Выход 493

Дмитрий Матяш

Долгие годы они считали, что после ядерной войны уцелели, не утратив человеческий облик, только они – те, кто оказался в Укрытии. Но вдруг странный… очень странный гонец доставляет послание из другого города. Отправившие послание люди утверждают, что знают, как оживить мир. Но им самим не хватит на это сил – их осталось слишком мало. Что делать? Покидать Укрытие или нет? Поверить в призрачный шанс на спасение верхнего мира? Неужели и в самом деле еще есть выжившие? Или к ним попало послание мертвых? Или это чья-то хитрость и их пытаются заманить в ловушку? Узнать правду можно лишь одним способом – преодолеть 493 километра, разделяющие города. 493 километра по аду. По зараженным землям, через разрушенные населенные пункты, по территориям, заселенным неизвестно кем. И поисковая группа, в которую вошли лучшие из лучших, отправляется в путь. Однако знай они, что ждет их на этом пути, еще сто тысяч раз подумали бы, стоило ли покидать убежище…

Глава 3

Руины за окном смазывались, растворялись в темноте, а за ними все чаще начали мелькать мягкие, крадущиеся тени. Мертвые улицы начали шевелиться, оживать. Вот игриво носятся по тротуару несколько собак, совсем щенки, треплют какие-то лохмотья. На обломках бетонной стены, насторожив уши и поджав хвосты, сидят две зрелые особи, принюхиваются, водят по ветру раздвоенными носами. Вот из дверного проема продуктового магазина неспешно вывалились несколько огромных черных тварей, поблескивающих хищными глазами и твердыми панцирями. Они похожи на гигантских омаров, но вместо привычных хвостов у них мясистые, извивающиеся конусовидные отростки, а вместо клешней — что-то похожее на острые г-образные кисти. Вот из широкой трещины в тротуаре взвились несколько лиан — это ростки прячущейся глубоко под землей кровожадной аркуны, только и ждущей, чтоб кто-то по неосторожности приблизился к ее логову.

Больше всего с приходом ночи появлялось собак. Одни сидели, провожая колону своими невидящими глазами; другие бегали, склонив морду и ища чей-то след; третьи лаяли на нарушителей вечерней тишины, пробежав за ними с десяток метров.

Сейчас они не опасны, за ними можно понаблюдать или даже любоваться, если угодно. Сейчас они просто резвящиеся животные, безобидные и несчастные уродцы, радующиеся наступлению темноты. Но стоит одной из машин остановиться, как их поведение сразу же поменяется. И не позавидуешь тому, кто волей случая останется здесь наблюдать за этим вне металлических стен.

— Сколько же вас здесь развелось-то, а? — качнул головой Стахов, рассматривая через заднее стекло непомерно разросшееся семейство четвероногих.

Вдруг его слух уловил посторонний шорох. Затем к нему добавилось слабое скрежетание. Комбат тихо поднялся с кресла, внимательно оглядел трясущийся в прицепе багаж и, не определив источник звуков, перетянул автомат со спины на грудь. Скрежет повторился. Держась за поручни, протянутые вдоль борта, Илья Никитич сделал пару осторожных шагов, опустился на колени и заглянул под днище «Разведчика». Кроме сложенного в несколько раз криокупола, теперь больше похожего на накрытый плащаницей труп, там больше ничего не было. Внутреннее освещение он еще не включал, а фонарик остался висеть в углу противоположного борта, и теперь Стахов бранил себя за такую непредусмотрительность.

Внезапно за заднее колесо ухватилась чья-то костлявая рука, заставив Стахова отпрянуть, вскочить на ноги и в мгновение ока направить на нее черное дуло автомата.

— Э-э, полегче там, — донесся из-под уазика знакомый голос.

Ствол Илья Никитич опустил, но всматриваться в темное пространство под задним мостом УАЗа все же не прекращал. А потом, поняв наконец, кому принадлежит этот голос, недовольно сплюнул и забросил автомат на плечо.

— Каран, ты что, дурак? Ты зачем пост оставил?

— Ну не ругайся, Никитич. — Из люка в полу, о существовании которого Стахов успел напрочь забыть, показалось узкоглазое лицо его напарника по заставе. — Помоги лучше вылезти, а то эта соединительная кишка рассчитана на каких-то тощих малолеток. Я в ней как колобок в желудке удава.

Илья Никитич выругался, снова сплюнул, но все же протянул руку напарнику, помогая ему выбраться из резинового рукава, протянутого между двумя прицепами и машиной.

— Хаким, ты зачем пост оставил, балда? — рассматривая гостя, усердно стряхивающего с комбинезона пыль, повторил вопрос Стахов.

— Блин, там пылищи — задохнуться, — словно не услышав вопроса, поведал Каран. — Представляю, как по нему продираться в этих самых экстренных случаях, да еще и с боеприпасами под руку. Погодь, Никитич, ты что, не рад меня видеть?

— Какого черта ты оставил пост, я спрашиваю?!

— Я же думал… — виновато вскинул на него глаза Каран, прекратив вытряхивать куртку.

— Думал, думал, — перебил его Стахов. — Сказано же, не покидать боевой пост во время дежурств!

Каран был, конечно, славным парнем. И хотя лет ему было около тридцати пяти, ребячества в нем оставалось хоть отбавляй. Шутник, раздолбай, балагур — все это было о нем. Он соткан из этих ниток, как говаривал старый Юхха, пропитан горючим черным юмором, присыпан ветреностью и завернут в кокон дурачества. Никто еще не знавал Карана, философски размышляющего о жизни и о той канаве, по которой она стекает в бездну небытия. Для всех он был ходячий заряд оптимизма и жизнелюбия, от чистого сердца раздающий их тем, кто нуждается. Вот уж кто мог вселять веру в потерявших ее. А еще он отлично играл на гитаре, которую повсюду таскал с собой, а песни у него были все как на подбор: о жизни, дружбе и любви.

Стахов его любил как брата. И песни его слушал с удовольствием, когда имелась свободная минута. Но в то же время Илья Никитич был одним из тех уставных зануд, для которых понятия «служба» и «дружба» находились в разных углах ринга. Причем боец под именем «служба» выглядел как раздутый супертяжеловес, а его соперник походил на щуплого прыщавого старшеклассника, попавшего на ринг по глупой случайности, проиграв друзьям в карты. Зачастую они так и топтались, разминаясь в своих углах, но гонг мог прозвучать когда угодно. Вот хотя бы сейчас.

— Ладно, — Стахов немного остыл, — раз пришел… приполз, проходи.

— О, это совсем другой разговор, — обрадовался Каран. Он последовал за Стаховым к его наблюдательному пункту, продолжая вытряхивать одежду. — Хорошо ты тут устроился, вид — что надо! Не то что мне — крутить головой в обе стороны. Кстати, Никитич, видел, сколько собачья расплодилось в городе? Я прозрел!

Хаким запрыгнул на капот уазика и вольготно там разлегся, протянув ноги чуть ли не до кресла Стахова. Он оперся спиной на лобовое стекло и заложил руки за голову. Как деревенский парень на стоге сена, еще бы только соломинку в зубы да бутыль спирта в оттопыренный карман.

— Видел. У них как раз период такой. — Стахов щелкнул тумблером на контрольном пульте слева, возле рации. И тут же сверху, над прицепом, вспыхнул прожектор, пролив на убегающую дорогу широкую полосу желтоватого света. — Сейчас их больше, чем у нас есть патронов. Но ничего, за зиму их численность сократится.

— Ага, а до зимы еще как пешком до Харькова. Еще дадут они, сволочи, нам жизни.

— Тебе бы отчаиваться, — кинул на него косой взгляд Стахов. — Тебе же всегда море по колено?

— Да море-то морем, но вот все равно как-то кисло в последнее время на душе. А еще кислее становится, когда вижу это собачье кодло!

— Тебе кисло? — удивился Стахов. — Не смеши меня, Каран. Если б я тебя не знал, может, и поверил бы. Тебе ж кисло бывает, только когда последние медяки просадишь в карты.

— Не веришь. А я, между прочим, правду говорю. Вот как покинул Укрытие, так и совсем… — Он отчаянно махнул рукой. — Дурное предчувствие у меня какое-то.

— Зачем же тогда в экспедицию записывался? Сидел бы себе дома, в наряды ходил. И Укрытию пользу приносил бы, и никакие предчувствия не посещали бы.

— Скажешь тоже. Как это я сам на заставе останусь? Вы все, значит, на большую прогулку, а я сиди с новичками? — Он сухо засмеялся, но в глазах радости не было. — Нет уж, я как все.

— Как все? Странно. Раньше, если мне не изменяет память, ты назвал бы это стадным инстинктом. Так что же заставило тебя пойти за стадом, Каран? Поддался все-таки?

— Называй это как хочешь, Никитич. Я просто знаю, что больше нужен здесь. Тем более с Укрытием тоже что-то недоброе происходит. Вот чувствую я. — Он ударил себя кулаком в грудь. — И там хреново, и впереди беду чую. Вот как будто в тиски попал.

— Во как? — На лице Стахова застыло удивление. — Ты просто меняешься на глазах, друг мой. Еще вчера ты пил спиртягу в «Андеграунде», бабам песни посвящал, кадрил их там по полной и вообще радовался жизни. А сегодня тебе уже стало кисло, одолевают какие-то дурные предчувствия и с Укрытием нелады. В тисках его уже зажало. В «Андеграунде», небось, не зажимало?

— В «Андеграунде»… — хмыкнув, потер щеку Каран. — Скажешь тоже. Когда Петрович нальет первосортной, сам знаешь, как понести может.

— Хочешь сказать, что Кондратий к тебе зашел еще раньше? — улыбнулся Никитич.

— Все шутишь? А я тебе по правде говорю, что давка там какая-то, прямо шкурой чувствую. Вон, Шиш перед смертью все твердил, что видит, как над Укрытием какой-то шар навис и все снижается и снижается.

— Шиш на свою же мину наступил, Каран. Его контузило на всю голову, а заодно, вижу, и тебя. Какой еще к черту шар?

— Ну а Ветер? Он-то на мину не наступал, а перед тем как окончательно с катушек съехать, тоже твердил о какой-то силе, давящей извне, и что сведет она нас всех с ума по одному. Или, думаешь, сговорились? И я вот чувствую, Никитич, честное слово чувствую.

— Да что ты несешь, Каран? — В голосе Стахова послышалась раздражительность. — Какая еще давка? Какой шар? В гробу я видел ваши эти проповеди. Знаешь, сколько таких, как ты, уже было за тридцать шесть лет? Предсказателей, оракулов и прочих, на кого сходили откровения небесные? Некоторые даже конкретно называли день, когда Укрытие должно пасть. И что? Умерли все? А ни хрена. Так что не забивай себе голову всякой ерундой. В тисках его зажало! И придумает же.

— Ну хорошо, — согласился Каран после некоторых раздумий, — пусть будет по-твоему. Ответь мне тогда на другой вопрос: ты сам-то веришь в успех этой экспедиции? Ну, в то, что мы сможем помочь тем людям из харьковской подземки?

— Помочь? Не знаю, как насчет помочь, думаю, на месте сориентируемся. Если им нужны только боеприпасы и еда, то, думаю, на пару месяцев мы их точно обеспечим. Не забывай, наша основная цель — разведка. Прибудем на место, посмотрим, может, и поддержим чем.

— То есть мы едем не помочь людям, а только посмотреть на них, так получается?

— Каран, не задавай глупых вопросов! — вспылил Никитич. — Ты помнишь нашу с тобой первую спасательную операцию? Как мы пытались помочь людям из «Дружбы народов»? Забыл? Так вот, кто даст гарантию, как говорил наш старейшина, что подобное не произойдет в Харькове?

Мысли Карана всколыхнулись, словно давно никем не тревожившаяся вода, завертелись, раскручивая катушки памяти в обратном направлении, разматывая многолетние пленки пережитого. На пять лет назад, десять, двадцать…

Ему недавно стукнуло четырнадцать. Все выходы из метро на то время уже были либо взорваны, либо наглухо забаррикадированы, либо запечатаны железными заслонами, двери на которых открывались только снаружи. Внутрь подземки уже лет семь как никто не входил. И не потому, что не нужно было, а потому, что боялись. Разные истории рассказывали сталкеры, которым приходилось приближаться к закрытым заслонам. Одни говорили, что за ними до сих пор слышатся нечеловеческие крики боли и стенания, другие говорили, что слышали, как там играет какая-то музыка, третьи уверяли, что слышали скрежет с той стороны занавеса, будто кто-то скреб ногтями по дверям. И уж почти всем, кто прикладывал ухо к холодной металлической стене, если долго прислушиваться, удавалось распознавать на фоне давящей тишины голоса. Порой только шепот, порой словно чтение молитв, порой зов…

Двадцать третьего августа две тысячи двадцать шестого года Каранов третий раз в жизни поднялся на поверхность. «Монстра» тогда еще не было, его только годом позже притащат вояжеры с какого-то подземного бункера, где он простоял, что называется, «в масле» последних двадцать лет. На развозе тогда был старенький пазик, который также был обшит легкой броней и использовался как боевой транспорт. В тот день вояжеры, в числе которых были Каран и Стахов, возвращались назад не с пустыми руками. В намеченном сталкерами месте они нашли почти новый генератор. Поход был более чем удачным, ведь кроме нового генератора им удалось обзавестись еще и нужными деталями к тем генераторам, что стояли у них в Укрытии и уже дышали на ладан.

Возвращались под утро, так как работы было много, погрузка заняла почти всю ночь. Вдруг кто-то заметил, что двери на заслоне одной из станций сорваны с петель, а над зияющим чернотой проходом огромными буквами было написано: «Помогите!»

Сама мысль о том, что там, в изолированной от внешнего мира среде, мог кто-то выжить, заставила вояжеров забыть, что скоро рассвет, что нужно убираться из города как можно скорее, что спасательные операции следует проводить вовсе не средне вооруженным вояжерам, а специально подготовленным для этого сталкерам. Надежда увидеть живого человека, пусть нелепая, пусть бездумная, помешавшая им разглядеть, что смола, которой были нанесены буквы, уже стара и даже успела местами отвалиться, становилась сильнее инстинкта самосохранения.

Их не остановило и несчетное количество иссохших от длительного времени человеческих останков, усеявших собой пол вестибюля и коридор к эскалаторам. Они шли вниз по ржавым ступеням эскалатора, не сообразив, что люди, которым принадлежат те останки, бежали как раз на поверхность, бежали из бесконечных глубин тоннелей в последней надежде спастись. Не поняли они и того, что здесь же их настигла страшная смерть, разметавшая их тела на части, разорвавшая, пропустившая сквозь себя, словно через огромный измельчитель. Ослепленные идеей повстречать живого человека, вояжеры спускались и спускались вниз, осматривая забрызганные багровыми пятнами стены, не обращая внимания на дышащую в лицо угрозу, заглушая крик «Беги!», эхом звучащий в мозгу.

И только когда по платформе с застывшим посреди нее изъеденным ржавчиной поездом пронесся низкочастотный гул, будто по тоннелю пролетел невидимый сверхзвуковой самолет, и фонарики у вояжеров погасли, они вдруг поняли, что попали в западню. Вдогонку ко всему где-то сверху скрипнула ржавыми засовами дверь.

Их закрыли!

Первым вышел из состояния ступора командир. Он выкрикнул что-то вроде «Уходим!», но тут же какая-то невидимая рука подхватила его и бросила об землю так, что было слышно, как хрустнули ребра. Кто-то хотел помочь и подоспел к его распластанному телу, но и сам взмыл к потолку, а затем громко шлепнулся обо что-то металлическое, возможно о неподвижный состав на платформе. Загромыхали автоматы. В кромешной темноте при свете брызжущего огня не было видно ничего, они расстреливали темноту, но вместе с тем темнота брала их поодиночке, одного за другим, и отбрасывала назад, на платформу. Забирала себе.

Каран со Стаховым выжили только благодаря тому, что сразу же бросились наверх, не тратя времени на обстреливание невидимого врага. Побежали сами, не дожидаясь приказа командира. Они уже успели преодолеть половину расстояния, когда крики и стрельба внизу стихли. Бросив всю снарягу, зажав в руках только оружие, они сломя голову понеслись наверх. Это их и спасло. А также случайно попавшие в дверной проем кости, не позволившие дверям заслона защелкнуться полностью, закрыв молодых вояжеров там навсегда…

И пусть при этом они проявили крайнюю трусость, так и не сделав ни единого выстрела, за что их позже неоднократно потом грызла совесть, но зато выиграли жизнь…

Где-то слева затрещала рация, оборвав в мозге Карана воспроизводимую с точностью до мелких деталей пленку памяти. Раздался искаженный радиоволнами, но все же вполне узнаваемый голос Бешеного.

— Никитич, а где Одинокий-один? Что-то мы с ним связаться не можем, он не у вас там случаем?

И еще до того, как Стахов поднес рацию к щеке и нажал на кнопку связи, Каран понял, что врать комбат не станет. Слишком хорошо он его знал.

— Бешеный, он здесь, — доложил Илья Никитич, стараясь не смотреть в сторону напарника. — Я его позвал.

Рация молчала пару секунд, затем затрещала снова.

— Илья Никитич, берешь грех на себя? — самодовольный голос Тюремщика.

— Беру, — решительно сказал Стахов, оглянувшись на Карана. — Чего уж мелочиться-то? Одним больше, одним меньше.

— Хорошо, — смеясь, сказал Тюремщик. — Я просто хотел предупредить вас, что мы спускаемся на воду. К вашим услугам прогулки на речном трамвайчике, аттракционы и множество других развлечений.

А уже в следующий миг машины замедлили ход и пошли по наклонной.

Впрочем, никакого всплеска не послышалось.

Когда-то здесь была река, настоящая, широкая, полная чистой, живительной воды. Река — жизнь, река — гордость, река — предание, воспетая народными песнями и окутанная древними легендами. Днепр.

Сейчас уже трудно поверить, что этот широченный ров, кривой и ухабистый, был раньше весь до краев заполнен водой, что здесь обитали рыбы ценных пород, водную гладь бороздили пассажирские теплоходы, бурлящими «расческами» возвышались плотины электростанций, а у причалов сияли, озаряя ночь тысячью разноцветных лампочек, плавучие казино и рестораны. Невозможно было и представить, что летом эти корявые берега превращались в место отдыха для тысяч горожан, детей, плескающихся в теплой воде, возводящих дома из песка, визжащих от переполняющей их радости и удовольствия, а на Венецианском острове, ныне больше смахивающем на астероид, наполовину ушедший в дно высохшей реки, когда-то располагался развлекательный комплекс «Гидропарк» со множеством пляжей, аттракционов, ресторанов и лодочных станций. Теперь же ржавеющие остатки каруселей в отблесках света фар выглядели как протянутые к небу кисти рук, обглоданные и иссохшие, просящие о помиловании, о спасении.

Легендарная река давно превратилась в пар, поднялась в атмосферу лишь для того, чтобы выливаться обратно, щедро орошая мертвой водой проклятую земную юдоль и трепыхавшихся в ней в стремлении выжить существ.

— Чего-то затишье подозрительное какое-то. — Бешеный выбросил окурок через приоткрытое боковое окно. — Давно такой ночки не было. Одни собаки.

В еще не выветрившихся клубах дыма, разъедающих глаза, его можно было принять за новый вид мутанта с торчащим остроконечным гребнем для вспарывания животов несчастным жертвам.

— Не каркал бы ты, а? — прищурился Тюремщик. — Вечно тебе не хватает острых ощущений. Кого тебе еще надо-то?

— Ну, хоть бы пару летунов для разнообразия… — Он рассмеялся и хлопнул Тюремщика по спине, зная, как тот до одурения ненавидит шутки подобного рода. Особенно на поверхности.

— Чего ты несешь, балбесина?! — раздосадованно просипел Тюремщик. — Вечно ты должен накликать беду своей болтовней!

— Релакс, бой, — многозначно протянул Бешеный и опять хлопнул друга по плечу, — все под контролем. Если будут проблемы — папуля все уладит. — Он стукнул себя кулаком в голую грудь. — Я не дам тебя в обиду, малыш.

— Слушай, ну помолчи, а? До чего же ты бываешь редкостным занудой! Иногда так и хочется взять твое мачете и обрубить этот твой чертов язык!

— Язык??? — шутливо изобразив на лице глубокое удивление, подпрыгнул на месте Бешеный. — Тюрьма, как ты можешь такое говорить? Линка меня сразу же бросит! Лучше уж отруби мне яйца!

И он протянул ему один из своих громадных ножей.

— Отстань, — отмахнулся Тюремщик. — Линка тебя все равно бросит, хоть ты с языком, хоть без.

— Это еще почему?

— Потому что ты ее не удовлетворяешь за свои пять минут дерганья! — с лицом, готовым вот-вот растянуться в улыбке, ответил Тюремщик.

— Это она сама тебе сказала?!

— Да, когда я ей вот на днях засаж…

— Ах ты сучонок! — взревел Бешеный и, выкрикивая ругательства и брызжа слюной, набросился на него и принялся колошматить. С таким остервенением, будто пытался вытрясти из него последнюю монету. — Я тебе покажу «на днях»!

Тюремщик сдерживаться больше не мог — загоготал во весь голос. Практически не оказывая сопротивления и не в силах прекратить смеяться, он забрал руки с руля и сполз на пол. Сверху его своей массой придавил Бешеный, не переставая испытывать на прочность его бока, в частности печень, не всерьез лупя по ним кулаками и коленями.

— Слезь с меня, ты, извращенец! — закричал Тюремщик, не находя в себе сил, чтобы остановить смех. — Она говорила правду!

Машина пошла змейкой, то притормаживая, то, наоборот, разгоняясь. Случайно придавив педаль газа в пол, они едва не наскочили на мерно шествующую впереди «Бессонницу». Вывернуть руль удалось лишь в последний момент, когда своим клином «Монстр» чуть не поддел ее за гусеницу. А в следующую секунду они уже на всех парах мчались навстречу догнивающему остову катера, разлегшемуся посреди русла реки, и в этот раз столкновения избежать не удалось. Куски обшивки взмыли в воздух, закружились над кабиной, разлетелись в разные стороны, ржавый остов прогулочного катерка переломился пополам, безропотно пропустив сквозь себя грозную машину со своим немалым багажом. «Монстр» при столкновении лишь слегка покачнулся, будто легковушка, попавшая в зону высокого давления с сильным встречным ветром.

Затрещала рация.

— Э, братишки, вы там чего? — прозвучал подсевший голос Крысолова, командира «Чистильщика», а заодно и начальника экспедиции, как всегда, суровый и насмешливый одновременно. — У вас там все нормально? Или решили порезвиться немного?

— Все нормально, кэп, — ответил Тюремщик, влезая обратно на сиденье и схватив рацию как гранату, у которой выпала чека. — Немного отклонились от курса, сейчас все выправим. — Затем, отпустив кнопку связи, повернулся к Бешеному и замахнулся на него зажатой в руке рацией: «У-у, балбесина!»

Бешеный смеялся, его еще здорово держало выкуренное зелье, подогнанное любезным Петровичем, который, что называется, «держит бренд и херни не подсовывает». Суеверный Тюремщик постукивал по деревянной дощечке, специально припасенной для такого случая, мысленно прося Бешеного, чтоб тот больше не трындел о летунах и прочей нечисти. Андрей все еще обижался на своего рыжеволосого напарника, но в то же время с любопытством слушал его рассказы о том, как проходил отбор и как его едва не отсеяли, сказав, что у него есть пара болезней, с которыми нежелательно подниматься на поверхность…

И вдруг кабину «Монстра» сотряс крик, вмиг оборвав и музыку, и раздумья, и смех, и пустую болтовню. Крик из рации, над которой загорелась цифра 3, тут же вывел всех из инертного состояния, словно впрыск лошадиной дозы адреналина.

— Одинокий-два… — догадался Бешеный, согнув руку в локте и указав большим пальцем на заднюю стенку кабины. — Никитич…

Что именно он прокричал, с первого раза никто и не расслышал, настолько громким, внезапным и резким был его окрик. Тюремщик потянулся было к рации, как очередной вопль заставил его вздрогнуть и похолодеть. Голос комбата, обычно такой спокойный и уравновешенный, был полон тревоги. Даже со второго раза непонятно было, что он хотел сказать.

Правая нога Тюремщика рефлекторно вдавилась в пол, заставив машину мчаться во весь опор, не обращая внимания ни на оставшуюся в стороне «Бессонницу», ни на приближающуюся громадину «Чистильщика».

— Стоп машина, идиоты!!! — наконец удалось разобрать слова Стахова. — Мерзлые!!!

В следующий миг «Монстр», подобно адскому носорогу, всеми колесами вгрызся в загрубелую глинистую поверхность дна, задрожал, заскрежетал старыми суставами, заскрипел тормозами, поднимая за собой песчаные тучи.

Бешеный, краем глаза заметив, как Тюремщик отдергивает ногу от гашетки акселератора, будто от раскаленной поверхности утюга, и вжимает в пол педаль тормоза, вытянул вперед руки, дабы не врезаться головой в лобовое стекло. Тряхнуло здорово, «База-2» со Стаховым и Караном на борту едва не опрокинулась, колеса заскользили из стороны в сторону, а мгновение спустя хвост прицепа уже начало заносить влево. Любая кочка, любая, даже совсем безобидная, выемка могла сыграть роковую роль в судьбе «Базы-2», опрокинув ее на бок и оторвав от основного состава.

— Тормози-и-и!!! — снова закричала рация голосом Стахова.

Тюремщик, проклинавший себя за идиотскую свару с напарником, понял, что, если сейчас же не отпустить тормоз, «База-2» догонит его, и убрал ногу с педали. «Бессонница» мелькнула где-то справа, слава богу, ее не зацепит.

Бешеный машинально схватил рацию, ткнул пальцем в кнопку на пульте с надписью «Внешняя связь» и, приложив микрофон к губам, выкрикнул примерно то же, что и Стахов, в безумной надежде, что остальные расслышат его с первого раза, поскольку повторять эти слова дважды ему совсем не хотелось.

«Монстр» наконец остановился, заглушив двигатель. За ним тянулись вспаханные колесами глубокие борозды, а в воздухе все еще неслись вперед, подхваченные ветром, сплошные стены пыли. Свет погас одновременно во всех машинах, как в упавших на дно океана подводных лодках.

Люк в фургон распахнулся, словно глаз громадного чудовища.

— Мелкие, запомните, — впопыхах прошептал Бешеный, — что бы вы ни увидели — не кричите. Закричите — подпишете всех. Если они войдут, не шевелитесь, не дергайтесь, не дышите, мать вашу, не хлопайте даже ресницами, а главное — не бздите. Если они вас учуют, вам не жить, ясно? И никто вам не поможет. Никто.

Они затрясли головами, побледнев и выпучив глаза, словно две выброшенные на берег рыбы. В мозгу Андрея лихорадочно начали всплывать какие-то незаконченные фразы, слова, прочитанные или услышанные, мутные картинки с жуткими изображениями. Что оно такое, эти мерзлые?

Но вдруг ощутил, что в голове стало пусто и свежо, как в расколотом сосуде после многочасовой бури. Все заполнили гулкая пустота и холод.

Холод. Вот в чем причина. Холод отовсюду. Холод пробирается под одежду, сковывает грудь, покалывает лицо, оседает инеем на бровях и ресницах, превращает выдох в белый пар. Холод, постепенно переходящий в мороз. Укутывающий мохнатой белой шерстью красный плафон дежурной лампы, едва тлевшей под потолком фургона. Холод рисует вычурные узоры на стекле неподвижно закрепленного «Разведчика», пускает пушистые «трещины» на лобовом стекле «Монстра», инеем оседает на брикетах топлива, на ящиках с патронами, на панели приборов, скрывая из виду все показатели, на фиолетовом дисплее проигрывателя, на руле, рычагах… Все неживое побелело, обзаведясь щетинистой, искрящейся коркой, а живое стало синим и дрожащим.

Бешеный медленно, словно боясь укуса, дотянулся до рации, дрожащими пальцами ткнул на радиомодеме цифру 3 и поднял рацию до уровня груди.

— Ил-л-ль-я Ник-к-китич, — стуча зубами, выговорил Бешеный, — а м-мы не мог-г-гли прос-с-скочить?

Некоторое время в радиоэфире, как это и должно быть в таких случаях, соблюдалась тишина. Бешеный знал наверняка, что Стахов, неукоснительно соблюдающий все инструкции и предписания, не станет нарушать этот пункт, и опустил руку, поймав на себе презрительный, чуть ли не озлобленный взгляд напарника, в котором так и читалось: «Ну что, доволен? Тихая ночь, говорил? Скучно было? Держи теперь, урод!» Но рация, вопреки всем предсказаниям, зашипела, и в ней послышался дрожащий голос Стахова.

— Н-нет, с-с-слишком пл-л-лотное… ес-с-сли бы ехали м-м-медленнее, м… м… черт, как хол-л-л-лодно… может, и про… проск-кочил-ли бы… А т-так, пот-т-тянули за с-с-собой… к-к-ак ш-ш-шаровую мо-о-олнию…

Шипение прекратилось, индикатор с цифрой 3 погас, тут же обрастая белой колючей шерстью.

Тюремщик потянулся к рулю, трясущейся рукой провел по его поверхности, сгребая посиневшими ногтями иней, дотянулся до радиомодема и щелкнул красным тумблером, тем самым поставив крест на дальнейших переговорах.

Если бы в машине был градусник, ртутный столбик уже добежал бы до отметины в — 15, но это еще был не предел, и все, за исключением новичков, знали об этом. Ожидать нужно было худшего. Последние еще ни разу в жизни не чувствовали на себе такого перепада температуры. В Укрытии климат был всегда одинаковым, 16–18 градусов, иногда повышался до двадцати, когда комбинаты работали на полную мощность, но ниже нуля температура в подземелье не опускалась никогда.

— Мерзлые, — вытаращив глаза и почти не дрожа, будто на него не распространялся этот душащий холод, сказал Саша. — Аномальные облака…

–…И никто вам не поможет… — эхом отдались в глубине слова Бешеного.

Невзирая на то, что света в фургоне почти не было, внутри стало ясно, как днем. Это благодаря светлыни инея, заманчиво блестящего, необычайно яркого для привыкших всматриваться во тьму людей. Иней преобразил мрачную окраску предметов, покрыв их необыкновенно ярким, чистым белым напылением.

Андрей сам не помнил, как и когда оказался в дальнем конце фургона. Он забился в угол возле клеток, в которых «Монстр» доставлял с поверхности всякую живность для исследований, обхватил руками колени… Как вдруг услышал булькающий звук, исходящий из-за его спины. Там кто-то был, в клетках… Кто? Или же, правильнее — что?

Моментальный порыв, жгучее желание оглянуться вмиг овладело им. Руки инстинктивно сжали автомат, да так сильно, что, казалось, не выдержит каленое железо такого давления. Но в следующий миг другая мысль камнем понеслась вниз и гулко шлепнулась о дно его повергнутого в ужас сознания. Нет, не бежать, не надеяться на оружие… опустить руки.

…Если войдут, сидеть тихо, не шевелиться, не моргать… Да…

«Как же холодно, — дрожа всем телом, думал Андрей, — как же не шевелиться, если так холодно…»

Но он не шевелился. Не повел головой и когда булькающий звук, будто кто-то вытягивал через трубочку со дна стакана воду, приблизился и стал теперь похожим на выдох. Не дыхание, а именно выдох, постоянный выдох, хриплый, пробивающийся наружу словно через забитое, истекающее мокротой горло.

Не шевелиться… Не шевелиться…

Искрящаяся, прозрачно-белая сфера проплыла по воздуху прямо у него над головой, пройдя сквозь стену фургона, будто ее и не было, опустилась, поравнявшись с одичавшим от страха Андреем, уже забывшим о дрожании и шевелении, не моргавшим и даже не помышлявшим о том, чтобы дышать.

Аномальное облако… Еще одно появилось в передней стене, пройдя сквозь соединяющий кабину и фургон люк, приблизилось к первому, проскользнуло через него, ушло в боковую стену. Первое продолжало зависать на уровне Андреевой головы. Всматриваясь немигающими глазами, Андрей сумел разглядеть внутри полупрозрачной сферы человеческий контур. Быть может, это только мерещилось, потому как замерзший мозг давал повод усомниться в своих выводах, но то, что он видел, казалось ему реальным — внутри сферы был четко виден абрис человека со сложенными по швам руками, выгнутой вперед шеей, с открытым в безмолвном крике ртом, но почему-то безногого и покрытого льдом. Обмороженные, мертвые члены не двигались, глаза неподвижно устремлены вдаль, в одну точку.

«Это души экипажей судов, — пронеслась безумная мысль в его обмерзшей голове, — души тех, кто утонул в этой реке».

Еще один мерзлый выплыл из темноты, клокоча проеденным червями (по крайней мере, такую картину нарисовало Андрею ошеломленное воображение) горлом, и медленно проплыл к кабине. За ним появился еще один, в обличии женщины. Отвратительное, жуткое лицо, словно замороженное на предпоследней стадии разложения, вдруг с треском то ли обсыпающегося льда, то ли ломающихся позвонков повернулось к Андрею. Наклонилось, для того чтобы лучше рассмотреть его застывшее в позе эмбриона тело, и в его черных глазных ямах что-то сверкнуло. Нет, черт возьми, ничего там не сверкнуло, они смотрели на него двумя темными безднами, и не отражалось в них абсолютно ничего.

Андрей медленно, будто опасаясь спугнуть присевших на заиндевевшие ресницы бабочек, сомкнул веки. Сначала он приказал себе не дрожать, и это почти получилось, затем приказал не дышать, и это оказалось не так уж и сложно, но, черт подери, как заставить сердце прекратить этот оглушительный раш?!

Кто-то вдыхал холодный воздух дырявым горлом совсем близко. Немыслимый, панический ужас заставил Андрея закусить губу и сомкнуть веки еще сильнее, до появления перед глазами белых кругов.

В следующую секунду его сознание заполнила другая, совершенно новая мысль, от которой к горлу подкатил густой ком. Эти облака могут сновать здесь вечно! Кто сможет заставить их теперь уйти отсюда? Они могут облюбовать это место и остаться здесь навсегда. Кто-то говорил раньше — теперь Андрей это вспомнил очень четко, — что мерзлые месяцами могут обитать на одном и том же месте. Они не боятся солнца. Кто-то видел айсберги замороженных руин и автомобильных каркасов в груде сизых облаков, не тающих даже днем. А также столбы в человеческий рост на тех местах, где обитали мерзлые. Много столбов, незаконченными крестами торчащих из земли. И чем больше Андрей думал об этом, чем красочнее и реалистичнее представлял себе со стороны эти облака, взявшие в плотное кольцо все три машины, тем больше узнавал в одной из двух десятков снежных фигурок себя: с распахнутыми во всю ширь глазами, бегающими в немом ужасе зрачками и двумя протаявшими ручейками слез…

Он хотел закричать, ему даже показалось, что он уже кричит, безудержно, во весь голос кричит, будто зная, что это последнее, что можно сделать, прежде чем отправиться в мир мерзких, закоченевших теней. Но он не кричал, и ни один мускул на его лице не дрогнул. В его глазах, отразившись ночным северным небом, утонуло жуткое облако и тут же пропало под закрытыми веками. После этого наступила тишина…

— Э-э, очнись, — кто-то тряс его по очереди то за одно плечо, то за другое, шлепал по щекам, приподнимал веки. — Малой, ты чего? — Потом, обратившись к кому-то другому: — Бешеный, он вообще живой или я пытаюсь воскресить жмуря?

— Да живой он, прикидывается, — заверил его голос Бешеного. — Сейчас я его отогрею. — И вслед за этим послышался звук расстегиваемой молнии.

— Ты чего, одурел?! — спохватился тот, кто тряс его за плечи.

— Да шучу я, Тюрьма, — сквозь смех проговорил Бешеный. — Сейчас сам очнется. Дай ему нашатыря.

Он не знал, сколько времени прошло, но все это время слышал, как его пытаются привести в чувства, матерятся, хлопают по щекам. Потом опять стало светло перед глазами, опять снежная белизна. Нет, не белизна, свет уже другой, не такой яркий, не такой насыщенный. Размытые контуры окружающих предметов темнеют, обретают четкость, пока не становится очевидным, что свет явно не снежный, а форма людей черна, как эбеновое дерево. Рядом, присев на корточки и проверяя пульс у него на шее, вращал гребнистой головой, как всегда, полуобнаженный Бешеный.

— Тюрьма, с тебя бутылка, я же говорил, что он живой. — Потом снова оглянулся на Андрея, прищурился, словно смотрел на него через щель в стене. — Мнительный ты, парнишка. Как зовут-то тебя?

— Андрей, — ответил он и заметил еще одного человека в черной одежде, стоящего позади всех них, скрестив на груди руки и с иронической улыбкой поглядывающего в его сторону.

Черт, Крысолов… Вот уж перед кем-кем, а перед этим человеком Андрею меньше всего хотелось выглядеть перепуганным мальчонкой, упавшим в углу в обморок при виде замороженных облачков. Никогда не разберешь его взгляд: то ли серьезный, то ли шутливый. Иногда думаешь: вот, улыбается, сейчас скажет что-нибудь эдакое смешное, сострит, как он умеет. Ан нет, не шутку, оказывается, задумал — молча подойдет и как врежет по затылку своей огромной ручищей, так и перекрутишься раза три в воздухе, прежде чем поймешь что к чему… И не спрашивай за что — еще раз отхватишь, как пить дать.

Все говорили, что Стахов строг, так вот этот во сто крат хуже Стахова будет. Влепить затрещину он мог где угодно, и пожаловаться за это на него можно было разве что лишь одному Господу Богу. Он был Учителем. А на Учителей в Укрытии никто не имел влияния, даже Военный совет, хоть он и был наделен и законодательной, и исполнительной властью и, в теории, мог бы установить общие рамки поведения для этой категории населения. Но Учителя были отдельной фракцией, они не вмешивались во «внутригосударственную» (если ее так можно назвать) деятельность, не принимали участия в рассмотрении административных вопросов и не были заинтересованы в общественных делах — прямо как церковная парафия в прежние времена. Разве что только существовали они не за счет податей и приношений, а все же беря свою нескромную часть средств из общей казны. А что поделать? Ведь они воспитывают тех, кто в ближайшем будущем встанет на защиту Укрытия, как Стахов, или пойдет наружу, как Бешеный с Тюремщиком, или же с точностью до миллиметра в скудно освещаемых цехах будет делать гильзы для патронов, как покойный — царствие ему небесное — старик Юхха.

Именно Учителя распределяют юношей и девушек, оценивая способности и возможности каждого, дабы в полной мере раскрыть, на что способен будет тот или иной молодой абитуриент, вчера закончивший обычную школу и сегодня готовящийся получить свою путевку в жизнь.

Андрей проходил школу выживания именно у него, у легендарного Крысолова. Пусть за восемь месяцев им приходилось видеться всего несколько раз, именно он поставил в его деле свою широкую, властную подпись под штампом «готов» напротив графы «пригодность к военной службе».

«А теперь я распластался перед ним, весь мокрый. Валяюсь тут то ли в луже растаявшей мерзлоты, то ли обоссавшись от страха, а он небось уже триста раз пожалел, что взял меня в экспедицию… если не вообще о том, что подписал на военную службу!»

Но Крысолов, он же Кирилл Валерьевич, похоже, в эту минуту думал вовсе не об Андрее и не о его слабости перед аномальными облаками. Он улыбался, но улыбка его была словно реакцией на просматриваемое кино, демонстрируемое с невидимого полотна только для него.

— Все нормуль, Андрюха, — хлопнул его по плечу Тюремщик, заметив, как тот сконфузился при виде Крысолова. — Все через это проходят. Давай-ка подымайся. И, раз ты уж малёхо отоспался, заступишь на первое дежурство. Пойдешь в напарники к своему комбату, — с ехидцей, в своем стиле, он осклабился только правой частью рта и еще раз хлопнул новичка по плечу. — Возражений, думаю, не будет?

— Нет. — Андрей резво поднялся с мокрого пола, поднял с пола мокрый автомат и исступленно принялся вытирать его рукавом.

Ему хотелось выглядеть как можно стойче, но скрыть недовольства он не мог. Черт, значит, Стахов разболтал о том, что он заснул на посту! Небось, во всей красоте преподнес. Так, как они умеют, старики. Мол, вот какая нынче молодежь пошла, и двух суток без сна продержаться не могут! Вот мы-то в их годы… И давай вспоминать о былых подвигах, что да как было и кто по сколько суток без сна и пищи, с десятью патронами в магазине, за семь кварталов от Укрытия и несколькими минутами в запасе до восхода солнца, в окружении обозлившихся мутантов и тварей безобразных… А сейчас дряхлые молодые все — не мужики, а мешки с тряпьем. Всучили им по автомату и по два рожка, вот они и думают, что все им по фигу и спасет их оружие от всех бед. А вот только черта с два! Если в башке ветер, в сердце гордыня, а в руках вместо мышц вата, никакое оружие не поможет. И понять-то это не всем дано. Талдычишь, талдычишь им, а все равно как об стену горох. Пока сами лоб в лоб не столкнутся с чем-то таким, от чего волосы дыбом встают, не поумнеют. А поумнеют — так иногда поздно уже.

Все это Андрей слышал не раз. И пускай Стахов, в силу своей неразговорчивости, выражался другими словами, суть от этого вряд ли менялась. Так всегда говорят. Так говорят старшие, когда новички не справляются с заданиями, засыпают на постах или не угождают им в чем-то еще.

— Ну и ладушки. — Тюремщик зачем-то поправил нож на поясе и повернулся к Крысолову: — Купол растягиваем?

— Уже растянули, — не мигая ответил Кирилл Валерьевич. — Давай ко мне на совещание.

И сам поспешно скрылся в дверном проеме. За ним прошмыгнул, словно черная тень, и Тюремщик, оставив Андрея в залитом ярким солнечным светом фургоне одного.