#БабаМилосская. Наши: «Код да Винчи» и саги Толкиена

Дмитрий Сивков

Журналист Георгий Кириллов по прозвищу Чемодан становится обладателем «ключа» к разгадке тайны нахождения рук Венеры Милосской. Оказалось, она некогда и была легендарной богиней народов Урала и Сибири. В «Золотую бабу» её облёк вождь-шаман одного из племён войска Аттилы. За артефактом ведут охоту тайное общество, церковь и криминальный мир. Одни хотят вернуть изваянию прежнюю божественную силу, другие – воспрепятствовать этому, как преддверию Апокалипсиса, третьими движет нажива…

Кукушка — чрево шамана

Чекур не был шаманом в обычном понимании этого слова. Скажем, за самим камланием вождя угров было не застать. Что касается шаманского перепляса у ямы с молоком, ставшей целительной купелью для тех, кого ранило отравленное оружие армориканцев, то он устроил его в основном для Аттилы и его свиты. Они бы все здорово разочаровались, если бы вдруг выяснилось, что нейтрализовало яд банальное купание в обычном молоке.

Вождя также никому не доводилось видеть подле тяжёло больного. Там шаман обычно сначала неподвижно сидел, смотря прямо перед собой невидящими глазами, что-то тихо напевал и слегка постукивал в бубен. Потом, с укреплением песни, у него появлялся блеск в глазах, камлающий вставал на ноги и пускался в пляс, всё более энергичный… Всё быстрей и быстрей движения, все громче и напористей песня, все чаще удары в бубен… всё шире развевается бахрома на ритуальном облаченье… в конце концов он падает в изнеможении на землю. Эти внешне эффектные приёмы вождь угров игнорировал, у него даже не было шаманского костюма, называемого кам, от чего, собственно, и пошло слово «камлать», что значит — «шаманить». Но попробовал бы кто-нибудь усомниться в силе Молочного горна?!

Между тем, без кама нельзя было себе представить общения с духами. Каждая деталь шаманского облачения имела своё назначение. Так, ниспадающая на глаза бахрома шапки символизировала отстранение от обыденного мира, открывала «третий глаз», защищала лицо от комьев грязи, швыряемых злыми духами, а вот бахрома на самом одеянии обозначала их пути и тропы. Острым шипом на шаманской шапке можно разбивать ледовые облака при стремительном подъеме в Верхний мир, обувь помогала не увязнуть на раскисшей дороге Нижнего мира, посох — удержаться на льду рек и озёр, а привязанный к спине повод — вернуться из полёта.

К тому же, облачаясь в костюм, шаман перевоплощался в различных животных, помогающих ему общаться с духами. Эти помощники изображались на подвесках костюма. Присутствовали здесь и образы мифологических оленя, медведя и птицы. Первые два изображали миф о небесной охоте: с востока на запад гонится медведь за Солнцем-оленем и настигает его, но символизирующий Верхний мир олень, погибая, затем воскресает вновь. Птица — тоже символ Верхнего мира, на ней можно путешествовать и в Нижний мир. А бубен! Ударами в него шаман будит мир духов, этот же обтянутый кожей медведя деревянный обод выполняет роль ездового животного, на котором совершаются, казалось бы, немыслимые путешествия. У Чекура же из всех предметов шаманского арсенала было только бронзовое зеркало, доставшееся ему вместе с чародейским даром от бабки Карьи. Говорили, что, заглянув в него, он мог видеть будущее. Остальные атрибуты ему были без надобности. И без них вождь-шаман при необходимости мог войти в транс быстрее, чем закипит самый малый котёл на большом огне. Столь сверхъестественные способности не просто были ему дарованы свыше, но и сформировались чередой испытаний, каждое из которых для сына вождя могло закончиться смертью.

Шаманский дар, как правило, переходил через поколение — от деда к внуку. Считалось, что духи сами избирают будущего шамана: если ребенок рождался в материнском платке (так называли угры околоплодную оболочку) или же в его поведении или внешности было что-то необычное, это воспринималось как соответствующий знак. В случае с Чекуром наследство он получил от единственной в народе угров шаманки. Ни до неё, ни после среди ведунов и знахарей женщин не бывало. Случилось это по какому-то недосмотру (подробностей никто уже не знал или не хотел помнить), но без особой воли богов тут не обошлось, а потому чары Карьи соплеменники чтили особо.

Мало того, она была матерью Савала — вождя угров. Того, помимо обычных для главы племени забот, одолевала ещё одна — рождение прямого наследника. Когда его жена Мирда беременела, он приносил Нга в жертву самых упитанных овец и самых надёжных псов, моля отвести участь шамана от будущего ребёнка. Первые три были девочками, ничем не отличимыми от других новорождённых угров — раскосоглазыми, смуглыми, с чёрненькими волосами. Да и пометь боги одну из них (да хоть всех), Савал не особо бы огорчился: раз кровь шаманская должна проявиться через поколение, то пусть уж на девчонке, раз мать его сделала такой почин. А в сыне он видел исключительно того, кто сможет стать настоящим вождём, воином, одинаково надёжным и в мире и на войне, без оглядки на духов, обычно более благосклонных к тем, кто и сам обладает боевым духом и может заразить им других

Приведение воинов в возвышенно-агрессивный тонус и поддержание его во время боевых действий считалось одним из главных умений вождя. Самому ему, в силу унаследованных свойств характера и стиля воспитания, надлежало обладать способностью незамедлительно приходить в соответствующее настроение. Потому его обычным занятием в мирное время с самых малых лет были охота, различные состязания и военные игры, для которых оборудовались специальные площадки рядом с городищем. Богатырские забавы включали конные состязания, стрельбу из лука, метание копья, борьбу на поясах, бег наперегонки, метание каменных глыб ногами. Натренированный таким образом способен был увернуться от летящей в него стрелы, услышав лишь звук спущенной тетивы.

Меченый же ребёнок для этой роли не годился. Его одолевала шаманская болезнь, длившаяся до семи лет. Какое уж тут богатырское воспитание и соответствующие занятия, когда с больным шаманизмом дитём случались нервные припадки, судороги, обмороки, его одолевали ночные кошмары?! Таким образом происходило похищение души будущего шамана, ее перерождение. К тому же избранного духами ждало многолетнее испытание, во время которого он в глазах простых смертных терял рассудок. Так воспринималось путешествие будущего жреца в сопровождении духа-помощника по дорогам Верхнего и Нижнего миров, посещение великих божеств и получение от них чудесных даров.

Но именно благодаря этим подношениям позже происходило обращение к божествам-дарителям с просьбами. Это были атрибуты, по которым проходило определение: свой — чужой. Во время подобного искуса духи-кузнецы выковывали будущему шаману кости и сердце, наделяли «третьим глазом», открывающим невидимое простыми соплеменниками, закаляли голос для произношения заклинаний, делали чутким слух. И каждый полученный дар находил впоследствии свое символическое отображение в костюме для камлания. Кам порой весил не меньше, чем хорошие доспехи, и шаману был, бесспорно, необходим. Только вот вождю больше нужны кольчуга и латы, и не для одной красы — в них пристало ещё и легко двигаться, совершать такие увёртки и прыжки, по сравнению с которыми камлание могло показаться детскими плясками вокруг снежной бабы на фоне свадебных обрядовых танцев.

Поэтому можно представить себе состояние Савала, когда его долгожданный отпрыск появился на свет меченым. Нет, он родился не в так называемом материнском платке и даже не лысым, хотя это могло бы быть к лучшему по сравнению с тем, что произошло на самом деле. Когда Карья вышла из женской половины жилища и молча, но с торжествующим взглядом протянула ему новорождённого, вождь, приняв свёрток мягкого каракуля и развернув, едва не выронил дитя от неожиданности. Из чёрного меха выглядывало светлое личико с округлыми голубыми глазами и с рыжими волосиками на голове.

Нет, он ни на мгновение не сомневался в верности Мирды. Хотя рыжебородые высокие динлины, носившие шерстяные и шёлковые ткани, славившиеся изготовлением изделий из золота и бронзы, выделкой кожи и мехов, нередко встречались среди хуннов, чьи шатры всё чаще стали вырастать у рубленных хором угров. Большой совет угрских племён решил дать приют вытесняемому из срединной Азии на запад воинственному племени вместо того, чтобы изводить друг друга в изнуряющей войне. Тогда ещё никто не предполагал, что, дав возможность беглецам в течение нескольких десятилетий собраться с силами, угры положат начало великим событиям в, казалось бы, такой далёкой и недосягаемой, словно облака и тучи, Европе. Именно с угрских территорий начали хунны свой великий поход на Запад, а угры стали частью их боевой мощи. Впоследствии угры и хунны слились в единую новую общность. Гунны — в этом слове угадывались оба народа, словно какой-то шаман разобрал их названия на звуки, как остов жареного гуся на косточки, сгрёб в свою остроконечную шапку, потряс, запустил в эту смесь пятерню да и рассыпал всю пригоршню по траве. И выпало число этих звуков — что пальцев на одной руке, и сложили их духи в только ими понимаемый порядок: Г-У-Н-Н-Ы. А уж в какой железный кулак сложились эти пять пальцев, довелось испытать на себе многим племенам и народам. Немало их почло за благо тоже стать гуннами и влиться в сметающий и перемешивающий всё и вся на своём пути поток. Увлечёт он и Савала, а потом и его наследника.

Но об этом вождь и новоявленный отец, обретший преемника, тогда знать не мог. Взгляд же его матери-шаманки напомнил предупреждение, что его дети могут оказаться светловолосыми и голубоглазыми. Дело в том, что Карья родилась от брака угорки и руса. Их войско явилось со стороны Каменного пояса, преодолев его пешим и водным путём. Эти лихие люди, как рассказывают, были выше угров, широкоплечи, с продолговатыми лицами, белым цветом кожи и румянцем на щеках, с белокурыми а то и рыжими волосами, жёсткими густыми бородами, прямыми носами и светлыми глазами. Русы напали и разграбили несколько городищ и селений угров, вырезая всех жителей, кроме самых красивых и молодых женщин, которых забирали в жёны. Мать Карьи Зуда оказалась одной из них. В жёны её выбрал вождь русов Куна, бывший к тому же и главным жрецом — волхвом.

Пришельцы надеялись обжиться в этих местах, уничтожив всех мужчин, пустить здесь свои корни. Для этого у них хватало и силы, и отваги, и жестокости. Одного не учли вышедшие из леса и преодолевшие горы — многочисленности народа. Объединившиеся племена угров дали решающий бой русам. Лишь небольшому числу чужеземцев удалось отступить и уйти за Большой камень. Куна в этой битве тяжело ранили. Говорили, что русы, спасая вождя, бывшего в беспамятстве, уносили его на носилках. Супругу же его Зуду бросили как лишнюю обузу. Все считали, что добраться русам до родных мест не суждено: мало их осталось, и много врагов они встретили на пути, которым пришлось возвращаться.

Молодую вдову (хоть мёртвым Куна никто и не видел), уже носившую в утробе ребёнка, забрала к себе далёкая родня, верховодившая в одном из племён. Замуж больше она так и не вышла. Потенциальные женихи отказывались от своих намерений, как только узнавали, что она вдова белого шамана, и все свои силы и любовь женщина положила на воспитание дочери Карьи. Перед её красотой и чарами не устоял ставший вдовцом верховный вождь угров Бугил. Его не смутило и то, что она объявила себя шаманкой, единственной в их племени, да и среди других племён не было слышно про жрецов-женщин. Весьма возможно, именно это обстоятельство сыграло ключевую роль при выборе вождя. В своём первом браке Бугил так и не обзавёлся детьми, во втором надеялся исправить положение, пусть даже и при помощи духов, с которыми уж кто-кто, а шаманы всегда были накоротке. И он не прогадал: Карья подарила хоть одного ребёнка, но сына! Наследника. И вот, когда самому Савалу пришла пора ожидать потомства, мать и предупредила его, что родиться у него может светловолосый, возможно, даже рыжий ребёнок. Отголосок своего прадеда-руса.

Савал не сразу смирился. Пытался защитить меченого сына, сопротивлялся духам. Женщины накрывали ребенка, как это было принято при шаманской болезни, своими штанами, переступали через него. И всё ещё не давали ему имени, боясь, что тогда уже ничем не смогут помочь избежать нежелательной для будущего вождя участи. Карья не принимала участия в «спасении» внука, мало того, словно не замечала этих действий. А однажды положила им конец.

— Твой сын может вырасти великим вождём и шаманом, — сказала она Савалу, когда тот пришёл просить её о помощи. — А может не стать ни тем ни другим. Доверься духам. Они говорят мне, что не будут изводить мальчика своими искусами — водить по дорогам Верхнего и Нижнего миров, посещать божества, ковать ему сердце и кости на свой лад, закалять голос и утончать слух, наделять вторым зрением… И без этого Чекур — такое имя подсказано мне духами, что означает на языке его прадеда руса золотой камень, когда вырастет, сможет обращаться к божествам-дарителям с просьбами. Так что воспитывай его как вождя и воина, закаляй богатыря на свой лад. Боги и духи тоже сделают это в своё время, и если он останется жив и здоров после этого, то не будет ему равных среди смертных. Правда, счастья ему это вряд ли принесёт… Ну, то уже промысел богов, и не нам судить, что хорошо, а что плохо.

Успокоенный матерью, Савал сосредоточился на воспитании преемника в соответствии с принятыми традициями. И преуспел в этом. Позже Чекур в битвах не раз показывал пример воинского мастерства, доступного единицам. Так, он вставал в один ряд с ляками — воинами, прозванными так по названию военной стрелы — лака, и способными шестом отбивать летящие в них стрелы. Обычно за ляком укрывались лучники числом до двух рук. Чудеса, творимые кудесниками шеста, когда из-за их спин вылетали тучи стрел, часто деморализовали противника, впервые сталкивающегося с подобным приёмом ведения боя. Ходили слухи, что как-то раз Чекур на спор так крутил шестом над своей головой, что остался сухим в проливной дождь.

Что же касается испытаний духов, то первым из них для Чекура стала мухоморная трапеза. В принципе она могла оказаться последней в жизни юного угра, ведь пожелавший впасть в блажь и тем самым испытать свои шаманские способности совершил роковую ошибку. Мухоморные духи, проявляющиеся белыми пятнами на красных шляпках грибов, проникая в человека, путают и кружат его, а иногда даже губят. Если уводят испытуемого вниз по реке, он погибает, если вверх — становится шаманом. Исход испытания во многом зависит и от того, каким оказывается снадобье — живым или мертвым. Живое получается из выросших рядом трёх, пяти или семи мухоморов, мертвое — из двух, чётырёх или шести. Одиноко выросший гриб вообще является пищей нечисти и ядовитей в разы выросших парами.

Маленький Чекур не знал этих тонкостей, хотя часто наведывался к бабке, когда случался роздых в богатырском учении. А нередко и помогал Карье в обрядах. Например, подхватывал её пение на вдохе, когда у той заканчивался воздух в легких, ведь шаманские звуки не должны прерываться, или помогал ей растирать и смешивать разные травы, коренья и иссохшие до неимоверной легкости косточки каких-то мелких животных или птиц. Но все его знания ограничивались лишь наблюдениями и физической помощью, в таинства его не посвящали. Потому-то, задумав отведать мухоморного зелья, он и сорвал даже не пару растущих рядом мухоморов, а куда как хуже — два мёртвых, одиноких гриба нечисти, о чём уже после выведала Карья. Смерть не ушла бы тогда с пустыми руками, не наткнись в лесу на бредящего мальчика раб.

Им оказался приведённый хуннами пленник, отданный уграм в качестве платы за гостеприимство. Мужчина так и не научился понимать язык ни хуннов, ни тем более угров, поэтому о своей находке в лесу ему пришлось рассказывать жестами и мимикой, а отчаявшись, что его поймут, решился на то, чтобы схватить хозяйку — ею оказалась мать ребёнка, Зуда — и едва ли не силой тащить за собой. Такая вольность могла стоить невольнику жизни, но казалось ему более разумной, чем самому вынести из леса маленького вождя, бывшего явно не в себе. Впрочем, благоразумие не спасло раба. Его принесли в жертву богам в обмен на жизнь Чекура.

Карья тут же стала отпаивать внука заговорённым кобыльим молоком. Веретеном разжимала мальчику зубы и вливала понемногу из плошки. Жизнь раздумала покидать очищенное от яда тело, теперь дело оставалось за душой. Она к тому времени отправилась вниз или вверх по реке времени, и чтобы вернуть её, требовалось послать за ней другую. Душа нашедшего Чекура раба как нельзя лучше подходила на эту роль посланника-проводника.

В благодарность за услугу его избавили от тревог и страхов приговоренного к жертвоприношению. Ничего не подозревающего раба, рассчитывающего на награду за свой поступок, Карья угостила порошком из сушёных «живых» мухоморов и дала запить их тёплым молоком, смешанным с кровью. Через какое-то время мужчина впал в забытьё, на его губах заиграла блаженная улыбка и из них стала литься «мухоморная песня». Она проясняет чужые помыслы, и замысел Карьи ему открылся, но не испугал, как можно было бы ожидать, а, наоборот, — увлёк, как будто ему предстояло отправиться в приятное путешествие, где он будет избавлен от монотонного изнуряющего труда. Когда шаманка приблизилась к нему, держа в руке кинжал, которым до этого Чекур убил щенка, раб сам задрал подбородок, чтобы облегчить ей кровавую работу. От этого горло его распрямилось, и песня из него полилась звонче и даже торжественней, пока не прервалась булькающим хрипом. Это свершилось в полдень. А уже к вечеру губы мальчика, обмазанные кровью его спасителя, разомкнулись и попросили воды.

Савал тяжело перенёс первый из обещанных матерью искусов своего сына и с тревогой стал ожидать следующего. Произошел он нескоро. К тому времени Чекур стал уже мужчиной. Узнав, что её внук «вложил свой меч в тёплые ножны», Карья поняла, что пришла пора нового испытания. Уже вполне осознанного. Как-то она попросила внука помочь ей в сборе девяти трав, чьё воскурение, наравне со звуком бубна и бронзовым зеркалом, в определённых случаях помогает вхождению в транс. За одной из таких трав, блошницей, используемой в обычной жизни для успокоения нервов и отпугивания блох, пришлось идти довольно далеко. Заросли сиреневых соцветий они обнаружили на берегу небольшой речки в полудне ходьбы от городища. Нарвав и навязав пучков столько, сколько поместилось в завязанный с концов плащ молодого воина, они присели отдохнуть и перекусить перед обратной дорогой.

Старуха мелко строгала вяленное мясо и держала его за щекой, прежде чем начать перемалывать остатками зубов. Чекур же отрывал резцами и коренными целые куски жёсткой пищи, рвал её, словно волк тушу лося. Бабка залюбовалась жующим внуком, так что сама забыла про еду, пока её не вернул в действительность крик кукушки. Женщина повернула голову в ту сторону, откуда раздавалось кукование, и стала искать глазами дерево, в кроне которого притаилась птица. Чекур перестал двигать челюстями и тоже весь обратился в слух. Прежде ему не раз доводилось слышать своеобразное пение кукушки, но никогда оно его не трогало и не волновало так, как сейчас. Словно почувствовав пристальный интерес к себе и испугавшись этого, птица смолкла. Правда, к тому времени шаманка успела обнаружить укромное место, выбранное осторожной птахой. Только после этого, выплюнув так и не размусоленный кусочек мяса, она приступила к разговору, ради которого и затеяла вылазку.

— Отличная лиственница, — кивнула она на дерево, на котором затаилась кукушка. — Могучая. Ты тоже начинаешь входить в моготу, вот уже, говорят, и мужчиной стал. Но как у дерева сила не только в стволе, а и в корнях, так и человек дюж не одним телом. У него тоже есть свои корни. Пришла пора тебе узнать о своих.

Конечно, ты сын своего отца и готовишься со временем стать ему достойной заменой. Можно не сомневаться в том, что всё так и будет. В любом случае. Я говорю в любом, потому что, даже став вождём, ты имеешь возможность пойти своим путём — стать по-настоящему великим и могущественным, соединив свою силу и отвагу с даром, что преподносят Небеса.

— Неужели, бабка, как ты? — не принял всерьёз её слов Чекур и снова принялся растирать зубами жёсткие волокна вяленой оленины.

— Напрасно смеёшься, — Карья как должное восприняла первую реакцию внука. — Когда ты станешь обладать сверхсилой, я покажусь тебе такой же неумёхой, каким ты видишься сейчас мне. Твоя доля — стать властителем, каких не было и нет ни среди угров, ни среди хуннов, ни вообще — смертных. Правда, как и когда это произойдёт, я не ведаю. Духи лишь подсказывают, что ты можешь стать наравне с ними. Случится всё вдали от этих мест и тогда, когда в небе встанет хвостатая звезда, сверкающая, как остриё меча на солнце. Это только знак. Я его вижу, но не могу понять его значения. Сам со временем разберёшься, что да к чему. Пока лишь запоминай.

Чекур обернулся к Карье, чтобы ответить ещё что-то в прежнем духе, но, обжёгшись об её взгляд, враз настроился на серьёзный лад. Первым делом бабка поведала ему о его предке — отважившемся на дальний поход вожде и волхве русов Куне, от кого он унаследовал стать и необычную для их народа внешность. Затем пришёл черёд рассказать о том, что стёрлось из памяти самого молодого угра — его мухоморной трапезе и о том, что это было лишь первое испытание, которое, волею богов, ему удалось пройти. Теперь, чтобы завершить начатое обретение тайной силы, следовало преодолеть другое. Но сделать это уже по своей воле, самому принять решение о том, стоит ли принимать вызов богов или нет. Если отступится, то станет просто хорошим вождём, о его подвигах могут даже сложить легенды, но из тех, что умирают вместе со сказителями, чтобы уступить место другим.

— Думай, об этом ли может мечтать такой богатырь, как ты? — самой шаманке не хотелось, чтобы её внук свернул с намеченного ему свыше пути. — Чекур! Это имя может звучать и спустя куда больше зим, чем поместилось травинок в твой плащ.

Старуха знала, чем можно прельстить полного сил и смелых помыслов юношу. И пока он, озадаченный услышанным, отвалился на спину и стал смотреть на облака, словно пытаясь разглядеть в них для себя какой-то тайный знак, который бы помог определиться, шаманка снова заговорила.

— Подумай, подумай… А я расскажу об уготованном тебе искусе. Только что мы слышали с тобой кукушку. Мы, шаманы, называем её любовно «чёрненькая». Сама кукушка была когда-то женщиной. Однажды она захотела пить и попросила детей принести ей воды, но те остались глухи к её просьбам. Чтобы не умереть от жажды, женщина для хвоста приспособила иголки, для крыльев — лопату, для клюва — напёрсток, обернулась птицей и улетела. Так вот, тебе предстоит убить кукушку, разрезать её на семь частей, опалить каждую на огне и развесить их на дереве, самому же улечься спать под него.

— И всего-то? В чём тут искус, бабка? — Чекур проявил нетерпение. — Не слишком ли это лёгкое испытание для того, кто шестом может отбить каждую из стрел, разом пущенных в него? Почему кукушка, а не птицы, что парят в небесах — орёл, лебедь или журавль?

— Всё в нашем, шаманском, мире рожает, всё так или иначе связано с материнством, — Карья сделала вид, что её не трогает непочтительный тон внука. — Шаман испытывает сопричастность с рождающим миром, его жажда создания выражается в стремлении заключить в себе оба начала — мужское и женское, чтобы иметь возможность самому и зарождать, и рожать. Затем и должно умертвить кукушку, что она создана из женского начала — игл, лопаты, напёрстка, она обиженная детьми баба, олицетворяющая материнство как таковое, она восседает на вершине Жизненного древа, через которое идут к богам все мольбы человеческие. Ты станешь всем этим, воплотив в себе убитую кукушку, части которой будут охвачены огнём — опалены на костре — и охватывают Древо. Останется лишь, уснув — умерев, проснуться — родиться, если, конечно, на это хватит сил и духа. Этот сон может стать вечным.

От таких слов у Чекура запылали щёки; и без того румяные, они стали пунцовыми, пот проступил по всему телу, словно он вышел один на один лишь с рогатиной да ножом на медведя-шатуна. Чтобы успокоить волнение и прийти в себя, молодой вождь спустился к реке. Там скинул с себя рубаху, обмыл лицо и торс прохладной водой и, только уняв пыл в теле, вернулся.

— Прежде чем я дам согласие, скажи мне одно — зачем мне это нужно? — вопрос этот он задал не сразу, а лишь ещё какое-то время понаблюдав за картинами из облаков. — Я не собираюсь камлать, как ты, призывать духов на сторону одних и отвергать их от других, просить удачи в охоте и в битвах — я лучше буду полагаться на свои силы, чем исцелять недуги других — пусть лучше сами закаляют свой дух и тело. Так зачем мне все эти ваши шаманские штучки?

— Не знаю, мой мальчик. Возможно, со временем ты окажешься у истоков каких-то новых, неведанных прежде сил, станешь причастным к зарождению чего-то великого. Но, опять же повторю, можешь и не стать — потому что сейчас откажешься, или потому, что согласишься и не проснёшься, или очнёшься, но в безумном мире. Искус не был бы искусом, если бы не таил опасность.

— Считай, что договорились, — с этими словами Чекур потянулся к луку и колчану со стрелами. — Пойду. Кукушка, вроде, ещё не упорхнула с той лиственницы.

— Оставь это, — бабка придержала лежащее на траве оружие рукой. — Добыть и убить кукушку тебе следует этим и ничем другим.

С этими словами она передала внуку кинжал, которым он когда-то принёс в жертву щенка, а потом уже сама Карья умертвила раба, спасшего внука. Это был небольшой — длиной с две ладони обоюдоострый клинок с двумя кровостоками — специальными бородками-желобками, предназначение которых заключалось в том, чтобы усилить кровотечение, когда оружие остается в теле противника.

— Задача тебе уже не кажется такой простой?

— Я справлюсь.

— Буду ждать тебя на этом месте до завтрашнего вечера. Потом отправлюсь на поиски тебя или твоего тела. И знай одно — без тебя я в городище не вернусь. Отец, хоть и мой сын, но, думаю, не простит мне, если я погублю его единственного наследника.

— Я справлюсь.

Когда бабка и внук вернулись в городище, то по их виду можно было подумать, что они отсутствовали одну луну, не меньше, хотя солнце-олень лишь два раза умирало и воскресало. Особо это было заметно по Чекуру. Непременный до того румянец спал с его лица или, может, стал менее заметен через бороду, до того белесую, мягкую и шелковистую, а теперь жесткую, отливающую медью. В чертах лица пропала округлость, они проступали резко, словно по ним прошёлся молотом кузнец.

Савал, уже всерьёз беспокоившийся из-за непредвиденной задержки в лесу матери и сына и чуть было не сыгравший общий сбор для их поиска, сам вышел встречать заблудших, когда со сторожевой башни дали сигнал, что они вышли из леса. Вождь не проронил ни слова упрёка двум своим самым дорогим людям, которых было уже чуть не потерял. Лишь приобнял сначала сына, вглядываясь в его такое знакомое и вместе с тем ставшее другим лицо, потом — мать. Она не стала затягивать сентиментальный момент, сама отстранилась и зашагала к своему жилищу. Но, сделав пару шагов, остановилась, обернулась, и сын услышал такие долгожданные слова:

— Всё. Теперь он твой.

Действительно, после этого духи больше не беспокоили Чекура. И он никак не проявлял своих шаманских способностей, если таковые и приобрёл. Лишь время от времени навещал бабушку, по-прежнему выступая только в роли наблюдателя за обрядами (может, лишь стал более внимателен к деталям), да подпевая при камланиях и помогая в приготовлении целебных снадобий. Основное же время полностью посвящал своим главным занятиям, чтобы быть готовым однажды встать во главе племени. Тем более, что время это наступило раньше, чем предполагалось.

Когда, почувствовав в себе должную мощь, пришельцы-хунны решили продвинуться в края, куда уходит солнце, хозяева угорского края поддержали их потому, что впереди ждали не только богатые трофеи, но и более теплые и щедрые земли, где, говорили, даже не везде выпадает зимой снег. И если в начале великого похода ядром вновь образовавшегося этноса — гуннов стали хунны, то его оболочкой — угры и другие племена, присоединившиеся к завоевателям позже.

Чекур, встречавший ко времени начала похода уже своё семнадцатое лето, был оставлен отцом вместо себя. Сам Савал возглавил дружину, куда все рода угров направили самых сильных воинов, пребывавших в расцвете своих сил. Дома оставались опытные, но уже не столь выносливые ветераны и молодёжь, у которой желания было намного больше, чем умения владеть оружием и держать удар. Не годившиеся уже или ещё для эпических сражений вполне способны были защитить родные земли от набегов неприятеля. Тем более что серьёзной угрозы ждать было неоткуда, могли потревожить лишь северные народы да дружины русов или дальних, родственных уграм племён из-за Большого камня. Однако они никогда не были многочисленными и делали расчёт на неожиданность, так что и в иные времена селения и городища угров, особенно на границах их земель, не были в безопасности.

Черед Чекура и его сверстников влиться в войска гуннов настал через пять зим. Веление отца выдвинуться в далёкую Паноннию, одну из частей к тому времени набирающего силу обширного государства гуннов под верховодством Ругила, привезли в леса и степи, прилегающие к Каменному поясу, несколько ветеранов. Они доставили родственникам удачливых завоевателей богатые трофеи и остались в родных краях нести посильную службу да доживать век. Вошедшие в силу воины стали собираться в путь. И здесь Чекур впервые проявил свой дар провидца.

Как только стало известно о дальнем и долгом походе, он решил навестить Карью. Бабка-шаманка к тому времени уже год как переселилась в мир духов. За день перед тем, как расстаться с земным миром, она прислала внуку зеркальце, которое использовала во время камланий. Принёс его в хоромы вождя мальчик, что прислуживал последнее время шаманке, но Чекура не застал и передал подношение его матери. Мирда же не придала этому большого значения и сообщила сыну о бабкиной посылке только на следующий день. Среди живых Карьи к тому времени уже не было.

Похоронили ведунью согласно обычаю. Предавать земле не стали, потому как если зарыть шамана, то и весь мир закроется. Покинутое духом тело уложили в деревянный гроб, вместе с шаманским костюмом, бубном и колотушкой. Саму домовину установили на настил, сооружённый из кедровых корней меж двух сосен, в роще неподалёку от городища. Люди старались обходить это место стороной, несмотря на то, что грибы там стали расти после сооружения усыпальницы прямо ковром. И не шаманские мухоморы, а самые что ни на есть съедобные. Такие, что хоть сразу в котёл, что суши впрок на зиму. Но чурался народ, чудилось ему в этом какое-то колдовство, недоброе и нечистое дело, от которого надо держаться подальше.

Туда-то и отправился на ночь глядя Чекур, прихватив медвежью шкуру да тёплый плащ. Оборудовал себе лежанку под кедровыми корнями, закреплёнными меж сосен на манер настила, где в выдолбленном в стволе лиственницы гробу покоились кости и костюм шаманки. Молодой угр, когда улёгся, положил зеркало себе в изголовье и стал вести мысленный разговор с бабкой о предстоящем путешествии. Вернее, это был не разговор, а диалог, в котором молодой вождь обозначил своё видение предстоящих событий и просил дух шаманки помочь ему советом. Но и высказав всё, перед тем как веки его сомкнулись, Чекур долго ещё думал в ночной, не тревожимой никем и ничем тишине о сборах. Перебирал в уме всё, что может пригодиться в долгой дороге и дальних землях, держа в уме советы ветеранов относительно самого пути: куда двигаться, в каких землях какие обычаи соблюдать. Впрочем, в то время, когда гуннское государство находилось на пике своего величия, путешествия были вполне безопасны для его подданных. Мало кто отваживался на разбой в отношении их, боясь гнева и мести Ругила, ведь за одного убитого воина в подвластных ему землях к смерти приговаривались сто жителей из окрестных селений.

За этими мыслями его и сморила дрёма. Когда же проснулся, отправился в городище и повелел собрать всю пушнину, какая только найдётся. Набрался целый воз. Чекур объявил, что этот груз они возьмут с собой. Решение обременить и без того не слишком маневренный отряд не нашло понимания и даже вызвало недовольство не только тех, кому предстояло путешествие, но и тех, кто уже совершил его. Отпущенные Савалом домой воины не получали от него никаких указаний на этот счёт. Но открыто перечить молодому вождю никто не решился. А тот объяснять никому ничего не стал. Даже пожелай он это сделать, то слов бы доходчивых не смог подобрать. Кому станут доводом сновидения про нескончаемую зиму и коченеющих в железных доспехах воинов? А между тем, эти картины заставляли Чекура ёжиться от холода тёплой летней ночью на мягкой шкуре и под толстым шерстяным плащом.

Не понял этого поступка сына и сам Савал, когда, спустя шесть лун, к нему прибыло долгожданное пополнение. На вопрос, зачем он тащился за тридевять земель в тёплые края с этим добром, отец получил уклончивый ответ. Но поднимать на смех своего наследника не стал, и не только из опасения, что тем самым подорвёт его авторитет. Он просто вспомнил давний разговор со своей матерью и здраво рассудил принять решение сына, каким бы странным оно не казалось.

Правоту Чекура подтвердила ближайшая же зима, которая затянулась на целых полтора года (за долгое время тесного общения с римлянами, варвары переняли у них календарь, найдя его более простым и удобным). Столько времени солнце светило, как луна, без лучей, как будто теряло свою силу, перестав, как прежде, чисто и ярко сиять. Это даже летом, не говоря о суровой осени и жесточайшей зиме. Доходили слухи, что где-то на севере злые духи прорвались из преисподней, залили землю огнём, а небо засыпали пеплом. Во время, казалось, уже нескончаемой зимы особым спросом стали пользоваться не только продукты питания — ведь холодная земля перестала рожать плоды, но и тёплые вещи. Для утепления своей одежды гунны приспосабливали любой лоскут ткани или шкуры. Их амуниция, обычно имевшая достойный вид, стала всё больше походить на нищенские одеяния. И только воины племени Савала пережили эту долгую зиму, пусть и в голоде, но зато в тепле. Их тела согревали меха, что привёз молодой вождь с их родных земель.

Конечно, никто не сомневался, что он лишь выполнил волю своего мудрого отца. Тот же окончательно уверовал, что его так не похожий на него сын действительно знал и видел больше, чем все остальные. И с той поры Савал стал меньше тревожиться за судьбу как своего рода, так и всего войска угров, и даже — опасаться смерти. Нет, повода заподозрить себя в трусости он никогда и никому не давал, тем не менее, пока не был уверен в том, что на смену ему придёт достойный, старался лишний раз не рисковать. Теперь же словно почувствовал некую свободу, стал беспечней, за что и поплатился. При переправе через одну из рек вождь не стал дожидаться, когда для него изготовят плот, и пустился вплавь вместе с другими воинами, завязав одежду в кожаный мешок и держась за узду лошади. Вместе водоворот их и увлёк в омут. Так Чекур стал во главе своего племени, чтобы позже получить из уст самого Аттилы прозвище Молочный горн.