернулся с булкой горячего хлеба и медным чайником. Чайник был странной формы — узкий, высокий, булькал свежим кипятком. Яцек поставил его на стол, с головой залез в сундук, вытащил два мешочка и насыпал в чайник немного коричневого порошка. В воздухе разлился сильный горьковатый аромат. Жуга озадаченно принюхался.

— Это что?

— Не знаешь? — Яцек оглянулся. — Кофе. Неужто не пил никогда?

— Нет… Это какая-то трава?

Яцек почесал в затылке.

— Наверное, — неуверенно сказал он. — На, взгляни сам.

Он снова пошарил в мешочке и насыпал Жуге в подставленную ладонь дюжину крупных, с ноготь размером, коричневых зёрен. Были они овальные, сухие, слегка подгоревшие, пахли странно, но приятно. Жуга с опаской раскусил одно и хмыкнул: вкус был незнакомый, чужой, разливался терпкой горечью на языке.

— Где это растёт?

— Не знаю, — пожал плечами Яцек. — Где-то на юге… Вот чёрт!

— Что такое?

— Гляди — крысы булку погрызли. Когда только успели? Ну да ладно, давай есть.

Яцек разлил дымящийся напиток в чашки, нарезал хлеб, достал из сундука горшочек с маслом.

Жуга отпил из чашки, поморщился:

— Горько.

Яцек кивнул:

— Мне тоже поначалу не нравилось, а потом привык. На вот, сахару добавь.

— Сахару?!

Жуга заглянул во второй мешочек. Там действительно был желтоватый колотый сахар — редкое лакомство в горах. В Гаммельне его продавали в аптеках. Видно, не так уж мало получал Яцек за свою работу, если мог позволить себе такое! Поколебавшись, Жуга положил в кофе пару кусочков и снова попробовал. Напиток и впрямь стал вкуснее. Утренняя вялость постепенно ушла, в голове прояснилось. Хлеб из пекарни фрау Мютцель был свежайший, даже масло таяло, когда его намазывали на толстые и тёплые ломти. Приятели в два счёта съели всю булку и засобирались по делам.

— Вот так ты и питаешься? — спросил Жуга, когда Яцек укладывал всё обратно в сундук. — Хлебом да водой?

— А что?

Жуга пожал плечами:

— Хоть бы кашу варил, что ли…

— Сваришь её, как же! — фыркнул Яцек. — Нет ничего — ни огня, ни камина.

Жуга обернулся, стоя в дверях.

— Ты вот что, — сказал он. — Раздобудь к вечеру какой-нибудь горшок. Только не шибко большой. И чтоб с глазурью.

— Глиняный?

— Ну.

— Для чего? Я же говорю: негде готовить.

Жуга загадочно улыбнулся.

— Что-нибудь придумаем, а пока до вечера.

— До вечера.

* * *

Томас Остенберг, бургомистр Гаммельна, принимал просителей по вторникам и четвергам. Сегодня он был не один — с утра к нему заглянул Густав Бреннель, доктор медицины. Обоих связывали давние и прочные дружеские отношения, хотя человеку стороннему трудно было бы вообразить людей, более друг с другом несхожих как внешностью, так и характером. Бургомистр был полный степенный господин лет сорока, слегка обрюзгший и бледный, как все горожане, с пухлыми губами, маленькими серыми глазками и редкими светлыми волосами. Бреннель же, напротив, был сух и высок, профиль имел ястребиный, а взгляд — пронзительный. Его лицо и руки покрывал тёмный загар. Горожане, встречая его на улицах, почтительно снимали шляпы: он был ничуть не менее, а может, даже более уважаемым человеком в Гаммельне, чем сам бургомистр.

Сейчас герр Остенберг сидел за столом, перебирая бумаги и почти не глядя на очередного посетителя. Сегодня как раз был вторник, и настроение у бургомистра было испорчено с самого утра. Ох уж эти просители! Ну зачем, скажите на милость, зачем нести в городскую ратушу всякие мелкие дрязги? Взять, например, Рудольфа Хоффа, который подал жалобу на соседа. Неужели нельзя было разобраться меж собою тихо-мирно? А Ганс Фогель, лавочник, который сетует, что ему нет покоя от крыс, и просит принять меры! Каково, а? Может, прикажете ещё и ущерб ему возместить? Может, ещё денег дать из городской казны на крысоловки?

Н-да…

Ну, ладно, когда приходят горожане, это ещё можно понять. Но что здесь делает этот подпасок, который и говорит-то по-немецки с трудом?

Бургомистр откинулся на спинку кресла и задумчиво побарабанил пальцами по столу. Поднял взгляд.

Перед ним стоял худой безусый паренёк лет семнадцати — уже не мальчик, но ещё не мужчина. Острый взгляд, голубые глаза, давно не стриженные рыжие волосы. В речи сквозит сильнейший славянский акцент. Интересно, откуда он?

— Так ты говоришь, что хочешь посмотреть приходские книги?

— Да, это так.

Томас Остенберг нахмурился:

— Сделать это не так-то просто, юноша. Приходские записи — важный документ, нельзя выдавать их первому встречному. Зачем они тебе?

Паренёк помолчал, переступил с ноги на ногу.

— Семнадцать лет тому назад в этих местах был мор, — медленно подбирая слова, начал он. — Чёрная смерть. Очень много людей умерло тогда… Я хотел бы посмотреть старую перепись тех лет.

— Для чего?

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

Бургомистр помрачнел. Он помнил то время, помнил, как прошлась по деревням и городам своей ржавой косой бубонная чума, помнил, как жгли за городом в кучах заразные трупы, как чадили на улицах факелы и плыл над городом унылый погребальный звон. Тогда ещё не было в соборе нынешнего Малинского карильона, лишь звякал надтреснуто одинокий старый колокол. По счастью, те времена давно миновали.

— Где ты живёшь?

— В доме у площади, где пекарня.

— А, у вдовы Мютцель… И давно ты в городе?

— Четыре дня. Работаю у Иоганна Готлиба, в аптеке.

— Хорошо, — кивнул бургомистр. — Приходи в пятницу, я подумаю, что можно сделать. Но учти: одного желания мало, чтобы получить доступ к записям. Тебе ясно?

— Да, — кивнул тот. — Спасибо. Я подожду.

И он ушёл. Бургомистр облегчённо вздохнул — на сегодня этот был последним.

— Парнишка кажется мне немного странным. — Он повернулся к сидевшему у камина Бреннелю. — А что по этому поводу думаете вы, герр доктор?

— Аптекарь, — с лёгким презрением произнёс тот. — Аптекарь и помощник аптекаря из диких мест, скорее всего, с гор. Последнее время они плодятся как мухи. Народ любит лечиться у фармацевтов — ни тебе кровопусканий, ни процедур: знай себе глотай пилюли да пей микстуры. Вся эта зараза ползёт к нам с Востока, от арабов и сарацин, у которых много трав и мало знаний. Их Авиценна, конечно, кое в чём был прав, но далеко не во всём. Вот что я вам скажу, герр Остенберг: единственное, что у них стоит покупать, это яды. Более ничего. Всё остальное чистой воды шарлатанство.

— Да? — Бургомистр придал своему лицу умное выражение. — Но что вы скажете про Готлиба? Я слыхал, вы начинали вместе.

Густав Бреннель поморщился, словно съел кислое.

— Готлиб — паршивая овца в стаде, — сказал он. — Доктор, который на старости лет вдруг впал в маразм и вообразил, что можно лечить людей травками и цветами… Цех аптекарей имеет большое влияние, но почти все они просто наглые самозванцы. Впрочем, — он покачал головой, — Иоганну Готлибу можно доверять больше, чем другим, — он всё-таки доктор медицины. Хотя я не упустил бы случая поставить его на место.

— Мне кажется, перед нами как раз такой случай, — с улыбкой произнёс Остенберг.

— Вы имеете в виду этого мальчишку?

— Именно, — кивнул бургомистр. — Книги, как вы знаете, хранятся в подвалах, за семью замками, и даже я не всегда имею к ним доступ. И вдруг является мокроносый юнец и говорит, что хочет их посмотреть. Посмотреть! Вы не находите, герр Бреннель, что это нагло сказано?

— Пожалуй, — поразмыслив, согласился тот.

— К тому же, — продолжал бургомистр, — большинство книг, особенно тех лет, так испорчено крысами, что прочесть их весьма затруднительно.

— Хм! — На тонких губах доктора появилась улыбка. — А это, может быть, и к лучшему. Знаете, герр Томас, у меня появилась идея. Кажется, мы сумеем загнать Готлиба в угол.

— Пари? — оживился бургомистр. — Скажем, пятьдесят талеров?

— Принимаю!

Они скрепили спор рукопожатием.

— А теперь, — улыбаясь, сказал Томас Остенберг, — когда мы покончили со всеми делами, не выпить ли нам вина?

* * *

— Ландыш?

— Сердце.

— Ревень?

— Слабительное.

— Александрийский лист?

— Что-что? — Жуга поднял голову.

— Э-ээ… сенна.

— Тоже слабительное.

— А тысячелистник?

— От простуды…

С раннего утра в аптеке у Готлиба витал дым и чад — престарелый аптекарь и Жуга, ставший на время его помощником, плавили в медном котле белую вязкую смолу (вчера посыльный доставил от графа заказ на сургуч). Попутно Готлиб решил испытать паренька на предмет знания целебных растений. Было жарко, Жуга снял рубашку, оставшись в одних штанах. Аптекарь мельком взглянул на его шрамы, но ничего не сказал.

Аптека Иоганна Готлиба была не только и не столько лавкой, сколько провизорской — все лекарства приготовлялись прямо здесь. Жуга с интересом разглядывал длинные полки, уставленные разных размеров пузырьками, медленно, по складам разбирая незнакомые названия: «Антимоний», «Алкалия», «Зильбер Глет», «Серная печень»… А полкой ниже понаставлено и вовсе непонятно что: «Аравийская камедь», «Кинкина», «Сандал», «Фернамбук», «Драконова кровь» и даже «Адский камень» — ни больше ни меньше! Да и травы, знакомые Жуге с детства, здесь назывались иначе.

— Мята? — спрашивал меж тем Готлиб, помешивая вязкую желтоватую массу.

— От кашля.

— Шалфей?

— Для горла.

— Адонис?

— Как?

Аптекарь огляделся, снял с полки мешочек и вынул горсть засушенных растений.

— А, горицвет! — Жуга понимающе закивал. — Он тоже, если сердце заболит… но только сушёный.

— И как его сушат?

Жуга почесал в затылке.

— Ну-у, как… Медленно.

— Гм! А ромашку?

— В тени…

— Отвар из девясила как приготовить?

— В печке напар делают, в горшке.

Готлиб усмехнулся довольно — паренёк не лгал, когда говорил, что знает толк в травах. Жаль, что только в травах — остальное аптекарское дело было для него тайной за семью печатями. Взять, например, сургуч. Любой подмастерье знает, что здесь к чему. Открой книгу и прочти: «Растопи воск, затем возьми чистой белой смолы, распусти её на слабом угольном огне и, когда распустится, сними и вмешай в смолу на один фунт четыре лота малярной киновари, добавь мелу, дай застыть вместе, и получишь красивый, красный, крепкий сургуч». Этот же и читать толком не умеет: взял вместо киновари малахитовую зелень — это же надо! Хорошо ещё, что не добавили дорогой даммар — белую смолу, а обошлись для начала канифолью. Вон, стоит в горшке, остывая, зелёная масса, сколько ни тыкай пальцем, всё мягкая, липнет к рукам… Эх, молодо-зелено… А так, если посмотреть, парень сообразительный, схватывает всё на лету. Хотя…

Аптекаря вдруг осенило. Он повернулся к Жуге.

— Ты не различаешь цвета?!

— Ну… — замялся тот. — Красное и зелёное — да.

— Так-так. — Готлиб нахмурился, продолжая помешивать в котелке. — Это уже хуже. А я, признаться, подумывал, не взять ли тебя в ученики.

Жуга покачал головой.

— У вас бы я с охотой поучился, — сказал он, — но боюсь, что в городе я пробуду недолго.

Плав в котле стал густеть, аптекарь разлил его в узкие фаянсовые формочки, где тот застыл крепкими ярко-красными палочками. Готлиб подцепил одну, вытащил, постучал по ней ногтем и удовлетворённо кивнул. Обернулся:

— Так зачем, говоришь, ты пришёл в Гаммельн?

Жуга хотел ответить, но в этот миг дверной колокольчик задёргался, и Готлиб пошёл открывать.

— Послание доктору Иоганну Готлибу от господина бургомистра! — послышалось снизу.

— Хорошо, давай его сюда, — сказал аптекарь.

Он поднялся по лестнице, неся в руке тонкий пергаментный свиток, сломал сургучную, голубую с золотом печать, пробежал глазами текст и нахмурился. Покачал головой.

— Ох уж этот Остенберг… — пробормотал он.

— Бургомистр? — мгновенно насторожился Жуга. — А что с ним?

Готлиб поднял взор.

— Теперь он хочет, чтобы я уничтожил крыс в городе.

— Ну и что? Или это так сложно?

Аптекарь рассмеялся невесело, небрежно бросил свиток на стол и опустился в кресло. Сложил домиком сухие старческие ладони и некоторое время молчал, глядя в камин.

— Видишь ли, мой юный друг Шуга, — наконец начал он, — дело это не то чтобы сложное — оно попросту невыполнимое. Мало того, что в моём возрасте негоже шастать по подвалам и чердакам. С недавних пор я не знаю созданий хитрее, чем гаммельнские крысы. Они с ходу распознают любые ловушки. Они не трогают отравленные приманки, а если и едят их, то совсем немного. Это безнадёжно, я не знаю, как с ними бороться. В последнее время жители покупают крысиный яд чуть ли не мешками, а толку никакого. Бургомистр попросту придумал невыполнимое задание, лишь бы только посадить меня в лужу. Готов спорить, что здесь не обошлось без Густава Бреннеля — он спит и видит, как бы выставить меня дураком. Да…

— Этот Бреннель, — медленно произнёс Жуга, — он загорелый, носатый и высокого роста, этакая жердь. Верно?

— Да, это он, — кивнул Готлиб. — А откуда ты знаешь?

— Я вчера у бургомистра был, они там сидели оба…

— А зачем ты ходил к бургомистру? — удивлённо спросил аптекарь.

Жуга замялся.

— Всё это трудно объяснить, — сказал он. — По правде говоря, я кое-что узнать хотел из записей приходских…

— Про что?

— Про меня… Один мой друг сказал, что лет двадцать тому назад здесь прошёл мор, а я… Я ведь не родной был деду… ну и решил, что в переписи… А, не всё ли равно… — Он махнул рукой. — Я же говорю — долго рассказывать. В общем, господин бургомистр велел мне зайти через три дня.

— Ах да, чума… — Лицо аптекаря помрачнело. — Верно, я помню её. Это было — дай бог памяти — да, да! — семнадцать с половиной лет тому назад. — Он вздохнул, посмотрел на умолкнувшего рыжего паренька и покачал головой. — Ах, Шуга, Шуга… Боюсь, что ты задел больное место Бреннеля…

Готлиб откинулся на спинку кресла, подперев голову рукой, и задумчиво умолк, всецело отдавшись воспоминаниям. Наконец он поднял взгляд. Отражённые язычки пламени плясали в его глазах, и казалось, что взор его до сих пор хранит отсвет давних погребальных костров.

— То был страшный год, — медленно начал он. — Мы с Густавом работали день и ночь. Пять лекарей скончались на наших глазах, нас болезнь каким-то чудом пощадила. Именно тогда дороги наши разошлись: я стал приверженцем полифармации, Бреннель же продолжал резать и вычищать эти проклятые чумные бубоны. Наверное, от его кровопусканий и припарок умерло тогда больше людей, чем от самой чумы. Да… Кто знает? Вот так и получилось, что с тех пор мы враги. К несчастью, в друзьях у бургомистра ходит Густав, а не я.

Жуга некоторое время молчал, нахмурившись.

— По-моему, только дураки отвергают силу целебных трав, — наконец сказал он.

— Не суди так строго. — Готлиб многозначительно поднял палец. — Среди аптекарей и в самом деле слишком много недоучек и обманщиков. Беда в том, что Бреннель не способен отличить зёрна от плевел.

— И что делать? — спросил Жуга.

— Ничего. — Готлиб пожал плечами и бросил письмо в камин. Пергамент затлел, края его обуглились, сургуч потёк крупными голубыми каплями, тотчас загораясь. Аптекарь повернулся к Жуге.

— Я устал от этих бесконечных споров, — сказал он. — Никому не под силу избавить город от крыс, а мне тем более. Пусть всё остаётся как есть. В конце концов, я не волшебник.

Жуга промолчал.

* * *

Горшок Яцек достал что надо — глазурованный, средних размеров, без сколов и трещин.

— Годится?

— Вполне, — заверил приятеля Жуга. — Тащи воду.

Когда Яцек вернулся, Жуга уже распаковал котомку, вытащил мешок с гречкой, соль и какие-то травы. Разложил всё на столе.

— Лей сюда, — скомандовал он.

— Ты что делать собираешься? — спросил озадаченно Яцек.

— Сейчас увидишь. Только не мешай.

Когда горшок наполнился, Жуга задумался на секунду, затем улыбнулся, протянул к нему руки и негромко произнёс что-то, вроде: «Энто-вашта!»

Сперва Яцеку показалось, что ничего не произошло. Он хотел пошутить, открыл рот, да так и замер, завидев, как над горшком заклубился пар.

Вода кипела!

Яцек был так поражён, что даже заглянул под стол, думая увидеть огонь, но там не было ничего. Жуга тем временем уже сыпал в кипяток крупу, солил, мешал варево ложкой. Посмотрел на Яцека.

— Это м-магия? — запинаясь, выдавил тот.

— Все аптекари немного колдуны, — усмехнулся Жуга. — Да что это с тобой?

— Это адский огонь, — заворожённо глядя на горшок, пробормотал Яцек, — и добра от него не жди!

— Адский огонь? — Жуга поднял бровь. — Не мели чепухи.

— Тогда объясни, как ты это сделал! Откуда взялся жар?

Травник пожал плечами:

— Где-то на юге стало чуть холоднее, вот и всё.

— Поклянись именем Господа!

— Клянусь.

Яцек немного успокоился, подошёл к столу и заглянул в горшок. Вода кипела ключом. Вкусно пахло кашей.

— Если это белая магия, — неуверенно начал он, — где заклинания? Ты призвал чьё-то имя и вода закипела!

— Никого я не призывал, — сказал Жуга, бросая в горшок травы и порошки. Запахло пряностями. — Я всего лишь приказал воде: «нагрейся», и только. А маги, которые возятся с заклинаниями, просто не знают, какие слова в них действительно важны, и цвет подобрать не могут.

— Цвет? Какой цвет?

Жуга замялся.

— Долго объяснять… Скажем так: надо сказать Слова и представить Цвет. Если всё верно, тогда получится. Понятно?

Жуга пробормотал вполголоса, и варево перестало бурлить. Он зачерпнул кашу ложкой, попробовал.

— Готово. Садись есть, пока не остыло.

Всё ещё недоверчиво качая головой, Яцек сел за стол.

Вскоре с ужином было покончено, и приятели, вымыв посуду, залезли под одеяла. Жуга уснул сразу. Яцек же долго ворочался, размышляя над происшедшим, потом махнул рукой, пробормотал «На всё воля Божья» и тоже погрузился в сон.

* * *

Серое на чёрном.

Камень, камень! Везде камень! Быстрые шаги — приближаются, катятся по пятам, звенят гулким эхом… и некуда бежать!

!запах человека!

!запах железа в его руках!

!запах каменной западни!

!запах смерти, смерти, смерти!

Чёрная тень на серой стене. Свист железа! Страх и безысходность и отчаяние…

Ярость!!!

Сжаться серым злым комком, ощерив острые крепкие зубы…

(«Жуга, проснись!»)

…и прыгнуть, прыгнуть, прыгнуть! Вцепиться на лету, чтобы выпала из руки железная палка…

(«Да проснись же… ах, чёрт!»)

…чтобы закричали от боли, чтобы путь…

(«Жуга!!!»)

…был свобо…

Наконец глаза открылись.

Сердце бешено колотилось. На губах был острый привкус соли. Жуга пошевелился и почувствовал, что простыни и подушка под ним мокры от пота. Он сел и огляделся.

Комнату заливал серый утренний свет. Было тихо. Яцек сидел на своей кровати, прижимая к себе окровавленную ладонь.

— Эй, — окликнул его Жуга, — что стряслось? Я кричал?

Тот гулко сглотнул и покосился на дверь.

— Хуже, — сказал он. — Я хотел тебя разбудить, но… на миг мне почудилось, что я поселился вместе с вервольфом. — Он посмотрел на свою руку. Его передёрнуло.

Жуга вытер рот рукой. Пальцы его окрасились красным.

— Так это я тебя укусил?

Яцек кивнул:

— Что с тобой творится, Жуга?

Тот помолчал. Встал, завернулся в одеяло и прошлёпал босыми ногами к окну. Постоял, глядя на улицу. Обернулся.

— Каждую ночь в этом проклятом городе я жду сна, а приходит морок, — сказал он. — Неладное творится в Гаммельне, Яцек… Почему бургомистр хочет, чтобы Готлиб уничтожил всех крыс в городе? Они что, и вправду нападают на людей?

Яцек раньше не обращал на это внимания, но теперь припомнил, что месяцев шесть тому назад от крыс и впрямь не стало житья. Вспомнил, как серые разбойники насмерть загрызли полосатую соседскую кошку, как покусали нескольких ребятишек. Вспомнил их дерзкие, изобретательные налёты на лавки и склады. А ещё леса эти строительные! Яцек даже вздрогнул при мысли об этом.

— Это верно, — сказал он, — но что тут странного?

— Крыса — тварь трусливая и сама не нападёт, если только не загнать её в угол. А в Гаммельне это случается сплошь и рядом… Что у тебя с рукой? Ах да… — Жуга потянул к себе котомку и вынул мешочки с травами. — Давай посмотрим, что можно сделать.

Поколебавшись, Яцек протянул ему свою ладонь.

— Слышь, Жуга, — спросил он. — А что тебе снилось?

— Не знаю, — пожал плечами тот. — Но постараюсь узнать.

* * *

— Ну-ка, ну-ка… — Тонкие пальцы Иоганна Готлиба коснулись жёлтого Т-образного крестика у Жуги на шее. — Откуда это у тебя?

Жуга бросил растирать в массивной бронзовой ступке травяную смесь и вытер пот рукой.

— Крест? — переспросил он. — Так он всегда был при мне… А что? Или видели где такой?

— Естественно, видел, — кивнул аптекарь. — Обыкновенный безглавый крест. Необычно только, что сделан он из янтаря.

— Почему? — насторожился Жуга.

— Что «почему»?

— Почему — необычно?

Готлиб откинулся на спинку стула и сложил ладони домиком.

— Видишь ли, мой юный друг, — начал он, — это кельтский крест. Кельты, или говоря иначе — юты, жили некогда в наших краях… очень давно, правда^[6]. А янтарь — камень балтийский. Интересно получается, не правда ли?

— Я в этом не разбираюсь, — хмуро буркнул Жуга. — Хотя… — Он вытер руки и, порывшись в своём мешке, извлёк тусклый браслет зелёного металла. — Что вы скажете вот об этом?

Аптекарь с интересом подался вперёд, взял браслет и невольно вздрогнул, ощутив в пальцах лёгкое покалывание. На лице его отразилось недоумение.

Браслет был с камнем. Девять подвесок, разных по форме, окаймляли его по кругу. Готлиб пригляделся внимательнее и различил шарик, каплю, замысловатый узел-трилистник, фигурку человека, что-то похожее на рыбку, колесо с четырьмя спицами, восьмилучевую звезду, лодочку и спираль.

Жуга стоял рядом, ожидая ответа.

Готлиб с осторожностью положил браслет на щербатые, жжённые кислотой доски столешницы и с минуту молчал, рассеянно глядя на пламя свечи.

— Не знаю, что сие, — признал он наконец. — И почему от него ощущение такое, тоже не знаю. Металл незнакомый — это не железо и не бронза, и уж конечно не серебро. В любом случае работа древняя.

— А фигурки и камень? — спросил Жуга.

Старик задумался.

— Символы эти можно толковать по-разному, — начал он. — Шарик, скорее всего, олицетворяет Вселенную, капля — текущее время, а восемь лучей звезды — восемь сторон света. Но возможно также, что шар означает землю, капля — воду, а звезда — небо. Спираль — это символ бесконечности, но может быть, и образ змеи и в таком разе означает мудрость. Фигурка человека… ну, это понятно. Крест в круге отражает движение, опять же, бесконечность, а кроме того — повторение всего сущего, ибо, как сказано у Екклесиаста, «все реки текут, возвращаясь к истокам своим…» Да… Но вообще-то это ересь. Лодка, рыбка и тройной узел были в почёте у тех же ютов, но что они могут означать, мне не ведомо.

— Но ведь вы почти всё объяснили…

— Если бы! — усмехнулся Готлиб. — Пусть даже каждый рисунок в отдельности что-то значит, все вместе они бессмысленны. Вдобавок к кельтам эта вещь не имеет никакого отношения — священным у них считалось число пять, а подвесков, как видишь, девять. Что касается камня, то это чёрный опал — самоцвет более чем странный. По одним поверьям он приносит удачу, по другим — несчастье, единого мнения по этому вопросу нет.

Аптекарь повернул лежащий браслет, и чёрная поверхность камня вспыхнула радужными сполохами в свете свечи.

— Великолепный камень! — восхищённо сказал Готлиб. — Если мне не изменяет память, благородные опалы добывают только в одном месте — в разрушенном трахите в Червеницах.

— А где это? — спросил Жуга.

— Э-ээ… где-то в Чехии. — Готлиб протянул ему браслет. — Или в Моравии, не помню. Возьми. Больше я ничем не могу тебе помочь. Кстати говоря, ты мог бы выручить неплохие деньги за него.

— Спасибо, но мне не хочется его продавать.

— Как знаешь.

В это время зазвенел дверной колокольчик. Готлиб пошёл открывать и вскоре вернулся с объёмистым свёртком. Внутри оказались: изящная шкатулка с жемчужным ожерельем, кошелёк с деньгами и сопроводительное письмо от владелицы — местной богачки. Жемчуг потускнел от старости, утратил игру и блеск, письмо содержало просьбу вернуть ожерелью первозданный вид.

— Ох уж эти женщины! — покачал головой Готлиб и улыбнулся. — Сколько раз я говорил, что жемчуг — камень мягкий, его легко поцарапать… Ну что ж, посмотрим, чем тут можно помочь. — Он повернулся к Жуге и распорядился: — Поставь воду на огонь. И принеси мне уксусу и красного вина.

Тот кивнул, спрятал браслет обратно в мешок и пошёл наверх.

* * *

— Кружка пива на ночь — лучшее снотворное, — рассуждал, укладываясь, Яцек. — Если снится всякая гадость, выпей, и всё как рукой снимет. — Он протянул перевязанную руку и взял со стола кувшин с пивом. Отпил. Глянул вопросительно на Жугу.

— Будешь?

Жуга сидел на кровати, сложив ноги кренделем и запустив пятерню в нечёсаные волосы, задумчиво разглядывал рассыпанные по одеялу травы и коренья. Поднял взгляд.

— Нельзя мне пить сегодня, — сказал он. — Ты скажи лучше, кофей у тебя есть ещё?

— Есть, — кивнул Яцек. — А что?

— Так, ничего. Просто я почти все травы Готлибу сбыл. Ты бы дал щепотку, а?

Тот пожал плечами:

— Возьми, разве жалко. Да только не уснёшь потом.

— Ничего, я уж как-нибудь.

Стемнело.

Вскипятив в горшочке воду, Жуга отобрал трав из своего запаса и приготовил настой. Насыпал на ладонь горку пахучего коричневого порошка, постоял, размышляя и прикидывая, потом махнул рукой и бросил в кипяток всю горсть. Подождал с минуту, отцедил через тряпицу получившийся взвар, покосился на Яцека (тот уже спал), выпил всё и залез под одеяло.

Было тихо. За окном накрапывал дождик-полуночник. Лёгкие капли шуршали по крыше, стекали кривыми дорожками по стёклам. Изредка сквозь туманную пелену туч проглядывал бледный серп луны. Жуга лежал, глядя на косой чердачный потолок и чувствуя, как мысли оплетает глухим пологом вязкая, тягучая дрема — чёрные травы тянули за собой. Дурман крепчал, давил на виски, гнал мысли, и лишь сила чужеземного напитка не давала Жуге соскользнуть в чёрную воронку целиком.

И тут, непонятно откуда, нахлынул слепой беспричинный страх.

Он лился в окно, плясал на потолке с бликами лунного света, сочился сквозь щели в полу, лез под дверь, таился под кроватью, шелестел мокрыми лапками по крыше. Грудь сдавило, воздух напитался страхом, как осенний мох водой. Нечто зыбкое и неуловимо чужое, царапаясь, пыталось пролезть вовнутрь извне, как путник дождливой ночью стучит в запертую дверь. Сердце вдруг замерло, а через мгновение чёрная пелена поднялась, и Жуга увидел, как…

* * *

…город разлёгся на поверхности земли неровной каменной коростой, таращился в темноту слепыми пятнами одноногих масляных фонарей, скрипел на ветру ржавыми петлями ворот и ставней, и повсюду в нём — в каменных подвалах, под хрупкой черепицей крыш, в пустотах старых стен и даже в часах на ратуше копошился, жил своей тайной ночной жизнью серый крысиный народ. Маленькие создания сновали по улицам, добывая еду и разыскивая убежище, изгоняли врагов и чужаков, содрогались в экстазе единения и растили потомство, и надо всем этим скользил туманным крылом всепоглощающий СТРАХ. Ночь всегда принадлежала им, всегда, но только не сейчас, не теперь, когда что-то непонятное творилось здесь, когда…

Серое на чёрном.

Наконец-то ночь, ночь, когда не режет глаза противный свет и не надо суетиться! Но придёт день, и ОНО опять погонит нас, погонит слепо и злобно, и мы, не отдыхая, словно загнанные в угол, снова выйдем из своих укрытий.

И мы выходим…

…мы грызём…

…мы бежим…

…мы ломаем…

…кусаем…

…и не можем остановиться, потому что нам страшно, страшно, страшно!!!

* * *

Яцек проснулся среди ночи, разбуженный непонятными звуками, и некоторое время лежал неподвижно, насторожённо прислушиваясь. Выглянул опасливо из-под одеяла.

В мансарде было холодно. За окном, подсвеченные матовой луной, неслись по небу рваные клочья облаков. Шёл дождь. Яцек повернул голову и различил в зыбком полумраке фигуру Жуги на кровати. Рядом на полу чернело в световом пятне тонкое, будто очерченное углём, неровное кольцо.

На первый взгляд казалось, что Жуга спит, но вскоре Яцек пообвыкся в темноте и увидел, что глаза у того открыты. Правая рука травника свешивалась с кровати, чуть касаясь досок пола, и согнутые костяшки пальцев отбивали причудливый, замысловатый ритм. Дом молчал, окутанный сном, и негромкий этот перестук разносился дробным эхом в ночной тишине, будоражил мысли, вызывая из глубин памяти что-то очень древнее, смутно знакомое, но счастливо забытое. Яцек лежал, затаив дыхание, гадая, чем всё это кончится, и уже начал было снова засыпать, как вдруг стук прекратился. Жуга поднял голову с подушки и вытянул шею, глядя в дальний угол. Яцек тайком покосился туда и невольно вздрогнул: там, в кромешной темноте поблёскивали огромные, с грецкий орех, глаза.

Яцек тихонько ущипнул себя за руку, надеясь, что видение сгинет, но глаза не хотели исчезать. Круглые и жёлтые, словно две маленькие луны, они, казалось, висели там сами по себе, и лишь присмотревшись, можно было различить их обладателя — мохнатую двуногую страшилку ростом чуть повыше табуретки. Существо мигнуло пару раз, мягко и бесшумно переступило с ноги на ногу. Качнулись корявые, свисающие до пола руки. Длинная пушистая шерсть скрывала очертания тела, и когда ночной гость стоял неподвижно, то совершенно сливался с темнотой, лишь мерцали блюдечки глаз, глядя то на Жугу, то на Яцека. Из угла он не выходил — то ли не хотел, то ли просто боялся. Некоторое время в комнате царила тишина, затем Жуга заговорил.

— Ты узнал меня, Яртамыш? — хриплым шёпотом спросил он. — Отвечай!

Непонятное чучело в углу зашевелилось, подняло голову.

— Не произноси моё имя при чужаках, — донёсся из угла тихий, похожий на шелест опадающей листвы голос. — Я узнал тебя, рыжая голова.

— Он не чужой, — нахмурился Жуга, покосившись на Яцека. — К тому же он спит. Ты помнишь наш уговор?

— Я помню наш уговор. — Глаза качнулись с лёгким кивком. — Чего ты хочешь от меня?

Жуга помолчал, раздумывая.

— Этот город заполонили крысы, — наконец сказал он. — Почему это случилось?

— Злое место.

— В чём зло?

— Этого не знаю, — ответило существо. — Всякий город — злое место. Много людей. Много камня. Мало солнца. Мало воздуха. Что ещё?

— Мне нужно избавиться от них, а я не хочу убивать.

Глаза мигнули озадаченно.

— Почему? — прошелестел вопрос.

— Я видел их сны и знаю: злоба не от крыс. Они не виноваты. И ещё они слишком умны, чтобы травиться и попадаться в ловушки. Как мне обойтись без крови?

— Уведи их прочь.

Жуга покачал головой:

— Они не пойдут за мною.

— Пойдут за твоей дудочкой.

— Как это можно сделать?

— Поднять выше.

— Что поднять?

Тварь хихикнула еле слышно, словно лопнула пружина в старых часах. Блеснула глазами.

— Голос, — был ответ.

На некоторое время воцарилась тишина. Жуга лежал, обдумывая услышанное, и мохнатый карлик первым нарушил молчание.

— Я выполнил твою просьбу, — сказал он. — Развяжи теперь мой узел.

Жуга кивнул и потянулся к чёрному кольцу, которое оказалось тонкой верёвкой, завязанной множеством узелков, поднял её и распустил один. Посмотрел на своего советчика. Глаза в углу мигнули несколько раз, но остались на месте.

— Что ж ты не уходишь? — спросил Жуга.

— Вы, люди, странные существа и редко держите своё слово, — сказал наконец голос. — Ты поступил честно со мной… Хочешь совета?

— Хочу, — поколебавшись, кивнул травник.

— Научись заново жить с людьми.

Сказав это, пришелец развернулся и исчез так же быстро и бесшумно, как и появился.

Жуга посидел ещё некоторое время, затем смотал в клубок верёвку, спрятал её в мешок, лёг и вскоре заснул. Яцек долго лежал с открытыми глазами, соображая, приснилось всё это ему или нет, и заснул лишь под утро, так и не найдя ответа на свой вопрос.

* * *

Вечером этого дня Яцек припозднился. Жуга сидел на подоконнике, качал ногой и ковырял ножом палочку. Охапка таких ветвей кипятилась в горшке, торчала оттуда растрёпанной метёлкой. Горшок, как всегда у Жуги, кипел сам по себе. На полу, среди лужиц воды рассыпаны были щепки, стружки и множество трубочек снятой зелёной коры.

Яцек затворил дверь.

— Жуга! — позвал он.

— Что? — отозвался тот, не поднимая головы.

— Поговорить надо.

Жуга мельком глянул на него, кивнул, отложил в сторону надрезанный прутик и нож и вытер руки.

— Что стряслось? — спросил он. — Ты чего такой бледный?

Яцек замялся, не зная, с чего начать, глубоко вздохнул и заговорил спешно, словно бросился в омут головой:

— Я вот что сказать хочу, Жуга… С той поры, как ты сюда заселился, тут такое творится, что мне порой не по себе. Нет, ты не подумай только, что я жалуюсь или прогнать тебя хочу, просто… Просто не ясно мне всё это! Леса эти, горшки без огня, видения… Зачем она нужна, вся эта ворожба?

Жуга помолчал, прежде чем ответить.

— Ты не спал прошлой ночью? — спросил он.

Яцек кивнул и откашлялся, прочищая горло.

— Кто это приходил вчера? Тролль? Кобольд?

Жуга покачал головой.

— Ни тот, ни другой. Просто попал он однажды в беду в горах, а я ему помог… Ты его не бойся, это на вид он страшен, а так добрый, только людей не жалует.

— Странный ты человек. — Яцек пододвинул табурет, сел и с опаской покосился на горшок, в котором по-прежнему ключом кипела вода. Вздохнул. — Странный — и всё-таки хороший. Другой не полез бы девчонку спасать, а ты не забоялся. Что ты затеваешь, Жуга? Иногда мне просто страшно, когда ты рядом. До жути страшно.

Жуга сидел недвижно, молчал, глядя в окно. Рассеянно ерошил пятернёй копну волос. Посмотрел на Яцека.

— Страх, да… — сказал наконец он. — Наверное, ты прав. Со стороны, говорят, виднее. Извини, если что. Спрашивай, я отвечу.

Яцек подобрал с пола одну трубочку, повертел её в пальцах.

— Свистулька, что ли? — недоумевая, произнёс он.

— Вроде как, — кивнул Жуга. — Помнишь разговор вчерашний? Свирель я мастерил — манок. Полдня ветки перебирал, искал подходящую.

— Нашёл?

— Нашёл.

— Дались вам с Готлибом эти крысы. — Яцек с сомнением посмотрел на хрупкую, ещё не просохшую дудочку, что лежала на столе. — Потравить их — и делу конец. Или капканов побольше поставьте. Дудеть что толку?

Жуга поднял взгляд, усмехнулся невесело.

— Если б ты знал, друг Яцек, как тут всё хитро закручено, — сказал он. — А Готлиб… он из-за меня в беду попал, мне и выручать старика.

Жуга спрыгнул с окна и направился к столу. Выбросил распаренные ветки, наполнил горшок свежей водой, подождал, пока та не закипела, и всыпал пригоршню крупы. Сложил в мешок свирель и нож, посмотрел на заваленный мусором пол.

— Веник есть?

— Там, в углу.

Жуга смёл щепки в кучу и выбросил их в окно. Постоял, задумчиво глядя на улицу. Было тепло — осень расщедрилась-таки ещё на один погожий денёк. На тёмном небе уже зажглись первые звёзды. Сырой осенний ветер налетал порывами, раскачивал оконные створки, теребил Жугу за волосы.

— Такая загвоздка, Яцек, — сказал Жуга, не поворачивая головы. — Плохо я город знаю, а мне по всем улицам пройти надо. Помог бы ты мне, а?

Звонарь помолчал нерешительно.

— А ты когда идти надумал? — наконец спросил он.

Жуга повернул голову.

— Сегодня, — сказал он и посмотрел Яцеку в глаза. — Сейчас.

* * *

Они шли по тёмным улицам — две тени, чёрное на сером; шли тихо, лишь башмаки Яцека стучали по каменной мостовой да шуршал изредка под ногами палый лист. Шли мимо запертых лавок и мастерских, мимо пивной, где давно уже смолк всякий шум, мимо чёрной молчаливой громады собора. Шли мимо ратуши, где равнодушные чёрные ножницы стрелок отмеряли третий час. Шли мимо пекарни вдовы Мютцель, мимо аптеки Готлиба, мимо тёмных унылых домов, кружили в узких лабиринтах уснувшего города, и только фонари таращились им вслед.

Первым шёл Яцек, кратчайшей дорогой направляясь к городским воротам, сразу за ним — Жуга с котомкой за плечами (её он взял с собой). Жуга играл. Звук свирели почти не был слышен, лишь временами в голове возникал тонкий комариный писк, висел в воздухе, щекотал виски, а через миг растворялся в ночной тишине. Зыбкая, плачущая мелодия из двух-трёх нот билась в тесных каменных ладонях, летя в небытие, и возвращалась, звала за собой. Яцек мог бы поклясться, что никаких звуков нет вообще, если бы…

Если бы не крысы.

Сбившись в тесную стаю, они шли за людьми, как привязанные, и с каждой улицей, с каждым проулком их становилось всё больше и больше, словно серое бугристое одеяло накрыло мостовую от края и до края. Яцек содрогнулся от такого зрелища и больше не оглядывался. Улицы петляли, брусчатка была неровной. Жуга шёл, чуть заметно хромая, не оборачиваясь, сосредоточенно глядел себе под ноги. И только поэтому ни он, ни Яцек не заметили, как там, где они прошли, бесшумно открываются двери домов.

Лишь когда они вышли далеко за городские стены, Яцек набрался храбрости и оглянулся вторично. Оглянулся — и остолбенел.

Крысы по-прежнему бежали следом, и число их заметно возросло, но дело было не в этом.

По пятам за ними шли дети.

Растянувшись по дороге неровной цепочкой, одетые как попало, многие — вовсе в ночных рубашках и колпаках, мальчики и девочки лет пяти-шести; они брели, едва переставляя ноги, спотыкаясь, падая, держались друг за дружку, словно ожил вдруг нелепый страшный сон.

Опомнившись, Яцек в два прыжка нагнал приятеля и схватил его за рукав.

— Жуга! — в ужасе зашептал он. — Глянь назад, Жуга!

Тот обернулся и тоже переменился в лице. Опустил свирель.

Мелодия смолкла.

Яцек замер, ожидая, что зверьки тотчас бросятся врассыпную, но те, казалось, и не думали бежать, наоборот — сгрудились теснее и замерли, поблёскивая глазками.

Остановились и дети.

Яцека била дрожь.

— Что ж мы натворили, а? — растерянно пролепетал он. — Как так? Почему они не уходят? Почему, Жуга?!

— Погоди, не мешай! — отмахнулся тот. Посмотрел на свирель в своей руке, на детей, снова на свирель. — Вот, значит, как… — пробормотал он. — Не думал я, что детское ухо чуткое такое. Хорошо ещё, что ночь сегодня тёплая.

Яцек умолк. В наступившей тишине Жуга снова оглядел неровный белый полукруг ребячьих лиц. Их было двадцать семь — пятнадцать мальчиков, двенадцать девочек. Безвольно опустив руки, они стояли, глядя в темноту широко раскрытыми невидящими глазами. Некоторые улыбались.

Жуга нахмурился — что-то было не так. Он зажмурился и попытался вспомнить, вернуть то странное чувство пустоты в голове, что приходило ночью во сне. Прогнав прочь все мысли, кроме одной, он тянулся ею, всё дальше и дальше уходя в бархатную темноту закрытых век. Голова закружилась. Ещё немного… ещё…

Вот!!!

Жуга даже вздрогнул от неожиданности: ОНО было здесь — тихое, дремлющее зло, стояло рядом, безобидное до поры до времени, и только холодный, затаившийся липкий страх выдавал ЕГО присутствие. Жуга проглотил застрявший в горле ком и осторожно, словно спящую змею за хвост, потянул ЭТО на себя.

Яцек стоял, глядя на Жугу, когда в рядах детей вдруг возникло шевеление, и те расступились, пропуская троих — девчонку и двух мальчишек. Яцек попятился.

— Мышата… — хрипло выдохнул он и смолк.

Жуга открыл глаза. Оглядел всех троих.

— Так, значит, это про них поют ту песенку? — спросил он.

— Про них, — кивнул Яцек, помолчал растерянно и снова посмотрел на трёх босоногих ребятишек.

Коротышка Фриц, Кристиан-заика и тихоня Магда. Три глупых маленьких мышонка, в слепом безрассудстве побежавшие за злой фермершей. В них тоже не было зла. Но когда тебе, ни за что ни про что, оттяпают хвостик… Когда отберут любимую игрушку… Когда задразнят до слёз просто потому, что ты не такой, как все… Когда… Когда…

Беспомощные в своей обиде и оттого ещё более смешные, что они могли? Но один из них проник в мир Серого Народа, туда, где их слабость обернулась силой.

И фермерша содрогнулась и побежала.

«А ты смог бы выглядеть храбрым таким?..»

Яцек посмотрел на Жугу:

— Как ты догадался?

— Не догадывался я, — хмуро помотал головой Жуга. — Только сейчас сам всё понял. — Он взъерошил волосы рукой и покосился на Магду. — Никто из них в одиночку не смог бы крыс на город натравить, ни Фриц, ни Кристиан. А девчушка… Нет в ней Силы, она… ну, как бы мостик между ними, что ли…

— Но ведь леса-то на неё упали!

Жуга опять покачал головой.

— Леса на их обидчиков падали, тех, что в песке играли, помнишь? Она просто не поняла, что и её задавит тоже… Они не понимали даже, что и пацанов тех убьёт, просто отплатить им хотели.

Яцек помолчал задумчиво.

— Не понимаю, — наконец сказал он. — Ничего не понимаю. С чего ты взял, что они такие жестокие? Почём тебе знать?

Жуга пожал плечами.

— Самое жестокое в этом мире — это детские игры, друг Яцек. Чтобы понять это, надо просто-напросто вырасти. Кто взрослеет в двадцать лет, кто — в пятнадцать… А иной рождается стариком.

— Это ты, что ли?

Жуга поднял взгляд.

— Может, и я… Не всё ли равно? Давай лучше подумаем, что делать теперь с ними со всеми.

Яцек покосился на детей:

— Они, что, спят?

— Спят, — кивнул Жуга.

— Отведём их обратно. А крыс убей. Утопи вон в реке…

Жуга криво усмехнулся:

— Уж больно у тебя, Яцек, просто всё получается: «Тех вернём, этих прибьём»… Погоди кулаками махать. Крысы в город новые придут, как ни старайся — это уж как пить дать точно. В этой жизни только одно имеет значение — смерть. А чья — не важно. Ведь говорится: «Не лечи болящее, лечи саму болезнь». Так что не надо их топить. Попробуем иначе.

— Ты и вправду так думаешь? — неуверенно спросил Яцек.

— Я не думаю, я знаю, — отрезал Жуга и пошёл к ребятишкам.

Он постоял в задумчивости около них, коснулся каждого рукою и сказал что-то — Яцек не расслышал толком, что именно. Отступил назад.

— Что ты с ними сделал? — обеспокоенно спросил Яцек.

Жуга передёрнул плечом, поморщился.

— Да почти ничего.

— Нет, всё таки? — не отступал звонарь.

Жуга взглянул на Яцека так странно, что по спине у того забегали мурашки, и всякая охота спрашивать отпала сама собой. Яцек внезапно понял, что он ровным счётом ничего не знает об этом рыжем пареньке с таким нелепым именем, который так вот запросто способен увести из города кого угодно, когда угодно и куда угодно.

Жуга меж тем опять повернулся к детям, которые по-прежнему стояли не двигаясь, и протянул руку.

— Ты. — Он тронул за плечо Кристиана. — Ты больше не будешь заикаться. А ты, Фриц, не стыдись отныне своего роста. Магда… Ты вырастешь, станешь очень красивой и будешь счастлива, поверь мне. — Жуга опустил руки и ещё раз оглядел всех троих. — Больше никто не назовёт вас слепыми мышатами. Это я вам обещаю. А теперь… — он покосился на крыс, — …отпустите их.

Два мальчугана и девочка не шевельнулись, стояли, молча глядя пред собой. И вдруг поляна ожила, наполнилась шорохом и писком — хвостатые зверьки суматошно метались в жухлой осенней траве, сталкиваясь, разбегаясь и тут же прячась. Меньше чем через минуту все крысы исчезли, лишь поблёскивали изредка в ночной темноте чёрные бусинки глаз.

Жуга кивнул и улыбнулся.

— Вот и всё, — сказал он Яцеку. — Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отведёшь детей обратно, Яцек?

— А ты? — опешил тот. — Ты разве не вернёшься?

— Оглянись, — вместо ответа сказал Жуга.

Яцек глянул через плечо и увидел, как просыпается среди ночи растревоженный Гаммельн. В окнах загорались огни, то и дело мелькали красные точки факелов, а минуту спустя зазвонил отчаянно самый большой соборный колокол.

— Видишь? — Жуга виновато улыбнулся. — Нельзя мне туда… А ты возвращайся. Если что — вали всё на меня, тебе ведь жить ещё с ними. А я пойду, пожалуй.

— Но… — запинаясь, начал Яцек. — Но куда?

— Не знаю. — Жуга вздохнул. — Теперь уже не знаю. Много есть мест, где я хотел бы побывать. — Он развязал мешок и вытащил свёрток в тряпице. — Не в службу, а в дружбу, зайди потом как-нибудь к Готлибу, передай ему.

Яцек принял липкий комок.

— Что это?

— Горный воск.

— А дети?

— Дети проснутся скоро. Ну, бывай здоров. — Он вскинул было котомку на плечо, как вдруг нахмурился, припоминая, и хлопнул себя по лбу. — Вот незадача!

— Что?

— Совсем забыл… Когда мы уходили, я там горшок с кашей оставил на столе кипеть. Думал вернуться, а теперь… Кто ж знать мог, что всё так получится! Остудить бы надо.

— Надо, — согласился Яцек. — А как?

— Проще простого. Произнеси рядом с ним: «Ильта-вашта» и представь красный цвет.

— Красный?

— Ага, — кивнул Жуга. — Ну, вот теперь, кажется, всё. Прощай, Яцек. Может, зайду ещё когда-нибудь в Гаммельн, колокола ваши послушать — уж больно мне твоя игра душу растравила.

— Счастливого пути, Жуга, — кивнул тот и, не удержавшись, спросил: — А что, правда понравилось?

Рыжий улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной и растворился в ночи. Шаги смолкли.

Внезапно в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо — чёрное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвой. Ветер брал своё начало на заснеженных вершинах далёких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нёс искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей, и было в нём ещё что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…

Яцек вдруг понял, что ничего «такого» не было: просто исчез запах города — застарелая сырая вонь. Запах, который преследовал его всю жизнь: и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарём. А ветер…

Ветер нёс в себе всё то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.

Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдёт из Гаммельна, как ушёл только что Жуга. Рано ли, поздно ли, но уйдёт непременно. Уйдёт сам, по зову сердца, по следам рыжего травника, по велению музыки, что звучит в его душе. И другой сядет за клавиши Малинского карильона. Но это будет потом, позже. А пока город крепко держал его.

Слишком крепко.

Было тихо, и Яцек вздрогнул от неожиданности, когда пальцев его коснулась тёплая детская ручонка. То была Магда. Стояла рядом, глядя на него искренне и доверчиво. Тёплый ветер шевелил её мягкие тёмные волосы. Остальная ребятня, сбившись стайкою, топталась позади.

— Дядя Яцек, — улыбаясь, спросила Магда, — а мы скоро пойдём домой? Скоро, а?

Тот улыбнулся рассеянно в ответ и погладил её по голове.

— Скоро, — сказал он. — Сейчас.

Яцек посмотрел на Кристиана, на Фрица и вдруг понял, что сделал с ними Жуга, прежде чем уйти.

Он отобрал у детей и унёс с собой их страх — единственное, что помогало им выгонять крыс из нор.

Яцек подхватил Магду на руки и зашагал обратно в город, медленно, чтобы остальные дети поспевали следом. Он шёл и вспоминал всё, что произошло в эти странные дни, гадал, кем мог быть этот странный рыжий пришелец, и зачем он заявился в Гаммельн, и кто приходил к нему ночью на стук, и что он, Яцек, скажет теперь городским жителям.

И ещё он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остаётся за человеком, хотя в этом он был не очень уверен.

Серое на чёрном.

Примечания

4

Стихи из сборника английской народной поэзии «Рифмы матушки Гусыни» в переводе автора.

5

Город Малин (Мехелен) в Бельгии в Средние века славился своими колоколами. Отсюда, кстати говоря, и пошло выражение «Малиновый звон». Лучшие карильоны изготавливали там.

6

Кельты и юты — конечно же, не одно и то же, Готлиб ошибается в своих рассуждениях (прим. авт.).