Клиника прикладного бессмертия

Дмитрий Раскин, 2019

Общество будущего. Профессор Робинс – гениальный ученый, гуманист, авантюрист, ему удалось осуществить трансформацию человека, дающую бессмертие. Но остается ли такой человек человеком? Четверо испытателей в клинике профессора. Но что они испытывают: жизнь после жизни, победу над смертью, вечность? Человечеству предстоит разделиться на смертных и бессмертных – как сохранить единство, какой теперь будет судьба смыслов и целей нашего существования, самой сущности человека? Для одних бессмертие – мечта и откровение, для других – соблазн, угроза и вызов. С какого-то момента профессор и испытатели понимают, что эксперимент выходит из-под контроля…

Глава 3

Крис, мой сын у меня «в гостях». Прилетел сразу, как только Робинс сказал «можно». Первый, кого я вижу по завершении трансформации. Полное название процедуры: трансформация homo sapiens временного (можно с ударением на первой гласной) в homo sapiens вечного. Кроме того, в клинике Робинса то, что они сделали со мной, называется «величайшей революцией в истории человечества» и «трансэволюционнным скачком». Для меня же сейчас важнее совпадение трансформируемого с трансформированным. Пытаюсь убедиться, что я не затерялся в этом зазоре. Выясняю, пробую доказать это себе сейчас.

Я говорю, говорю, объясняю Крису свое новое тело. Вот, спроектировал сам — респектабельная старость, бодрая, деятельная приятная для окружающих. (Знал бы ты, как надоело быть развалиной!) Лицо же, как видишь, оставил свое. Побоялся отказаться от лица. (Пусть оно, как ты помнишь, всегда мне было не очень). Только морщины и мешки под глазами подогнал под свой новый возраст. Как тебе? Да, мне предлагали, конечно, реконструировать себя самого хоть студенческой поры… Но, знаешь, запихивать мозги сто шестидесятилетнего неудачника в двадцатилетнего дурачка… Говорю, чтобы удостовериться: это мои словеса, моя ирония, мое занудство, мое мировосприятие, что еще здесь мое?

— И как ты, — Крис проглатывает слово «папа», — с этим со всем (он имеет ввиду тело) справляешься?

— Ну, как сказать, Крис. Помнишь нашего дядю Эдди?

— Ты про его протез?

— Да, биопротез правой руки. Так вот. Я и есть сейчас такой протез себя самого. Тут, между прочим, есть и свои выгоды. За сто шестьдесят лет я редко когда был здоров полностью, ты же знаешь. Все время приходилось что-то латать, затыкать течи — я устал. А тут свобода… И даже от отправления естественных надобностей. Нет, я ем, конечно же (Крис принес мне пакет персиков, как в больницу), но не ради еды (в тело закачан физраствор), только для удовольствия, ради вкуса, в пользу (я хмыкнул) достоверности и полноты бытия.

Крис скривился.

— А ты, сын, — я чувствую ужасающую фальшь этого своего «сына». Но почему?! Я же и согласился, подписал бумаги Робинса, чтобы Крис не исчез, сидел вот так, у моей кровати (в том числе, чтобы Крис не исчез!), а сейчас не чувствую к нему ни-че-го.

— Что у тебя за то время, что я был, — чуть не сказал «занят». Это ужасно, да? Ну, а как еще одним словом о том? Был занят смертью, воскрешением, превращением черт знает во что.

— Ты имеешь ввиду «что нового»? — кивает Крис и видит прекрасно, что неинтересно мне, что у него нового.

Но это ж еще ничего не значит. Меня и раньше, при жизни не слишком-то волновали его житейские перипетии. И рано здесь делать вывод, что я есть уже не-я.

Но такого отчуждения никогда не было. Отчуждение непомерное, нечеловеческое. И я только пытаюсь убедить себя, что удручен и страдаю от того, что оно непомерное и нечеловеческое. Так! Надо остановиться. Взять себя в руки. И начать жить. Попытаться. «Начать жить» — это теперь что, метафора, эвфемизм?

— Ты, — Крис опять пропускает слово «отец», — считаешь, что победил смерть, не правда ли? Но на самом-то деле ты отказался от всего, чтобы просто-напросто обойти ее и показать за ее спиной неприличный жест.

Я не обиделся. Я пытаюсь только быть обиженным, уязвленным. Не получается. Мне надо обживать свои чувства. Я действительно «отказался от всего», чтобы остаться собой, сохранить себя. И не знаю, удалось ли! Удалось ли что-то еще кроме «потери всего». Но независимо от результата, кажется, уже получил маленький бонус бессмертия.

— Тебе, сын, — я заставил себя сказать «сын», хоть и видел, что он не согласен с этим словом и понимает, что я принуждаю себя, — приятнее было б прийти, положить цветочек на мою плиту? Во всяком случае, понятнее и привычнее.

Говорю и понимаю вдруг — он в чем-то прав. Но я есть, есть, и это главное!

— Крис, вот поверишь ли? одним из моих мотивов было… ну, чтобы избавить всех вас от горечи утраты. Извини за стиль. — Сознаю всю фальшь сказанного. И тут же, без паузы, — Пусть понимаю, конечно, вы как-нибудь справитесь. Я верю в вас.

У него потекли слезы. Это ж моя всегдашняя, дежурная острота, всякий раз повторяю ее, когда начинаю говорить о предстоящем моем «уходе». Только сам я сейчас ничегошеньки не чувствую, пусть и говорю со всегдашней своей интонацией, с «теплотой в голосе». Значит, опять же, я лгу, имитирую?

— Крис! На самом деле я сейчас ни живое, ни мертвое, что изо всех сил пытается прикинуться живым. Но я буду живым. Постараюсь.

— Я понимаю тебя, — он заставил себя сказать, — папа.