Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках

Дмитрий Николаевич Таганов, 2021

Изучайте и совершенствуйте английский язык, читая захватывающий 2-х язычный триллер. Здесь чередуются абзацы на русском и на английском. Прочитав развитие сюжета и диалог на русском, углубляйтесь в их английский перевод в следующем абзаце. Триллер ранее переведен на английский язык и издан Kindle Edition. Сюжет: перед закатом Советского Союза партийное руководство решает клонировать Ленинскую гвардию, чтобы вдохнуть новую жизнь в угасающую идеологию и спасти великую страну. Одним из клонов, помимо самого Ленина, стала прелестная девушка, знаменитая американская актриса Мэрилин Монро. Через десятки лет выросшие клоны прилетают в Москву, но совсем не такими, какими их ожидали политики. Большие деньги, любовь и кровь сопровождают Мэрилин Монро в Москве. Улетая домой, она увозит с собой четыре урны с прахом братьев-клонов, и прощается навсегда с любовниками – американским дипломатом и русским частным детективом, спасшим ей жизнь. Содержит нецензурную брань.

7. Предсмертное поручение / The Mission Assigned from Death-bed

Оставшийся в полунищенском Доме престарелых старик, носивший теперь чужую фамилию Седов, был на самом деле легендарным академиком, светилом советской науки, орденоносцем, и даже членом Центрального Комитета компартии Советского Союза. Но было это тридцать лет тому назад.

The old man, who was left at the impoverished home for the aged, and who was known by false name Sedov, was actually the legendary academician, a star of the Soviet science, a proud recipient of the numerous government rewards, and also a former member Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union. That was a career-zenith anyone could dream of in this country, but that was thirty years ago.

Как ученый он занимался тогда загадкой органической жизни, но как член ЦК компартии курировал все области биологии и даже химии в десятках академических институтов. В начале восьмидесятых институт под его непосредственным руководством вышел на эпохальное открытие, которое он не только не решился нигде опубликовать, он даже не обмолвился словом об этом с коллегами за стенами его лаборатории. И правильно сделал.

As a scientist Sedov was occupied then by the mysteries of organic life, but as the member of Ts-Ka of his Party he administered all fields of biology and its researches in dozens of laboratories and institutions. In the early eighties the famous laboratory under his direct leadership was on the verge of epochal discovery, which could bring results worthy of Nobel Prize. Although, Sedov refused to publish anything; he and his colleagues never uttered a word about the matter of their research outside their laboratory. That was very right thing to do, as it would have had revealed later.

Речь шла о клонировании. Неотличимом, как бы факсимильном копировании на молекулярном и генетическом уровне любых живых существ. Где-то в мире уже пробовали похожее: клонировали овечек, собачек и прочих животных, но те долго не жили и вскоре умирали. Но советский академик-коммунист мог теперь клонировать, — ксерокопировать и чуть ли ни отправлять по факсу — Человека. Требовались только обрезки его ногтей или волос, да пара мазков из интимных мест — его или близких родственников. Но если можно было получить что-нибудь из его собственных внутренностей, или из головы, то было еще лучше.

The theme of their epochal discovery was the cloning, that is indistinguishable, as facsimile copying of any living beings, but at the molecular and genetic level. There was some experimenting with cloning also abroad; cloned lambs, doggies and other animals were born in some laboratories, but they didn’t live long and died in extreme anguish. Soviet renowned scientist and ardent communist Sedov attained then an unbelievable advancement in genetics and practical cloning; he could not just clone, but could now make some sort of fax-copies, and almost send them by wire — of the human beings. To make a perfect human clone he needed just clipped off scraps of nails or a lock of hair, and a pair of smears taken from the private parts, preferably of original human person’s, but his immediate kin’s would also could do. The clone would turn out healthier if could be used tissues of his intestines, but still better from his head.

Почувствовав холодок в позвоночнике от открывающихся перспектив своего открытия, академик мгновенно засекретил все материалы по этим темам на уровне Первого отдела своего института. На следующий же день он, как член ЦК, записался на прием к тогдашнему шефу всесильного КГБ товарищу Юрию Андропову.

Через неделю он вошел к нему в кабинет на Лубянке, спокойным и уверенным шагом. Академик рассказывал, объяснял, как умел, самым простым языком, а тот только молча и терпеливо смотрел на него сквозь очки, не задавая никаких вопросов. Но потом он прервал академика на полуслове.

— Кого вы хотите клонировать первым?

Having felt a chill in a backbone at the prospects of his discovery, the academician instantly proclaimed all information on this subject as classified material. He called the First department of his laboratory, a branch of secret police KGB, to be the watchdog of his top secret research. The next day Sedov, as a member of Party’s Central Committee, applied for an appointment with the powerful chief of Soviet secret police KGB, comrade Yuri Andropov. In a week Sedov entered with self-assured stride the office in the most dreaded building during gulag years on Lubyanka square.

The academician explained KGB chief as simply as he could the essence of his discovery. The tall elderly man just silently and patiently watched him through his glasses, asking no questions. Then he suddenly cut short the academician, “Whom do you intend to clone first?”

Академик запнулся. Он никогда не думал о первых подопытных, как о людях с именем и фамилией, они представлялись ему всегда, как ученому, чистыми и голыми, как Адам и Ева.

— Мы не думали еще о самых первых. Я полагаю, это оставить на усмотрение руководства нашей партии.

— Хорошо. А вы можете копировать, клонировать, или как это вы зовете, — словом, оживить всех старых большевиков, умерщвленных Иосифом Сталиным? Всю старую гвардию, без исключения.

Academician faltered: he never thought of that. At least he never thought about his human clones as of real people with regular names and surnames of their prototypes. Being a scientist, he always imagined them being nude and virgin as biblical Adam and Eva.

“Well, we haven’t yet planned that. I mean… may our Party decide that, because of immense importance and implied consequences of such action.”

“OK, can you clone, or copy, or whatever — can you resurrect all the Old Bolsheviks massacred by Joseph Stalin? Can you resurrect entire old Lenin’s guard?”

— Я думаю, да… можно попробовать… — оторопев, ответил академик.

— Нам теперь как никогда, как воздух нужен их энтузиазм, революционный порыв и большевистское мужество.

— Да, мы это сможем сделать, — отчеканил с подъемом академик. — Их генетический материал был дальновидно и надежно сохранен советскими учеными. Он в отличном состоянии: ткани тела, срезы мозга…

— Хорошо. Пока об этом никому. Вы поняли? Теперь это государственная тайна. О моем решении вам сообщат. Пока идите и работайте.

Struck dumb, scientist said, “I think, yes, we can possibly try. Why?”

“These days of moral decay we need as never before, as an air in our lungs, their enthusiasm, their revolutionary gust, their Bolshevist courage. They would kind of vaccinate all of us, all our country. They would inspire our Party with a new life, with a new flame and ideas!”

“Yes, comrade Andropov, we could do this, that is a great honor for us,” uttered the academician, coining the words. “Their genetics materials had been wisely preserved with an incredible far-sight by Soviet scientists in the twenties; it’s in excellent condition: the body tissues, brain slices. I know it as a curator of Organics laboratory which oversee the body of immortal Lenin in his mausoleum.”

“Fine. Yet, don’t you breathe a word to anyone. Do you understand? All I said is a top state secret. You will be informed of my decision. Go to your work, and don’t waste any time.”

Академик ждал, когда ему об этом сообщат, почти год. И вот действующий генсек, правивший страной более двадцати лет, сошел в могилу у кремлевской стены на Красной площади. И следующим, Третьим за историю, генсеком был избран в политбюро партии бывший шеф КГБ товарищ Юрий Андропов.

Academician waited nearly a year for this decision to be relayed to him, but the government-direct-line telephone in his office, vertushka, was silent. Suddenly — as can be sudden the death of a sick eighty-year old — died current Secretary General who ruled the country for more than twenty years. It also triggered the coming death-harvesting of gerontokratia in the Party’s Politburo. He was buried with a pomp and artillery salutation in the grave near the Kremlin wall on the Red Square. The next Secretary General, the third in history of the Party, was elected by the intimate circle of old members of Politburo. They elected KGB chief Yuri Andropov.

Академик сразу объявил тогда в своей лаборатории готовность номер один. Но и без этого все давно было готово. Не имея еще прямого поручения сверху, он давно сумел, пользуясь своим положением члена ЦК, достать срезы мозга и образцы тканей почти всех, из ленинского окружения начала двадцатых годов. Всей легендарной ленинской гвардии большевиков, загубленной Иосифом Сталиным. И не только их. В его криокамерах теперь хранились, и были готовы для первичных экспериментов, ткани многих великих поэтов и ученых. Почти все это поступило из бывшего Института Мозга, куда в двадцатых и тридцатых годах отправляли в тазиках мозги всей тогдашней элиты: для взвешивания и изучения. Полагали, что раскрытие тайны человеческого гения было делом первостепенной важности для молодой советской науки. Для этого института не пожалели даже золота в те голодные годы и купили для него в Германии удивительную машину. Она срезала тончайшие, почти прозрачные слои человеческого мозга, один за другим, как ветчину в хорошем магазине. К сожалению, разглядеть в полупрозрачных розовых пленках загадку человеческого интеллекта так и не удалось. Но их хранили, как величайшее сокровище, каждую пленку между двух стекол, в высоких красивых шкафах из полированного дерева.

When academician saw a foot-high photo of the new Secretary General in the party paper Pravda he announced top alert warning in his laboratory, though everything was ready months ago. All the previous year, not yet having any directives from above, the academician, using his position of a member of the Central Committee, could manage to get the cuts of the brain and samples of body tissues of almost all Lenin inner circle Bolsheviks of early twenties, of all legendary Lenin “Old guard” ruined later by Joseph Stalin. In his hyper-freezers were also stored now ready for initial experiments the tissues of great poets and scientists of the country. All these precious materials came from the Institute of Brain, laboratory, organized by Bolsheviks, and which received in mandatory manner the brains of all the state’s elite who died in the twenties and the thirties of natural causes or not. These brains came, and that was registered by photographs, in a shallow bathroom basins, covered with plain towels, for consequent weighing, cutting into paper-thin slices, and then a profound research. It was universally believed that disclosing of the mystery of human genius was a matter of paramount importance for a young Soviet science. In those famine-years, when millions died deprived of the bread that was sold abroad for machinery for the industrialization, this Institute of Brain was granted precious death-tolled gold to purchase in Germany a marvelous machine that could cut off finest, almost transparent layers of human brain, as a ham in a food store. Of course, those scientists didn’t decipher the riddle of human intelligence with those translucent pink-colored films, but, nevertheless, they stored them as a priceless treasure, each one between two glasses, inside of the tall beautiful cabinets of polished walnut.

Команды академику сверху или, по крайне мере, вызова туда для доклада, все не поступало. Так прошел еще год. Но вскоре академику и его лаборатории стало не до того. Из Афганистана в страну пошли неторопливым траурным графиком вагоны-рефрижераторы с грузом «200». Не с обычным, а с обожженным или разорванным в куски и лохмотья, и поэтому неузнаваемым, не имеющим ни имен, ни фамилий. Академик и весь его институт теперь употребляли свои знания и опыт только на генетическую экспертизу останков, для установления личности каждого, чтобы отдать павшим героям последние почести.

Yet, months were elapsing, but the academician’s team didn’t get any commands from above. A year passed in a strained waiting, although quite suddenly academician and his lab forgot all about their ambitious dreams. From the remote Afghanistan to their country commenced to arrive on leisurely schedule long trains of refrigerators loaded with the cargo 200. That was the designation for casualties, coined at that time and became regular in later post-Soviet bloody clashes. Cargo 200 from Afghanistan directly affected academician and his laboratory, though not all of it, but only hundreds of burnt or torn to tatters, and hence unrecognizable remains, having neither names nor faces. Academician and his lab plunged into the enormous work of their identification. Only their organics lab had sophisticated genetics expertise for this job, to determine the identity of everyone in order to pay last tribute to these fallen heroes.

Только в конце восемьдесят третьего года, перед самым Новым годом, неожиданно позвонили из секретариата ЦК. Но академика вызывали не в Кремль и не в здание ЦК на Старой площади. Он должен был прибыть в Центральную клиническую больницу. Для встречи лично с генсеком Юрием Андроповым.

But all of a sudden at the end of the nineteen eighty three, on the New Year eve, academician had an unexpected call from the Secretariat of Central Committee and was summoned at long last to the Secretary General. But what seemed to the academician very alarming, he was called not to the Kremlin, or Central Committee building, or any of suburban residences. He was to arrive at the Central Hospital, to meet Secretary General Yuri Andropov privately. Of course, it was implied the top secrecy of Yuri Andropov’s whereabouts.

В ранние декабрьские сумерки его черная «Волга» миновала шлагбаум КПП, на малой почтительной скорости скользнула по заснеженной березовой аллее и остановилась около главной в стране больницы. Надев белый халат, академик молча последовал за дежурным врачом и личным помощником генсека по пустынным широким коридорам. По пути только почтительно вставали из-за своих столов офицеры охраны и медицинские сестры. Перед дверью одной из палат его оставили одного, и в больничной тишине он услыхал, как громко бьется его сердце. Наконец, его пригласили войти.

In the early December twilight academician’s chauffeur-driven black Volga passed a check point barrier, then slowly and respectfully moved through snow-covered birch alley and stopped at the entrance of this foremost hospital in the country. Having put on a hospital gown, academician silently followed the assistant to the Secretary General and his on-duty doctor, passing desolate hushed corridors. On their way Security officers and the nurses stood up respectfully at their desks. Three of them stopped at one of the wards, the academician was asked to wait and his escort entered the door. In a motionless silence the academician has distinctly heard the loud beating of his heart. In five minutes he was asked to enter the ward, too.

Он не сразу рассмотрел генсека. В палате было сумеречно, несколько неярких ламп освещали только аппаратуру у стены, столы с медикаментами и стеклянными приборами. Он рассмотрел сначала широкую, специальную кровать, больного в ней, и блестящие гибкие трубки, уходившие под простыни из большого аппарата, стоявшего на полу в углу палаты. Затем, увидал синюшное, одутловатое лицо, глубоко утопленное в подушке. Он не сразу и узнал генсека, которого больше помнил по портретам в газетах. Но в эту вторую их встречу генсек сразу улыбнулся ему, приподнял с кровати руку и сделал ею дружеский, приглашающий присесть жест. Академик присел на стул рядом с кроватью, теряясь, как ему почтительней вести себя с больным. Но генсек неожиданно громко для больничной палаты заговорил первым.

The academician didn’t immediately make out Secretary General in a dim ward. It was really dark there with just a few gloomy lamps illuminating sophisticated equipment by the walls, and the cabinets full of drugs. At first, with his eyes adapting to darkness, he made out the wide, specialized bed, then a frigid figure of the patient under the covers and the glittering flexible tubing diving under his blankets from the huge apparatus by adjacent wall. Only then the academician noticed cyanotic and bloated face, deep in the pillows. He didn’t immediately recognize Secretary General, because he remembered his face mainly as he saw it in the newspapers, but they of course published retouched photos shot several years ago. Unexpectedly this time, at his second encounter with Secretary General, the latter was the first one to smile. He raised just a little his hand and made a friendly sign to sit down. The academician had sat shyly on a chair by his bedside, being lost as to how respectfully behave with this patient, and what the words were appropriate in the circumstances. But the Secretary General was the first to address him, unexpectedly loudly for the hospital ward.

— Давненько мы с вами не виделись…

— Добрый вечер. Как ваше здоровье, товарищ Андропов?

— Какое теперь здоровье! Нет у меня больше здоровья.

С разговором, академик почувствовал себя уверенней, глаза его привыкали к семеркам палаты, и краем глаза он рассмотрел большой белый аппарат в углу, от которого тянулись к генсеку трубки. Аппарат мерно вздыхал с мягким металлическим шелестом, и изнутри слышалось бульканье жидкости. Он догадался, что это была искусственная почка, но видел такой аппарат в работе впервые.

“Long time we haven’t seen each other.”

“Good evening, comrade Andropov. How’s your health?”

“What health do you mention? I got no health any more.”

With the small talk the academician felt himself more confidently, his eyes got accustomed to the dusk, and he secretly examined the large white apparatus in the corner connected to General Secretary by flexible tubing. The apparatus sighed deeply with soft metallic murmur and a distinct liquid gurgling inside it. The academician has heard the rumors that the sick kidneys plagued the Secretary General and that seemed true. He realized that the sighing apparatus was an artificial kidney; he never saw such a sophisticated thing before.

Генсек перевел взгляд на помощника, стоявшего у двери и сказал:

— Поставьте нам что-нибудь джазовое. Дюка Эллингтона.

Помощник подошел к столу, на котором стоял стереопроигрыватель, выбрал и вынул из конверта виниловую пластинку, поставил ее на вертушку. В палате зазвучал джазовый саксофон.

— Немного громче, — сказал генсек, и саксофон зазвучал громко даже для гостиной в квартире. — Так хорошо. Идите.

General Secretary looked at his assistant sitting at the desk by the door and said softly, “Let’s hear something jazzy. Yeah, put the disk of Duke Ellington for us.”

The assistant went to the side table with a record-player, picked up from the stack on the shelf a vinyl record and put it on the turntable. The ward’s tranquility was pierced by tenor saxophone.

“Louder, please,” said the Secretary General, and the saxophone resonated too loud even for apartment parlor. “That’s fine. You can go.”

Как член ЦК, академик знал о некоторых личных интересах их лидера. Знал, что тот был первым из череды коммунистических вождей, кто понимал музыку, предпочитал классический джаз, и даже сам собирал коллекцию пластинок. Но этот громкий джаз в больничной палате, около вздыхающей искусственной почки, мог означать только старый проверенный способ партийцев защитить их разговор от прослушивания. Начиная с тридцатых годов, все сколько-нибудь важные разговоры в комнатах советские граждане вели только при громко включенном радиоприемнике.

As a member of the Central Committee academician knew about some of personal interests of their leader. Andropov was the first in a succession of Communist leaders who understood music preferring classical jazz, and he even purchased abroad through the state’s Embassies a vast record collection. But this flashy and too loud for a hospital ward jazz music could mean only the reliable and sure way to protect their conversation from eavesdropping, that was frequently used by party’s members from revolutionary days. In the thirties, those deadly gulag years, and even later, all somewhat serious talks the Soviet people normally accompanied with the loud noise of the radio broadcasts.

— Как продвигается ваша работа, — спросил генсек академика.

— У нас давно все готово, товарищ Генеральный секретарь.

— Это хорошо. Вы сами видите, что происходит в стране. Повсеместная коррупция, разгильдяйство, попрание законности. И вдобавок еще эта война в Афганистане. Я пытаюсь навести порядок и… пока не попал сюда, делал все, что мог. Ответьте мне прямо, как коммунист, вы можете вырастить из ваших клонов ленинскую гвардию — быстро, ударными темпами?

— Но потребуются десятилетия… — начал было академик, но тот оборвал его.

— Нет, это для нас слишком долго. Советский Союз столько не протянет. Нужно быстрей.

“How’s your work advances?” Secretary General asked the academician, surpassing the Duke Ellington’s “Take the train A”.

“Everything is ready a long time ago, comrade Secretary General.”

“Good. You see what’s going on in our country. Corruption and negligence everywhere, and still thousands of our soldiers are killed in the bloody war at Afghanistan. I'm trying to clean this mess, and I’ve done all I could — but now I’m in this bed. Tell me honestly, as a Communist, can you grow up from your clones an active and ardent Lenin’s clique — quickly, or let’s say, with an accelerated Bolshevik tempo?”

“Well, I’m afraid it may take many decades — because you would need adequate and grown up Bolsheviks,” anxiously said academician, but the Secretary General interrupted him.

“No, that won’t do, too long a time, our Soviet Union won’t hold on that long. We need it sooner, as early as possible, or never.”

Академик впервые в своей жизни услыхал такие слова про Советский Союз, и сказал их ему генеральный секретарь его партии. Поэтому он начал говорить очень сбивчиво:

— У нас есть… в стадии экспериментов, правда… один метод ускоренного развития… Но это очень опасно для их жизни.

For the first time in his life academician had heard such words about the Soviet Union, and those words were spoken by the Secretary General of his party. Therefore, confused, he spoke then very erratically.

“Yes, we have, in the stage of experiments, a methodic of accelerated growth, though it’s very dangerous for their health, it’s a great risk to try, and we cannot foresee all the consequences…”

— Время теперь решает все. Главное, чтобы они появились среди нас, взошли только один раз на трибуну мавзолея великого Ленина на Красной площади, и чтобы их увидала вся наша страна, весь мир. Это всколыхнет, вдохнет во всех нас утраченный энтузиазм, зажжет революционное пламя в каждом коммунисте. Нам достаточно только этой искры, чтобы зажечь огонь в груди коммунистов всего мира, и он уже будет негасим, как это случилось семьдесят лет назад. А после этого ваши клоны могут уйти, они выполнят свою историческую миссию. Вы понимаете меня?

“Time’s of paramount importance now. What we need is just their appearance among us. Just let them ascend the tribune on the mausoleum of great Lenin at the Red Square, at least once or twice, so they would have been seen and heard. That would stir millions of people in our country, it will inject lost enthusiasm, ignite the revolutionary flame in the breast of every Communist. Those sparks will be sufficient to ignite a fire in the breasts of all peoples of the world, which would be inextinguishable, as it happened seventy years ago after our October revolution. That would be enough! Having done that your clones could then leave us forever, they would have had accomplished their historic mission. Am I clear to you?”

— Да, товарищ Андропов. Но, к сожалению, самое быстрое, что можно сделать, это — год для клона за два обычных человеческих. Быстрее ничего не получится, иначе, они умрут слишком рано.

— Это уже лучше…, может быть, и успеем. Может быть. Другого выхода все равно, я вижу, у нас больше нет.

— По вашему приказу я могу начать процесс зачатия буквально завтра.

“Yes, comrade Andropov. But, unfortunately, the fastest we can grow them is at the rate of two clone’s years per one of human’s, that’s twice faster than natural. No way to force the process, because they would die too soon.”

“That’s some better. Maybe we could outrun the time and avert the disaster. Possibly can — it’s just a chance. I don’t see any other rescue-boat around anyway.”

“On your orders we can start the process of conceiving the clone embryos practically tomorrow.”

— Нет, нет, ни в коем случае! В этой стране их растить категорически нельзя. Тем более двадцать лет, — это минимум, как вы говорите. Вспомните, какая кровавая участь ждала многих российских царевичей, не исключая и последнего. Поэтому вы должны будете уехать из страны. Уехать под чужим именем, и прожить на чужбине все эти долгие годы. Вы согласны на это?

— Я коммунист, Юрий Владимирович.

“No, no, don’t you even try! You cannot raise them in this county. I forbid you doing that! Raising them here for twenty years — and that’s a minimum, you say! Do you forget the bloody fate that awaited Russian princes, including the last one? Don’t you know what happened to the children of repressed Bolsheviks, including the ones you want to clone? You would have absolutely no chance here to grow them alive. To do this honorable work you will have to leave this county. You should be prepared to change your name and go for those long decades to some place with a firm Communist regime. Are you ready to do that?”

“I’m a Communist, comrade Andropov.”

— Я не сомневался, спасибо. Кое-что я уже обдумал. Северокорейские коммунисты правят своей страной тверже нас, они не теряют свои идеалы, как мы, они на десятилетия переживут нас, — вы, разумеется, должны правильно понять мою откровенность. Поэтому вам нужно ехать туда. Я распоряжусь, чтобы начали прощупывать почву. Но потребуется чем-то их заинтересовать в этом проекте. Например, вы сможете заодно клонировать и Мао Цзэдуна? Он лежит в Пекине в мавзолее, наподобие ленинского, и нужный генетический материал, поэтому значит, есть. Корейцам захочется взять верх над друзьями-китайцами, и они вас радушно примут. У вас будет много детворы, и станет еще веселее.

— Конечно, я готов все исполнить, Юрий Владимирович.

Пластинка в проигрывателе еще не закончилась, значит, генсек говорил с ним не более двадцати минут. На прощание тот только слегка кивнул академику и закрыл глаза.

“I had no doubts in your faith to the Party, thank you. I had more spare time in this hospital, and I’ve considered your case. North Korean Communists rule their country much firmer than we had done, they do not lose their noble ideals so easily, and they will survive for decades or even centuries after we perish — of course, you must properly understand my frankness. That is why, you must go there, and raise your clones in that country: North Korean Communists proved their ability to build Communist society on their soil. If you are willing to go, I'll start to test the waters. But we’ll have to get them interested in this project. Say, could you clone also a baby Mao Zedong? Body of this great Chinese revolutionary lies in a mausoleum in Beijing, China, exactly as our Lenin here in Moscow, and that means the necessary genetic material is available. Koreans would like to get the upper hand with their Chinese friends, having a baby-Mao clone all to themselves. They will welcome you, I’m sure. Soon you will have a lot of kids, and a lot of fun. Ready?”

“Of course, I’m ready. It’s my duty, comrade Andropov.”

Jazz record still played, and that meant their conversation continued less than twenty minutes. As a farewell General Secretary just tiredly nodded and closed his eyes.

Уже через месяц Юрия Андропова не стало. Академик смотрел по телевизору, как по заснеженной Красной площади везли на пушечном лафете гроб с телом генсека, и комок подступил ему к горлу, а в душе он чувствовал, что главное дело его жизни не удалось, и он, как коммунист, прожил свою жизнь напрасно.

Though, in a month’s time General Secretary Yuri Andropov had died. The academician watched on the TV screen his coffin being solemnly carried on a gun-carriage through the snow-covered Red Square, and a lump rose to his throat. He felt that most important purpose of his life would never be accomplished now, and as a Communist he had lived his life in vain.

Прошли еще полтора года. За это время успел заступить в должность и умереть еще один Генеральный секретарь партии, началась горбачевская «перестройка», а великая коммунистическая держава медленно, но неотвратимо начала сползать в пропасть капитализма.

И вот однажды летним вечером, когда академик вышел во двор своего дома погулять с собакой, из припаркованной рядом машины вышел человек и направился к нему. Академик обратил на него внимание только когда услыхал из его уст свое имя.

Another one and a half years elapsed. One more Secretary General accepted the office, the next one in a queue of elderly Politburo members, but he also died very soon. Much younger Gorbachev was given the office, with a mutual hope on vigor in his veins, but that, as it turned out, was a dubious decision. The last in the party’s history Secretary General started his perestroika, that is a “reconstruction”, and the great Communist state, or as US President Ronald Reagan named it, an Evil Empire, started to slide slowly and inevitably down to the abyss of ideologically opposing Capitalism.

One hot summer evening, when academician got out of his Moscow apartment for a walk with his dog, from the car that was parked by the doorway appeared a stranger and approached him in twilight. The academician noticed him only when the stranger called him by the name.

— С кем имею честь? — не очень дружелюбно спросил он, разглядывая в полутьме незнакомца и натягивая поводок рвущейся в сторону собаки.

— Вот мои документы, — ответил тот и протянул ему красные корочки с гербом Советского Союза и буквами «КГБ».

— Я вас слушаю, — сказал академик, продолжая разглядывать в темноте фотографию на пропуске.

— Чтобы вы мне больше доверяли, — сказал незнакомец, — я могу напомнить вам содержание вашего разговора с Юрием Андроповым полтора года назад. Никто, кроме вас двоих, его не слышал. Мне его пересказал лично товарищ Андропов.

Академик вздрогнул и вскинул глаза.

— Не обязательно.

“May I have the honor to ask who are you?” asked the academician cautiously; that was a polite but detached and very old-fashioned Russian expression. The academician scrutinized in the twilight the stranger’s face while his small dog was pulling him away by the lead.

“Here’s my credentials,” said the stranger and held out his hand with a double-folded red card with a state emblem and golden letters KGB.

“What do you want?” asked the academician scrutinizing in the darkness the photograph inside the card.

“Just one thing — I want you to trust me,” said the stranger and smiled. “To that effect I want to remind you the subject and content of your conversation with late Yuri Andropov one and a half year ago in a hospital ward. No one except two of you had heard it. I was told of this conversation personally by late comrade Andropov. Shall I recall it to you?”The academician shuddered and threw up his eyes. “It’s not necessary.”

— Северокорейские товарищи вас ждут. Предсмертное поручение, которое вам дал Юрий Владимирович, остается в силе. Вы можете выехать на восток хоть завтра.

— Завтра не получится… — в раздумье сказал академик и посмотрел на свои часы.

— Вы уедите вдвоем с женой и, как вас предупреждали, под чужими фамилиями. Детей, как мне известно, у вас нет. Так?

Академик грустно кивнул головой в темноте двора.

— Вы сможете взять туда только одного или двух ближайших сотрудников, если они, конечно, согласятся.

— Но я могу взять с собой хотя бы эту собаку?

“North Korean comrades are awaiting you. The orders you were given by comrade Andropov on his death bed do remain in force. The mission he has assigned to you can be commenced: you can leave for the East tomorrow.”

“Tomorrow will not do, it’s a bit inconvenient,” the academician said anxiously and looked at his watch. “Do you have a train schedule?”

“No. You will go with your wife, and, as you have been warned, your names will be changed. As far as I know, you have no children. Is it so?”

The academician sadly nodded in the dusk of the backyard.

“You can take with you one or two of your closest associates, if they would agree, of course, and no more.”

“But I can take along at least this dog?”

— С вашей собакой проблем нет. Но я обязан вам сообщить, наше подразделение в комитете безопасности вела переговоры с корейскими товарищами без санкции нынешнего политбюро и Генерального секретаря, — выполняя лишь предсмертное поручение Юрия Андропова. Вы не сможете впоследствии обратиться к нам за помощью, вы уходите в самостоятельное плавание, рассчитывая только на свои силы. И действовать во всем будете, как коммунист, по своему усмотрению, и по советам корейских товарищей. И самое последнее. Эта длительная командировка — без права переписки. Как космонавты, вы вернетесь, возможно, совсем в иную страну, где вас никто не узнает. Но настоящие коммунисты здесь останутся навсегда, я вас уверяю, и ваш подвиг они по достоинству оценят. У вас есть время все обдумать и отказаться. Конечно, уважаемый ученый, решать только вам.

“No problem with your dog. But I am obliged to tell you, that our KGB department negotiated this matter with Korean comrades without sanctions of the current Politburo and its Secretary General. We just carried out the assignment of our former chief of KGB, late Yuri Andropov. Do you understand what’s that mean? That means you would never be able ask us for any help, material or juridical. As I said, current Politburo isn’t aware of this mission, and the KGB that I represent would not go along with you. As for the gratitude, if you expect it, you will have to count on the next generation of Communists in this country — I sincerely believe they would still be around in twenty years; I understand, this is the minimal period you need to raise the Leninist clones. Thus you are sailing off on honorable but a very lonely mission, relying only on your own means. You will be acting on your own decisions, as a true Communist, and with support of our Korean comrades. Unfortunately, I must warn you of one more term of your long and perhaps dangerous mission: you will be deprived of the right of correspondence. No letters. I guess it’s very cruel, but definitely necessary in the circumstances. As space-travelers you will return to cardinally changed country, probably with oppressive Capitalistic regime, and nobody will recognize you. But I assure you, the true Communists will forever remain on this soil, and they will appraise your deed, you will attain their gratitude for ages. But of course, my dear academician, the final decision is up to you.”

Конец ознакомительного фрагмента.