Кукла ходит по земле

Дмитрий Сиротин (2025)

У Кости абсолютный слух. Он учится в девятом классе, играет на балалайке в оркестре «Струны Севера» и собирается поступать в музыкальный колледж. А еще Костя — редкий случай нервности и чувствительности. Так говорит его мама. Эти качества, как ни странно, помогают подростку жить в городе, который потихоньку «умирает». Но они же и мешают. Однажды «Струны Севера» едут выступать в столицу края. Там Костя становится свидетелем мерзкого поступка, который совершили двое ребят из его же оркестра. Он испытывает настолько сильное нервное потрясение от пережитых эмоций, что серьезно заболевает… Что теперь лечить — душу или тело? Поможет ли Косте Снежана, в которую он влюблен и с которой они играют в оркестре? Или давно подаренный папой Пьеро — марионетка на ниточках — подскажет, как быть? Что или кто избавит Костю от болезни? И есть ли от нее вообще спасение?.. Дмитрий Сиротин рассказывает пронзительную историю о подростках, первой влюбленности, поиске себя и городе, полном истории и легенд, которые хранят его жители. Иначе и быть не может. Ведь автор пишет о родной Воркуте, где родился и начал свой творческий путь. Он работал в театре кукол, создавал сценарии для праздников, вел школьные театральные кружки. Позже началась писательская карьера. Рассказы и повести Дмитрия не раз попадали в шорт-листы конкурса «Книгуру», премии им. В. П. Крапивина, конкурса им. К. Чуковского. Художница Алина Федина, оформляя издание, исключительно чутко передала лиричный и хрупкий образ героя.

2

Ну и вот, мамина знакомая, певица Купцова пела в девяностые в ресторане «Север». А там часто пировали бандиты. И однажды они чего-то не поделили и началась стрельба. Там даже погиб тогда кто-то. Вот и пой после этого в ресторанах. Но Купцова выжила. И даже продолжала петь в этом «Севере».

— Я так рассудила: не могут же каждый день стрелять! — объясняла она.

— Конечно, — сочувственно соглашалась мама.

— И действительно, после того случая никто особо не стрелял, — продолжала Купцова. — Ну, правда, через полгода ресторан подожгли, конечно…

Да, это громкая история у нас в городе была, когда сгорел «Север». Хотя поджоги, опять же, нередко бывали. И в таких пожарах люди гибли, иногда совершенно случайные…

А ту фотографию, с неизвестной черно-белой девочкой, Степа так с собой и унес. Степина мама эту фотку у него нашла и давай пытать: где взял? Ну Степа и признался, что мы с ним были в заброшенном доме, а его мама рассказала моей маме, и моя мама меня чуть не убила.

— Я же просила не ходить! — чуть не плакала она. — Там же кто угодно мог оказаться!

— Ну не оказался же… — бормотал я.

Мне было стыдно и жалко маму, но — дело сделано, чего уж…

— Там полы гнилые, вы могли провалиться на первый этаж, руки-ноги переломать!

— Ну не провалились же…

— Вот что мне с тобой делать?! — причитала мама.

И я не знал, что ей со мной делать. Только очень хотел, чтобы она поскорей успокоилась.

— У меня зато абсолютный слух, — сказал я осторожно.

Ну, просто я знаю, что маму только мой слух и успокаивает. Она все переживает, что из меня толку не будет и непонятно, кем я стану, когда вырасту. А так — пойду в музыкальный колледж, раз есть слух, и способности, и музыку люблю…

Я когда музыку слушаю, со мной вообще странное происходит. Даже вот в автобусе когда еду и там у водителя что-то играет, пусть даже и дурацкая песня, но — ритм… Вот этот ритм я как-то прямо сердцем чувствую. Сердце как бы в ритм попадает — и что-то со мной происходит… Не могу даже объяснить. Что-то такое странное и глубокое. Как будто я понимаю, что музыка — это смысл жизни. И моей жизни, и в целом. Ну и вообще — искусство. Хоть и песня дурацкая, да.

А уж если, например, классику слышу… Особенно если грустное что-нибудь…

Нас как-то в школе, в третьем классе, повели на концерт в мамин Дом культуры. И там скрипачи играли. И вот они сперва тихо, робко так играли, а потом — все громче, все красивее, и главный скрипач, благородный такой, маленький и лысоватый, но такой симпатичный, вот этот главный скрипач прямо весь вдохновенный был, он глаза закрыл и играл, и его рука со смычком прямо летала в воздухе, и скрипки играли все пронзительней, все грустней, и я вдруг почувствовал, как со мною что-то происходит… Что-то происходит…

И вдруг — как зареву! Знаете, как бывает: еще секунду назад глаза сухие были, и вдруг изнутри — как брызнет! Как будто из сердца прямо — слезы! И вот я сидел, молча ревел, было ужасно стыдно, а скрипки играли, и зал как будто качался на волнах этой красоты, этой печали, этой любви… И маленький лысоватый скрипач с закрытыми глазами… И его летящая рука со смычком… И красивые девушки со скрипками рядом с ним… И музыка, музыка, музыка, жалобная и прекрасная, такая трогательная и такая беззащитная…

И я сидел и ревел. А все просто сидели. И я не понимал, как можно не реветь, и даже завидовал им немного.

И потом, вечером, рассказал обо всем маме, и даже про то, что — завидовал…

А она тогда сказала тихо:

— Это они должны тебе завидовать.

— Почему? — удивился я.

— Потому что — им не дано…

— Чего не дано?

— Хотя, с другой стороны… — мама не ответила, улыбнулась грустно. — С другой стороны — как ты будешь жить в этом мире? В этом городе? В этом… В этом во всем. Такой чувствительный.

Ну, папа же как-то живет, думаю. И в мире в этом, и даже в городе этом. Ну да — я в него, так и мама говорит, и многие. Он тоже чувствительный. Может, поэтому и артист. Но все-таки живет. Худо-бедно. «И худо, и бедно», — как он сам говорит, и улыбается тоже грустно.

Наш город умирает, но мы не любим, когда про него так говорят. Особенно какие-нибудь блогеры столичные. Приедут, снимут видео, а потом выкладывают, и непременно в названии будет про смерть. Но — кому охота слышать такое про свой город? Каково это — знать, что живешь в умирающем городе? Хотя, если так подумать, — ну, мало ли городов когда-то было, а теперь их нет? Тем более наш-то искусственно создан, специально для шахт. Но сейчас все меньше нужен наш уголь, время-то изменилось… И климат тут так себе… Даже деревья толком не растут… И перспектив никаких особо… И денег мало, как везде… Понятно, что при первой возможности люди отсюда уезжают. Что ж теперь… Это жизнь. Но все равно почему-то обидно.

Да, наш город умирает, но я не хочу, чтобы он умирал. Да, мороз, метель, витаминов нет, все такое… Но вот — выходишь вечером, например, во двор. Снег хрустит так вкусно. Степа, опять же, ждет. Со своими предложениями очередными и фантазиями.

Идем в сторону центра, там такая дорога длинная, заснеженная, а вокруг — так приятно горят фиолетовые буквы на магазинах! А впереди — площадь с фонтаном и Дворцом культуры маминым. В этом же Дворце, сбоку, — театр, где папа работает.

И дома высокие вокруг. И фонтан — широкая серая чаша на ребристой ножке. Пусть фонтан и редко работает, потому что у нас почти всегда холодно и вода в нем быстро замерзает, но все-таки.

И вокруг фонтана — скамейки. И на этих скамейках можно сидеть и болтать со Степой. Или сидеть и ждать маму из Дома культуры. Или папу из театра. Главное, чтоб они друг с другом не встретились. Потому что они и до развода не ладили, а теперь так вообще. Хоть и в одном здании работать продолжают, куда деваться.

Их только любовь ко мне и объединяет, кажется. Оба они за меня переживают, и оба обрадовались, когда Купцова объявила, что у меня слух абсолютный. Купцова тоже в Доме культуры теперь работает, помогает музыкальные номера делать для концертов. Там мама с ней и познакомилась. И привела меня к ней, чтоб «послушал профессионал».

И Купцова мне играла ноты на пианино, а я должен был повторять их. И потом я еще спел ей арию Мистера Икс. Мне просто папа ее пел в детстве, очень она ему нравилась. Потому что там Мистер Икс печалится, что «всегда быть в маске — судьба его». Папе, как артисту, про маску очень близко было, и поэтому он, как выпивал, сразу эту арию пел. Так я ее и запомнил.

Вот Купцова послушала все это и говорит:

— Слух абсолютный. Поздравляю, мамаша!

«Мамаша» обрадовалась. Я тоже. Хотя я и так подозревал. Иначе с чего я так быстро мелодии на пианино подбирал, пока вахтерша Тамара Павловна не выгнала?

— Но одного слуха мало, — важно уточнила Купцова. — Музыку нужно еще и любить. Ты любишь? — и строго на меня посмотрела.

Я чего-то растерялся.

И тогда мама за меня быстренько ответила:

— Да, да, он очень любит, он еще в животе у меня пинался, как музыку слышал! И классику любит, даже плачет, если скрипку слышит…

Вот это она зря сказала! Вот нужно, что ли, Купцовой знать, что я ревел тогда на концерте?

Но Купцовой почему-то понравилось:

— Хорошо, что плачет. Значит, сердцем чувствует, так?

— Чувствует, чувствует, — поспешно подтвердила мама. Она хоть и дружила с Купцовой, но побаивалась ее. Все-таки — и высшее образование у той, и вообще, она старше, а значит, умнее. — Он и на гитаре играет, и поет!

В общем, когда я в школе увидел объявление, что идет набор в «Струны Севера», — сразу записался. А что, это прикольно. Тем более у нас в городе, кроме музыкального колледжа, никаких гуманитарных учебных заведений нет, а куда поступать? До конца школы год всего остался. В десятый-одиннадцатый — точно не с моими знаниями… И мама сказала:

— Правильно: будешь играть там, играть, заодно подготовишься к поступлению!

Потому что в негуманитарные заведения мне нельзя. Я в точных науках ничего не понимаю. Я и в неточных-то… Но в точных — совсем ничего. Да и потом — как мама говорит, «в этих колледжах технических — контингент соответствующий». А я по жизни тяжело общий язык с людьми нахожу, тем более если они не очень культурные… Поэтому так и решили: пойду в «Струны Севера», а после школы — в музколледж. Я только в последний, в девятый, перешел и сразу в сентябре это объявление увидел. И сразу решил.