Бал объятых пламенем. Антология предательств, грабежей и насилия

Дмитрий Назаренко

История, случившаяся в 1919–1945 годы. 18 стран. Россия, Германия. Франция, Италия, Нидерланды, Бельгия, Великобритания, США, Венгрия, Польша, Румыния, Болгария, Югославия, Чехия, Марокко, Тунис, Белоруссия, Латвия. Вокруг света в годы войны и мира. Болота Белоруссии и Туниса. Столицы Европы. Предательства. Сражения предателей. Насилие. Дети неизвестного солдата. Война, как она есть. Грабежи. Запахи войны. Призрачные образы средневековья и реальные исторические фигуры. Книга содержит нецензурную брань.

Июльское утро

Они остались вдвоем: Мария Воронова и Андрей Власов. Она больше не была поварихой. Он больше не был генералом. Они потерялись. На болоте среди невысоких березок. Прозрачная даль впереди. За спиной непроходимая чаща. Бесконечные ветровалы, колючий кустарник подлеска и под ними хляби. Целый день шли по колено в воде. Неожиданно лес закончился. Цветущая полянка на болоте ровная и гладкая, поросшая густой сочной зеленью с россыпями бирюзовой незабудки и маленьких желтых солнц купавки обычно таит смертельную опасность. Изумрудный травянистый покров слаб и послушно расступится, провожая случайного путника в бездонную топь. Но им повезло — они оказались на сухом островке. Неуловимый запах мяты и валерьяны, доплеровская кривизна мощного гула слепня, рвущего тишину на вылет, и еле слышный звук порванного диффузора от крыльев стрекозы, висящей в воздухе. Ощущение тишины и покоя впервые за несколько дней. Они лежат на траве. Тугоплавкий стержень внутреннего напряжения постепенно уступает жару летнего солнца, и усталость моментально наваливается всей тяжестью. Обморочный сон накрывает, как ватное одеяло. К вечеру становится прохладно. Крошечные капли дождя висят в воздухе, превращаясь в туман над болотом. Ночью проясняется. Лунный свет резко очерчивает границы густой клубящейся белизны над топью. Медленно двигаются прозрачные фигуры. Они обходят поляну стороной. Это моряки, идущие в атаку. В руках оружие. В зубах ленточки от бескозырок. Призрачные воины идут в атаку. Неприкаянные души погибших беззвучно плывут над землей и исчезают в темноте среди гнилых осин. Внезапно все прекращается. Власов не может пошевелиться. И лишь его сердце из последних сил рвется на волю из груди. В глубине болота раздался глубокий выдох. И тишины больше нет до утра. В воздухе слышится запах махорки, мужские голоса — русские, немецкие. И звуки дальнего боя. Пикирующие юнкерсы, рев танковых моторов, автоматные очереди, взрывы, крики ура. Бои прекратились две недели назад. Но в другом мире души покинувших землю людей продолжают сражаться.

Бесконечна ночь на границе двух миров: живых и мёртвых. Они сидят неподвижно, Власов сжимает в руке бельгийский браунинг, Воронова держится двумя руками за Власова. Они не ждут утро, но оно все-таки приходит. Время от времени слышится детский голос. Где-то вдали девочка начинает петь и останавливается. Над болотом снова тишина, Власов и Воронова измучены ночными страхами. Совсем рядом раздается треск сломанных сучьев. На полянку выходит худенькая девушка с корзинкой. Воронова кричит от неожиданности. Власов вздрагивает от крика и цедит сквозь зубы:

— Тише, дура!

Потом он обращается к девчонке:

— Ты откуда?

— Я с Тухавеже. Деревня здесь недалече.

— А мы беженцы. Учитель я. Сельский. А это Мария. Со мной она. Заблудились мы совсем. Еда есть? Дашь хлеба, а я тебе… Власову приходит спасительная мысль, он смотрит на свои наградные золотые часы и продолжает:

— Вот, часики отдам.

— Ой, да ну. Что вы такое говорите.

Она машет рукой: пойдемте.

Через час они в деревне. С голодухи лучше нет в мире места, чем за столом с едой, пусть самой нехитрой. Отец девчонки наливает Власову стакан самогона. Огненный водопад летит колом по пищеводу, смывая остатки ночных страхов и неуверенности. Две картошки и горбушка с корочкой сала отправляются вслед. Власов расстегивает ремень с кобурой, кладет его на лавку рядом. Охотно и снисходительно отвечает деревенскому мужику. Тот кивает сочувственно и поддакивает:

— Ну да, ну да. Ну вы тут посидите, а я щас мигом.

— Хорошо, — соглашается Власов.

На душе у Власова теплеет. Он начинает поглядывать на Воронову. В штанах его твердеет. Он уже собирается сказать ей: «Ты знаешь, Маша, кроме тебя у меня никого в жизни нет». Он всегда говорит что-нибудь такое женщинам. Они верят. Воронова тоже. Она догадывается, о чем думает Власов, и улыбается.

В избу вваливаются четыре мужика с винтовками. Хозяин дома, оказавшийся деревенским старостой, ткнул пальцем в гостя.

— Вон, этот. Беженец и баба его. Партизаны они и есть. Вяжите их. Тоже мне сельский учитель. Беженец — он, как простынь дырявая, насквозь светится. А эти больно откормленные. Такую морду здесь у нас просто так не нажрешь.

— Сука, блядь! — Власов рванулся к своей кобуре с браунингом М-1935, но староста опередил его.

Власов досадовал: на беженца он, конечно, похож не был. При штабе армии для командующего армией специально держали двух коров. Каждое утро на столе генерала были молоко и сметана. Солдатам в лучшем случае перепадал спичечный коробок хлебных крошек. Если повезет — грибы, а так кора, хвойный настой, молодая крапива и заячья капуста.

— В сарай их, а я пока сообщу куда надо.

Зондерфюрер Клаус Пельхау, сотрудник разведотдела штаба 38 армейского корпуса 18 армии, отмахнулся от навязчивого неприятного русского. Ему было не до партизан, взятых в плен силами местной самообороны. Найдено тело в генеральской шинели. Всё говорит о том, что это труп командующего Второй ударной армией, которого немцы искали, сбиваясь с ног. Но это тело полковника Виноградова. Он был тяжело ранен, его знобило, и Власов отдал ему свою шинель. Рядом с убитым пойман красноармеец. Это шофер командарма Погибко. Желая спасти командарма, он подтвердил, что труп в генеральской шинели это и есть Власов, и пока немцы считают, что Власов найден.

Зондерфюрер отправил русского восвояси. В Ям-Тёсово в плен попал русский парашютист. Туда выслан патруль для его доставки. Заодно решили забрать партизан, о которых говорил староста. В Тухавеже командир патруля обер-лейтенант Макс фон Швердтнер открыл дверь в сарай, направил в проем дуло автомата и прокричал в темноту:

— Partisanen aus!

Власов раньше никогда не видел так близко направленный в него ствол немецкого оружия. Он почувствовал холод, мочевой пузырь и кишечник были переполнены. Воронова тихо ахнула и закрыла рот рукой. Власов хрипло произнес:

— Nicht schießen, ich bin General Wlassow.

Дней десять назад Георг Линдеманн получил звание генерал-полковника. Ему 58. Командующий 18-й армией не испытывал ни радости, ни облегчения. О войне он знал всё, он умел воевать, и война все еще продолжалась. Операция по удалению этой здоровенной русской кисты в жопе мира завершилась. Полковник генерального штаба допрашивал генерал-лейтенанта Власова целый день накануне. После трех месяцев, проведенных в окружении, тот не обладал важной стратегической информацией. Поэтому желание Линдеманна увидеть командующего разбитой армии ничем не объяснялось. Так хирург после операции заходит в палату для осмотра пациента. Задать на первый взгляд ничего не значащие вопросы. Послушать жалобы. И, наскоро оглядев больного, сообщить коллегам: «Положительная динамика налицо». Затем исчезнуть в глубине больничного коридора в сопровождении свиты.

Помятый некрасивый мужик двухметрового роста с широкими плечами имел громкий низкий голос. Естественная худоба и большие руки делали его скорее похожим на рабочего. Тем не менее взгляд выдавал в нем работника умственного труда. Глаза, сильно уменьшенные толстыми стеклами очков, смотрели на собеседника внимательно. Вопреки своему положению Власов говорил спокойно и порой иронично.

Еще два дня назад, 12 июля 1942 года, этот человек считался героем и делал всё, чтобы видеть его, Линдеманна, в положении, в котором теперь оказался сам. Власову всего сорок один, но в декабре прошлого года он одержал ряд неожиданных побед под Москвой. И, кажется, именно его усилиями воевавший против него генерал-полковник Эрих Гёпнер, командующий 4-й танковой группой, отправлен в отставку. Георг Линдеманн охвачен профессиональным интересом. Ему нужны новые детали о Волховском котле. Для начала он берет указку и у карты объясняет Власову, что другой исход сражения был невозможен. Тем не менее остается много вопросов. Почему 52-я, и 59-я и 2-я ударная армии противника действовали разрозненно, когда немецкая армия накапливала силы на флангах узкого коридора у горловины плацдарма, занятого 2-й ударной армией? В конце концов это и позволило ей замкнуть кольцо окружения и перерезать коммуникации.

Власов отвечает уверенно, как на разборе учений генштаба РККА:

— Это было распоряжение штаба фронта. Трем армиям ставилась задача расширить коридор выхода из окружения в стороны флангов и одновременно развить наступление на Любань, до которой надо было пройти еще около 80 километров. — Власов продолжил: — Ввести 2-ю ударную армию в узкий коридор прорыва приказала Ставка, Верховный Главнокомандующий Сталин.

Линдеманн удивлен: — Не слишком ли много задач для двух советских армий, не сумевших отобрать у немцев несколько деревень на флангах коридора выхода из котла у Мясного Бора?

Власов пожал плечами: — Командование фронта рассчитывало на прибытие общевойсковой армии. Но армия выдвинута не была. Поэтому одновременно решить эти две задачи своими силами фронт был не в состоянии. Ставке докладывали об этом, но план операции там изменять не стали.

Георг Линдеманн переглянулся с начальником штаба:

— А я думал, что идиоты бывают только у нас в Берлине.

— Да, руководство у нас еще то. Командующий фронтом генерал Мерецков — звание большое, а способности… — Власов махнул рукой и сделал многозначительную паузу: — Командующий 52-й армией генерал Яковлев пьет, не просыхая. Но специалист неплохой. — Власов воодушевленно перебирал имена и чины сослуживцев. Все они хотели укрепить своё положение перед Ставкой. А ему досталась вся ответственность за исход операции.

Линдеманн холодно слушает. Власову кажется, что это надменность. Но немецкий генерал слишком опытен. Он думает, что Власов сгоряча гонит на весь мир. Власов, конечно, действовал рационально. Но чтобы все командиры противника были дармоедами и лодырями… Разве так бывает?

— Бывает. И на «о» бывает, и на «ё» бывает, — запальчиво отвечает Власов. Он любил прибаутки и знал их множество.

Штабная комната залита солнцем. Стекла окон сверкают чистотой. Тяжелые шторы аккуратно раздвинуты. На полу ни пылинки. Резные кресла у письменного стола. Огромный стол с картой. Легкий запах табака, одеколона и кожи. Сапоги офицеров начищены до невозможного блеска. Тонкое сукно кителей непонятным образом не имеет складок. Предупредительность младших офицеров. Немецкая военная машина, работающая на холостом ходу, кажется Власову идеальной.

— Почему вы не покинули расположение окруженной армии, у вас же была такая возможность?

Власов сообщил, что свою армию он бросать не собирался.

Поэтому когда за ним прибыл самолет, он посадил на борт раненую женщину — военврача.

Георг Линдеманн снисходительно кивнул. На прощание он вежливо предложил Власову выпить и сфотографироваться. Но не для того, чтобы запечатлеть памятную встречу. Для Линдеманна это была фотография охотника на фоне добычи.

Вечером Власова отправили в распоряжение Ставки верховного командования германской армии в Летцен в Восточной Пруссии.

Его охватывает приступ неуправляемой радости. Боль и страх, испытанные в последние дни, усиливают её. Немцы больше не пугали. Они не посмеют тронуть его — любимца Сталина. Магия этого имени продолжала защищать Власова. Пустынное шоссе, обрамленное высокими деревьями, летело к горизонту, наливающемуся багрянцем заката. Казалось, стая фламинго опустилась на землю по краям дороги. Ярко — розовые стволы деревьев полыхали в огне заката. Он плыл будто в невесомости, в потоке невероятных ощущений. Новый путь казался легким. Дремучие волховские леса сменились редкими рощами и ухоженными полями восточной Пруссии. В Германии было хорошо.

При немецком штабе в Летцене Власов оставался недолго. Его отправили в Винницу в лагерь, для высокопоставленных военнопленных находившийся в ведении разведотдела немецкой армии.

Следующее утро было пасмурным. У дороги на протяжении многих километров искалеченные дыханием войны деревья. Разбитые в щепу, лишенные коры, они стояли обреченно, как узники за колючей проволокой из сухих ветвей. Картина столь печальна, насколько радостной она была накануне. Мир становился черно-белым.

Власов шел во главе колонны военнопленных по Виннице. Его узнавали. Он старался смотреть прямо перед собой. Испуганные, безучастные или несущие насмешку взгляды провожали пеший парад побеждённых. С каждым шагом Власов всё меньше чувствовал себя большим человеком. Ореол героя быстро таял. В лагере генерал скоро понял: его высокий полет окончен. На построении встать в строй он отказался — генералы и офицеры на поверку должны выходить раздельно. Порядок поверки изменили. Других привилегий жизнь пленного генерала не предполагала. Теперь он сам стирал белье, а вместо полотенца использовал одну из своих портянок.

Недалеко за Смоленском еще гремят бои, но военный комендант сообщает о желании немецких властей организовать жизнь города. Городская управа начинает работать немедленно. Капитан Штрик-Штрикфельдт общается с населением без устали. Русские застолья — частые и пьяные — ненадолго объединяют интересы новых хозяев и жителей оккупированных территорий. Мостки взаимопонимания получаются шаткими. Тем не менее дело движется. Группа граждан решает объединиться под названием «Русский Освободительный Комитет» и поднять русский народ на борьбу против Сталина, собрав Русскую освободительную армию численностью в один миллион человек. От имени городской управы Смоленска составлено воззвание, адресованное вождю германского народа. Несмотря на все усилия Штрик-Штрикфельдта, до адресата оно не доходит. Сама идея без внимания не оставлена. К ноябрю 1941 года потери в армиях группы Центр составили около двадцати процентов личного состава. Формирование резервов становится важной задачей. Капитан Штрик-Штрикфельдт направляет в штаб группы армий «Центр» предложение сформировать «Русскую Освободительную Армию» под русским командованием. Капитан Николай фон Гроте — сотрудник Отдела армейской пропаганды ОКВ — идею подхватывает: к солдатам и офицерам Красной Армии должен обратиться влиятельный русский. В разведотделе ФХО ОКХ решили, что это будет видный советский генерал.

Сотрудник разведотдела капитан Штрик-Штрикфельдт считается главным специалистом по работе с важными лицами среди военнопленных.

Карл Вильфридович Штрик-Штрикфельдт умел слушать.

В общении с ним любой собеседник находил ощущение эмоционального убежища. Лицо капитана всегда отражало сопереживание. Улыбка в конце любого вопроса была неизменной. Своевременно предложенная сигарета или рюмка придавали разговору дружескую глубину. Мягкость и уступчивость плохо соответствовал его статусу офицера — он мог придержать дверь, чтобы пропустить вперед рядового солдата или младшего по чину. Ему бы подошёл белый халат. Он похож на врача. Врача, лечащего от политических убеждений, от преданности Родине и присяге. День за днем капитан Штрик расширял свой плацдарм на платформе смыслов генерала Власова. Генерал охотно делился воспоминаниями. У родителей — небольшой дом в селе Ломакино на юге Нижегородской области. Одна комната, сени, чулан. Дожди пройдут — непролазная грязь. Полуметровый слой чернозема. До Сергача сорок километров. Однажды с соседом прошагали пешком, когда призывались в Красную Армию. На машине — часа три. Летом прямой дороги нет. Ехать надо окольными путями по бесконечным океанам полей. Стекла опущены. Запахи полевого цвета еле слышны, но вскоре заполняют машину, будто природа сошла с ума и льет ароматы из брандспойта. Сельские просёлки — тропинки, протоптанные великанами одна нога короче другой. Мерзавцы не старались. Выпимши были, наверное, поэтому подвеска старается вовсю. Хорошо бы под колёсами — взлетную полосу. Мощные бетонные плиты для аэродромов. Дорога как для самолетов. Лететь домой, чтобы шины свистели, словно машина идёт на взлет.

Скорость совсем невелика. Жизнь топчется на месте. Но настроение идёт на подъём. Дома ждут. Генерал-орденоносец едет в отпуск. Митингом встречают, как полагается. Власов скажет речь. За Сталина, за Родину. И просто. Вечером в клубе выступить, рассказать о том, что творится в мире. Дома Власов умел всё. И пахать, и косить. Помочь по хозяйству никому не отказывал. А мог взять гармонь и спеть.

Ходили на рыбалку обычно к вечеру. Сеть ставили. Удочки. На кромке поля у реки — скатерка с нехитрой закуской. Налил граненый стаканчик, выпил. Один, другой — и пошли-поехали по душам беседы. Ветерок кудри перебирает, за рекой девки поют. Моченые яблоки — хороши, эхо от хруста над полем несется. И льется песня. И ложится разговор на душу как влитой. Обо всем говорили. Хорошо, культурно. Как в этой стране живут, как в той — рассказывал. В каждой избушке — свои погремушки. Как Сталина видел. О международной обстановке. Ну потом, совсем к ночи, когда угар пройдет, посидеть, помолчать — хорошо. В огонь костра поглядеть. А к утру на поле с реки туман ползет. Светлеет. Смотришь, муравьи на скатерку лезут, своими грязными ногами любимые оладьи с вишнями топчут. Да и солнце взошло — жалит наперегонки со всякой летучей живностью. Только успевай отмахиваться. Девки за рекой по утру, как на работу идти, уже не поют, а горланят похабные частушки. Не дают сосредоточиться. А уже обосрёт всё окончательно колхозная полуторка. Промчится по дороженьке вдоль поля да закидает серой пылью дорожной вперемешку с комками глины полотенце с едой. Тут уже впору и заскрипеть пылью на зубах да и посмотреть с сомнением на потерянную закуску, почесать затылок с хрустом, отереть пыль с лафитника да и отправиться восвояси. Михаил Николаевич Воронин — тесть покойный, царствие ему небесное — тут же рядом сидит дремлет, а потом встрепенётся, проснувшись. Ну и мысли у него тут как тут — а да ну его нахуй домой. За каждый лишний стаканчик дома предъявят. И дрова за ето наруби, и огород полей, и крышу — ёпта, ну скоко можно ешо и крышу им залатай. Не. Короче, дом не подойдет. А тут ешо отчет писать надо. Всё им дома не этак, какое же тут вдохновение? Ни строчки не напишешь. Так вот и крутись. Где же культурно поработать творческой личности, когда вокруг один колхоз — и дома, и на работе? В правление пора. Где мои нарукавники?

С тестем Власов дружил крепко. Помолчав, Власов добавил:

— Вот как бы только эту всю природу засунуть в одну коробку, чтобы с ней по жизни куда хочешь, туда и пошел, так, чтобы, хочешь девок с частушками включил, хочешь выключил. Ну и муравьев тоже. Пусть будут, что ли.

— Сказка — восклицает Вильфрид Карлович, но взгляд его остается холодным.

— Да уже какое там. Отец жены всю жизнь на земле провел. Всё своим трудом. А оказался в мироедах, что в рост зерно дают да крестьян земель лишают. У него пол деревни родственников, всех поддерживал, а его в кулаки записали. Согнали со двора и поденщиком — в колхоз. Только и остается, что одобрять и поддерживать.

Вот так и живем воле-поневоле. Ревём, да делам.

Лицо Вильфрида Карловича принимает задумчивое выражение:

— В Германии за прилежный труд не наказывают. Крестьяне живут зажиточно. У всех хорошие дома, свои сельскохозяйственные машины.

Крупной рыбе, оказавшейся на берегу, до последнего кажется, что спасение рядом. Кажется, только и нужно, что взметнуться в отчаянном прыжке, чтобы рухнуть с размаху в спасительную прохладу волн и по кромке солнечного света, тающего в глубине, метнуться в бездну. Враждебная среда не оставляет шансов непокорности. Генерал держится твердо. Пленники помельче и прочие гады вяло шевелятся в собственной слизи, источая запах разложения. Всё больше и больше Власову кажется — во всем виновата породившая его система.

Лагерь «Проминент» организован по инициативе майора графа Клауса фон Штауффенберга. Агитацию в духе Die Deutsche Wochenschau вести здесь не принято. Здесь делают элитные инструменты для оркестра немецкой пропаганды. Дерево еще только шевелит листьями, но лютье уже знает, какой кусок дерева будет звучать лучше. Сотрудники знают русский язык, образованны и лишены нацистского снобизма. Впрочем, это не мешает им сохранять верность присяге и хорошо делать свою работу. Профессиональная аргументация прокладывает просеки в дремучем сознании плохо образованных военнопленных. Стальная лавина германской армии неукротимо движется к Волге и Кавказу. Остполитик не предусматривает равноправия для жителей оккупированных территорий. Это будущие рабы — унтерменши. Фюрер смотрит на это сквозь туман куриной слепоты окружения. Но генералы делают всё возможное для пересмотра отношения к русскому народу. Ему нужно дать равные права для совместной борьбы с большевизмом. Для этого нужна Русская Освободительная Армия, и та армия, что уже есть, скоро будет разбита.

— Армию под Волховом в ловушку загнал Сталин, она не была разбита, её бросили. Комиссары воевать мешали. Остполитик — это полное говно, нашли унтерменшей, забыли немцы, как гнали их зимой под Москвой.

— Да. Зимой, — повторяет Вильфрид Карлович.

Морозное солнце искрится в изморози, покрывающей стены домов старой Риги. Уютный зимний сад. Заснеженная тропинка. Вильфрид Карлович спешит. Хрумкает под ногами снег. Ветка вкрадчиво делится подзатыльником с его головой и осыпает снегом. Немного попадает за шиворот. Он смеется и бежит скорее. Заснеженная аллея наконец заканчивается. На льду замерзшего пруда людно. Группа молодых мужчин ловко гоняет шайбу с помощью длинных загнутых палок. Шайба стеклянно звякает о металлическую сетку. Игроки дружно вскидывают руки и радостно кричат. Игра останавливается. Вильфрид Карлович успевает надеть коньки. Разогнавшись, он лихо тормозит в облаке снежной пыли.

— Господа, все места заняты? Я играю?

Его приглашают. Вакханалия продолжается. На льду свалка. Канадский хоккей в Риге в тридцатые годы начинает своё шествие. Вильфрид Карлович катается быстрее всех и много забивает. К полудню, когда сил не остается, играть бросают и отправляются в кафе. Разговоры всегда об одном о том же, как рижский Union победил Liepajas Olimpija 14:1, о том, что давно пора заявить команду латвийской федерации хоккея на льду для участия в розыгрыше европейского первенства в Берлине. Вильфрид Карлович испытывает приятную усталость, щеки горят. Он с удовольствием пьет Кристапс — коктейль из рижского бальзама и водки. Ломтик соленого огурца надет на ободок тонкого стаканчика. После огненного глотка он тает во рту, оставляя привкус, который хочется повторять бесконечно.

Винница снова обрушивается на него водопадом духоты. Жужжит муха. Вильфрид Карлович держит руках стакан водки.

— Ну так что, генерал? Вместе, против Сталина! За Российскую Освободительную Армию!

Власов устал и предлагаемое мелководье кажется ему долгожданным океаном.

— Да. И против Гитлера.

Комната в Берлине, запираемая на ночь, с решетками на окнах. Дощатый топчан. Матрас, набитый соломой. Все это выглядит заметным повышением в сравнении с лагерем «Проминент» в Виннице, где в общем бараке за колючей проволокой Власов начинал карьеру военнопленного. Еще более заметным оказывается повышение капитана Штрик-Штрикфельдта. В его подчинение поступает идеологический центр РОА. В главном штабе сухопутных сил центр числится как батальон и носит название «Отдел восточной пропаганды особого назначения». Школа пропагандистов РОА занимает несколько бараков в окрестностях местечка Даббендорф, расположенного к югу от Берлина. Вскоре она начинает штамповать политработников. То, что выпускники школы больше всего смахивают на комиссаров, Власов старался не замечать. Это были комиссары на немецкий лад.

Власов не любил пиво, но в этот раз он выпил его на три кружки больше своего спутника. Товарный поезд из бесконечной сцепки тяжелых полуторалитровых бокалов прибыл к станции назначения. Ледяное пиво искрометным водопадом стремительно ухало куда-то в жилу, разбиваясь обо что-то, откатывалось назад густой пеной, выталкиваемой огромными пузырями углекислого газа. Горечь хмеля во рту сменялась сладкой ледяной ломотой, вонзающейся в нёбо. Кружка за кружкой бархатная фреза срезала извилины. Мозг засыпал, принимая форму бильярдного шара. Еду Власову подали в невозможно большой тарелке. Гора капусты и свиная нога кажутся непреодолимыми. Но несколько рюмок смородинового шнапса — и Власов дольше чем надо с наслаждением грызёт хрящи. Глаза бездумно прикрыты. Он не может остановиться. Поначалу, чтобы взяться за кружку, он вытирает руки салфеткой. Но вскоре про салфетку забывает. Он забывает про всё на свете.

Ему хочется в туалет. Надо чётко, по — военному, вскочить со стула и громко произнести:

— Эншульдигунг, херрен.

Слова внутри него звучат как надо, он даже кажется себе галантным. Но язык подводит его, и он запинается на полуслове.

В туалете его охватывает отупение, сменяемое отчаянием. Блестящий кафель, зеркала и начищенные краны туалетной комнаты напоминают операционную. Он расстегивает штаны и безнадёжно долго сражается с завязанной узлом мотней своего рваного нижнего белья. В последний момент генерал рвёт узел, и его мочевой пузырь взрывается мощной струёй. Он испытывает облегчение. Честь генерала не пострадала. Но в глубине души зубной болью поднимается обида. Экипировкой генерала его немецкие друзья не занимаются. Мундир Власова залатан и обтрепан. От нижнего белья осталось одно название. Власов возвращается в зал. Сопровождающий его офицер рассчитывается с официанткой. Она улыбается хорошим чаевым:

— Господин офицер, ваш товарищ выглядит так, как-будто он только что с фронта. Он хорошо воевал?

— Не очень. Он пленный русский генерал.

Тётушка звонко хохочет, приняв ответ за шутку.

— Кажется я боюсь. Сейчас он набросится на нас и загрызёт.

— Пусть только попробует!

Лицо офицера становится каменным, он поправляет ремень с кобурой. Власов подходит ближе. На лице офицера снова доброжелательная улыбка:

— Господин генерал, если вы закончили, мы можем идти?

Бездонное небо фатой нежно голубого цвета раскинулось над городом. Солнце нежится в дымке.

После падения Франции улицы Германии переполнены шелковыми чулками. Декольте, юбками с глубокими разрезами, заканчивающимися выше колен, высокими каблуками и запрещённой французской косметикой. Стрижки, причёски и маникюр, белые локоны и алая помада. Костры соблазнов сгорают быстро, жар искушения остается навсегда.

Запахи крепкого кофе, ванили и свежего хлеба на улице внезапно сменяются ошеломляющей волной ароматов из парфюмерной лавки. Цитрус, жженый сахар, древесные оттенки и ещё что-то. Целая вселенная запахов.

Вступает аккордеон. Он звучит французским тройным розливом.

Кромка ломаной деки инструмента из рубинового перламутра играет бликами. Уличный музыкант — инвалид в форме без знаков различия. Его пальцы стремительно бегут по клавиатуре. Кружево нот струится потоком. Власов опытный гармонист. Всю жизнь возил с собой гармонь, но сейчас он испытывает трепет. По его спине бегут мурашки. Музыкант заканчивает и спрашивает снисходительно:

— Что, солдат? Нравится? Это мюзет. Я научился в Париже.

Нечаянное восхищение на лице Власова сменяется недовольным выражением. Генерал не любит фамильярного обращения. Но сказать ему нечего. Он порывисто трогается с места, идет дальше и еще некоторое время оборачивается. Штырочную свою двухрядную гармонь после такого он боится даже и вспоминать.

Автомобили, сверкающие лаком, скользят по улицам сквозь ряды домов розовых, салатовых, голубых и даже серых, нет, скорее, наверное, серебристых, по стечению обстоятельств оказавшихся в тени. Бесчисленные люди в форме — полицейские, железнодорожники, почтальоны, словно специальные служебные собаки, — знают место и охотно делают свою работу. Ажурные переплеты стеклянных крыш вокзалов, начищенная медь паровозов, вымытые окна вагонов, составы, с немыслимой точностью прибывающие к станциям назначения.

Послушные дети с широко открытыми чистыми глазами. Вся эта жизнь могла казаться игрушечной, если бы не ощущение невероятной силы, бьющей в небо столбом вибрирующего света.

Война выглядит скоротечной ссорой соседей в самом дальнем тёмном коридоре огромной коммунальной квартиры — скандалом, шум от которого вместе с неуютным сквозняком доносится из-за плохо закрытой двери.

За окном потемнело. Небо внезапно накрыло мокрой грязно-серой простыней. Как перхоть посыпался мелкий снег. Черно-белый удар. Лишь красная грудка снегиря на вершине старой черной яблони, упирающейся в небо. Известие о поражении немецкой армии под Сталинградом внезапно. Масштабы его ужасают, всех тех, кто, попав в плен «сразу же обнаруживали, что в их груди бьется большое антисоветское сердце». Власов, напротив, испытывает облегчение, как будто позади экзамен. Теперь он чувствует себя генералом победоносной армии.

Огонёк, больной от стужи, гложет в печке половицу. Радио «Ленинград». Каждый щелчок метронома — осечка неизбежности, приставленной к виску. В городе выдают тридцать граммов хлеба. Вода без ограничений — из проруби в Неве. Оранжевое зимнее солнце вмёрзло в низкий ледяной свод неба над Ораниенбаумом. По низинам и вымороженным болотам гуляет вьюга. В инее перелески — изморозь на ветвях. Глубокий снег. Бесконечный холод превратил землю в камень. Паек — триста граммов хлеба. Суточный расход боеприпасов для стрелкового оружия — три патрона на человека. Для артиллерии Приморской оперативной группы на 237 орудий — сто пятьдесят снарядов в сутки. Приказ — не вести огонь впустую.

В Дабендорфе мягкая зима. Температура немногим выше нуля. Генералам назначено семьдесят рейхсмарок, офицерам — тридцать марок ежемесячно. Продовольственные карточки и питание из полевой кухни. Власов испытывает недовольство.

— Здесь моим именем ведется мощная пропаганда, собрано целое войско. В Китае советником был, воевать еще не начал, выдали аванс две тысячи долларов. А после победы в первом крупном сражении вручили орден. Из золота. Не следует забывать, что я был тогда всего лишь маленьким дивизионным генералом.²

В немецких газетах пишут, что я командующий Русской освободительной Армией. А у меня всего один комплект нижнего белья. Немцы странные какие-то, с приличными людьми работать не хотят. Желают воевать с наемниками, которым хватит и по пять пфенингов.

На лице капитана Штрик-Штрикфельдта сочувствие. Немецкое, а тем более советское обмундирование Власову носить не полагается. Заказать и пошить другую форму через управление военной одежды сухопутных войск Heeresbekleidungsämter в количестве одного комплекта невозможно. Вильфрид Карлович берется за поиски, и через несколько дней в одном из отделений базы военной одежды сухопутных сил, ему подсказывают адрес частной мастерской.

Небольшой склад хранит крепкий запах нафталина. Приказчик гостеприимно обводит рукой полки, хранящие военные принадлежности, театральный и цирковой реквизит, ритуальную одежду, униформу для швейцаров и посыльных. Получив заказ, он качает головой. Подходящий размер имеют черные брюки посыльного, униформа работника цирковой арены — тёмно-коричневый китель с серебряными пуговицами без петель и погон и театральный реквизит — шинель почти того же цвета. На скорую руку брюки оснащаются красными генеральскими лампасами, отвороты шинели отшиваются красным. К удивлению Вильфрида Карловича, с него берут совсем небольшие деньги. В мастерской рады избавиться от залежалой одежды. Вскоре Власов отправляется в Смоленск, где серебряные пуговицы на кителе заменяются на золотые, положенные генералам.

Общий смысл выступления Власова на сцене театра в Смоленске остается тем же, что и в клубе в Ломакино. Биография. Сталин. Суровые военные будни. В той части, где одна тоталитарная система побеждала другую, системы меняются местами. Теперь побеждает та, которая раньше была обречена.

Отдел пропаганды ОКВ выступает в качестве филармонии, организующей гастрольный тур Власова по оккупированным территориям. Мероприятия проходят ни шатко ни валко. Залы остаются полупустыми. Те, кто пришли, становятся еще враждебнее к Советам. Те, кто не пришли, с немцами воюют еще злее. Равнодушно воспринимает турне Власова и высшее немецкое руководство. Вильфрид Карлович успокаивает:

— На нашем месте англичане предложили бы вашему движению более значительную поддержку. Хорошую жизнь. Зато вас никто не может упрекнуть, что вы продались немцам. Даже новые очки для вас всё еще не готовы. Выпивка и сигареты — это пока всё, чем мы можем вас отблагодарить.

Человек, пьющий час, не боится сказать, что думает. Два дня спустя он пьет, не чувствуя страха, не различая чинов. Человек пьющий десять дней подряд путает врагов и своих. А уже дальше старым другом кажется любой человек со стаканом, независимо от того, форму какой армии он носит. Вопреки запрету фюрера делегация отдела пропаганды ОКВ оказывается в Гатчине в расположении группы армий «Север». Генерал-полковник Георг Линдеманн и командующий группы армий «Север» генерал-фельдмаршал Георг Кюхлер нынешними званиями обязаны победе над 2-й ударной армией Власова. Они рады видеть виновника своего торжества. Бывший противник за обедом чувствует себя раскованно. Немцы пьют и наливают так же хорошо, как и воюют. Русские пьют сразу, как только наливают. И всегда немного больше. В конце обеда в состоянии говорить только Власов. Разгоряченный разум генерала летит по целине. Так несется по склону горы лавина. Начав внезапно, она катится вниз все скорее, сметая в пути препятствия небольшие и бурно обтекая в клубах снежной пыли те, что снести ей оказывается не под силу. Без понимания, где остановиться, мчится она, пока хватает сил, пока не встанут на пути обстоятельства сильнее. Голос Власова крепнет. Он всё ещё считает себя хорошим генералом и опытным военачальником. Сражаться — его ремесло. Этим он занимается 25 лет. Когда его армии выделят участок фронта, пусть это будет Ораниенбаум, Петергоф, Кронштадт, он покажет, как воевать. В кратчайшие сроки освободит Ленинград и будет рад видеть всех присутствующих своими почетными гостями. Власову кажется, что вопрос о его несуществующей армии давно решен где-то наверху. Генерал-фельдмаршал Кюхлер, похоже, забывает о вилке в руке. На лице его улыбка. Выступление Власова в конце обеда становится вишенкой на десерте.

По возвращении из поездки ничего не меняется. Беспокойство Власова усиливается.

— Почему же мне не поручают никакого дела? Хотя бы самое небольшое, например дивизию, я бы показал, что я умею.

После встречи в Гатчине с генерал-фельдмаршалом Кюхлером Власов полагает, что самым простым будет показать немцам, как штурмовать Ленинград. Для начала надо занять силами добровольцев береговую полосу между Петергофом и Ораниенбаумом. Удержать Ораниенбаум. Под обстрелом береговых орудий всех калибров Кронштадт продержится недолго. Морское сообщение Советов с Ленинградом станет невозможным. Корабли и береговые форты перестанут поддерживать артиллерийским огнем боевые действия сухопутных войск. После этого взять город много времени не займет. Приморская оперативная группа, обороняющая Ораниенбаумский плацдарм, — это бывшая 8-я армия, входившая в состав Северо-Западного фронта. В рядах РОА в подчинении Власова генерал-майор Трухин — бывший заместитель начальника штаба Северо-Западного фронта. Тактическое расположение советских гарнизонов и личные данные командного состава ему хорошо известны.

— В Ораниенбауме каждую дыру в заборе знаю. Начнем с утра — уже вечером на танцы местные пойдем. Сразу брататься начнут. На следующий день на Ленинград за нами пойдут все.

Власов еще некоторое время размышляет:

— Одной дивизией здесь не обойтись. Потребуются две. Поведу сам.

Дело остается за двумя дивизиями. Власов излагает план Вильфриду Карловичу. Коллеги из отдела пропаганды ОКВ настойчиво рекомендуют Штрик-Штрикфельдту:

— Это материал уровня Генерального штаба сухопутных сил ОКХ. И с докладом лучше поторопиться.

В восемнадцати километрах от ставки Гитлера «Вольфшанце» в местечке Мауэрвальд находится штаб квартира ОКХ. Капитан Штрик-Штрикфельдт добирается туда к трем часам ночи. Начальник разведотдела ОКХ полковник Рейнхардт Гелен еле держится на ногах от усталости. Но, выслушав доклад, он оживает.

— Это то что надо. И такое мы можем делать не только под Кронштадтом, но и на всех фронтах.

Он обещает обсудить план Власова с начальником оперативного отдела генерал-лейтенантом Хойзингером и результаты доложить начальнику Генерального штаба генерал-полковнику Цейтцлеру.

Вишенка на десерте, тронутая гнильцой, интересует не только военных. По поводу Власова, объявившего себя в Гатчине чуть ли не будущим правителем России, обеспокоен и фюрер. Отдельная хворостина не может быть сильнее всей метлы. Он выражает недоумение руководству ОКВ и больше не желает слышать это имя, если оно не используется в пропагандистских акциях. Кейтель издает приказ — вернуть Власова в лагерь для военнопленных и не выпускать до особых распоряжений. В случае новых публичных выступлений генерала следует отправить в гестапо

Примечания

2

Генерал Власов: история предательства: В 2 т.: В 3 кн. / Под ред. А. Н. Артизова. — М.: Политическая энциклопедия, 2015. ISBN 978-5-8243-1954-5 стр.683 Известно, что по возвращении из Китая Власов был представлен к награждению орденом «Красной звезды», но в итоге 22 февраля 1941 г. он был награжден орденом Ленина. (См.: Т. 1, примеч. 75) А. А. Власов был награжден орденом Ленина Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 февраля 1941 г. (см.: ЦА МО РФ. Л/д №641008, Л. 3 об., 23). После битвы за Москву Указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 января 1942 г. он, в числе других высших офицеров, был награжден орденом Красного Знамени (см.: ГА РФ. Ф. 7523. Оп. 4. Д. 57. Л. 10). Указом Президента СССР от 16 мая 1990 г. №179 он был лишен всех государственных наград СССР (см.: Т. 2. Кн. 2. Приложения, док. №28).