Исаак Дунаевский

Дмитрий Минченок, 2022

Исаак Дунаевский – символ советской эпохи, создатель «советского Бродвея», сумевший из горнила эпохи индустриализации выковать нежнейшие вальсы и хитовые марши: «Широка страна моя родная», «Дорогая моя столица», песни из «Веселых ребят». В реальности жизнь успешного композитора далека от советских штампов и полна неожиданных поворотов. За ширмой веселости скрывался мужчина, страдающий от любви одновременно к двум, а иногда и к трем женщинам; в книге впервые публикуются его тайные письма. Был ли Дунаевский жертвой эпохи или ее героем? Как он сочинял свои гармонии? Автор, известный драматург и театральный деятель Дмитрий Минчёнок, препарирует жизнь гения через тонкие срезы встреч с Шостаковичем, Сталиным, Чкаловым, дружбы с Любовью Орловой, Леонидом Утесовым и др. и выводит некий рецепт успеха для творческих личностей, применимый и к современности. В основе книги – многолетние дружеские беседы автора с сыновьями композитора Евгением и Максимом Дунаевскими, а также с его невесткой Риммой Дунаевской.

«Песнь песней»

Дунаевскому было 17 лет, когда матушка-Россия, как змея, сбросила с себя старую кожу и явилась миру в новом, доселе невиданном облике. В облике дракона.

В городе Харькове судьбоносные перемены переживали по-особому, они наступали как-то незаметно. Индивидуально. Из окон музыкального училища, где слушал лекции Исаак Дунаевский, было видно, как показался и исчез всадник на лошади. В разных концах города раздались выстрелы.

Революция началась, когда он увидел бледное лицо Николая Николаевича Кнорринга, директора своей гимназии. Кнорринг вошел в класс, посмотрел на учеников и вышел. Потом вернулся и, сухо кашлянув, посоветовал им не гулять по вечерам.

Уже дома, у Дерковских, Исаак узнал, что в Петербурге стреляли. Царь отрекся от престола. Вся власть перешла в руки Временного правительства.

Революцию делали ровесники Дунаевского. И даже юноши моложе, чем он. Владимир Галактионович Короленко, который с 1917 по 1922 год жил на Полтавщине, писал, что в первые годы революции можно было встретить двенадцатилетнего ученика местного коммерческого училища, записавшегося в Красную гвардию. Об одном таком реальном герое из Полтавы рассказывали, что он пришел в класс вооруженный, закурил папиросу, вынул револьвер и навел его на буржуя-учителя. Другой учащийся бросил бомбу под лошадь бывшего полтавского помещика.

Среди защитников новой власти обнаружилось очень много еврейских юношей, вспоминал Короленко. Их грубость и хамство казались мещанам особенно вызывающими. Но их можно было понять. Русские привыкли видеть перед собой покорного, бесправного еврея, обреченного жить где-нибудь на окраинах, а евреи, почувствовав, что большевики их не притесняют, поспешили такую власть поддержать.

Мудрый профессор Наум Шафер, один из крупнейших знатоков творчества композитора, съевший на истории жизни молодого Дунаевского не один пуд соли, говорил: «Исаак поначалу не принял революцию. Поначалу не принял». Как здорово для потомков-демократов и как опасно для самого композитора!

После революции многие, ее не принявшие, сгинули. От Кнорринга осталась только одна фотография. Позже, в середине 1920-х годов, он обнаружился весточкой из Франции. Но Исаак не стал ему отвечать, это было опасно: Кнорринг считался белым офицером.

Впрочем, в 1917 году Кнорринг еще никуда не убегал. Педагог думал, что его знания будут нужны при всяком режиме, и продолжал учить гимназистов, устраивать домашние концерты, на которых Исаак был первой скрипкой.

Кумачовый лозунг «Вся власть Советам!» опрокинул старые песни и старые гармонии, которым учили в музыкальном училище. Строгий, классический аккорд стал «разрешаться» куда-то в сторону, в дребезжащий диссонанс. Все пошло наперекосяк. Исаак почувствовал себя очень взрослым, будто у него вдруг выросли усы.

Весь мир «сел на иглу» и закрутился в хороводе убийств. Началась Гражданская война. Все, что было в доме теплого, стало постепенно исчезать, попадая в лапы дремучих мужиков в солдатских шинелях, что стучали в окна и просились на постой всего на одну ночь. Пропали сначала шубы, потом молоко, дрова. Это были приметы времени, это был стиль зимней стужи 1918 года, которая растянулась очень надолго.

В Харькове тех лет главная беда и опасность для Бориса и Исаака Дунаевских — их собственная фамилия. Власти ищут какого-то борца за свободу, преступника Дунайского. Кто это такой, братья толком не знают, но зато в газетах периодически печатаются сообщения о его розыске. У них уже несколько раз спрашивали, не являются ли они его родственниками.

Вдруг в Харькове зазвучала чужая речь. Такую Исаак слышал только на уроках в гимназии. Это пришли немцы. Украина стала одним большим сдобным пирогом, который все, кому не лень, пытались поделить. В доме Дерковских поселились два немецких офицера. Это были герр Анхальт и герр Сиблер, которым понравилась уютная Грековская улица.

Фанни Яковлевна Дерковская, хозяйка дома, довольно скоро перестала их бояться. Немцы оказались интеллигентными. По вечерам играли на скрипке и простеньком пианино, которое перетащили из комнаты отца Дерковского. Немцам нравились Чайковский и душещипательные немецкие романсы. Они были законченными лириками, но с пистолетами в руках. Впрочем, это их не портило.

Два приятных немецких офицера были единственными представителями вермахта, с которыми Исааку довелось познакомиться лично. Спустя 30 лет он изменит мнение о них. Наползет страх взрослого человека, понимающего, с чем он столкнулся. В одном из писем молоденькой комсомолке, «смеющейся Людмиле», он напишет:

«Лирики — это великая прослойка человечества. <…> Но нельзя считать лириком удава, который со вздохом сожаления проглатывает очередного кролика. Я помню, как в 1918 году на Украине, у нас дома, стояли немцы-оккупанты, приглашенные гетманом Скоропадским бороться с “коммунией”. Герр Анхальт и герр Сиблер вздыхали о своих детях и фрау. Потом ночью наши квартиранты куда-то исчезали в полном вооружении. Наутро они появлялись как ни в чем не бывало и снова принимались за лирику».

Никто так и не узнал, куда исчезали немцы. Всезнающий Владимир Короленко писал в своих дневниках, что когда немцы-кавалеристы въезжали в 1918 году в Харьков, они кланялись направо и налево встречным жителям. Ситуация изменилась, когда в Киеве убили Германа фон Эйкхорна — фельдмаршала, главнокомандующего группой армий «Киев». Начались грабежи, и отношение немцев к населению стало жестче.

Были и положительные стороны от прихода «европейцев». «Стоило прийти немцам, — писал Короленко, — и русские поезда пошли, как следует. Зато какая разница ощущалась на русской территории. Там людей возили в теплушках. Грязь, разбитые окна, давка, безбилетные солдаты, отвратительный беспорядок. И везде шныряют мальчишки-красногвардейцы, мальчишки-евреи, которые приходят, вооруженные бомбами, и взрывают, что угодно. И это вызывает глухое раздражение». Какое милое время и демонстрация спокойствия духа, если взрывы бомб вызывают у писателя только глухое раздражение.

Исаак Дунаевский и Владимир Короленко не встречались, но жили по соседству. Исаак, конечно, читал в газетах, что рядом с его любимой Лохвицей живет «совесть эпохи», которая чудачит. Когда все вокруг голодают, он объявляет о помощи московским детям и зовет всех к себе, устраивает комитеты и пишет дневники, которые потом будут издаваться огромными тиражами.

Немцев сменили гайдамаки и петлюровцы, потом им на смену пришли красногвардейцы, немного постояли и снова ушли. Появился гетман Павел Петрович Скоропадский. Фигура полумифическая — большой человек в очках с толстыми стеклами. Над ним смеялись, хотя он был по-своему благороден и сделал все, чтобы спасти Украину. В конечном счете гетман был вынужден уехать, как и все остальные последовательно сменявшие друг друга правители, в спальном вагоне в чужой дом, на свою новую родину — в Германию, чтобы погибнуть там в 1945 году от смертельной контузии в результате бомбардировки англо-американской авиации.

Исаака спасала только любовь. Спасала и берегла, заглушая революционные бури бурями сердечными. Где вы все, Женечки и Наденьки Подгорецкие, которым посвящал романсы Исаак Дунаевский? Сгинула, сгинула ваша красота вместе с красотой лилий, которые вам дарили. И ничего не осталось. Впрочем, остались мелодекламации «Твоя любовь», «Кто хвалится», «Когда умру», «Сознаемся, нам пора раздваиваться», «Каким прелестным делаешь ты стыд». Названия говорят сами за себя.

Стройный зáмок музыкальной гармонии не разрушили красноармейские песни и шальные девичьи голоса, подслушанные летом при купании.

Любовь вспыхивала каждый раз, когда Исаак видел красивое девичье лицо. Он не любил хромых и убогих, полных и крутобедрых — он любил совершенных. Слабость натуры. Его тянуло только к девушкам с безупречной внешностью. Исаак видел таких на главном городском проспекте. Он их не забывал — прекрасных и прелестных, за которыми долгие годы тянулся тонкий шлейф воспоминаний. Дунаевский чувствовал совершенную красоту и ясную гармоническую свежесть звучания.

Эрудированный музыковед из Казахстана профессор Наум Шафер, знающий о Дунаевском всё, сказал мне: «Найдите первую любовь Исаака — она, как в зеркале, будет отражать все остальные влюбленности Исаака». Он всегда влюблялся по одному и тому же принципу. Он исповедовал красоту. Его многочисленные романы — не следствие непорядочности, это результат губительной веры в красоту. Прекрасное лицо женщины — красивая мелодия, пришедшая в голову. Мимо нее невозможно пройти…

После революции музыкальное училище, где учился Исаак, переименовали в консерваторию. Двери те же, дорога к ним та же, те же педагоги с той же зарплатой. Но в фасаде что-то изменилось. Стал стройнее и строже. Исаак — студент консерватории. Как хорошо.

Да, ко всем новациям и изменениям — самая главная — рука стала шире. Как-то незаметно размах ладони — как у Рахманинова — на две октавы. И музыка стала звучать громче.

Взросление Исаака теперь проходило иначе. Заветы строгого Кнорринга: «музыка и гармония нераздельны», «порядочность и честность — прежде всего» — обветшали.

Исааку пытаются «забрить лоб». Но оборонное намерение властей неосуществимо из-за хилого здоровья призывника. Он постоянно болел, его кишечник работал плохо, он периодически покрывался испариной, у него «скакало» сердце, — в общем, и белые, и красные признавали Дунаевского негодным к строевой службе. Исаак упрямо держался в стороне и от тех и от других. Упрямо и старательно.

Более серьезные товарищи Дуни по гимназии, ушедшие в революцию, несколько снисходительно называли его «скрипачом».

Дунаевский не пленился революцией с ее притягательными «измами». Он был чужд политической эротики. О чем может думать человек, знающий наизусть большинство романсов Чайковского? Трудно сказать, предвидел ли Исаак, куда заведут убийства, грабежи, погромы «наших и ваших» в недалеком будущем. Он играл как для белых, так и для красных. Музыка в равной степени была нужна и тем и другим. Понимаете?

В 1918 году Исаак Дунаевский оканчивает гимназию круглым отличником, с золотой медалью. И хотя юноша мечтает только о музыкальной карьере, он, не бросая консерваторию, поступает в Харьковский университет на юридический факультет. Очень неожиданное решение. Видимо, не обошлось без советов практичного отца, который занятие музыкой считал чем-то несерьезным. К тому же вдруг в эпоху хаоса новые власти отменят музыку? Хотели же большевики отменить институт брака.

Не помогает ничего. Ни репутация вундеркинда, ни заступничество Кнорринга и его похвал до небес. В семье считают: скрипка — это не ружье, в темном лесу не защитит, а вот юрист может существовать безбедно. Так рассуждал его отец. Но не дядя Самуил. Он бесконечно проводил воспитательные беседы с Цали Симоновичем, убеждая его не чинить Исааку препятствий, потому что главный его путь — музыка, музыка и еще раз музыка.

В одной записке Исаак пишет о той поре: «Я готовился к будущему рядового музыканта». Хотя это было время, когда любой мальчик с пальчик — великан. Его сверстники командуют полками, совершают молниеносную карьеру, один Исаак — на студенческой скамье. Да еще говорит о себе как о рядовом музыканте. Притом что он лидер по натуре, душа любой компании. Что же это? Подвиг самоотречения под стать подвигам библейского Давида? Или ход против общего течения? Не скромность, а ощущение другой гармонии.

Студенты-юристы в корне отличаются от консерваторцев. Это бесшабашные парни, увлеченные политической борьбой. Впрочем, молодой Дунаевский еще застает «золотую» пору харьковского студенчества, описанную Борсамбором, знаменитым до революции комиком Борисом Борисовым. Лучший интерпретатор Чехова на провинциальной сцене тех лет, позже переквалифицировавшийся в темпераментного и яркого чтеца басен Демьяна Бедного и особенно прославившийся своим талантом имитировать виолончель, трубу и отголоски симфонического оркестра, окончил в свое время юрфак Харьковского университета.

Финансово в это время Исаака содержат родители. Плюс участие в благотворительных и студенческих концертах, которые вскоре принесли Дунаевскому некоторую популярность в городе. Он выступал вместе со знаменитым актером немого кино Владимиром Васильевичем Максимовым и премьером харьковского театра Синельникова Виктором Мариусовичем Петипа, сыном прославленного хореографа. В этой же компании оказался актер Александринского театра Николай Николаевич Ходотов, который приехал в Харьков за своей возлюбленной. Ходотов познакомил Исаака с композитором Евгением Борисовичем Вильбушевичем, под музыку которого он декламировал стихи. Вильбушевич аккомпанировал ему то на рояле, то на гитаре.

Читали стихи тех поэтов, кто были тогда в моде: Александра Блока, Валерия Брюсова, Сергея Есенина, Игоря Северянина, Саши Черного. Иногда Дунаевского просили аккомпанировать на этих вечерах, на ходу подбирая музыку, подходящую под поэтические завывания. Знал ли Исаак, что судьба не раз столкнет его с композитором Вильбушевичем и эти столкновения будут до смешного нелепы?

В благотворительных концертах были заняты премьерши театра Синельникова Вера Леонидовна Юренева и Евгения Константиновна Леонтович. Еще недавно юноша Дунаевский был не вправе на них смотреть. Но, перестав быть гимназистом, он обрел права мужчины.

* * *

Николай Николаевич Синельников — бог театральной России. Он знал всех «звезд», и его знали «звезды» всех театров Москвы и Санкт-Петербурга. Сумбатов-Южин, Станиславский, Мейерхольд были его если не закадычными друзьями, то, по крайней мере, хорошими знакомыми, с которыми он чувствовал себя на равных.

Синельников, по отзывам современников, в провинции затмевал Станиславского. Говорили, что он продал душу дьяволу, дружил и с красными, и с белыми, понимал толк в женщинах, за счастье почитал дом, в котором много детей, а из городов мира любил те, где больше зрителей в театрах.

В послереволюционные годы, когда всем было не до театра, Синельников сам частенько становился перед началом спектакля у парадного входа в театр и зазывал зрителей на представление. Рассказывали, что дело доходило до анекдота. Если он видел, что шел больной человек, то кричал, обращаясь к нему: «Заходите в театр, сегодня в зале сидит самый уважаемый доктор, он может вас посмотреть в антракте!» А если шел худой, кричал: «Сегодня в буфете очень вкусные пирожки, заходите на представление — домой толстым придете».

Исаак Дунаевский со сверстниками-юристами посещал все театры Харькова. Студенты того времени на галерках делали имя тому или иному актеру. Этот неисследованный психологический механизм уникален и неповторим до сих пор. Все «граждане» галерки разбивались на «левых» и «правых», на эстетические партии, различающиеся лишь пристрастиями. И каждый начинал аплодировать своей половине. Кому громче хлопают — тот или та становятся героями спектакля. Были и такие актеры, на которых «правая» и «левая» сторона сходились. Тогда уже наступал абсолютный триумф.

А был еще и третий случай — клинический. Это пристрастия партера. С партером враждовала вся «верхушка» — до «корня».

Знаменательный случай произошел в 1918 году при белых. Дело происходило в театре Синельникова. Шла пьеска. Роли были распределены хитро. Одна — у примы Юреневой — маленькая, нехорошая. Другая — у начинающей актрисы Никитович.

Студенты стали шумно поддерживать Юреневу, а лысые перворядники — прехорошенькую Никитович. И вот во время одного действия, когда эта бездарность кокетливо прошепелявила свой монолог, первые ряды шумно зааплодировали. Тогда с галерки послышался густой бас старого студента, который уже лет десять учился на юридическом:

— Тише вы, лунатики.

На галерке — гомерический хохот. Глаза всех невольно устремились вверх, а «лунатики» инстинктивно стали вытирать свои головы носовыми платками. Актрисы испугались, прекратили играть, и спектакль прервали из-за хулиганской выходки.

* * *

…Смутное время «междуцарствия» в 1918–1919 годах было расцветом бандитизма. За столиками кафе торговали из-под полы бриллиантами и кокаином. Музыканты грассировали и предлагали томным барышням последние произведения «общепита» — жалкую кружку чаю с сахарином. Потом они читали стихи. Бандиты их не трогали.

— Мы — артисты! — гордо произносили вчерашние гимназисты, ныне студенты консерватории братья Дунаевские.

Борис и Исаак многое умели, и для них были открыты любые двери. Особенно для Бориса, который раньше Исаака узнал искус театра и был допущен в святая святых — за кулисы.

В 1918 году Исаак познакомился с Верой Юреневой. Случилось это при романтических обстоятельствах. Он впервые увидел ее вне сцены в одном из модных полуподвальных кафе. Актрису-мечту, о которой рассказывали легенды. Юренева приходила в полуночные заведения Харькова, чтобы избавиться от тоски. Она могла не замечать присутствия мужчин, она могла не замечать присутствия женщин. Она видела только саму себя. Это был ее талант.

Может быть, для Исаака она стала олицетворением всех прекрасных дам и вечных возлюбленных. Он как завороженный смотрел на нее.

Неожиданно Юренева повернула голову в его сторону и как будто заметила.

Перед уходом Исаак взял из вазы, стоящей на одном из столиков, букет сирени и пошел через весь зал к актрисе преподнести цветы. Дивная красавица посмотрела на Исаака. Оркестрик резко «снизил» звук. Актриса взяла сирень.

— Вы угадали, молодой человек, — негромко сказал кто-то. — У Веры Леонидовны сегодня день рождения.

— Вера. Вера Леонидовна, — повторил он одними губами.

Это знакомство продолжилось уже после того, как Исаак Дунаевский начал работать в театре Синельникова. Однажды Борис пришел домой и застал там Исаака с Юреневой. Он все понял. Ему было достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, кого она любит. Все эти годы они с братом были влюблены в одну и ту же женщину. Борис оказался лишним.

Но зависть к брату проснется позже. Гораздо позже, когда оба будут жить в Москве и оба станут композиторами. Борис одно время даже начнет подписываться другой фамилией, чтобы его не путали с Исааком. По-видимому, он считал себя не менее талантливым. Но судьба распорядилась по-другому. Показательный пример: в своей книге, которую он напишет великолепным языком, Борис ни разу не упомянет своего брата Исаака Дунаевского, будто того просто нет на свете.

Но в 1918 году все было по-другому.

Исааку на момент встречи с Верой Юреневой шел только девятнадцатый год, но выглядит он как 25-летний мужчина. Черные как смоль глаза с искрами смеха, лицо уверенного в себе человека. Женщины старше его сходили с ума по таким мужчинам. Юренева не оказалась исключением.

— А чем вы занимаетесь? — спросила Вера Леонидовна и заметила скрипичный футляр на полу. — Вы скрипач? Я хотела бы сделать программу любовной лирики. Но не вульгарную. Вы поможете подобрать?

— Я могу вам предложить самую лучшую на свете любовную лирику. «Песнь песней». Вы знакомы с еврейской поэзией?

— Нет.

— А вы замужем?

— Уже нет.

Исаак стал видеться с Юреневой. Она манила его своим обещанием исполнить «Песнь песней». Спустя много лет он писал: «Встрече с ней я обязан одним из лучших моих произведений, музыкой к “Песни песней”… “Песнь песней” лежит у меня далеко спрятанной, как нежное и хрупкое воспоминание далекой и печальной моей любви».

А потом Исаак узнал, что у нее роман с Виктором Петипа. Вера Юренева — страстная и увлекающаяся натура, пускавшаяся в любовные приключения без оглядки. Каждый из ее поклонников по-разному относился к той легкости, с какой актриса меняла своих возлюбленных.

Исаак пришел на репетицию. В глубине сцены кто-то стоял. Вера Юренева сказала:

— Это мой муж.

— Это ваш муж? — повторил Исаак.

К нему подошел высокий красивый человек. Поздоровался за руку — пианист-аккомпаниатор Евгений Вильбушевич.

Первый завистник Моцарта из Лохвицы. Ему Дунаевский, сам того не желая, перешел дорогу в работе с мелодекламаторами. Композитор позже напишет, что его работа с героем-любовником Виктором Петипа «продолжала в известном смысле работу Вильбушевича с премьером Александринки г-ном Ходотовым. Только у Вильбушевича музыка была ближе к ритму стихов (романсы без пения), а у меня в сонетах больше симфоничности, широкой, не связанной с ритмом стиха “подтекстовой” музыки».

После всего, что Вера Леонидовна сделала, Исаак ее защищал: «Актерский мир мажет всех своих жрецов одним или почти одним “миром”. Она была другая». Дама с «сумасшедшинкой», «тоже вечно метавшаяся, дерзавшая, замышлявшая целые перевороты» — так трезво определяет ее Дунаевский.

Спустя почти 30 лет в неотправленном письме Щепкиной-Куперник Исаак Осипович писал: «Это была любовь, по силе более неповторимая. Мне и теперь кажется, что она забрала мою жизнь в мои двадцать лет и дала мне другую».

Через 24 года он вновь встретится с ней, уже в столице, у гостиницы «Москва». Юренева будет выходить из троллейбуса. От увиденного Исаак Осипович испытает потрясение. Он увидит старуху, плохо и безвкусно одетую. Он напишет об этом с печальной горечью, напишет также и о том, как он, молодой, прославленный и богатый, подошел к постаревшей актрисе, но разговора не получилось.

Расставаясь с Верой Леонидовной Юреневой навсегда, Исаак надписал ей фотографическую открытку, на которой он изображен сидящим за роялем, с ладонью, распластанной на клавишах, как раненая птица.

«Мое творчество, посвященное тебе, есть творчество постоянного непонимания, неудовлетворенности, душевной пустоты, которая перемежается взлетом фантазии туда, вверх, где на золотом пьедестале покоится моя мечта о счастье душевной светочи. Настанет ли этот миг, когда я смогу взять эту мечту и воплотить ее в творчество — новое, светлое, огромное?

Исаак. 18 год».

Какое пылкое и страстное письмо, написанное под влиянием «Песни песней»! Образ золотого пьедестала взят Исааком из иудейской мистики, каббалы. О многом говорит сама манера обращения к женщине, которая старше его, на «ты». Не свидетельствует ли это фамильярное «ты» о многом, что все же произошло между Исааком и Верой Леонидовной? С другой стороны, письмо хранится в семье Дунаевского. Значит, сам Исаак по каким-то причинам не отослал его Вере Леонидовне.

Возможно, что «высокое признание» в любви так и не было сделано. И еще одно обстоятельство — признаваясь в любви к женщине, Исаак, по сути, признается в любви только к творчеству. Даже в этот романтический миг его увлекает только музыка, его способность сочинять. Любовный пыл, который был ему необходим, чтобы творить? Вполне возможно. Во всяком случае, анализируя эту надпись, можно понять, что Исаак говорит не столько о любимой женщине, сколько о себе самом. И волнуют его только музыкальные вершины.

Вера Юренева оставила след любви в жизни молодого Исаака Дунаевского. Но «Песнь песней», написанную им, она так и не исполнила. Исааку пришлось отдать музыкальное произведение актрисе Лидии Семеновне Полевой. Она-то и исполнила его со сцены в 1920 году.

* * *

…12 декабря 1919 года Красная армия в очередной раз освободила Харьков от деникинцев. Большевики объявили, что с 1 февраля 1918 года вводится новое, коммунистическое летосчисление.

С приходом красной эры туманная часть биографии Исаака Дунаевского заканчивается.

В анкете Дунаевский пишет, что был отрезан от родителей и вынужден содержать себя сам. Но реально он отказывается от денежной помощи родителей и даже отсылает им деньги обратно. Чем тоньше его кошелек, тем крепче вера в успех. Им движет желание быть до конца и полностью самостоятельным. Это ему достается высокой ценой. Исаак проделывает в ремне все новые и новые дырки.

Знакомый дирижер Вайсенберг устроил его в Харьковский драматический театр концертмейстером оркестра. Боевым испытанием для Дунаевского стал спектакль «Мнимый больной» по Мольеру. Исаак выглядел взрослым и солидным, хотя все еще ходил в гимназической тужурке и фуражке. Дамы обращали на него внимание, мужчины чувствовали в нем соперника. На премьере он исполнял небольшую партию соло на скрипке. После исполнения к нему забежал какой-то малый с наганом на поясе (наган был бутафорский) и довольно развязно потребовал, чтобы Исаак зашел к Синельникову.

Театральной бог провинции вызывал к себе ангела Дунаевского. Исаак надвинул на лоб фуражку, если бы он мог креститься, то перекрестился бы, и пошел к Синельникову по длинному коридору. Старик ждал его в своей ложе. Говорили, что в молодости Синельников был блестящим опереточным артистом, который имел огромный успех в роли простаков, особенно в оперетте Жака Оффенбаха «Перикола» в партии Пикилло, которая считалась просто шедевром.

Синельников курил длиннющую трубку, похожую на кальян. Он молча посмотрел на вошедшего Дунаевского и сказал: «Хочу вас поздравить, молодой человек, вы отлично играли». Дуня снял фуражку, его лоб блестел. Можно представить, как воспринял эти слова Исаак, который наверняка ожидал нечто большее, чем просто похвалу.

Исаак ждал момента, когда на него обратят внимание театральные дельцы. Ведь именно это прочили ему все педагоги. Не случайно же он получал «пятерки» у Иосифа Юльевича Ахрона, у которого занимался по классу скрипки, не случайно он так точно стилизовал свои композиторские опусы под стиль других композиторов, что однажды обманул самого Гречанинова, который, выслушав сочинения Исаака, попросил его: «А сыграйте что-нибудь свое».

Конечно, Исаак был огорчен. Но он тогда еще мало знал Николая Синельникова. Будущий коллега Исаака Дунаевского по работе в различных малых сатирических театриках Борис Борисов писал, что только наивные молодые актеры полагали, что, когда их зовет Синельников, он будет снимать шляпу перед их талантом. Синельников разработал свою систему взаимоотношений с персоналом. Он был очень хитрым и умел выжидать, никогда не раскрывая актеру все свои козыри. Так вот, виды у Синельникова на Исаака были преогромные. Он сразу понял, что юноша может быть ему очень и очень полезен, но до поры до времени скрывал это от дерзкого Дунаевского. Он думал о том, что ему нужен толковый молодой композитор, который умел бы писать шлягеры.

* * *

…И вторая новация. Большевики ввели свои паспорта. У Исаака меняется имя. Исаак Бецалевич становится Исааком Иосифовичем (от второго отцовского имени), а потом и Исааком Осиповичем.

Исаак Дунаевский работает в частном театре антрепренера Синельникова. Молодой человек, только вступивший во взрослую жизнь, мог чувствовать себя Наполеоном — он был назначен заведующим музыкальной частью. Неплохая карьера для девятнадцатилетнего юноши. Впрочем, под стать карьерам других молодых людей того времени — Гайдар командовал полком в 14 лет. Для Синельникова было важно то, что он мог заказывать молодому композитору ту музыку, которую хотел. А именно шлягеры.

Шлягеры Исаак Дунаевский иногда писал за ночь. За три дня он написал мелодию для романса Керубино из «Женитьбы Фигаро». Не подошла. Артист не стал ждать и самостоятельно положил слова Керубино на какой-то популярный мотивчик. Казалось, Исааку утерли нос, показали, что не очень от него зависят. Но это только раззадорило его честолюбие. Он за ночь пишет оригинальную авторскую мелодию, как просил Синельников. Никаких претензий к нему нет. Он всем доказывает, что все может. Блестящее самоощущение победителя, которое берет истоки в беззаветной любви к нему его матери, а также веры дяди Самуила в гениальность племянников.

Работоспособность Дунаевского всех поражает. Композитор сочиняет оригинальную мелодию за два дня. Пусть не спит, пусть глаза красные — зато доволен. Враги посрамлены, в частности Вильбушевич — его всегдашний соперник.

Работоспособность и талантливость Исаака избаловали Синельникова. Он вошел во вкус. Если мэтру казалось, что спектакль скучный, он звал Дунаевского и своим хриплым басом просил через губу что-нибудь «этэка-аэ». Молодой Исаак азартно сочинял музыку за день или за два. Так начинала складываться легенда.

Николай Синельников был человеком громадного обаяния. Он был старше Исаака на 45 лет, но это никак не сказывалось на их отношениях. А «снаружи» молодой жизни все изменяется. Начинают завидовать маститые музыканты Харькова, правда, это не очень беспокоит Исаака Дунаевского. Он никогда не отличался повышенной рефлективностью.

Но у зависти есть оборотная сторона — слава. А она оказывает влияние на дамские сердца. На него уже начинают посматривать молодые красавицы, блиставшие на театральных сценах Харькова. Юренева оставила глубокую сердечную рану, но есть масса способов эту рану залечить.

Спустя 20 лет Дунаевский уже не помнил всего того, что сделал для харьковского театра Синельникова, как и не вспоминал всех девушек, в которых был влюблен. «В те годы, — пишет Исаак, — вероятно, по своей молодости, я не очень интересовался театрально-эстетическими принципами Синельникова».

Здесь сказано гораздо больше того, что думал сказать Исаак Дунаевский. Он даже не отдавал отчета, чем близок Синельникову. А между тем совершенно четко указал, чем именно. Исаак вспоминал: «Синельников по-прежнему ставил спектакли в павильонах. Музыка в его постановках по-прежнему звучала лишь там, где она органически и реально была нужна».

Для других сверстников Исаака Дунаевского все, что делал Синельников, было неприемлемо. Они считали такое искусство пропагандой «театральных задников», провинциальной станиславщиной. Любой спектакль оформлялся по декоративному стандарту: павильон, арочный лес, несколько скамеек. Ну, время от времени напишут новый задник. Подкрасят, перетасуют, расставят мебель: кушеточку, столик, диванчик, повесят занавеску. Дальше дело за актерами.

Остались стенограммы репетиций подобных спектаклей. Например, репетиция «Свадьбы Кречинского» Александра Сухово-Кобылина.

— Нелькин, вы выбегаете из средних дверей. Сквозь зубы: «Скэ-э-тиэна». Вот так повторите.

В этой «Скэ-э-тиэна» и заключалась вся соль представления.

Синельников был весьма почтенным мужчиной. В сознании двадцатилетнего юноши он как бы подменил собой руководящую фигуру отца. Поэтому фраза, что Исаак «не очень интересовался его принципами», говорит о том, что он сам не замечал, насколько на «отца» похож. Повторяю, светлым радостным мелодиям Дунаевского, конечно же, были более близки простые и понятные принципы Синельникова, нежели биомеханика Мейерхольда и его последователей. Больше всего на свете Синельников ценил ясный и простой сюжет, столь же ясную и простую картину места действия. Исаак нашел в нем сторонника своего представления об искусстве.

Почему Синельников произвел на молодого человека столь яркое впечатление? Он был олицетворением успеха на русской провинциальной сцене и отдавал должное таланту Дунаевского. Не значило ли это, что в лице Синельникова Исаак получал то, что так жаждал получить: победу над символическим отцом.

Был и другой момент. Эстетический. Окладистая борода Синельникова могла произвести впечатление на тонко организованного еврейского юношу. Она напоминала бороду иудейских старцев.

Синельников отказывался признавать шумные кубофутуристические опыты Мейерхольда, слышать ничего не хотел о театральных формалистах, о голых людях, которые выходили на сцену театра. В принципе Исаак тоже не воспринимал искусство такого рода.

В театре Синельникова было два молодых режиссера: Владимир Бертольдович Вильнер и Турцевич (позже Исаак Дунаевский даже не сможет вспомнить его имя, впрочем, не только он — вообще все забыли, как его звали). По всей видимости, Турцевич был расстрелян как «враг народа». Оба еврейских юноши грезили формализмом и несвязными звуками. Их богом был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. По всей видимости, именно они «загружали» Исаака просьбами о музыке, похожей на ту, которая доходила из Европы.

«Левые» постановки, которые делали Вильнер, Турцевич и многие другие, очень сильно отличались от спектаклей Синельникова.

В первые годы после революции, когда Синельникова, придерживающегося старых традиций, воспринимали чуть ли не как «махровую контру», ему приходилось весьма туго в собственном театре. Например, когда он в 1922 году был вынужден ставить агитпроповское сочинение наркома просвещения Анатолия Луначарского «Канцлер и слесарь». Ему не доверяли и поэтому навязывали в сорежиссеры «левака» Вильнера, чтобы спектакль получился, как надо. Дунаевскому Синельников поручил сочинение музыки, чтобы облегчить восприятие идеологических бредней Вильнера.

Исаак Дунаевский имел возможность еще ближе столкнуться с авангардом в свою бытность музыкальным руководителем в Первом драматическом театре, бывшем театре Синельникова. В 1920 году по предложению Сергея Есенина, приехавшего в Харьков из голодной Москвы, в Первом драматическом театре торжественно чествовали председателя земного шара Велимира Хлебникова.

Конец ознакомительного фрагмента.