Клиника прикладного бессмертия

Дмитрий Раскин, 2019

Общество будущего. Профессор Робинс – гениальный ученый, гуманист, авантюрист, ему удалось осуществить трансформацию человека, дающую бессмертие. Но остается ли такой человек человеком? Четверо испытателей в клинике профессора. Но что они испытывают: жизнь после жизни, победу над смертью, вечность? Человечеству предстоит разделиться на смертных и бессмертных – как сохранить единство, какой теперь будет судьба смыслов и целей нашего существования, самой сущности человека? Для одних бессмертие – мечта и откровение, для других – соблазн, угроза и вызов. С какого-то момента профессор и испытатели понимают, что эксперимент выходит из-под контроля…

Глава 4

Полгода уже прошло после трансформации. Но профессор Робинс считает, что процесс адаптации еще не завершен. И нас по-прежнему держат на вилле, считает, что мы пока еще не готовы к встрече с реальностью. Ну, или реальность еще не готова к встрече с нами. Скорее всего, это профессор так льстит нам, пытаясь подсластить пилюлю. И мы уже начинаем подозревать, что нас не выпускают в жизнь по какой-то иной причине.

«Мы» — это Мелисса Стоун, Патрик Браун, Софи Льюис и, собственно, я. Все мы, как оказалось, прошли трансформацию одновременно, и нас поместили на эту виллу (она по другую сторону парка, что примыкает к клинике Петерсона, парк разделен забором) в надежде, что в группе наша адаптация пройдет успешнее. Но опять же, в этом мягком, но не зависящем от нашей воли объединении нас в «команду» мы стали подозревать и какие-то другие цели.

Мелисса выбрала себя женщиной средних лет, что в этом своем возрасте интереснее себе самой в юности, во всяком случае, «глубже, свободнее и личностнее», также добавила себе «немного спортивности». Софи потребовала двадцатичетырехлетнее тело, топовое. Причем, это вовсе и не она в молодости, а с обложки журнала. Но чтобы все-таки была одухотворенность. Только в меру. Патрик ж остался самим собой, то есть сто восьмидесятилетним.

Сейчас мы за столиком на веранде, пьем свой утренний кофе.

— Не находите, что мы здесь уже засиделись? — Софи теперь каждое утро об этом. — Что-то профессор Робинс начинает меня разочаровывать.

— Знаешь ли, милочка, — тут же парирует Мелисса, — он же обещал тебе, что этот парк не исчезнет, ну, и вот — не исчез. Пожалуйста, весна, первые птички, первые завязи. Наслаждайся.

— Послушай, Мелисса, — взвивается Софи, — почему ты все время говоришь со мной как с какой-то молоденькой дурочкой?

Мелисса, выдержав паузу:

— Ты так свежа, трепетна, первозданна, будто только что вышла из пены, из раскрывшегося бутона какого-нибудь цветка — ты не знаешь еще ни этой тленной жизни, ни законов земного бытия, ни мужского прикосновения, — видя реакцию Софи, — это я помогаю тебе адаптироваться. Нет, конечно, ты можешь еще все изменить. Насколько я помню условия контракта — пока идет адаптация, мы вправе поменять себе тело. Так что, смотри, может, выберешь себе что-нибудь более-менее адекватное.

— Ты мне просто завидуешь! — понимая, что сморозила глупость. — Да! Я согласилась на вечность, но не вечно же торчать возле этого сраного парка!

— Мы все просто еще не привыкли, — говорит Патрик, — у нас впереди тысяча лет, потом, как обещано, вечность, а мы всё еще понимаем эти полгода так, будто живем обычное время жизни. Но это скоро пройдет. Наши часы перестроятся.

— Вот этого я и боюсь, — перебиваю я. — Всё, чем мы дорожили, всё, что любили, — обладало смыслом как конечное, ограниченное во времени — может исчезнуть оборваться, кануть. А теперь? Если теперь всё это будет всегда?! Не станет ли наша вечность некой машиной опустошения, ничтожения смыслов того, что мы любим? Вечность как способ транжирить время, да и самого себя?

— Если то, что мы любим, — теперь навсегда, — пытается Патрик, — есть надежда на то, что ценности и смысл их как временных, хрупких уступят место их смыслу как вечных. Разве плохо придать им вечность? Сделать надвременными. Но вряд ли так уж много из того, что дорого нам, останется с нами… Может, уже не осталось, — улыбается Патрик. — А так что? — Ты переживешь этот парк. Переживешь то, что будет потом вместо парка. Будет ли в этом смысл? Хочется верить, что да.

— Наша Софи развила такую активность в соцсетях, завербовала себе кучу ухажеров со всего света и в Марсианских колониях, кажется, — Мелисса демонстративно игнорирует нашу с Патриком тему, — а вдруг они все потеряют способность эрегировать и эйякулировать, пока стрелка на новых часах Софи сдвинется на одно деление? — Мелисса игнорирует нашу с Патриком интонацию.

— Ну, и не смешно. — Софи искала поддержки у Патрика и у меня. Не найдя ее, выпалила:

— Между прочим, Мелисса, я на полвека старше тебя. — У нее получилось зло и по-детски.

— Дамы, может не стоит… — это мне уже стыдно за мой недружественный по отношению к Софи нейтралитет.

— Я просто попыталась назвать вещи своими именами, — деланная невозмутимость Мелиссы, — почему бы и нет? Так, для разнообразия.

— Ты ничем не лучше меня, — Софи налила себе еще кофе.

Мне вдруг вспомнилось как полгода назад Мелисса вскрыла себе вены (не сообразила, что их у нас на самом-то деле нет). Так и не сказала почему. Ей показалось, что неживое в ней побеждает, начинает подчинять живое? Или же тут другое что-то, совсем другое.

— Что, Рони, — кивает мне Патрик, — пойдешь к себе читать? Небось за эти полгода прочел больше гораздо, чем при жизни?

— Штраф! — вскричали все мы. — Штраф! — мы пытались быть добродушными.

Он нарушил — сейчас у нас тоже жизнь, продолжение жизни. (Мы все нарушаем то и дело.)

— Ах, да. Да, да. — Патрик смущается, усмехается над своей рассеянностью. Прижимая руки к сердцу:

— Извините.

— Действительно, больше, — отвечаю я, — «сверхспособности» теперь позволяют, но, понимаете, — я обращаюсь, ловлю себя на том, что обращаюсь в первую очередь к Мелиссе, не к Патрику, — я же всегда претендовал не на знание даже — на осмысление… ну, и на поиск истины. И мне не удалось. Вечность мне ничего не добавила здесь. Во всяком случае, пока. — Все же заставил себя сказать:

— Мне больно. Если честно, то больно. И очень жаль… Пусть до трансформации, я и не исключал, что выйдет так. Или мне лишь казалось, что я «не исключаю»? Я был уставший… от хода жизни? от самого себя? Но не устоял перед соблазном не умирать. — Далее попытка самоиронии:

— Значит, вечность, которой меня осчастливили, оказалась довольно комичной.

— Рони, может, откажешься? — Софи вложила в интонацию столько сарказма, сколько только смогла. Что же, она права. И «претензии» у меня к вечности, но не к жизни. Эта нынешняя моя жизнь — дар, неожиданный, милосердный и вряд ли заслуженный.

— Вечность это всё же не панацея, — улыбка Патрика.

— Это то, к чему мы вроде как пробивались, зная заранее, что не дотянемся, о чем тосковали, не могли не тосковать, — перебиваю я, — а нам вдруг дали, пожалуйста. И не как метафору, а буквально.

— Ощущение такое, — говорит Мелисса, — что нам дали так, подержать. И только, — усмехнулась, — подержаться за.

— Ну и пускай, — я недослушал ее, — хорошо, что есть. Хорошо, что жизнь. — Я сбиваюсь.

— А-а! — вцепляется в меня Софи, — Значит, все же обойдешься без истины! — И уже ко всем, — Зачем истина, если нам вдруг дадена вечность?

— Ты искал истину, — улыбается мне Патрик, — ту последнюю, будь она истина Бытия, Ничто или еще как?

— В этой моей претензии была какая-то нечистота, как я теперь понимаю.

— Подозревал эту истину, — продолжает Патрик, — пусть она так и осталась не раскрытой, не выхваченной. Домогался до изъяна, до какой-то «неправоты» Бытия! И всё это в пользу?

— Мне казалось, за ради глубины, опять же последней, недостижимой, завораживающей, пусть если даже и беспощадной к нам.

— Вот ты всегда занимался онтологией, метафизикой и прочим, — говорит Мелисса, — значит, был согласен на то, что неудача будет составляющей твоей работы, а, может, и ее итогом.

— Я так и думал примерно. Точнее, думал, что так оно и есть. И в этом была моя самонадеянность. — Срываюсь. — У меня получилась совсем другая неудача! — далее тихо:

— И она не наполнит жизнь светом, не дарует подлинности, сопричастности… или как там? В общем, не обращайте внимания.

— Зато теперь у тебя не будет отговорок вроде: «не успел», «не хватило времени осмыслить, перерасти себя», и не будет мучительного, горделиво-мученического: «еще немного и я бы понял», — усмехнулась Мелисса.

Патрик накрывает своей ладонью мою руку. Мне показалось, в его прикосновении, в самой этой его улыбке было то, что так и не удалось мне в моих текстах, во всегдашних моих претензиях на мышление. И было то, что свободно от истины, глубины… — не выше, не ниже, но свободно от… без достижения, обладания, преодоления, без какой-то победы над ними, и сам Патрик мне вдруг показался, чуть ли не способом бытия всего этого.

Только что это я? Я же не был столь впечатлителен до трансформации, столь сентиментален. А я-то боялся, что меня превратили в машину! А тут вдруг близость покоя, даже гармонии. Я не надеялся. Всегда были слова. Даже когда я пытался пробиться туда, где уже слабосильно слово или когда воображал, что пробился… А что не слова?! Улыбка и прикосновение Патрика? Мелисса?

Когда Мелисса покончила с собой, доктора(?) персонал(?) возникли вдруг сразу. (До того мы думали, что мы одни на вилле.) Возникли будто из-под земли. Впрочем, может, действительно из-под земли. Унесли с собой Мелиссу. Профессор Робинс примчался и занялся с нами психотерапией. Через пару дней нам вернули Мелиссу… из-под земли(?!) в целости и сохранности, ни шрамов, ничего. И она всё помнит, всё, кроме того, что делали с ней «там».