Примат воли

Дмитрий Красько, 2021

Вас четверо, и вы все умерли в один день. Для того, чтобы воскреснуть и вспомнить, что умирали уже десятки раз – и воскресали. Но – каждый по отдельности. Теперь же вас собрали вместе, потому что вам предстоит решить невероятно сложную задачу – спасти Человечество от вторжения неведомых и ужасных монстров – материальных и призрачных. Они придут из Узилища, экспериментальной вселенской площадки для любых, порой абсолютно бредовых форм жизни…

Часть 1

Врата

Никто не заметил? Затвор передвинул

И подло, так подло — от пояса в спину.

И пусть надо мною закружатся птицы,

И пусть зеленеют от ужаса лица —

Я мертв, я покойник. Я — падаль.

Зарыть бы поглубже. Да надо ль?

А я и не думал, что все окажется так банально просто — шесть зарядов в голову, чтобы человека не стало. Хватило бы, наверное, и одного, но решили — наверняка. Отделение сдвоило ряды, развернулось и затопало к воротам, оставив меня лежать у стены из красного кирпича. В луже собственной крови.

Усталый голос лейтенанта, которому вся эта процедура доставила не больше удовольствия, чем мне, расстрелянному, подавал команду:

— Левой… Левой…

Шагали вразнобой, и лейтенант это видел, но таковы правила — левой. Их можно не выполнять, но — левой…

Расстрельная команда растаяла в створе ворот. Я остался лежать во внутреннем дворике. Абсолютно мертвый. Постепенно коченеющий. Я ждал могильщиков.

Но с могильщиками вечно беда. Их, как медведей, тянет на хорошо вылежавшуюся мертвечину. Мертвечину с запахом. И они могут появиться здесь лишь на следующий день, когда мое тело вздуется на жарком солнце. Могли, конечно, прийти и раньше, но я настроился лежать сутки. Главное, чтобы не было ворон. Эти твари любят выклевывать глаза. Очень. А трупы не любят оставаться без глаз, испытывая при этом не меньше чувств, чем вороны.

Стемнело. Марево знойного дня рассеялось, уступив место хрустальной красоте ночи. Вороны не прилетели. Глаза остались при мне, и я мог видеть звезды. По счастью, мозги выплеснулись на стену, а кровь стекла на землю, так что смотреть мне ничто не мешало.

Звезд было непривычно много. Я еще ни разу не видел столько звезд. И, сколько не силился, не мог различить ни одного знакомого созвездия. Если они и были, то тонули в безликой массе невесть откуда явившихся незнакомых звезд, звездочек и туманностей. Луны тоже не было.

Я слегка удивился. Если при жизни верно уяснил себе состояние смерти, то меня давно уже должны были забрать либо в рай, либо в ад. Но пока никто не приходил. Может быть, вся эта болтовня о загробной жизни — враки? Тогда почему я вижу звезды, почему думаю?

Полночь. Часы на башне пробили двенадцать раз. Дважды в лесу ухнул филин. Я напрягся в ожидании чего-то нового, ощущение чего назойливо заполнило воздух.

Скрип… Скрип… Над каменным зубцом стены появилась чья-то голова.

— Он еще здесь, доктор!

— Бездельники… — откуда-то извне долетел второй голос. Он был недовольным и усталым. — Чумы на их головы не было.

— Что с этим делать?

— А сам не знаешь? Переберись во двор и зацепи за пояс.

Легкая фигурка с несуразно большой головой перемахнула через стену и, цепляясь пальцами рук и ног за неровности кирпичной кладки, принялась ловко спускаться вниз. Создавалось впечатление, что пальцы снабжены присосками — настолько быстро и аккуратно у нее все получалось. Где-то на задворках мертвого сознания заколыхалось подозрение: вот он, черт, собственной персоной. Явно ведь разумен, даром что без рогов и хвоста. На моей памяти никто вживую чертей не видел и достоверно описать не мог. Я, получается, первый. Ведь не человек же с такой легкостью спускался за мной по стене. Ни один человек так ловко не сумеет. Выходит, не врали попы. Что ж, посмотрим, как оно там, на распредпункте загробной жизни. Немножко смущало, что в спутники стенолаза затесался какой-то доктор. Ну, да, может быть, по ту сторону жизни тоже имеются и доктора, и профессура, и академики. Надо только подождать чуть-чуть — и все прояснится.

Между тем существо, спустившись, легкой танцующей походкой приблизилось ко мне и, обвязав веревку вокруг талии, перекинуло свободный конец через ограду.

— Готово, доктор!

Я почувствовал, как тело плотно перетянуло. Наверное, будь я жив, то испытал бы замечательные болевые ощущения, настолько глубоко веревка впилась в мясо. Но я не был жив, и все, что со мной происходило, происходило словно где-то вовне меня. Это как колешь иголкой онемевшую часть тела — чувствуешь, что игла проникает внутрь, но боли не ощущаешь.

Меня подтащило к стене, потом, усилиями оставшегося с той стороны доктора — наверх. Лицо терлось о кирпич, но я, опять-таки, не очень расстраивался — разве может огорчить покойного тот факт, что половина кожи с его головы сотрется о стену? Боли не было, значит, и досадовать тоже не на что. Я воспринимал происходящее абсолютно спокойно.

Следом за мной с ловкостью насекомого карабкался большеголовый. И когда доктор благополучно втащил меня наверх, это странное существо оказалось рядом. Подобрав под себя ноги, большеголовый уселся у моего лица, отчего стал походить на мартышку. Нет, совсем не так я себе чертей представлял.

— Принимай эстафету, — бесцветным голосом истерзанного жизнью человека проговорил доктор.

Большеголовый коротко кивнул и, быстро перебирая руками, подтянул к себе веревку.

Пока он занимался этим, я разглядывал его. Во-первых, потому что заняться больше было нечем, а во-вторых, надеялся хотя бы приблизительно определить, с какой целью меня забирают с места казни таким образом. Потому как пришел к выводу, что пришельцы к загробной жизни отношения все-таки не имеют.

Со вторым у меня ничего не получилось, а вот странное создание я успел изучить в подробностях. Оно этого заслуживало — настолько было необычным.

Больше всего меня поразили глаза. Две огромные выпуклые полусферы, словно выдавленные из глазниц огромным внутричерепным давлением. Окажись они фасеточными, я бы нисколько не удивился — настолько напоминали глаза насекомого. К тому же, светились. Не сильно, но тем не менее — тлели изнутри неярким матовым светом, который заглушал даже мерцание звезд. Так светится гнилушка в ночном лесу. Или, говоря более романтически, их следовало бы сравнить с фосфором, когда он начинает терять свою таинственную силу.

Остальные детали лица на фоне огромных глазищ выглядели настолько незначительно, что с трудом удавалось сосредоточить на них внимание. Маленький и почему-то совсем безгубый рот; скошенный до безобразного подбородок; нос, практически совсем отсутствующий — только небольшой бугорок возвышался над двумя крохотными отверстиями-ноздрями. Вот и все описание его лица.

Волосяной покров тоже отсутствовал. И кожа на голове была сморщена, как ладони у прачки в конце рабочего дня.

Но он не был уродом, нет. Такой мысли у меня даже не возникало, пока я разглядывал его. Он был, по-своему, совершенно нормален. Он был просто другой.

Перехватив у Доктора эстафету, большеговоловый столкнул мое тело со стены и принялся стравливать веревку, опуская ее все ниже и ниже. В первый момент я даже испугался — того, что окажусь слишком тяжелым для него, он не выдержит и я грохнусь на мостовую. О высоте полета представления не было, зато было подозрение, что приятных ощущений он мне не доставит. Даже мертвому.

Однако большеголовый оказался сильным созданием — веревка опускалась медленно, совсем без рывков. Но, когда на моей голени сомкнулись чьи-то — очевидно, Доктора — пальцы, я все-таки испытал облегчение. Потом вторая рука скользнула у меня за пазухой, обвилась вокруг спины, и голос (уже точно Доктора) сказал:

— Все в порядке, Копер. Я держу его.

— Тогда я спускаюсь, — донеслось сверху.

— Да.

Блеснув в свете звезд, мне на грудь сверху змеисто упала веревка, при этом опутав петлями и Доктора, который тихо и устало выругался. Затем, еще раз продемонстрировав свою потрясающую ловкость, по стене быстро спустился Копер. Оказавшись рядом с нами, он отряхнул руки и спросил:

— Пойдем?

— Да, — сказал Доктор, отчаянно пытаясь освободиться от веревки. — Только сначала, будь добр, сними с меня эту дрянь.

Большеголовый молча кивнул и выполнил его просьбу. Доктор, освобожденный от ненужных пут, протянул ему мое тело и проворчал:

— Возьми его.

— Конечно, — малыш Копер снова удивил меня своей силой. Легко приняв негнущееся туловище, зажал под мышкой. Доктор, глядя на него, слегка кивнул каким-то своим, одному ему известным мыслям, развернулся и, широко шагая, направился куда-то в ночь. Большеголовый, довольно бубня, последовал за ним.

Так мы и шли. Вернее, меня несли — бубнящий Копер, замыкающий мини-процессию. А впереди — Доктор, который тоже ворчал себе под нос. Но его ворчание сильно отличалось от довольного лепета большеголового. Доктор был явно сердит.

— Три с половиной тысячи лет! — глухо доносилось до меня. — Ровно три с половиной тысячи лет я должен бегать за этими кретинами, выкрадывать их трупы и возвращать им жизнь. А ради чего? Сказали — надо, и я бегаю по всей Земле, как полоумный, стараясь не выпускать из виду всех четверых!..

* * *

Я — раб твой, моя госпожа!

Прикажешь — и сердце вырву,

И съем с острия ножа

В честь новой победы пирровой.

Я с неба звезду сорву,

К ногам твоим брошу преданно.

И в горле последний звук

Убью, не сморгнув при этом, но —

Ответь мне, моя госпожа:

Не зря ль запалил искру я?

Сумеешь ли ты не дышать,

Когда пред тобой умру я?

Палящее солнце сожгло силы и разум за каких-то два часа. Боль в связанных высоко над головой и натянувшихся под тяжестью тела жилах уже не была такой невыносимой. В определенной степени она была даже приятной — давала понять, что организм еще жив и терпит. Но все равно раб умирал.

Раб был я, и умирал тоже я. За то, что молоденькая дочь моего господина, авгура Гнея Флавия Корвина, знатока гаданий по птичьим потрохам, звездам и прочим приметам, решила, что влюбилась в меня. А может, и в самом деле влюбилась. Это было уже неважно. Плохо было то, что я поддался очарованию ее молодости и стал жить с ней, как с женщиной. Еще хуже, что я позволил себе увлечься и потерял осторожность. И был схвачен на месте преступления. А потом, как наглядный пример для всех рабов, подвешен на столбе, за связанные в запястьях руки. Прямо под палящим солнцем, на Аппиевой дороге — там, где наезженная колея сворачивала к вилле знатного авгура, моего недавнего господина.

Поначалу страшно досаждали мухи и слепни, облепившие тело сплошной массой. От их укусов было нестерпимо больно, и я дергался на столбе, добавляя к этой боли боль в рвущихся суставах рук. Но потом тело вспухло, и на укусы стало плевать. Треснула, выламываясь в плече, кость, и я сошел с ума. Плевать стало на все совершенно.

И вот теперь я висел без сознания — сознавая, однако, что происходит. Я понимал, что умираю, подвешенный на столбе — в назидание всем тем, кто, может быть, лелеет в голове мысли, сгубившие меня. Рабы при виде подвешенного внимали предупреждению и торопились перейти на другую сторону дороги, чтобы, не глядя по сторонам, побыстрее убраться прочь. Великий и мрачный Рим умел заставить бояться себя и свих граждан. А моя маленькая любовница даже не пришла бросить прощальный взгляд на того, кого совсем недавно с таким пылом обнимала.

Знаете ли вы, чем смерть похожа на любовь? Она так же внезапна и неотвратима. И в этот раз она меня не разочаровала. Вдруг стихла боль в искалеченных руках. Стало ясным, как горный родник, сознание. И я бы уже не смог пошевелить ни одной частью тела, даже если бы очень хотел. Однако — совсем не хотел. Слишком приятным было ощущение общего и полного покоя. Не менее приятным, чем прежде — чувство абсолютного беспокойства.

Но покоя мне не дали. Какой-то молодец в коротком военном плаще остановил своего коня напротив столба, вынул из-за ремней, обтягивающих лодыжки, широкий армейский нож и небрежным жестом кинул его в моем направлении. Чуть выше перетянутых кистей. Веревка тенькнула, разделяясь под напором острого лезвия, я упал вниз, ударился о землю и мягко сложился втрое безжизненным телом.

Солдат соскочил с коня, подхватил меня на руки и понес к своему скакуну, на ходу ворча под нос:

— Полторы тысячи лет! Здесь, там, и везде успеть надо, за всеми четырьмя проследить! Как я устал!..

…Самое забавное — то была бесполезная жизнь. Я многое узнал, прислуживая авгуру во время церемоний, мог бы и сам отлично исполнить его роль, но кому нужны гадания, если свою-то судьбу гадающий предсказать не в состоянии? Невозможно это.

* * *

— Как же я устал! — ворчал Доктор. — Оживишь его — и начнутся бесконечные расспросы. Как будто я могу знать, что там задумали Великие! Когда же это кончится?..

— Скоро, Доктор, — весело сказал Копер. — Нынче вы оживите его в последний раз. Знамения были ясные. Четверо впервые собраны вместе. Лента Мебиуса заканчивается.

— Она никогда не заканчивается, — возразил Доктор. — Я в это уже не верю. Мы будем проходить ее виток за витком, и обе стороны будут, как одна, и конца у нее нет. А ты что — не так думаешь?

— Изнашивается все, Доктор! И лента Мебиуса, истершись, порвалась. И закончилась, как заканчивается все в этом мире. Как закончится когда-нибудь и сам мир. А что по сравнению с ним какая-то лента Мебиуса? Знамения были ясные. Этот раз — последний.

— Старый софист, — отмахнулся Доктор. — Откуда тебе знать?..

— Будут четверо собраны вместе,

Когда призраки мир наполнят.

Их черед охранять Пределы…

Доктор, ты забыл слова напутствия, — неприятно хохотнул Копер.

Доктор появился в поле моего зрения так внезапно, что я удивился его прыти. Удивился и напряг слух. Сейчас должно было прозвучать нечто, что — я это чувствовал! — станет очень важным для меня в ближайшем будущем.

— А я и не знал их, Соглядатай! — грозно сказал Доктор. — Если ты, конечно, помнишь об этом.

— Значит, время еще не пришло. Значит, это я поторопился. Когда выйдут Сроки, ты все вспомнишь, Доктор, — поспешил оправдаться Копер.

Доктор угрюмо промолчал.

Я был разочарован. Я ждал Чего-то. Но, если Что-то и прозвучало, то его важность осталась для меня сокрыта. А это было равносильно тому, что я ничего не слышал.

Странная пара — Доктор и Копер — продолжали идти вперед. Оба молчали, но их молчание было разным. Доктор молчал угрюмо и сердито. Звук, с которым при дыхании воздух вырывался из его ноздрей, говорил о том, что он почти в бешенстве. Но я ему завидовал — он мог дышать. А это уже много.

Копер молчал по-другому. Его молчание было безразличным. В отличие от Доктора, в голове у которого копошились не самые приятные мысли, в большом черепе его спутника никаких мыслей, кажется, вообще не было. Он был всецело поглощен тем, что нес меня.

Странно, но большеголовый, кажется, вовсе не устал. Хотя при жизни я весил под девяносто килограммов, а окоченение, сковавшее тело, должно было сделать его вовсе неудобным для переноски. Но Копера даже одышка не мучила. Ему было все равно, сколько килограммов он несет зажатыми под правой рукой. Мой вес и мое состояние мало трогали большеголового. Мне стало даже немного обидно.

Правда, только немного. Разум мой — странно, правда? мозг, выбитый шестью пулями, остался на стене, а разум все еще не покинул тело — так вот, разум был занят решением куда более важной задачи. Я по-прежнему силился понять, в какое место направляются Доктор и его спутник, куда они несут окоченевшего меня.

Отвечать на этот вопрос ни первый, ни, тем более, второй, не собирались. Идти они продолжали в абсолютном молчании, так что мне оставалось лишь строить догадки да упруго раскачиваться ногами и головой в такт шагам Копера. И так на протяжении всего пути.

А ночь между тем начала заполняться тенями. Это была не такая ночь, какие я знавал до своего расстрела — те ночи были заселены существами из плоти и крови. Нынешняя же, изменившая даже расположение звезд на небе, была иной. И жили в ней иные. Причем, иные — даже отлично от Копера. Тот, хоть и выглядел необычно, но все же был из плоти и крови, чего не скажешь об обитателях сегодняшнего сумрака. Они были смутные, темные, они летали, бегали, глухо урча и иногда повизгивая. Они наслаждались жизнью — своей жизнью, которая мало походила на жизнь обычных, материальных.

Справа, не спеша, но при этом достаточно быстро, нашу процессию миновал некто, похожий на бегемота с рогами оленя. Рога колыхались, словно резиновые. Этот не урчал, он утробно сопел. Нечто вроде: «Спакх! Сволочь! Спакх! Сволочь!». Может быть, «спакх» вырывалось у него при дыхании, но слово «сволочь» я расслышал отчетливо. И удивился.

Подобных этому рогатому бегемоту вокруг было превеликое множество. И небо тоже было заполнено стаями какой-то нечисти. А Доктор и Копер, не обращая на них никакого внимания, все тащили и тащили меня куда-то.

Лишь однажды еще за весь путь большеголовый открыл рот — когда перед нашей процессией остановилось нечто большое, расплывчатое — из породы тех, смутных, только гораздо больше — и, гребанув дважды землю ногой, загудело, изображая ветер в трубе. Глаза у этого нечто светились красноватым светом, руки оно воздело вверх и, показалось, закрыло ими полнеба.

— Вестник! — восторженно пискнул Копер. — Я ведь говорил тебе, Доктор, что этот раз — последний.

— Последний, последний, — проворчал Доктор. Не останавливаясь, он вытянул в направлении того, кого Копер назвал Вестником, кулак, сложенный «козой». С мизинца и указательного пальца сорвались голубоватые искры, быстро прожгли черноту ночи и ударили по глазам чудовища. То обиженно хрюкнуло и умчалось прочь, шаркая копытами, или что там росло у него на ногах. — Не время еще Вестнику появляться, — прокомментировал Доктор. — Даже если этот раз — последний.

И они, — а с ними и я, — двинулись дальше. Быстро, торопливо, ни на секунду не останавливаясь и не оглядываясь. Они были всецело поглощены дорогой, словно от того, как быстро закончится это путешествие, зависело наступление завтрашнего дня. Что ж, может, так оно и было. Я этого не знал.

Конечной целью нашего стремительного перехода сквозь ночь оказалось небольшое и с виду очень неказистое строение. Нечто из замшелого камня, просевшее и до крайности убогое. Крыша покосилась лет с полсотни назад, придав домишке вид залихватский и даже несколько кабацкий. Мерцающее окошко только подчеркивало это впечатление. Так матрос-забулдыга, выбравшись из трактира, весело и пьяненько подмигивает окружающим.

Перед дверью престарелого строения ходил человек. Он был высок и широк в плечах, но сильно сутулился, отчего казался гораздо меньше. Человек курил. Небольшой окурок, оставшийся от самокрутки, часто и ярко вспыхивал во тьме, освещая лицо, чем-то похожее на лицо индейского воина. Скорее всего, такое впечатление складывалось из-за обилия морщин, ровными стрелками изрезавших кожу лица. При красноватом свете окурка они разрисовывали физиономию человека причудливым узором теней, и от этого казалось, что на нее нанесли суровый военный раскрас ирокеза. Хотя, может, и не ирокеза. Неважно.

Доктор и Копер приблизились к человеку и остановились.

— Что нового, Страж? — поинтересовался Доктор.

— Ничего, — человек с окурком глубоко затянулся, осветив на время всю троицу и, слегка, меня. — Битвы сегодня не будет. Не время.

— Это точно? — резко уточнил Доктор.

— Шестая звезда упала за горизонт, — Страж пожал плечами, удивляясь, что находятся люди, способные сомневаться в его словах. — Раньше, чем через три часа, она не появится. Значит, исхода не будет. Битва не состоится. Время не подошло.

— В третьей плоскости оживленно, — заметил Доктор. — Призраки так и шастают.

— Правильно, — Страж кивнул, затянулся в последний раз и отбросил окурок. — Врата могут открыться за неделю до истечения Сроков. А за три дня они просто обязаны раскрыться. Вот призраки и выбрались на волю. Им тоже надо размяться перед Битвой. Хотя толку от них…

— Мы встретили Вестника! — встрял Копер. Голос его был визглив, и я догадался, что встреча с тем, смутным и большим — дело не совсем обычное.

— Не может быть, — спокойно возразил Страж. — Вестник должен появиться перед самой Битвой. До истечения Сроков он просто не сможет пройти сквозь Врата.

— Мы его видели! — еще более визгливо выкрикнул Копер.

— Действительно, это был Вестник, — задумчиво проговорил Доктор. — Рубиновый плащ, глаза Дракона. Ошибиться трудно. Это был Вестник.

— Шестая звезда упала за горизонт и поднимется только через три часа, — растерянно молвил Страж. — Сегодня первая ночь, когда призраки выбрались из Узилища… Это не может быть Вестник! Если только… Если только Лента Мебиуса не перехлестнулась!

— Перехлестнулась? — непонятливо переспросил Доктор.

— Да! Так оно, скорее всего, и есть, — человек с суровым лицом вынул из кармана кисет, быстро и ловко свернул цигарку, вставил в рот и закурил. Он заметно нервничал. — Но это значит, что процесс вырвался из предначертанного русла. Мы теперь не можем знать, что и когда будет. Даже Великие теперь бессильны что-либо поправить. Все сдвинулось. Битва может начаться раньше. Обязательно раньше. Исход произойдет до истечения Сроков.

— Это как же так?! — Доктор выглядел совсем неважно.

— Лента перехлестнулась. В ней теперь втрое больше витков, но каждый из них — втрое меньше. Законы, предсказанные Великими, перестали действовать. Исход может начаться уже нынешним утром.

— Доктор, если так, то что же это получается? — голос Копера сделался жалок и пискляв. Тонкие жилистые руки напряглись, стальной хваткой сдавив мое тело. Будь я живым, мне бы в этот момент стало очень неуютно. Но я был покойник, а покойников такие мелочи не беспокоят. Зато оба собеседника большеголового посмотрели на него с неприкрытым изумлением — им-то выражать эмоции ничто не мешало. — У нас же ни один из четырех бойцов не оживлен!

— До шести еще есть время, — успокаивающе заметил Страж. Получилось — как у заботливой сиделки, общающейся с больным, что на грани нервного срыва.

— Мы успели их всех собрать, и это уже хорошо, — кивнул Доктор. — Ничего не поделаешь, сегодня ночью придется хорошо поработать. К шести все четверо должны быть готовы. Если мы не успеем, то даже подумать страшно, чем все может обернуться.

Я испытывал странные ощущения. С одной стороны, слышал слова, которыми обменивалась троица, а с другой — до меня совершенно не доходил смысл беседы. Но ведь он был, этот смысл. И для Копера с Доктором, и для Стража имел огромное значение. Недаром все трое волновались, недаром напряглись сухожилия у большеголового.

Вместо того чтобы попытаться вникнуть в суть разговора, я перестал думать о нем вообще. Потому что вдруг увидел, как в чернильной вязкости неба появилось нечто — птица, не птица, зверь, не зверь; с крыльями, но о четырех лапах — и сорвалось вниз в крутом пике. И каким-то образом я легко понял, что целью ее полета являются мои глаза.

Живой разум отчаянно заметался в мертвой коробке черепа, не зная, что делать. Страхи жизни остались при нем, инстинкты — тоже. Разуму отчаянно хотелось сохранить глаза, но он не мог заставить — ни веки закрыться, ни рот — прокричать Доктору, Стражу или Коперу о том, что сверху падает опасность. Потому что разум — это то единственное, что осталось жить во всем моем восьмидесятишестикилограммовом теле.

А троица ничего, похоже, не замечала, взволнованными голосами продолжая обсуждать непонятные для меня темы — перехлест ленты Мебиуса, преждевременное истечение Сроков…

Но когда птица выросла до невероятных размеров и я уже готов был распроститься со своими глазами, Страж стремительным движением выбросил в воздух руку и жестким полукольцом обхватил горло летающей твари.

Не знаю, какой голос был у чуда-юда в нормальном состоянии, но с передавленным горлом оно сумело издать лишь хрип да сипенье, в которых, однако, явственно различалось знакомое:

— Спакх-сволочь!..

Оскорбление, очевидно, было адресовано Стражу, но тот никак на него не прореагировал, продолжая стоять и сжимать горло летающего чудища. Тогда оно прибегло к более активным методам обороны, ловко извернувшись и попытавшись вцепиться в руку Стража всеми четырьмя лапами.

Но тот, оказалось, чего-то подобного ждал, сильно встряхнул свою добычу и, перекинув из правой руки в левую, освободившейся сильно щелкнул по носу. Птицезверь оросил рукав Стража двумя каплями слез боли и был отброшен прочь. Махая не в такт и не в лад крыльями, отяжелевшими под грузом неудач, и не в силах подняться на достаточную высоту, тварь на бреющем полете поспешила подальше от этого негостеприимного места.

— Как с ума посходили, — безразлично заметил Страж. — Некоторые нормально себя ведут — резвятся, развлекаются. А другие сюда пробраться норовят. Словно для них тут медом намазано. Недавно какой-то розовый бегемот наведался. Хотел у Лонгви ногу сожрать. Тоже потом обзывал меня по-всякому. Обиделся. Вот почему, как на Землю выберутся, у них сразу дар речи просыпается?

— Видели мы его, — усмехнулся Доктор. — Пыхтел, как паровоз и тоже все время твердил, что ты — сволочь.

— У него были причины. Я ему хвост узлом завязал. Нечего лезть, куда не просят.

Я опять не совсем разобрался в ситуации. Бегемотоподобное существо, пробегавшее мимо с недовольным бухтеньем, я помнил. Правда, не разобрал, розового ли оно было цвета. А вот каким образом Доктор и Копер, а также Страж, существа из плоти и крови, могли контактировать с эфемерными созданиями вроде того же бегемота или летающего птицезверя, было непонятно. То, что их вижу я, казалось естественным. Я, как ни крути, мертвый. Но они-то живы!

Непонятного было много. И если раньше при странных фразах, произносимых Доктором или Копером в голове моей сами собой возникали многое объясняющие картинки прошлого, — дежа-вю, уже виденное, — то теперь ничего подобного не происходило.

Между тем Доктор и Копер переглянулись. Большеголовый скривил губы и произнес полувопросительно, полуутвердительно:

— За работу?

— Да, — кивнул Доктор. — Время не ждет.

Они слаженно, словно долго отрабатывали этот маневр, перестроились таким образом, что Доктор, распахнувший дверь, вдруг оказался позади Копера, и тот, со мною под мышкой, шагнул внутрь покосившегося строения, бывшего, по всей видимости, штаб-квартирой этой странной компании.

Внутри ослепительно ярко горел свет, но его источника я не заметил. В трех углах помещения, принявшего нас, стояли топчаны, на которых возлежали покойники. Скорее всего, впрочем, такие же покойники, как я.

Был топчан и в четвертом углу, но до нашего прихода он пустовал. А потом Копер положил туда меня.

Лежанка была низкая, так что я вполне мог разглядеть и остальные детали убранства. А оно было небогатым. Два окна, небольшая дверь напротив той, в которую мы вошли, четыре стола в центре, составленных по два в ряд. На одном из таких спаренных столов причудливо громоздились, извивались многочисленные колбочки, пробирки, змеевики. Рядом, дополняя картину, стояли мензурки с разноцветными порошками и жидкостями. Очевидно, ингредиенты и уже готовый продукт.

Вторая пара столов была пуста. К ней-то и направился Доктор. За ним семенил ставший вдруг похожим на верную собачонку Копер.

Неуловимым движением руки Доктор выхватил откуда-то стального цвета чемодан, открыл и, нимало не заботясь о последствиях, грудой высыпал на стол его содержимое. Что именно там было, я не увидел, но по металлическому звону, заполнившему комнату, догадался, что, скорее всего, медицинские инструменты.

— Приступим?! — весело и с некоторым даже вызовом вопросил Доктор.

— Да, — подобострастно пискнул Копер.

В поведении обоих, как я с удивлением отметил, произошла разительная перемена. Впрочем, такое случается сплошь и рядом. Человек, затурканный бытом, затравленный обыденными проблемами из-за своей к ним неприспособленности, совершенно преображается, когда начинает заниматься тем, что он действительно умеет делать, в чем даст сто очков вперед любому конкуренту.

Так было с Доктором.

С большеголовым было еще проще. Самоуверенный и нагловатый, но вынужденный подчиняться чужой воле, — Доктора, если говорить точнее, — он страдал из-за этой своей зависимости. Но чудеса, творимые руками партнера даже его заставляли проникнуться мыслью, что вынужденное подчинение в конце концов не напрасно. Что Доктор действительно достойный — начальник? повелитель?

— С кого начнем? — спросил Копер.

— А, пожалуй, с самого легкого случая, — сказал Доктор. — Принеси мне, будь добр, Леонида.

Большеголовый быстро и бесшумно скользнул в угол, находившийся от меня по диагонали, подхватил находившееся там тело и, так же проворно вернувшись назад, положил его перед Доктором.

— Та-ак! — протянул тот тоном профессора, принимающего экзамен. — Что мы имеем? А имеем мы два ножевых ранения в сердце, два — в правое легкое, многочисленные порезы и ссадины. — Выбрав в куче, вываленной недавно из чемодана, какой-то предмет, он поднял его вверх и провозгласил: — К делу!

Предмет оказался маленькой ножовкой с остро заточенным концом. Быстрым и точным движением полоснув покойного по груди, Доктор сделал надпил, вскрыл грудину и, засунув руку внутрь, принялся проделывать там какие-то манипуляции, бормоча при этом:

— Все, как и предполагалось. А какой еще смерти можно ждать от человека, который провел больше десяти лет на свалке, в постоянных попойках, драках и прочих неприглядных деяниях? Вот его и зарезали. Да и не могли не зарезать. Характер у покойного уж больно крут.

Копер с открытым ртом стоял подле стола, не прерывая обращенный в никуда монолог Доктора. А тот продолжал орудовать пальцами, ни на секунду не умолкая:

— И легко можно было догадаться, до чего он при такой жизни докатится. Еще тогда, когда он с жалкой тысячей воинов остался в этом, как его… Фермопильском ущелье. Против пары сотен, кажется, тысяч персов. Уже не помню. Ты помнишь, Копер, сколько их было? Ну, не важно. Разве нормальный человек на такое решится? Нет, Копер. Наш друг ненормален, и сей факт неоспорим. Он горд, тщеславен и преисполнен презрения к смерти. В общем, портрет героя в натуральную величину. Сколько, ты говоришь, раз я его возвращал?

Большеголовый ничего не говорил, а предыдущий вопрос — про персов, — кажется, и вовсе пропустил. Но стоило Доктору задать этот, он прикрыл глаза и зашевелил губами. Потом произнес:

— Триста сорок восемь раз. Нынешний — триста сорок девятый.

— Многовато за три с половиной тысячи лет, а? В среднем у него получалось прожить лишь десять с небольшим годков. Не густо. Кто там у нас рекордсмен в обратную сторону? Мудрец? Этого я, помнится, и сотни раз не возвращал. Да и возни с ним не в пример меньше. Прополощешь желудок, очистишь кровь от яда — и все. А этого приходится зашивать, заживлять, сращивать. Морока. Да еще и искать замучаешься. Нынче вон, всю помойку перерыли, пока нашли. Ну и запашок же от него был! Хорошо, что ручей рядом оказался. А помнишь, Копер, как мы его на фермопильском участке искали? Сколько трупов перекидать пришлось, пока нужный нашли? Они же там тысяч восемь персов порубить успели, пока их копьями не закидали.

— Больше, — уверенно заявил Копер. — Там за десять тысяч перевалило. Я тогда весь в крови был, словно сам в битве участвовал.

— Да и я не лучше. Хорошо, что до воинов Ксеркса сумели его сыскать. Если бы его труп к борту корабля приспособили, то мало, что от него осталось бы. Вся премудрость Великих не сумела бы его оживить. Кстати, кого персы царю вместо Леонида тогда подсунули?

— Не помню, — растерялся Копер.

— Да и не важно. Важно, что наш Леонид и в тот раз нам достался, — Доктор вынул руку из разреза, обтер ее насухо тряпкой. — Ну, вот и все на этот раз. Довольно легкая смерть, а потому и легкое возвращение. Дай-ка мне, Копер, мертвой воды — порез зарастить.

Большеголовый послушно метнулся к противоположному ряду столов, наполнил мензурку сине-зеленой мутноватой жидкостью и протянул Доктору. Тот принял склянку, опустил в нее какой-то предмет, весьма похожий на ружейный шомпол, вынул и провел им по тому месту на груди покойного, где делал надрез. После чего удовлетворенно вздохнул:

— Ну, вот и все. Первый готов. Мелкие порезы я ему заживлять не собираюсь. Пусть сам зарастает. В следующий раз думать будет, прежде чем дебоши устраивать. Хотя следующего раза у него, получается, уже не будет. Ну, да ничего. Для профилактики не повредит. Отнеси-ка его в кладовую. Полчаса на выздоровление, потом дашь ему глотнуть живой воды. А мне еще возни предстоит — уйма. Не хочу, чтобы он мешал работе глупыми вопросами.

Копер послушно подхватил отремонтированное (по-другому не скажешь) тело и направился с ним к той самой маленькой двери, что находилась против входа. Доктор же облокотился кулаками на стол, навалился на него всей массой и с непонятной тоской в голосе проговорил:

— Сириус, Сириус! Не могу я работать, когда тебя нет, Сириус!

Внезапно его забила крупная дрожь, и Копер, вышедший из кладовой уже без Леонида, оторопело уставился на своего напарника. А Доктор все колотился в нервном припадке, и инструменты на операционном столе жалобно и тонко позвякивали. В довершение ко всему, Доктор заговорил речитативом, и голос его стал глухим и замогильным:

— Ярка звезда Сотис! Остры ее лучи, пробивающиеся сквозь Космос тысячелетьями! Мал в небе Сотис, но хладный свет его дороже света лунного, ибо он дарит надежду достичь искомого даже сквозь толщу времени. Ярко горит звезда Сотис, и, восходя над горизонтом…

Я узнал эту песнь. Она была древней-древней. Она была из колыбели человечества. Это была песнь жрецов Пта, египетского бога. Я сам когда-то был жрецом Пта и пел эту песнь.

А Большеголовый вдруг сорвался с места, причитая, и причитания в его устах выглядели комично, хотя обстановка к комизму не располагала.

— Да что с тобой, Доктор?.. Ведь три тысячи лет… Четыре тысячи лет… И над памятью твоей поработали — будь здоров, а ты все о своем!

Он подбежал к уставленному колбами столу, налил полный мерный стакан какой-то янтарного цвета искрящейся жидкости, вскочил на операционный стол и, оттянув Доктору нижнюю челюсть, плеснул прямо в рот.

Доктор выпучил глаза и побагровел. Ноздри его расширились и выпустили то ли дым, то ли пар. Рот сжался в тонкую щель, щеки раздулись. Казалось, ему вот-вот разорвет голову от избытка внутреннего давления. Ничего подобного, однако, не происходило. Копер, стоя перед ним, с надеждой и некоторой опаской ожидал результатов своего эксперимента.

Ожидание растянулось минут на пять. Выражение лица у Доктора не менялось, но чем дальше, тем спокойнее становилось оно у большеголового.

Наконец физиономия Доктора приняла прежнее выражение — глаза стали меньше, ноздри опали, щеки сдулись. Кровь отхлынула, и он, разлепив губы, прошипел:

— Ты что, сдурел?! Копер, я научу тебя когда-нибудь, что живым людям живую воду давать нельзя? Ни капли! В этом случае действие живой воды от количества не зависит — отдать богу душу можно и после одной капли. Просто энергией разорвет! Две жизненные силы на одно тело — многовато!

— Но ты ведь выжил! — самодовольно заметил Копер.

— Я — среди Избранных, не забывай! Но и меня бы разорвало к чертовой матери, если б не жуткий упадок сил. Ты больше так не рискуй.

— Хорошо, — покорно согласился большеголовый. — Но и ты меня так больше не пугай.

— Мне действительно сложно работать, когда Сириуса нет на небе, — задумчиво проговорил Доктор. — Он — единственная звезда, дающая мне энергию. Остальные только забирают. Не знаю, почему… По-моему, еще с Египта повелось. Сотис великий блистает на небе… М-да! А ночь только начинается. Чувствую, Копер, что к ее исходу я буду пуст, как барабан.

Странное лицо большеголового выражало сочувствие. Он действительно переживал за Доктора. При всей их взаимной неприязни, которая нет-нет, да и проявлялась, они все-таки играли за одну команду, и если выбывал один, то и второй автоматически оказывался на грани выбывания. Выпадет из игры Доктор — и некому будет приводить в порядок меня и остальных мертвых. Правда, я не вполне понимал, для чего это нужно, но перед Копером такой вопрос, судя по всему, не стоял. И для него, и для Доктора все, что происходило или будет происходить, было исполнено смысла. И хотя для меня оставались неясны функции, возложенные на большеголового, — ведь не исполнять же роль «подай-принеси», в самом деле, — но я с точностью мог сказать, что заменить друг друга, случись что, они не смогут.

— Ну что, продолжим? — вздохнул Доктор. — Давай по нарастающей. Кто там у нас? Лонгви? Тащи сюда, ремонтировать будем.

Место Леонида занял тот, кого называли Лонгви. В отличие от своего предшественника, ни крепким телосложением, ни развитой мускулатурой он не отличался. Скорее наоборот — был строен, даже хрупок. Единственное, что их объединяло — обилие синяков и шрамов на теле.

— Что в карте больного? — Доктор снова начал свою игру в вопросы-ответы, где участвовал только он один. Видимо, это помогало ему работать. — А в карте больного сплошные переломы. Таким образом, уважаемые господа, мы имеем возможность наблюдать тройной перелом позвоночника со смещением дисков, десять переломов ребер — из них два открытые, три перелома ног — один открытый, два — рук, опять один открытый. Раздроблены кости таза. Две дыры в черепе, из них через одну поврежден мозг. Печально, но поправимо. Так, что еще… — его ловкие пальцы ощупывали мертвое тело, и Доктор, похоже, видел через них все насквозь. — Разрыв селезенки. Гм. Легкие тремя ребрами пробиты. Ну, в принципе, все. Глаза у него нет, насколько я помню, уже лет восемьсот. Отыскать оный не удалось, так что все претензии — к сарацинам. Вставлять каждый раз искусственный я уже заколебался, а посему сейчас воздержусь. Ничего, и с одним глазом сгодится. В общем и целом, случай не особенно сложный, хотя повозиться придется долго. С другой стороны, а кто гнал его в горы? Подумаешь, скалолаз. Вот и долазался. Жизнь потерял, очередной глаз потерял, а совесть еще до рождения потерял. Такой вот азартный человек. Игрок.

Доктор проворно и уверенно делал свое дело. Его тонкие пальцы порхали над телом, словно он был пианист-виртуоз, а перед ним стоял рояль, и игралась пьеса в темпе аллегро. Живая вода, видимо, пошла на пользу, и напрасно он обругал Копера. Хотя — кто знает.

Не переставая рассказывать разные забавные эпизоды из жизни, — а вернее, жизней, — пациента, Доктор вправлял ему переломанные кости, резал тело, запускал в разрезы пальцы и что-то делал внутри. Копер, зараженный его энергией, метался между лабораторным столом и операционным, передавая Доктору то живую воду, то мертвую, то разрыв-траву, то траву-плакун. Оба были поглощены процессом оживления.

— Азартен, азартен, — похохатывал Доктор. — Помнишь, Копер, как он с пиратами в кости играл, когда Каем Кесарем был? Дескать, выиграю — и вы меня отпустите, а проиграю — что делать, к выкупу еще и проигрыш прибавлю.

— Помню, — поддержал его Копер, суетящийся между столами. — Он же тогда в три раза больше собственного состояния проиграл!..

— То-то и оно, — Доктор добродушно усмехнулся. — Кто же, кроме него, такую сумму мог найти? Пришлось отпустить, чтобы он сделал это. Хорош поворотец, а?

— А он вместо выкупа потом вдоль дороги всех на крестах развесил, — докончил большеголовый. — Веселый человек!

Что ж, в таком случае, странное чувство юмора было у этого Лонгви. Да и у Доктора с Копером тоже, поскольку после слов большеголового оба задорно рассмеялись. Впрочем, что для них жизнь человеческая, если оба странствуют по миру вот уже три с половиной тысячи лет? Посланцы каких-то Великих. Высших сил, как я понял. Богов, что ли?

С Лонгви Доктор провозился намного дольше, чем Леонидом. Но, когда Копер умчался относить отремонтированное тело в кладовую, выглядел не в пример лучше. Его руки снова стучали по столу, но на сей раз не в припадке нервной дрожи, а выбивая незнакомый, но завораживающе диковатый мотив. Может быть, на Доктора все еще действовала живая вода, а может, причина была другая, но факт остается фактом — он чувствовал себя неплохо, хоть и был слегка бледноват.

Копер, на время работы с ремонтом тел обратившийся в верную болонку, в кладовой не задержался и пары секунд — очевидно, просто сбросил его на пол, особо себя не утруждая. Потом, снедаемый беспокойством за состояние здоровья Доктора, выскочил обратно. Но, увидев, что с партнером все в порядке, расплылся в идиотской улыбке и спросил:

— Тебе уже лучше?

— Сириус взошел, — просто ответил Доктор. — Давай, Копер, пошевеливайся. Работы у нас сегодня много. Неси следующего.

— Кого?

— Давай Амадеуса. Ему голову пулями изрешетили, но возни с ним все равно меньше, чем с Философом. Что-то с ним неласково в этот раз обошлись. Обычно его травят или режут.

— А сейчас к старинной пушке привязали, — хохотнул Копер, заставив меня еще раз подивиться его своеобразному чувству юмора.

— Ну, ты сейчас еще начни рассказывать, как мы его по частям собирали, — недовольно проворчал Доктор. — Шевелись. До рассвета всего четыре часа, а мы еще и половины работы не сделали.

Большеголовый послушно сорвался с места, подбежал ко мне и, схватив за ногу, сдернул с топчана. Моя голова с противным хрустом стукнулась о пол, но боли я не почувствовал, да и не ожидал ее — успел привыкнуть к странному состоянию мертвого организма.

Волоком подтащив меня к операционному столу, Копер наклонился и поднял тело наверх. Надо мной склонилось лицо Доктора — слегка насупленное от напряжения, с шевелящимися губами.

Завершив осмотр, он весело сказал:

— Итак, Амадеус. Эхнатон. Многократный верховный жрец. Маг и кудесник. Ворлок, волхв и так далее. А пули на лету останавливать не умеет. Досадно, правда?

«Почему это не умею? — слегка обидевшись, подумал я. — Умею. Просто порой случаются такие моменты, когда их не хочется останавливать. А иногда и не нужно останавливать». Это действительно было так. Случается. Кроме того, когда их много, этих пуль, их вообще невозможно остановить. За каждой не уследишь, даже затормозив время. А общее заклинание — заклинание Стены, способное отразить залп сорокапушечного корвета в упор — с каждым ударом слабеет и разу к пятидесятому эту стену преодолеет даже комар.

Доктор ощупал мою голову, взял какую-то страшную машинку с зубчатым диском, похожую на пилу, — да и бывшую, по всей видимости, пилой, — включил ее и прочертил на черепе круг, — словно крышку для кубка делал. Сняв ее, он принялся ощупывать пальцами мозг, приговаривая:

— Водить дружбу с президентами чревато неприятностями. Тем более с такими, как Орозо. Президенты обычно не любят умных и сильных людей в своем окружении. Орозо тоже не любит таких. Он от них избавляется. Увы, мода на придворных магов прошла.

Он был прав, Орозо от меня избавился, как от потенциального соперника. Причем, не только в политике, но и на любовном фронте. Хотя, признаться, именно в политике я не собирался составлять ему конкуренцию. Терпеть ее не могу. Из всей грязи на земле она — самая вонючая. Что касается дел сердечных… Любовницы Орозо были не в моем вкусе. Не люблю жгучих брюнеток. В них есть что-то вампирское. Я крутил роман с его женой, но это продолжалось уже два года. Все об этом знали, и Орозо — тоже. Но ему было плевать, потому что семейная жизнь вот уже лет десять как не интересовала его. Почему он решил пересмотреть свои взгляды? Просто ему потребовался козел отпущения, с которого можно начать тотальный террор. Таким козлом стал я.

Пальцы Доктора сновали в моей голове, и я вновь испытывал странные ощущения. Так бывает, когда трогаешь онемевшую плоть. Но мозг — не плоть, это все-таки несколько иная субстанция. За множество жизней на подсознательном уровне я усвоил одну простую истину: именно мозг нужно беречь больше всего на свете. Потому что иначе — больше, чем смерть.

— Да, — хмуро проговорил Доктор. — Мозг ему разворотили основательно. Все-таки, шесть зарядов — это многовато. Придется кое-где ткань менять.

— Перед Битвой?! — взвизгнул Копер. — Доктор, ты понимаешь, чем это может обернуться?

— Вполне, — Доктор кивнул. — Часть памяти будет стерта. Он уже не сможет использовать мощь своей магии на том уровне, которого достиг за три с половиной тысячи лет. Но другого выхода нет. У него в голове месиво. Я постараюсь спасти все, что можно, но процента два все равно придется заменить.

— Ты Доктор, — недовольно уступил Копер. — Но если гроны одолеют, подыхать тебе придется так же, как мне. Так что меняй.

Это была их первая размолвка в процессе ремонта покойников. И она не понравилась Доктору. Гневно сверкнув глазами, он сказал:

— Про «подыхать» я знаю не хуже тебя! Но другого выхода нет. Здесь я Доктор, ты верно подметил. И я беру эту ответственность на себя. А ты… Вряд ли ты останешься дожидаться исхода Битвы, я так думаю.

Его пальцы снова проникли в мой череп и надавили на что-то. Я почувствовал, что все тело пронзает электрический разряд невероятной мощи, и комната вместе с Доктором и Копером уплыла куда-то вбок.

* * *

Есть Океан, огромный, как Безмолвие. Есть островок, маленький, как слово. И я плыву по Океану в направлении островка, чувствуя невероятную усталость. Плыву с трудом, одержимо вскидывая руки и проталкивая тело вперед. Но до островка далеко, очень далеко — в три раза дальше, чем до горизонта. И тем не менее надо плыть. Плыть во что бы то ни стало, не останавливаясь и не отдыхая. Я знаю, что не утону — в этом океане утонуть невозможно. Но, если остановлюсь, то застряну здесь навсегда — обессилевший и одинокий.

Океан состоит из миллиардов человеческих душ — тех, кто жил когда-то, но ушел, не исполнив предназначения, и теперь ожидает, когда его снова призовут в мир людей, и тех кто только-только нарожден из Хаоса и готовится впервые примерить телесную оболочку.

Я тоже — всего лишь душа самого себя, прежнего, расстрелянного у стены из красного кирпича. В этом эфемерном мире душа не нуждается в теле, она прекрасно обходится без него. Более того — тело здесь существовать просто не сможет. И я все плыву и плыву, преодолевая отчаянье и мысли о том, что мне, пожалуй, никогда не доплыть до островка, откуда начинается дорога в Мир Двух Истин — Добра и Зла, Любви и Ненависти.

А души вокруг вибрируют от напряжения. Им обидно, что это я плыву к островку, а не они, им тоже хочется туда. Но очередность устанавливается не мной, поэтому их претензии, их досада и зависть — лишь ненужный хлам на моем пути.

Я выкидываю вперед руку и чувствую, что она готова оторваться — настолько я устал. Меня охватывает отчаянье при мысли о том, какое расстояние еще предстоит преодолеть. Но я толкаюсь ногой, и понимаю, что дистанция пусть ненамного, но сократилась, что сделать нужно уже на одно движение меньше. И плыть становится чуточку легче.

Никогда бы не подумал, что душа может так уставать — физически уставать. Наверное, это потому, что ей приходится проделывать именно физическую работу. Там, в мире материальном, с этой задачей справлялось тело, полностью освобождая душу от нагрузок. Здесь же ей самой приходится выкладываться.

Но расстояние постепенно сокращается, и когда я отчетливо понимаю, что больше не выдержу, что сейчас распластаюсь, бессильный, на волнах завистливых душ и останусь здесь навсегда, потому что больше не смогу сделать ни одного движения, вдруг оказывается, что островок совсем рядом, что до него рукой подать. И невесть откуда появляется еще толика сил — как раз на то, чтобы доплыть.

И еще я замечаю, что не один. Много меня направляется к берегу с разных сторон. И весь я выхожу на берег одновременно. Многочисленный. Единый, но все же разный.

— Ты — это я, — как пароль, произносит другой я, оказавшийся по правую руку.

— Ты — это я, — эхом отзываюсь я, и чувствую, что это действительно так, что мы — единое целое, по какому-то досадному недоразумению временно оказавшееся разделенным.

— Ты новый, — говорит сосед справа, внимательно глядя на мою голову. — Я тебя раньше не видел. В первый раз?

Я понимаю, что он узнал это по ранам на моей голове. У него самого никаких отметин не было, но другие выглядели порой очень плачевно — кто-то был в свое время повешен, кто-то — сброшен со скалы, кого-то и вовсе четвертовали.

— В первый, — соглашаюсь я. — А вы все?..

— Мы — не в первый, — говорит сосед.

— А вы — кто?

— Разные. Те, кем ты был в прошлых жизнях. Вон верховный жрец майя Тикаль-Шока. Вот Эхнатон, он вообще один из самых старых. Я — Дельфийский оракул, тоже не новичок.

— А я кто? — мне стало обидно в такой компании быть никем.

Я, который справа, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Мне кажется, что ты — замыкающий. Никогда еще нас не призывали на остров всех вместе. Значит, что-то надвигается. То, для чего мы жили столько жизней. Только я не знаю, что это будет. И я не чувствую здесь еще троих. Ли Янга нет. Жалко, он отличный специалист по восточной магии. Герцог Дю Гаранж отсутствует. Ну, этот ладно — традиционная европейская магия, среди нас много таких. Барона фон Штока не чувствую — плохо. Все-таки, знаток искусства управления потусторонними явлениями. Остальные все, вроде, на месте. Но почему нет тех троих? Не понимаю! — И я, который справа, недоуменно пожимает плечами.

Я, который слева, повторяю его жест. Уж я-то точно ничего не понимаю. Ничего из того, о чем он только что говорил, я не знал. Для меня это была совершенная новость. Поэтому я спрашиваю:

— И что теперь делать?

— А ничего, — отвечаю я же. — Ждать их уже не имеет смысла. Они уже не появятся. Я не знаю, что нам предстоит, но попробуем сыграть в таком составе. — И, немного погодя: — Пора идти! Вон, плывет кто-то. Ему нельзя мешать. Вперед!

И множественный я, обступивший островок со всех сторон, синхронно начинаю двигаться к центру, постепенно сужая круг.

* * *

— Смотри-ка, он приходит в себя!

Я попытался почувствовать смысл сказанного и понял, что действительно прихожу в себя. Муть в глазах рассеялась, мозг начал, хоть и со скрипом пока, но работать. А самое главное — тело вновь обрело способность двигаться. Я поднял руку и провел ею по лицу. Непередаваемое ощущение. В голове, окончательно приводя меня в чувство, защелкало. Это вставали на место сегменты памяти. И я наконец стал самим собой. Даже не тем, кем был, когда Доктор и Копер забирали меня с тюремных задворок. Ко мне возвращалась память всех моих жизней. А я и подумать не мог, что их было так много.

— Как себя чувствуешь, Кудесник? — раздался тот же голос.

— Пока не пойму, — я посмотрел в ту сторону, где находился говоривший, и увидел Леонида.

Воин сидел, вытянув в разные стороны ноги и свесив меж ними руки. Голый, как прибрежная скала. Его тело покрывали лишь многочисленные шрамы, рубцы и ссадины. Выглядел он очень внушительно. Не особенно высок — чуть выше среднего роста, но с потрясающим телом, закаленным в бесчисленных схватках и жизненных невзгодах. Собственно, мускулистым тело Леонида назвать было нельзя — мышцы его почти не создавали рельефа. Но они были везде, оплетая костяк с ног до головы толстым покрывалом. Кости под кожей проступали лишь на локтях, коленях, костяшках пальцев и ступнях. Ну и, само собой, на голове — я еще не видел ни одного человека с мускулистой головой, и Леонид не стал первым. Но все остальное в нем буквально дышало мощью — он был абсолютный самец, вожак стаи, способный разорвать любого соперника посредством одного лишь авторитета. Хотя все равно предпочел бы драку. У него был такой вид, что казалось — возьми он в руки палку, и палка станет мечом. Возьми ложку — и ложка обратится в дротик. Щита и доспехов его менталитет явно не признавал.

— Мы на тебя уже полчаса смотрим, все гадаем, чего это Доктор с тобой так долго возился, — снова подал голос Леонид.

— Голова, — объяснил я. — Меня расстреляли. Шесть пуль в голову. Доктору пришлось часть ткани менять.

— Серьезно? — удивился Леонид. — Мне проще. Меня зарезали. Несколько ударов — и все. — Он потер свежий шрам на груди, чуть ниже левого соска и усмехнулся: — Со мной вообще обычно поступают без особой выдумки. Чем проще, тем быстрее — чем быстрее, тем безопаснее. Боятся. Я ведь, если выживу после первого удара — порву на тряпочки.

— Перед тобой вообще сидит образчик человеческой доблести, возведенной в высшую степень и приравненной к идиотизму, — раздался второй голос, в котором явственно звучала ленивая и незлобная насмешка. — Слыхивал я, что он один на один против тысячи персов стоял и нарубал их, что крестьянин — дров.

— Дурак, — также беззлобно усмехнулся Леонид. — Все б тебе болтать. Это не я один против тысячи бился, это у меня под началом столько было. Фермопильское ущелье от двухсоттысячной армии Ксеркса защищали. — Он вздохнул и, как я с удивлением отметил, облизнулся. — Да мы бы тогда выстояли. Мы персов накрошили — аккурат половину ущелья трупами завалило. А у нас — ну, человек сто полегло. Если бы не тот пастух, Эфиальт, что их к нам в тыл вывел… Жалко! Сойтись бы на том же месте с теми же силами, только в честной сече — доблесть против доблести, меч против меча, посмотрел бы я еще, чья взяла! А то — с тылу навалились… Но какие воины у меня были! Один к одному, спартанцы, моя школа! Никто не отступил, все на месте полегли.

— И ты тоже, — докончил Игрок. И, повернувшись ко мне, добавил: — И вот с этим человеком мне уже полтора часа общаться приходится. А он ни о чем, кроме войны, говорить не хочет. Прямо тоска берет.

Я посмотрел на него. Невыразительная фигура, невыразительное лицо. Только ввалившаяся глазница с левой стороны черепа придавала ему вид дьявольски хитрый. С виду — лет под сорок. Хотя, собственно, нам всем с виду лет под сорок. Сухощавый, даже стройный. Абсолютно среднего роста. Лишь единственный глаз горел весело и выжидающе под не в меру густыми бровями. Прозвучи рядом: «Делайте ставки, господа», и он сорвется с места и побежит искать, где тут рулетка, чтобы сделать ставку. И глаз его при этом воспылает огнем азарта. Одно слово — Игрок.

— Что-то долго Доктор с Мудрецом возится, — рокотнул Леонид. — Наверное, что-то серьезное.

— Слышал, что его к пушке привязали и выстрелили, — подсказал я.

— Скажи, а? — удивился экс-спартанец. — Видно, крепко он кому-то насолил. Меня вот ни разу к пушке не привязывали.

— Пророков нынче всерьез не воспринимают, — заметил Лонгви. — А если воспринимают, то в обратном смысле. А к пушке меня тоже как-то привязывали. Португальцы, лет пятьсот назад. Я тогда мавром был, пиратствовал потихоньку. И на их корабль нарвался. Если бы в бейдевинд не стал свою «Розу Алжира» класть, мы бы их одолели, хоть у них и пятьдесят пушек против наших двадцати восьми было. Я сглупил — нужно было по правому борту держаться, у них там только три орудия живых оставалось. Дать пару залпов, разворотить все — и на абордаж. А я, дурень, решил и с другого борта их артиллерию потрепать. Уж больно у меня канониры хорошие были, как на подбор. А они, гады, в клинч вошли и всех моих канониров, как лук в салат, пошинковали. Меня, как хозяина корабля, к моей же пушке привязали и салют кишками сделали. Доктор мне потом половину внутренностей менял.

Я подумал, что этот бы, пожалуй, тоже остался в Фермопильском проходе с тысячей воинов — но не ради того, чтобы свою воинскую доблесть испытать или крепость руки, как Леонид. Его в подобной ситуации привлек бы риск — тысяча бойцов против двухсот тысяч, как двадцать восемь орудий против пятидесяти. Это тоже азарт, тоже — игра, только на кону не деньги, а жизнь. Но ведь интересно, чья возьмет, и ради того, чтобы выяснить это, Игрок будет стоять до конца. Только не так, как Воин — по всем правилам боевого искусства, грудь на грудь, отвага на отвагу, заход с тыла почитая за бесчестье. Игрок и сам будет не прочь с тыла зайти, да еще и другие каверзы выдумает — тысяча против двухсот, уж больно силы неравны. И он будет равнять их хитростью.

Время тянулось невыносимо медленно. Несмотря на то, что нам, как я понял, предстояло выступать в связке, на данный момент разговаривать было не о чем. Потому что друг друга мы если и знали, то только в той мере, какую между делом, в разговорах, позволили себе Доктор и его большеголовый помощник. А потому беседа затухла сама собой, как костер, в который не подбрасывают дров, и никто из нас троих не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать ее.

Каждый занимался своими делами. Хотя, если разобраться, какие могут быть дела в такой маленькой комнатушке? Леонид время от времени задумчиво ковырялся в носу, но большей частью разглядывал свои ногти. При этом, нахмурив брови, что-то бормотал, словно был недоволен их формой или темпами роста.

Лонгви раздобыл где-то монетку. Это, признаться, поражало, потому что мы, все трое, были абсолютно голые, и, следовательно, держать монеты нам было негде. Ни кожаных карманов, ни других приспособлений для этого природа не предусмотрела. Не предусмотрела, а вот монетку Лонгви где-то раздобыл. И теперь играл ею в орлянку. Сам с собой. Безбожно мухлюя при этом.

Я от нечего делать вытянулся на лежанке, закрыл глаза и принялся повторять основные вводные в магию заклятий и заклинаний.

* * *

Линия. Линия. Линия.

Угол. Трехмерный провал.

Длинные взгляды-клинья,

Шторы-мазки паутинные.

Время. Стрелок наповал.

Улица. Улица. Улица.

Лица. Асфальта охват.

Мусор гребущая курица.

Кот на заборе щурится.

Время. Бродяга-хват.

Облако. Облако. Облако.

Небо. Пустая тишь.

Солнца монеты золото,

Синь на куски расколота.

Время. Седой малыш.

…Время. С 1236 года и на протяжении следующих пятидесяти лет время было моим самым страшным врагом. Бесноватый и полусумасшедший барон фон Везен бросил меня в одиночную камеру одной из своих добротных, на века построенных тюрем.

Они у барона не пустовали никогда. И большинство узников сидело именно в одиночках, постепенно сходя с ума. Потому что доподлинно было известно — жить в казематах им предстоит до тех пор, пока смерть не сжалится и не заберет их с собой.

Даже покинуть мир по собственной воле узники фон Везена не могли — никакими средствами к тому не располагая. Острых предметов им не давали, единственное, чем можно было воспользоваться — это миска, в которой приносили скудную похлебку, да цепь, которой они были прикованы к полу. Но миска была слишком мала, чтобы засунуть в нее лицо и захлебнуться в баланде, а цепь состояла всего из трех звеньев, и не было никакой возможности удавиться ею или проломить себе череп. Ее нельзя было разбить ни о земляной пол, ни о каменную стену. Первый был слишком мягок, а до второй было не достать — узники предусмотрительно приковывались в центре камеры.

Барон фон Везен любил на досуге спускаться в тюремные подвалы и наблюдать, как с каждым его визитом все безумнее и безумнее становятся узники. Барона это забавляло. Он находил, что приближается к разгадке сокровенных тайн бытия — если Господь наделяет бессмертные человеческие души разумом, то он, фон Везен, лишает их оного. В понимании барона, это было почти равнозначно.

Я угодил в тюрьму за очень простую вещь — убил двух уток на озере. Этого оказалось достаточно, чтобы на суде, где председательствовал сам восемнадцатилетний фон Везен, меня обвинили в том, что я хотел обречь несчастного владетеля на голодную смерть, ибо без этих двух уток вся продовольственная безопасность баронства шла псу под хвост. За столь опасное преступление меня заковали в кандалы, в сопровождении почетного караула из двенадцати человек препроводили в камеру и посадили на цепь.

В камере было тепло, но сыро и хоть глаз выколи — ни одного оконца. Условия мне не понравились. Ослабленным заклятьем жара я победил сырость, а долгое и нудное чтение заклинания Совы позволило нормально видеть даже в этой кромешной тьме.

Баланда, которую два раза в день доставлял тюремщик, по вкусу тоже не пришлась. Но сделать из нее что-нибудь стоящее одними пассами рук да чтением заклинаний я не мог. Пришлось прибегнуть к более изощренному способу — я вызывал крыс, убивал, разделывал и добавлял в баланду. Потом вызывал небесный огонь — в разумных пределах — и часок-полтора варил крысу на нем. Крысы были жирные, в тюремной похлебке имелись редька и лук, так что получалось весьма сносное варево. Возникла было проблема, куда девать крысиные отходы, — кости, шкурки и внутренности, — но я пошел по уже проверенному пути и просто сжигал их. На оставшийся пепел тюремщики внимания не обращали, а тюремный смрад надежно скрывал запах горелой крысиной плоти.

В первый раз барон фон Везен наведался ко мне через неделю. Я еще не совсем освоился со своим новым положением и пребывал в угнетенном состоянии духа. Барону это понравилось. Он попинал меня в бок, походил вокруг, с удовольствие наблюдая, как я щурюсь от яркого света факелов — глаза, привыкшие к темноте, болели.

— Ну что, бродяга? — спросил фон Везен. — Расскажи, откуда ты шел.

— Из Латинской империи, — разговор даже с таким собеседником, каким являлся наполовину безумный барон, был для меня необходим — он помог бы успокоить бешенную скачку мыслей в голове, и, возможно, натолкнул на что-нибудь полезное.

— И что ты там делал? — голос барона был мягок и вкрадчив, но в глазах светилось безумие садиста, предвкушающего кровь.

— Постигал науку астрологию у Никифора Одноглазого. Он величайший астролог нашего времени, я у него многому научился.

Я сказал это не без умысла — вдруг фон Везен пожелает завести собственного звездочета, который будет предсказывать его судьбу. Но барон пропустил мои слова мимо ушей, и я понял, что ответы ему не очень-то и нужны. Он просто изучал — сколько еще душевных сил во мне осталось, сколько я сумею продержаться.

— Хорошо, бродяга. Я зайду к тебе через полгода, тогда ты мне и расскажешь, куда шел из Константинополя и почему мое баронство оказалось на твоем пути. Я не люблю шпионов.

И он ушел. А я решил, что сходить с ума резона нет, потому что доставлять удовольствие этому самовлюбленному параноику не хотелось. И я улучшил условия обитания в камере.

Но время все равно текло невыразимо медленно. Я мог с ним работать — однако, лишь замедляя его течение. Ускорить — не умел. И, насколько знал, из ныне живущих никто не умел.

И я понял — чтобы избежать сумасшествия, необходимо занять себя какой-нибудь работой. А какая может быть работа у звездочета и чернокнижника, если не отрабатывание магии?

С практической стороной вопроса было сложно. Два момента вставали на этом пути незыблемой преградой. Первый — малые размеры камеры. Но это еще куда ни шло. А вот второй — отсутствие практически всех ингредиентов для сотворения более или менее сильного колдовства, — был посерьезнее. Все, чем я располагал — это крысиные лапки и хвостики. Но этого было мало.

Тогда я решил, что наиболее правильным в сложившейся ситуации будет приналечь на теорию. Причем, на теорию, опять-таки не затрагивающую заклинания с использованием различных ингредиентов. Обычная магия слов и чисел и ее основные вводные.

Например, круг. Символ Солнца. Используемый без дополнительных вводных в различных заклинаниях, вызывает огонь и жару. С его помощью я победил сырость в камере. Да здравствует круг!

Фон Везен пришел, как и обещал, через полгода. Круглолицый, сытый и довольный. Пушок на его щеках и подбородке огрубел и больше стал походить на бороду, чем в первый раз.

— Ну что, бродяга? — спросил он. — Продолжим нашу беседу?

Я тоже был сыт — только что съел похлебку с двумя жирными, вкусными крысами. И борода у меня была побольше и погуще, чем у барона. Я лежал на полу, закинув руки за голову и лениво щурился на него.

— Продолжим.

Наверное, фон Везен воспринял мое поведение, как браваду. Наверное, многие заключенные ведут себя так в самом начале заточения — мол, мы не сломлены и не сломаемся. Фон Везен ничем не выказал своего удивления, он просто спросил:

— На чем мы остановились в прошлый раз?

— На том, что вы не любите шпионов, мессир.

Барон нахмурился. У него было множество узников; скольких из них он упрятал в тюрьму по обвинению в шпионаже — бог весть. Очевидно, многих. Поэтому мое напоминание ни о чем ему не напомнило.

— Ты очень смелый, бродяга?

— Нет, — я покачал головой, что было не очень удобно в моем лениво-расслабленном положении. — Просто я недавно откушал похлебки, что выдали мне по повелению вашей милости, и сейчас перевариваю ее.

Барон ткнул в меня пальцем и изрек:

— Посмотрим, какие песни ты запоешь через год!

Мне все-таки удалось вывести его из себя, хоть и самую малость. Он ушел, хлопнув дверью, и тюремщики, как послушные шавки, последовали за ним, унося с собой факела и оставляя меня наедине с моими теоретическими умствованиями.

Стрелка — символ направления. Действие заклинания направлено туда, куда она указывает. Ну, это и младенцу ясно.

— Все валяешься, грязная свинья? — спросил фон Везен ровно через год. Он сильно возмужал за это время, но ума явно не прирастил. Борода стала больше, а выражение лица — свирепее. Теперь он походил скорее не на подростка-самодура, а на взрослого буйнопомешанного.

— Валяюсь, ваша милость.

А чем мне еще было заняться в этой тесной клетушке?! Не с мечом же упражняться! Тем более что он опять застал меня после трапезы.

— Ты неплохо держишься для человека, который провел в одиночке полтора года. У меня было всего шесть таких заключенных. Ты — седьмой.

— Семь — счастливое число, — я откровенно зевнул, и барон недобро усмехнулся:

— Но рано или поздно безумие настигает всех в этих подвалах. Я через неделю уезжаю на войну. Сколько она продлится — только Бог да император знать могут. Но раньше, чем через три года я вряд ли вернусь. Посмотрим, как ты будешь выглядеть через три года, а, бродяга?! — он залился безумным смехом и покинул меня.

Я пожал плечами. Треугольник — символ триединства разума, души и тела. Действует, правда, только у Посвященных, обычным магам от него выгоды никакой. А заклинания Посвященных становятся на порядок сильнее, поскольку их порождает объединенная сила заклинателя.

Барон объявился не через три года, и даже не через пять. Он вернулся лишь спустя девять лет. Узнал, что без него половина узников отправилась в мир иной, и принялся заполнять казематы снова. Об этом мне рассказали тюремщики, враз повеселевшие с возвращением хозяина.

Лишь покончив с неотложной задачей по заполнению тюрем, барон решил возобновить традицию по их обходу. И появился в моей камере.

На сей раз он застал меня, когда я делал физические упражнения. Я занимался этим каждый день, потому что иначе мышцы атрофировались бы.

— Ты все еще держишься, бродяга?! — голос у барона был сиплый, борода — густой и широкой, как лопата. Через все лицо тянулся грубый шрам — память о первом военном походе.

— Стараюсь, — мое дыхание было учащенным, а голос — прерывистым. Возможно, это доставило удовольствие барону, поскольку он сказал то, чего я никак не ожидал услышать:

— Уважаю. Ты — один из трех человек, сумевших просидеть здесь десять лет и не свихнуться.

— Три — любимое число Бога, владетель.

— Посмотрим, сколько еще ты продержишься, — криво усмехнулся он и ушел.

Квадрат — символ очищения. Используется в магии исцеления, но, опять-таки, Посвященными. Непосвященные вообще могут не соваться в магию исцеления. Самое большое, на что хватит их сил — так это излечить ячмень на глазу, заикание да легкий сглаз.

Барон зачастил ко мне. Если не считать еще трех военных походов, он появлялся в камере почти каждый месяц. Ненадолго — чтобы задать пару-тройку вопросов, — но все же. Поначалу в нем росло изумление. Он никак не мог взять в толк, отчего я не впадаю в отчаянье, почему не отощал до изнеможения, хотя одежда, как и положено, давно превратилась в лохмотья. И еще ему было непонятно, почему у меня не наблюдается даже легких признаков безумия.

Удивлялся он пять лет. Потом начался период раздражения. Его милость дважды соизволили лично пнуть меня во время таких визитов. Я особо не расстроился — все кости остались целыми, все органы — при мне.

Период раздражения был недолгим. Год — до вояжа барона на войну, год — после. Потом началась затяжная эра озлобления. Продолжалась она что-то около двадцати лет. Барон наведывался ко мне так же часто, но теперь его визиты редко обходились без высочайшего пинка под ребра или зуботычины. Мне односторонний мордобой надоел уже после четвертого визита, пришлось сотворить заклинание вязкости — при нем даже после самого сильного удара до меня доходил лишь ласковый шлепок. На всякий случай я все равно падал на пол и корчился в судорогах боли.

Фон Везен очень хотел видеть меня свихнувшимся и сильно страдал от того, что я никак не желаю расставаться со своим рассудком. Сам уже далеко не первой свежести, к тому же подорвавший здоровье в военных походах и мирных, но буйных попойках, он отощал, ссутулился, а на последней войне, ко всему, еще и полноса потерял. Тот факт, что я продолжаю приседать, отжиматься и совершать другие доступные мне физические упражнения, повергал его в шок. Психика барона не выдержала — от неконтролируемой агрессии он перешел к неистовому восхищению моей несгибаемой волей.

Выражалось восхищение, правда, достаточно своеобразно — мою цепь удлинили на одно звено, чтобы я мог побольше двигаться, да к обычному рациону добавили яйцо вкрутую и пучок зелени. Ну, и сам фон Везен теперь засиживался у меня подольше, ногами и руками не бил, но рассыпался в комплиментах. Откровенно говоря, довольно жалкое зрелище, наводившее на меня тоску и желание, чтобы визит поскорее закончился.

Такое его состояние длилось лет восемь и сменилось унынием. Для меня это был кошмар — барон приходил ко мне в камеру, тюремщик приносил ему стул, и тот, кто засадил меня в темницу на всю оставшуюся жизнь, мог часами сидеть и смотреть, чем занимается его узник.

А узник не мог в присутствии посторонних заниматься магией, даже теоретической. Фон Везен отнюдь не был тем человеком, при котором хотелось заниматься умствованиями. Не мог я и крыс подманить, чтобы сделать свою баланду более питательной — приходилось оставлять это на потом. Барон сначала удивлялся, отчего это я не набрасываюсь на остывший кипяток с парой кусков вареной репы — ведь от двухразовой кормежки должен испытывать постоянный голод. Но потом он привык.

Единственное, чем я мог позволить себе заниматься в присутствии его унылой милости — это гимнастика. И я занимался. Часами. Все то время, пока он торчал в камере — а происходило это уже раз в неделю. Мое тело покрылось неплохим рельефом мышц, я даже почувствовал, что внутри поигрывает нечто богатырское. Еще бы — семь с половиной лет тренировок.

Фон Везен тоже приметил это. Ему было шестьдесят восемь, и он выглядел дряхлым стариком. Мне, по его расчетам, должно было быть в районе девяноста. А я никак не походил на девяностолетнего. И барон приказал позвать цирюльника, чтобы тот привел мою физиономию в порядок. А именно — сбрил бороду, помыл и постриг волосы.

Когда это было проделано, фон Везен уставился на меня выцветшими глазами и сказал:

— Все, что я о тебе знаю, бродяга, записано в судебной книге. Ты шел из Константинополя, когда мои люди схватили тебя на месте преступления. И ты — единственный, кто не сошел с ума в этой клетке за пятьдесят лет.

— Кто-то один всегда окажется сильнее прочих, владетель, — сказал я.

— Я помню, как ты выглядел, когда предстал перед судом. Сейчас ты не постарел — даже поправился, крепче стал.

— Тюремные крысы весьма питательны.

— Ты победил меня. Я начал об этом догадываться еще лет пятнадцать назад. Кто ты — ангел или демон? Бог? Дьявол?

— Полно, мессир! Никого из них вы не то, чтобы удержать в этих застенках — даже изловить не смогли бы. Я — человек. Просто я хочу прожить очень долго. А здешний климат, кажется, этому способствует.

Фон Везен еще долго разглядывал меня, потом встал и вышел прочь, сопровождаемый обязательным тюремщиком. Так ни слова и не сказав.

Пятиугольник, он же пентагон — символ места. Используется при вызове кого угодно откуда угодно в заданное место. Непонятно, почему, но общедоступен. Вообще, очень интересная вводная. Самая, пожалуй, интересная из всех.

Вызвать можно — кого душа пожелает. Хоть призрак, хоть бронтозавра. Но вызываемый при всем желании не сумеет преодолеть границ пентагона, пока те не будут разрушены. Так что можно, конечно, вызвать и бронтозавра, очертив фигуру площадью в квадратный метр. Только проку от такого звероящера не будет — разве только в смысле гастрономическом. Его туша будет впрессована в заданные пропорции пятиугольника под таким давлением, что получится качественный фарш. Правда, вперемежку со шкурой, кишками и костями. Так что перед вызовом бронтозавра с целью покушать его лучше тщательно отмыть. Потрошить и отделять кости не рекомендуется: через пентагон можно вызывать лишь мыслящие создания, неважно, на каком уровне и какими категориями они мыслят.

Развлекаться повторением вводных можно было сколь угодно долго — их насчитывалось больше сотни. После — второстепенные дополнительные элементы, далее — третьестепенные. Существовали также комбинации чистых вводных и комбинации вводных уточненных. Опять же, комбинации комбинаций, и так далее, до бесконечности. За пятьдесят лет я выучил их настолько хорошо, что стал похож на повара, который может предсказать, какой вкус будет у блюда, едва взглянув на ингредиенты. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь за всю историю рода человеческого познавал эту магию так же глубоко, как я.

Не знаю, сколько бы еще я просидел в казематах фон Везена, сложись все иначе. Но на следующий день после его визита пришел заплаканный тюремщик и сказал, что барона больше нет с нами. Я слегка поднажал на тюремщика, и тот выложил все, что знал.

Фон Везен, в крайне расстроенных чувствах после свидания со мной, воротился в свой покой, где и свихнулся окончательно. Он порвал зубами всю одежду — собственную, а заодно и жены — и выбросился в окно, предварительно надев доспехи. Внизу располагался ров, плавать барон не умел, латы были тяжелыми. В общем, он сделал то, что так хотели, но не могли сделать его узники.

Мне почему-то показалось, что моя миссия завершена и, когда тюремщик ушел, я покинул тюрьму покойного барона через обратное заклинание с пентагоном, сложив оный из крысиных хвостиков.

* * *

Опыт по уплотнению времени я имел колоссальный. Пока Леонид негодовал, разглядывая свои ногти, пока Игрок пытался обжулить сам себя, играя в орлянку, — уж и не знаю, какие ставки он при этом выдумал, — я занимался вводными. И мог делать это еще несколько десятков лет, если бы звук открывающейся двери и легких, почти бестелесных шагов не вернул меня к действительности.

Я открыл глаза и повернулся на бок. Копер. Тащил на себе тело отремонтированного Мудреца. При этом оставаясь почти неслышимым. Удивительное создание. Чтобы не выглядеть невежливым, я сел.

— Не любят на Земле пророков, — весело сообщил большеголовый и сбросил принесенное тело на топчан. — Последнего привязали к пушке и выстрелили — хотели по всему свету развеять. То-то нам с Доктором пришлось повозиться, чтобы его воедино собрать! Слава Великим, до наступления Сроков управились. Пусть полежит, пока действие мертвой воды не закончится.

— Поздравляю! — дурашливо воскликнул Лонгви. — Вы сегодня вообще молодцы — показали нам, простым смертным, как нужно жить и работать.

— Не очень-то вы и простые, не зазнавайся, — возразил Копер. — Какой простой смертный по сотне-другой жизней прожил? Во всяком случае, способы расстаться с жизнью могли бы выбирать себе попроще. И пореже это делать, — он повернулся к Леониду и уточнил: — К тебе это особо относится, Воин. На ссоры ты мастак, а о дальнейшем не думаешь. А нам с Доктором приходится напрягаться, чтобы собрать тебя по кусочкам, срастить и оживить.

— Да ладно, — Леонид смущенно махнул рукой. — Я ведь тогда не знал, кто я. Думал, просто с дурацким характером уродился.

— Мы тогда сущие младенцы были, — плаксиво протянул Лонгви. — Редко-редко проскочит какое-нибудь воспоминание, но ведь дежа-вю всех людей время от времени посещает!

— Наше дежа-вю — особенное, — не удержался я. — У нас оно с подробностями и продолжениями. У нормальных людей так не бывает.

— А ты еще и доктор, да? — насмешливо спросил Лонгви.

Копер усмехнулся, протянул руку в мою сторону и изрек:

— Прошу любить и жаловать: великий знаток человеческих внутренностей, кудесник скальпеля и чародей снадобий, несравненный Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина. Он же Авиценна. Врач, философ, астроном и прочая, и прочая.

— Какие люди в нашем захудалом обществе, — радостно заорал Лонгви. — Приветствую вас, о светило медицины! Помнится, лет тысячу назад в забытом Аллахом селении Ходжент вы пользовали меня. Но увы — я умер.

— Не помню, — я покачал головой. — Авиценна тоже не сразу стал Авиценной. А сколько людей ему приходилось пользовать — голова кругом.

— Только не вздумай принимать это близко к сердцу, — поспешил загладить бестактность Игрок. — Чума — жестокая болезнь.

Я посмотрел на свою правую руку, и страшная, давно было утихшая, но вновь вернувшаяся через века боль разорвала мою душу.

— Да, — глухо сказал я. — Страшная.

* * *

I

Может, это привиделось. Помню:

Мы с тобою сидим на заборе,

А по улицам — белые кони

И вкус ветра пленительно-горек.

II

Может, это привиделось как-то:

Мы с тобою сидим и смеемся

Над таким удивительным фактом —

Мы друг другу в любви признаемся.

III

Может, это приснилось однажды:

Мы с тобою одни во Вселенной

Упиваемся сладостной жаждой —

И любовью необыкновенной.

Эпилог

Но уходят любые виденья,

И от ярости рвется аорта,

Как расплата, как искупленье

За виденья такого сорта.

…То были годы Черной Смерти. Кажется, в середине четырнадцатого века. В самой середине. То были годы, когда чума собирала свой урожай, не считаясь ни с возрастом, ни с полом, ни со званием. Раб ли ты, владетель — ничто не могло тебя уберечь. То были годы, когда вымирали селенья и целые города, когда жизнь замерла — люди боялись выходить из дома, чтобы не стать жертвой морового поветрия; многие поэтому глупо и страшно — и страшно глупо, — умерли с голоду. То были годы, когда убить могли только за то, что заподозрили в тебе разносчика заразы. Без жалости выжигались дома, районы и небольшие города, вымершие от чумы — заселять их все равно никто бы не решился, да и некому было. Горы почерневших трупов росли день ото дня, и хоронить их тоже никто не собирался — все боялись даже близко подходить к ним. Живые сходили с ума от горя, от безысходности или страха, и завидовали мертвым, которых уже ничто не могло лишить рассудка. То были годы, когда Европа, запертая сама в себе, лишилась миллионов — каждый третий стал избранником чумы, данником Черной Смерти.

Но врач не имел права бояться, как не имел и возможности исцелить больных. Если кто и вырывался из цепких лап чумы, то по счастливой случайности, либо благодаря природной стойкости организма. Моя задача заключалась в другом — я должен был выявлять очаги заражения, локализовывать их, обеззараживать. Да регулярно теребить градоначальника — чтобы он выставил карантин на дорогах и постоянно проверял стражников. Не дай бог, напьются, пропустят в город чумного — беда придет во многие дома.

И многие десятки, со временем превратившиеся в сотни и тысячи, беженцев, которых останавливал на подходе к городу карантин, ждали, пока я приду и осмотрю каждого — нет ли на теле темных пятен, не лихорадит ли, а может, легкий жар… Таких в город не пропускали — они так и оставались у костров, за рогатинами. Об их пропитании никто не заботился, потому что жить им все равно было недолго. И только я раз в неделю наведывался к кострищам, складывал трупы кучей, забрасывал их хворостом и поджигал. Чуме нельзя было давать ни одного шанса.

На второй год чумного поветрия весна выдалась на редкость красивой. Природе не было дела до того, что в мире людей властвует безумие смерти. Деревья не болеют чумой.

И они цвели, радуясь теплу, тому, что снова прилетели птицы, и пчелы и шмели самоотверженно роются в разноцветных, пахнущих медом цветах. Среди людей буйствовала смерть. Среди деревьев буйствовала весна.

Я приехал на Северную заставу вместе с начальником городской стражи. Было его время проверять посты. Было мое время проверять собравшихся у карантина.

Их еще много скиталось по дорогам, этих несчастных, которых черная смерть согнала с насиженных мест и бросила на поиски безопасного пристанища. Это потом, к концу второго пришествия чумы, когда страшная жатва подошла к завершению, скитальцев стало мало — самые неосторожные уже умерли, самые боязливые отсиделись в запертых наглухо домах, под удар попадали только самые невезучие. Но у карантинов больных и заразных уже почти не бывало.

Итак, бушевала весна. А я, вместе с десятком закутанных с ног до головы в плотную ткань, густо перемазанных в смеси серы, пережженного свиного жира, камфары и прочей дряни стражников, бродил меж костров.

Тех, кто не вызывал подозрений, стражники отводили к рогатинам. Этим предстояло еще дочиста отскоблиться в бане. В серном дыму, в невообразимой грязи, перемешанной с золой. Их одежду сожгут, но они будут допущены в город. И они радовались этому, понимая, что в этом — их спасение.

Подозрительных — а, по чести, зараженных; я редко ошибался, и дело даже не в явных и тайных синдромах, просто я чувствовал болезнь — отводили через дорогу к большому костру, у которого им предстояло доживать последние дни.

Была еще третья группа людей — тех, кто пришел сюда вместе с зараженными, кто сидел с ними у одного костра. Таких я приказывал оставлять за карантином еще на три дня. Этого времени было достаточно, чтобы понять — подхватили они заразу, или нет.

Я успел осмотреть уже добрую сотню пришельцев, и добрался до костра, к которому жались человек десять. Восемь, очевидно, вилланов, и двое — явно благородного происхождения. Это было видно и по лицу, и по одежде. Но сословность в те времена никого не волновала. Чума равняла всех.

— Кто вы, господа? — спросил я, остановившись у их костра.

— Кавалер де Грассан, из Шампани, — ответил тот из благородных, что постарше. — Со мной моя дочь, мой племянник и восемь крестьян — все, кто остался из моих людей. А вы, мсье?

— Я доктор в этом городке. Просто доктор.

— Он не просто доктор, шевалье, — заметил кто-то из стражников. — Он наше спасение. Благодаря ему у нас уже полгода не было ни одного случая чумы. Поэтому его слово — закон.

Я недовольно обернулся в сторону говорившего:

— Не искушай судьбу, Марэ!

— Я слышал о вашей работе, — покорно сказал де Грассан. — И готов принять любое ваше решение. Мои люди — тоже. В такие страшные времена, доктор, выше вас — только Бог.

— Пусть ваши люди подходят ко мне по одному, — вместо ответа сказал я.

Кавалер только склонил голову. Он уже не считал себя вправе командовать.

Одного за другим я заставлял вилланов раздеваться донага и придирчиво осматривал их. И не находил ничего подозрительного. Затем пришел черед и де Грассанов. Они тоже разделись донага и тоже оказались чисты. Никто не испытывал стыда по поводу своей прилюдной наготы, будь то мужчина или женщина — так было нужно. Да и кому придет в голову похотливо смотреть на ту, которая, может быть, несет в себе страшное чумное семя? И для меня, и для стражников, меня сопровождавших, обнаженное женское тело было лишь возможным распространителем заразы, но никак не источником наслаждения. За годы чумы мы видели множество обнаженных женских тел — прекрасных, юных, идеальных и в любое другое время невероятно, до безумия желанных. Но ни разу в нас — и в данном случае я могу отвечать не только за себя — не шевельнулось мужское начало.

— Вы и ваши спутники чисты, кавалер, — сказал я, закончив осмотр. — Вам повезло.

— Я приказал покинуть наши земли, оставив там еще живых людей, — он снова уставился в землю. — Живых, но зараженных.

— Очень вовремя, — похвалил я.

— Там остались полторы сотни крестьян, моя жена, мать и оба сына, — глухо сказал он.

— Кавалер, — сухо проговорил я. — Я не буду выражать вам сочувствие. Во мне его не осталось. Я скоро закончу осмотр и пойду сжигать трупы погибших. Потом отправлюсь на Орлеанскую дорогу — там тоже, верно, немало умерших, которых необходимо сжечь. И все это длится уже больше года. Единственное, что я могу вам сказать — вы все сделали верно. Но вы, кажется, говорили, что с вами ваша дочь. Где она? Я ее не вижу.

— Женевьева с утра пошла прогуляться по лесу, — сказал он. — Она совсем еще ребенок. Шестнадцать лет.

Мне не понравился ответ. Отцовская любовь не такая слепая, как материнская, но тоже способна на хитрость. Например, отправить зараженную дочку в лес, пока не закончится осмотр. Авось доктор, не нашедший никаких симптомов у десятерых, одиннадцатого не больно-то искать станет.

— В какую сторону она пошла? — резко спросил я.

— Туда, — де Грассан довольно безразлично махнул рукой куда-то вправо. И это безразличие тоже показалось мне подозрительным.

— Отведите их к заставе! — приказал я стражникам. Если мои подозрения окажутся верными и дочь будет заражена, отец и его люди могут затеять драку, а я не хотел этого.

Стражники и де Грассаны направились к толпе, ожидающей разрешения на вход в город, а я пошел в лес — в ту сторону, куда указал пришелец из Шампани.

Весеннее буйство красок так не подходило ко всеобщей атмосфере ожидания смерти, что становилось страшно за собственный рассудок. Но оно подходило Женевьеве де Грассан, девушке шестнадцати лет от роду, которая сама казалась неотъемлемой частью весны.

Я увидел ее издалека — она бродила между деревьев, время от времени обрывая цветы с диких яблонь и нюхая их, и постоянно что-то мурлыкала себе под нос. Если ее и трогало то, что творилось в мире, то не в данную минуту. Сейчас она была абсолютно счастлива, потому что полностью слилась с природой.

Я смотрел на нее во все глаза и не мог сдвинуться с места. Все — и чума, и врачебный долг — отошло куда-то на второй план. Я отдавал себе отчет в том, что ничего похожего со мной прежде не случалось. И я отдавал себе отчет в том, что это любовь.

Сколько продолжалось мое оцепенение — не знаю. Но пришло время, и я сбросил его, сделал шаг вперед и позвал:

— Женевьева де Грассан!

Девушка замерла на мгновенье, потом повернулась ко мне и спросила:

— Кто вы?

Вопрос был странный, если не сказать — чудной. На мне были костюм и маска, говорившие о том, кто я, лучше всяких слов. Видимо, слишком далеко от этого мира унеслась она в своих мыслях, чтобы сразу вернуться в реальность. Я сделал на это скидку. И постарался ответить как можно мягче:

— Я лекарь в этом городе. Только что я осмотрел ваших спутников. Они чисты. Теперь я должен осмотреть вас. Подойдите ко мне и… снимите одежду.

Впервые с начала поветрия я запнулся, произнося это. И здесь тоже чувствовалось знамение. Но иначе было нельзя, и девушка понимала это. Она медленно приблизилась и стала разоблачаться. Краска стыда залила ее лицо. Я уже давно не видел, чтобы люди смущались при досмотре. Была ли тому виной ее недавняя расслабленность, или же она почувствовала мой вовсе не врачебный интерес к ней — не знаю.

Я внимательно осматривал ее еще девичье угловатое тело, а перед глазами плыл туман. Из-за него осмотр занял вдвое больше времени, чем обычно уходило на человека. И я от души благодарил небо за то, что на мне маска и широкополая шляпа, ибо знал, что лицо мое пылает от восторга и смущения.

Девушка была чиста. Вряд ли я что-нибудь упустил, даже несмотря на туман перед глазами. Просто не мог себе этого позволить.

— Вы не заразны, — вынес я свой вердикт. — Одевайтесь и следуйте за мной.

Женевьева повернулась ко мне спиной и принялась возиться с многочисленной одеждой. Я в изнеможении уселся под небольшим дубом и с тоской посмотрел вверх.

По голубой глади неба медленно плыли полупрозрачные белесые облачка. Они были редки, и только подчеркивали прелесть весеннего дня. И, возможно, пытались намекнуть, что сейчас самое время любить, что мое нынешнее чувство — вовсе не случайность, а, скорее, закономерность. Предопределение. Но зачем, о небеса, посылать такое чувство в такую годину?! Неуместно. Цинично. Кощунственно, наконец!

— Я прожил большую жизнь, — неожиданно для самого себя проговорил я усталым голосом. — И ни разу еще не видел такой великолепной, такой прекрасной весны. Природа сошла с ума. Но это хорошее сумасшествие.

Она на секунду прекратила одеваться и даже повернула голову в мою сторону. Но, приметив, что я сижу, прислонившись спиной к дереву и совсем не смотрю на нее, продолжила свое дело. Молча.

Я терпеливо дождался окончания процесса, встал и направился в сторону карантина. Женевьева шла за мной. За весь путь не было сказано ни единого слова, но я чувствовал, что она буквально сверлит взглядом мой затылок.

Передавая ее отцу с рук на руки, я сказал:

— У вас очень красивая дочь, кавалер. Берегите ее, коль скоро даже смерть ее стороной обходит. У нее нет заразы.

Де Грассан молча поклонился, взял Женевьеву за руку и отошел к группе своих спутников. А я пошел довершать осмотр.

В эту ночь, как и во все предыдущие с момента пришествия Черной Смерти, я почти не спал. Но на сей раз мне мерещились не горы черных вспухших трупов — до самого утра меня преследовал образ девушки с гривой светло-каштановых волос, бродящей среди цветущих деревьев. Если бы я был художник, клянусь — я написал бы холст и назвал его «Весна». Потому что именно так где-то на подсознательном уровне и представлял ее себе.

Но я не был художник, я был лекарь. И любой художник вскипающей Эпохи Возрождения раскритиковал бы ее внешность. Образ Женевьевы нельзя было назвать безупречным. Длинноватый для тогдашнего идеала нос, более полная, чем нужно бы, нижняя губа, слегка выступающий вперед подбородок. Этот самый любой художник нашел бы еще массу изъянов, и с легкостью доказал, что в натурщицы девушка не годится. Однако для меня она была магически притягательна.

Но следующая наша встреча состоялась только через три дня. Я вернулся с Германской заставы и сразу отправился в серную баню вместе с теми, кого допустил в город. Осматривая беженцев, легко самому подцепить болезнь. И мне каждый день приходилось париться в смрадном чаду, смывая не только возможную заразу, но и толстый слой свиного жира с камфарой, которыми я обмазывался с утра.

Де Грассаны словно поджидали меня. Они, все втроем, топтались на тротуаре напротив бань. Но нет — здесь находился постоялый двор, на котором они остановились.

Я много передумал за эти три дня. Я решил, что любовь в такое время мне не нужна. Кончится моровое поветрие — видно будет. А потому я твердо вознамерился пройти мимо. У меня бы получилось, потому что я чувствовал себя почти смертельно измотанным. Но был остановлен голосом кавалера.

— Добрый вечер, доктор, — сказал он.

Пришлось остановиться. Хотя бы из вежливости.

— Добрый вечер, господа.

И, говоря это, я смотрел вовсе не на кавалера, но на его дочь. И она под моим пристальным взглядом потупилась и залилась краской. Хотя не сказать, чтобы ей это было неприятно. Во всяком случае, в глазах я заметил лукавые искорки, да и выражение лица отнюдь не выказывало отвращения.

— Как прошел день? Вы сегодня, вижу, без маски. На карантинах затишье?

— Если бы! Все, как всегда. Две заставы в день. И не видно конца-краю. Устал, конечно. Но привычно. Я уже больше года такого распорядка придерживаюсь. А что маски нет — так она в будке у стражников осталась. Мы постоянно там одежду оставляем — запах от нее, что в аду, не к ночи будет сказано. Я отмывался в банях — доктора тоже подвержены заразе.

И мы еще полчаса тешили себя светской болтовней — ощущение, почти забытое в эти страшные годы. А закончилось все тем, что кавалер, сам того не желая, решил мою судьбу. Он пожаловался на большую скученность народа на постоялом дворе. Дескать, недолго и до беды в таком столпотворении. Я вынужден был согласиться, что он прав — стоит мне проморгать и пропустить хоть одного чумного, и город вымрет.

— Завтра же схожу к градоначальнику. Пусть думает, куда людей расселять. В городе всего три постоялых двора, и все забиты. Нужно, чтобы горожане беженцам приют давали. Иного выхода не вижу.

— Мудро, — кавалер посмотрел на меня с уважением. — При таком положении дел остановить заразу будет много проще.

Я задумчиво посмотрел на него и сказал:

— А знаете что, де Грассан? Я, как доктор, должен во всем подавать пример в такие времена. А потому — собирайте-ка вы свои вещи (хотя, какие у вас могут быть вещи? Заговариваюсь; устал) — и перебирайтесь ко мне. Дом у меня просторный, десяток человек вместит.

Кавалер заикнулся было, что это не вполне удобно, но я настоял. Мне понравилась идея поселить Женевьеву рядом с собой. Коль скоро, вопреки моему решению, небо решило вновь свести нас, почему я должен противиться?

С этого самого вечера я получил возможность любоваться красотой юной госпожи де Грассан ежедневно. И не пренебрегал этим. Через некоторое время я понял, что меня, как и многих в эту страшную эпоху, тоже постигло безумие. Но мое безумие было приятным.

Наверняка Женевьева чувствовала, как я к ней отношусь. Но, поскольку избегать меня попыток не предпринимала, я предположил, что и ее устроило бы дальнейшее развитие отношений. И я испросил ее руки и сердца.

Де Грассану показалось немного досадным, что мужем его дочери — хоть захудалой, а все же дворянки — станет простой лекарь. Пусть даже первый после Бога в это жуткое время. Но, будучи человеком разумным и в значительной степени справедливым, чваниться он не стал, и отказа я не услышал. Тем приятнее ему было впоследствии узнать, что его зять закончил Сорбонну и является младшим отпрыском хотя не самой знатной, но столь же славной фамилии, что и сам шевалье.

Женевьева стала моей женой в конце лета. Начались счастливейшие годы моей жизни. И, как доброе знамение, вскоре затихло моровое поветрие, были сняты карантины и люди свободно могли идти, куда хотели. Ушел и кавалер со своими вилланами. Остались мы с Женевьевой, да наше десятилетнее счастье.

Страшная болезнь чума. Ей нет дела до человеческих чувств, до любви и ненависти. Она не щадит никого. Она с одинаковой легкостью забирает с собой и грешников, и праведников.

Страшная болезнь — чума. Ее второго прихода не ждал никто. Слишком свежа была в памяти жуткая жатва 1348-49 годов. Еще не совсем прошла подозрительность к пришельцам.

Моя жена умерла в конце лета 1363 года. В числе первых. Мы с опаской относились к чужакам, а заразу притащили крысы, которых в тот год развелось видимо-невидимо.

Я снова лишился рассудка. На сей раз — от горя. Я толком не помню, что делал и как пережил то второе пришествие Черной Смерти. Знаю только, что не стремился его пережить — напротив, после ее смерти мне хотелось последовать за ней.

Помутнение разума — плохой друг ясной памяти. Но я точно помню, что, увидев ее труп, весь в черных пятнах, я схватил нож и, вне себя от горя и гнева — как могла она умереть, ведь мы любили друг друга! — пронзил ее сердце, а потом этим ножом изрезал себе правую руку. Но чума не пришла за мной, как за ней.

Она не захотела брать меня и после, когда я, уже не предохраняясь, бродил среди беженцев, тыкал пальцем в набухшие бубоны и ворчал, что этот — заразный. И когда я голыми руками складывал трупы в кучу, чтобы запалить очистительный костер. Но все это было как во сне. Страшном сне, который продолжался еще лет десять, пока меня не убили в пьяной драке на том самом постоялом дворе, что некогда приютил семейство де Грассанов с их людьми.

Но из этого страшного полубредового состояния я вынес одну из самых трудных магий — магию связанных сердец. Сродни спиритизму, но, в отличие от него, позволяющую не только беседовать с умершими, но и проникать в потусторонний мир. Женевьевы там не было.

Сейчас-то, собранный разумом и памятью воедино, я понимал, отчего чума брезговала мной. Вечный папирус Пта. Жрецы египетского бога могли налагать десятка три заклятий, которые невозможно было ни снять, ни отменить, пока существует тело. Они налагали на умерших фараонов заклятие нетленности, и только после этого бальзамировали. Я тоже был жрецом Пта и, пользуясь случаем, наложил на себя пару десятков заклятий — те, что, по моему мнению, были нужны. Среди них — от чумы и от огня. Трижды меня сжигали на кострах инквизиции, и очень удивлялись, почему я не сгорал. Два раза мне удавалось воспользоваться замешательством палачей и сбегать, когда перегорали путы, в третий раз мне всадили стрелу в грудь, едва я вышел из огня.

Но все это было — и жреческое служение, и тройное аутодафе — до или после Черной Смерти. А те страшные годы подарили мне самое светлое — Женевьеву. За три с половиной тысячи лет, что я провел на свете, за все то множество жизней, что были прожиты мною, я много раз любил. Да и странно, будь это не так. Я дрался из-за женщин на турнирах и дуэлях; я устранял соперников с помощью магии или простым подкупом наемных убийц; я похищал их и платил за них огромный калым. Я вел себя, как обычный человек, не гнушающийся страстей и пороков. Мне много раз доводилось переживать и смерть любимой, и ее измену. Я терпел и боль, и тоску, и разочарование. Но все это — в прошлых жизнях. Теперь же, когда во мне вдруг собрались все три с половиной тысячелетия, я понял, что настоящая боль — лишь та, которую довелось пережить в страшные годы Черной Смерти. И единственная любовь двух сотен моих жизней — это Женевьева, девушка-весна.

* * *

— Да, — повторил я, разглаживая шрамы на правой руке. — Страшная болезнь — чума.

— Что это вы все о грустном? — поспешил влезть в образовавшуюся паузу Копер. — Вам сейчас раскисать нельзя. Скоро придет Доктор (он сейчас с Сириусом беседует), очнется Мудрец, и поговорим серьезно. Нам есть, о чем рассказать, а вам есть, что послушать. Не думаете же вы, что за просто так прожили столько жизней? Вы должны исполнить Предназначение. Наша с Доктором миссия сегодня закончилась. Как и лента Мебиуса…

— Что за лента такая? — недовольно прогудел Леонид. — В который раз про нее слышу, а понять не могу — откуда, что…

— Это мы для удобства ее лентой Мебиуса называем, — объяснил большеголовый. — Потому что структурная модель та же. Вот и пользуемся терминологией людей — все-таки, среди них живем. А строго говоря — это путь, по которому развивается все человечество. И даже, наверное, мироздание… Ну, это вам долго придется объяснять. Так что пользуйтесь пока этим названием — лента Мебиуса. И баста! — Он хохотнул и указал на лежащего Мудреца: — Умный все-таки был мужик. Доказал, что двухмерная поверхность может быть односторонней. Не даром философ. Сократ!

— А я — Собака Диоген, — радостно хрюкнул Лонгви. — Такой же философ, не лучше и не хуже.

— Ты не философ, ты циник, — раздался голос Доктора. Он, видимо, уже успел наобщаться с Сириусом и поспешил присоединиться к нашему обществу. Открыл дверь и услышал последнюю фразу Лонгви. — Ты всю жизнь играл — деньгами, чувствами, людьми. Даже твои разговоры с Македонским — не больше, чем игра. При том, что ставка в ней была — твоя жизнь. Твой цинизм, дорогой Лонгви, очень часто — махровый цинизм. А от такого большинство людей просто воротит.

— Ты меня почти убедил, — проворчал Лонгви. — Я сейчас буду долго и нудно плакать, потом пойду искать пятый угол. Потому что больше мне в этой жизни, видимо, ничего не светит. Только ты мне скажи — его «Женись обязательно; попадется хорошая жена — станешь счастливым, попадется плохая — станешь философом» — это не есть махровый цинизм?

— В точку, — уважительно проговорил Доктор. — Именно цинизм, и именно махровый. Но как изящно он это проделал! У тебя тоже были такие удачи, не думай, что я всю твою философскую деятельность ни во что не ставлю. Например, твой поход по городу днем с зажженным фонарем в руке. «Что ты делаешь?» — «Ищу Человека!». Это ведь гениально! Но вот заниматься онанизмом у главного фонтана на глазах у всех — это, извини, перебор.

— Это была проверка на вшивость, — Лонгви не мог быть серьезным. И он им не был. — И люди ее не прошли. Я-то при чем? И разве, в конце концов, я был не прав? Голод утолить куда сложнее, чем сексуальные порывы.

— Знаешь, что я тебе скажу? — задумчиво проговорил Доктор. — Ты, конечно, Игрок. В любой своей жизни. Артист, и даже с большой буквы. Порой ты играешь так, что повергаешь людей в смятенье. Чего стоит твоя жизнь в образе Цезаря! Но иногда ты скатываешься до уровня примитивного паяца.

— Трагедия и фарс — равнозначные жанры, Доктор, — усмехнулся Лонгви. — И тот, и другой были созданы человеком, значит, и тот, и другой нужны ему. В чем же моя вина?

— Ни в чем! — Доктор с досадой взмахнул рукой. — Тебя не переспоришь. Язык у тебя действует, что выгребная лопата — безотказно.

— Да ведь люди постоянно совершают неадекватные поступки! Вон, Леонид с тысячей таких же полоумных себя в Фермопилах похоронил — что, скажешь, адекватное решение? Однако его вспоминают, как героя, а меня ты паяцем обозвал. Я не паяц, я всего лишь обыкновенный человек.

— Э-э! — Доктор покачал пальцем. — Какой же ты обыкновенный человек?

— Да обыкновеннее некуда. Тебе не понять.

— Это тебе не понять! Видите ли, друзья мои, вы сейчас не очень-то люди. Даже меньше люди, чем я или Страж. Вы, по большому счету, сверхлюди. И понять человека, за плечами которого одна жизнь, вы уже не в состоянии. Опять же, по большому счету, вы бесчеловечны, потому что обычного, человеческого в вас очень мало. — И Доктор победоносно уставился на Лонгви. Чем, однако, нимало его не смутил.

— Может, это сейчас мы не люди, а сверхчеловеки, потому что объединили в себе опыт сотен жизней, — величественно согласился он. И тут же хитро прищурил единственный глаз: — Но ведь в каждой из них мы подумать не могли, что живем не впервые. И совершали те же ошибки, наступали на те же грабли. Значит, мы были людьми. И это никуда не делось. Любовь и ненависть, всяческие человеческие сомнения и терзания. Просто слишком много опыта, слишком все неупорядочено. Как куча разного полезного хлама, с которой еще разбираться и разбираться. Но, если постараться, то и в этой куче можно быстро найти то, что необходимо прямо сейчас. А уж потом, когда мы эту кучу упорядочим, разложим по полочкам, нам и вовсе не придется вспоминать, как это — любить и ненавидеть, к примеру. Так что не торопись называть нас бесчеловечными. Если брать, как ты говоришь, по большому счету, то мы куда более человечны, чем любой из людей, потому что в нашем багаже на порядок больше ошибок. Это я тебе, как Диоген Синопский, говорю. Уф! Давненько я так мозгом не извращался. Как, нравится тебе моя философия?

— Говорильня какая-то получилась, — не очень уверенно сказал Доктор. — Никогда Диогена толком понять не мог. Хоть и не отрицаю…

— Если ты не постиг глубину моей мысли, я не виноват, — Лонгви обиженно воткнулся в потолок единственным глазом, но, не выдержав, расхохотался. — Да философ я, философ. Любой принцип, положенный в основу жизни, есть философия. Мои принципы такие, и философия моя такая. Вот и все.

— А ну тебя к лешему, — Доктор устало вздохнул. — Дай тебе волю — ты кого угодно заговоришь. Играть ты великий мастер. Даже словами.

Воцариться тишине в этой небольшой комнатушке не дал Леонид. Все время, пока Доктор и Лонгви разговаривали, он задумчиво разглядывал свои руки, потом неожиданно сказал:

— Головастик обмолвился, что когда, дескать, Доктор зайдет, тут какой-то важный разговор состоится. Так вот: ты вошел, а важного разговора я не слышу.

— Я еще сказал, что надо дождаться, пока Мудрец придет в себя, — возразил Копер. — И я не головастик.

— Сейчас половина четвертого утра, — сказал Доктор. — Мы с Копером славно поработали, так что время еще терпит. Давайте и правда дождемся Мудреца. Копер, влей в него живой воды. Уже можно.

После этого действительно повисла тишина. Мы, впервые собранные все вместе в связи с какой-то миссией, участие в которой Доктор и Копер практически завершили, а мы еще не начинали и даже ничего толком о ней не знали, общаться не торопились.

Но неугомонный Лонгви снова не дал тишине сгуститься до консистенции сметаны. Задумчиво и даже слегка грустно он спросил:

— Скажите, Доктор… Вы тут, кажется, больше всех обо всем знаете… А седьмой день седьмого месяца — счастливое число?

— К чему ты это? — насторожился Доктор, но Игрок лишь пожал плечами. — Это не ко мне вопрос. Вот сидит специалист по разного рода магиям, в том числе по нумерологии, спроси у него.

— Глубокоуважаемый Авиценна, — Лонгви повернулся ко мне. — Скажите, а седьмой день седьмого месяца — счастливое число?

Я пристально посмотрел на него и угрожающе остерег:

— Глубокоуважаемый Цезарь! Предупреждаю сразу: я, если захочу, смогу прочитать твои мысли. Поэтому, если ты задумал какую-то пакость, лучше сразу откажись от нее. Хуже нет, чем потеря доверия между партнерами. К тому же, я тебе свинячий хвостик приколдую. Сидеть будет неудобно и даже больно.

— Золотые слова! — радостно заметил Копер. — Достойные самого Мудреца.

— Нет, что ты! Никакого подвоха, — заверил Лонгви. — Просто в седьмой день седьмого месяца мне как-то ужасно повезло. Я выиграл графский титул, два замка и полтора состояния. Плюс жену старого графа, которую, впрочем, ему и оставил.

— В седьмой день седьмого месяца? — подозрительно поинтересовался Леонид, поднимая на Лонгви тяжелый взгляд.

— А ты на меня так не смотри! — тот вытянул в его сторону руку ладонью вперед, мол, успокойся. — Тебя там не было, это я точно помню. Не мог же ты прикинуться старым графом?

— Не прикидывался, — согласился Леонид. — И я не говорю, что был там. Только в седьмой день седьмого месяца мне пятнадцать раз жутко не везло — меня убивали.

— Я тут не причем! — уверенно заявил Лонгви. — Тебе не везло, а мне везло. Вот пусть Авиценна и объяснит, в чем тут соль.

— А какую ты хочешь соль? — удивился я. — Седьмой сын седьмого сына, если, конечно, не будет полным олухом, действительно может стать самым счастливым человеком на земле. А седьмой день седьмого месяца — обычное число. Правда, у него есть одна особенность, но точно такая же, как у седьмого дня первого месяца, второго месяца и вообще всех месяцев. Можно с точностью предсказать, что с тобой случится. Нужно только до минуты помнить, что ты делал седьмого дня предыдущего месяца. Только это мало кто помнит, потому что почти никто об этой особенности не знает. Вот ты можешь сказать, что делал ровно за месяц до того, как выиграл кучу добра и жену старого графа? — я посмотрел на Лонгви.

Тот отрицательно и немного растерянно помотал головой.

— А я седьмого числа прошлого месяца ел заливную рыбу. Кажется, осетр. Вкуснотища! — раздался голос с той стороны, откуда его никто не ждал. Мы все, как по команде, обернулись и увидели, что Мудрец уже пришел в себя, сел на тахте — коротконогий, волосатый, с солидным пивным бочонком на месте живота, — и теперь почесывает крючковатыми пальцами покрытую густой курчавой шерстью грудь. Он до того походил на сатира, что все мы, успевшие некогда побывать в роли эллинов, невольно принялись выискивать у него рога на голове и копыта на ногах. Ничего этого, однако, не было, а Мудрец, обративший на наши нескромные взгляды не больше внимания, чем слон на муху, заметил: — Я это хорошо помню, потому что шестого дня шестого месяца у владыки Нереты родился сын, и на следующий день он закатил по этому поводу роскошный пир. Только я никак не соображу, как это вяжется с тем, что меня вчера привязали к пушке? Если я не ошибаюсь, седьмой день седьмого месяца был вчера?

Он не ошибался. Но он был единственным, кто вспомнил об этом. Поэтому Леонид потер лоб могучей рукой и проговорил:

— Черт! Выходит, меня в этот день убивали шестнадцать раз.

А Лонгви, потрясенный открытием не меньше Воина, заметил:

— Выходит, мне в этот день тоже не всегда везло!

— Только спокойнее, — посоветовал Доктор. — В том, что произошло вчера, никакой вашей вины нет. Даже веди вы себя сверхосмотрительно и сверхосторожно, гибели было не избежать. Такова воля Великих, иначе вас было не собрать вместе к Сроку.

— Это уже начало того важного разговора, на который намекал головастик? — с надеждой спросил Леонид.

— А что ж, пожалуй, — согласился Доктор. — Все равно начинать его надо, и хорошо, что ты о нем напомнил. Слушайте все и запоминайте. Переспрашивайте, если что непонятно, потому что здесь все важно, и от того, насколько хорошо вы усвоите информацию, будет зависеть успех вашей миссии. Много у вас возникнет вопросов или мало — это уж на ваше усмотрение. Но мы постараемся ответить на все. Или я, или Копер. Наша миссия завершена, и Великие скоро полностью вернут нас самим себе. Если будет скучно — не перебивайте. Просто слушайте и готовьте вопросы.

Начнем с азов. Что есть история человечества? Бесконечная непрерывная лента с одной лишь стороной. Можно двигаться и по внутренней поверхности, и по внешней — все равно это будет одна и та же сторона. Именно поэтому ленту нельзя назвать кольцом. И «путь развития человечества», как успел выразиться Копер, далеко не в полной мере отражает настоящее положение вещей. Лента Мебиуса гораздо нагляднее демонстрирует, что к чему. Именно поэтому мы и пользуемся этим земным названием.

Ну, а человечество, бредущее по этой ленте, все время проходит по ранее пройденному пути и, натыкаясь на прежние свои удачи и ошибки, удивленно восклицает: «Смотри-ка, а ведь все новое — это лишь хорошо забытое старое!».

— Постой! — не удержавшись, перебил я. — А как же другое восклицание? На счет того, что в одну реку два раза не войдешь?

Доктор испепелил меня взглядом, осуждающе покачал головой, но на вопрос ответил:

— Это совсем не одна и та же река. Пройдя круг, человечество оставляет на нем след. Или, вернее, впитывает очередной слой ленты. Именно поэтому при следующем заходе получается, что это уже несколько другая река. Следующий виток эволюции. Новые знания, новые умения, только вот ход событий от этого почти не меняется. Все повторяется, потому что основа ленты остается прежней.

И однажды наступает момент, когда она изнашивается до такой степени, что готова порваться. Но развитие человечества не должно останавливаться — этого, думаю, не нужно объяснять. Остановка означает гибель.

Такие критические моменты возникают примерно раз в три тысячи семьсот лет. Плюс-минус пара столетий. Цивилизация на пару сотен лет сваливается в общий хаос, всюду воцаряются смуты, войны, беззаконие. Но они появляются не сами по себе, а как следствие великих природных катаклизмов и стихийных бедствий. Каких именно — зависит от того, в каком из четырех секторов происходит обрыв. Семь тысяч лет назад, к примеру, человечество получило пустыню Сахара, потому что на Землю обрушилась великая засуха. Три с половиной тысячи лет назад случился великий потоп, вы все о нем хорошо осведомлены из рассказа о Ное и его ковчеге. Хотя, сказать по совести, Ной был изрядным идиотом, но он и его спутники выжили — единственные из почти стотысячного населения той области. В первом случае обрыв ленты произошел в секторе огня, во втором — воды. Астрологи предпочитают называть сектора домами. Я думаю, Амадеус меня понимает.

Я понимал, но поддакивать не торопился. По совести говоря, астрология почиталась мной за науку лишь в считанное количество жизней — пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать. А, собранный воедино, я как-то сразу на подсознательном уровне определил ее в шарлатанство, один из способов относительно честного отъема денег. Оказалось — все не так просто и какое-то рациональное зерно в ней присутствует. К стыду своему, я должен был признать, что ошибся.

Доктор тем временем, не дожидаясь реакции с моей стороны, продолжал открывать нам глаза:

— Этих пары столетий ленте хватает, чтобы восстановиться. Ее никто не ремонтирует, она с этим вполне справляется сама. Как лесная тропинка, которая за два года снова порастает густой травой, кустарником и даже молодыми деревцами — настолько, что ее приходится протаптывать сызнова. И человечество получает возможность вернуться на привычную стезю. При этом под ногами у него не та лента, хоть и на той же основе — на нее нанесены слои новых знаний, как покрывает тропу новый травяной покров. А пережитые за период безвременья испытания закаляют цивилизацию морально, лишний раз подчеркивая, что люди отличаются от животных. К примеру, динозавры в свое время подобного перехода пережить не смогли. Да и кроме динозавров подобных случаев в истории Земли было немало. А человечество продолжает идти вперед, хотя, вроде, все время движется по кругу. Правда, при этом ему не дано выйти за границы ленты. Это дано лишь тем, кто идет прямо, то есть Великим и Избранным. К последним относимся и мы с вами.

Ну, о проблемах человечества, пожалуй, все. Чтобы избежать наивных вопросов, скажу сразу, что лента — понятие эфемерное, руками ее пощупать нельзя. Она состоит из некоторой доли вселенских знаний — той доли, которую Великие выделили людям на данном отрезке пути, потому что Великие намного, очень намного обогнали нас в познании мироустройства, а значит, имеют право направлять наш путь развития, как отец направляет сына, как старший брат — младшего. Хотя, надо признать, в последнее время развитие человечества идет все быстрее, а значит, и лента изнашивается быстрее. Срок ее службы сокращается, и человечеству чаще придется сталкиваться с катаклизмами, в том числе глобальными. О ленте тоже хватит.

Доктор прервал рассказ, чтобы слегка отдышаться, обвел нас взглядом и, думается, остался доволен — более внимательной аудитории ему было не найти. Мы слушали во все уши — даже не отличавшийся, по моему мнению, тонким умом Леонид, и тот подался вперед, сложив на коленях сцепленные в замок руки, каждая из которых была втрое больше, чем у меня. Карьера воина заявляла о себе даже размером ладоней. Обладатель более тонкого, даже импульсивного ума, Лонгви, отвесил нижнюю челюсть, и по подбородку у него стекала тоненькая струйка слюны. Мне смотреть на него было неприятно, но для Доктора, надо думать, лучшей награды не было. Сократ — тот откинулся на тахте, подтянув к себе правую ногу и обхватив ее руками. Глаза его были закрыты. Все, что он ухватывал посредством ушей, тут же переваривалось могучим мозгом, подвергалось всестороннему анализу, следом за которым шли выводы. Какие — я не знал, но готов биться об заклад, что они были. Как выглядел со стороны я сам — сказать сложно, но, как и Леонид, я подался вперед, чтобы не пропустить ни одного слова. Да, Доктор имел в нашем лице самую благодарную аудиторию.

Слушать, судя по всему, предстояло еще долго — объяснение только началось. Чтобы не рисковать, я мог запросто залезть Доктору в голову и выудить оттуда весь блок информации, которую он собирался передать нам — ведь после двадцати минут прослушивания таких лекций внимание ослабевает и утомленный мозг усваивает лишь четверть произносимого; а через час и вовсе перестает что-либо усваивать. Но вытаскивать ворох сведений, словоформ и мыслефраз — дело неблагодарное. Все равно что притащить к себе домой кучу спутанных рыболовных сетей — вещь, вроде, нужная, даешь себе слово, что однажды соберешься, сядешь и распутаешь эту кучу. Но в итоге получается, что она лежит ненужным хламом до тех пор, пока не надоест и ты не выкинешь ее точно так же, как некогда принес. Потому что на распутывание, оказывается, вечно не хватает времени, хотя на все остальное оно находится; либо желания, а сила воли в такие моменты колеблется рядом с отметкой «ноль». То же и с чужими мыслями, сколь бы ценными они ни были. Помимо всего прочего у них имелась дополнительная особенность, которую к приятным никак не отнесешь: словоформы и мыслефразы были расплывчаты, порой вообще заменялись цепью образов — метафор, понятных только тому, кто эти образы произвел на свет. Постороннему разобраться в них не было никакой возможности. Это, полагаю, аксиома — мне еще ни разу не попадался человек, который сформулировал бы в своем сознании готовящуюся речь внятными и доступными всем словами. Так ли уж это трудно — не знаю, сам с лекциями никогда не выступал и длинные речи в голове не готовил, но думаю, что действительно трудно. Однако на порядок труднее пытаться разгадать эти мысленные ребусы и шарады. Работа даже не для Шампольона. Поэтому я решил оставить голову Доктора в покое и послушать, что он будет говорить дальше. На слух информация воспринимается не в пример легче, тем более что Доктор своей передышкой и нам дал возможность слегка расслабить полушария, то есть теперь и он, и мы были готовы к продолжению.

— Теперь — о Великих, — сказал Доктор. — Они не боги, что бы о них ни думали и ни говорили в остальных мирах. Но они — величайшая раса из ныне существующих. Не только потому, что им подконтрольны огромные пространства во Вселенной, но и по сумме своих знаний, которые действительно неохватны.

В отличие от земных ученых, Великие, в силу причин, которые мы сейчас затрагивать не будем, никогда не отрицали существование нематериального мира и даже отдавали приоритет его изучению. Все то, что здесь называют парапсихологией, экстрасенсорикой и аномальными явлениями, для Великих — обычные науки, которые изучаются теми же методами, что и математика. Думаю, что на Земле в этом отношении дальше всех ушел, — Доктор ткнул пальцем в моем направлении, что было не вполне вежливо, зато очень наглядно, — уважаемый Амадеус. Но и ему, смею утверждать, очень далеко до тех вершин, где обосновались на данный момент Великие.

Им не дано создавать планеты, зато они могут порождать жизнь в необитаемых мирах, что, собственно, не так уж сложно. Даже земной науке через сотню лет такой фокус будет под силу. Но Великие, помимо этого, могут направлять развитие созданной жизни в сторону возникновения разумных форм, на что я уже намекал, а это гораздо сложнее. Куда проще при такой сумме знаний и возможностей стать богом для тех, кто займет потом на планете господствующее положение, как люди на Земле. Для этого много не надо — умереть и снова возродиться, превратить свинец в золото, а воду — в вино; совершить, в общем, какое-то чудо, чтобы обрести право называться сыном небес. Тем более что Великие, к примеру, для нас таковыми и являются.

То, что они проделывают с человечеством — я имею в виду ленту Мебиуса, — они проделывают почти в каждом мире, где существует разум. Это отнимает массу времени, энергии и ресурсов, но для них это — одно из любимейших занятий, дающее неоценимые данные науке. В частности, диктат путей развития целой разумной цивилизации позволяет изучать основы бытия, мироздания, вселенского разума и вселенского естества.

Но не все миры развиваются под их присмотром. Есть такие, которым они предоставили автономию. Но это исключительно те, где разум идет обычными, многажды изученными путями, то есть его наблюдение никакого научного интереса не представляет. Тамошние аборигены становятся союзниками Великих и получают статус Избранных. Впрочем, на Земле и на других планетах, где разум ищет свои, особые пути развития, тоже есть особи, которые становятся союзниками Великих и получают автономию разума.

Вот я, кажется, и добрался до сути. Если вы еще не сообразили, то говорю открытым текстом: вы, я, Страж и Копер входим в число Избранных. Впрочем, Копера из нашей компании можно смело исключить: он среди нас чужеродное тело, поскольку не является уроженцем Земли, а прибыл из системы звезды под названием Вега, где разум, как можно догадаться, развивался обычным путем. Веганцы, таким образом, всем народом входят в число Избранных. Но сразу оговорюсь: если Копер и отличается от нас по происхождению, то это ни в коей мере не делает его изгоем или парией. Он такой же полноправный член команды, как и остальные. Его роль, хоть и подошедшая к концу, ничуть не менее важна, чем моя или ваша. Так что прошу любить и жаловать.

Доктор опять решил сделать передышку. Большеголовый, вознамерившийся было возмутиться, когда между ним и нами была проведена черта, при последних словах докладчика успокоился и даже слегка надулся — дескать, вот он я. Начинайте любить и жаловать.

Делать этого, однако, никто не собирался. Не только потому, что внешность Копера для земной любви была мало приспособлена, но и потому, что все четверо были заняты куда более важным делом — соображали, в какое место можно воткнуть полученную от Доктора информацию о Великих. Во-первых, она была странной и непривычной. Заменить многочисленных всемогущих богов, которым мы привыкали поклоняться на протяжении трех с половиной тысяч лет, на Великих, которые, исходя из сказанного, действительно великие — но все же не боги, и их громадное могущество еще очень далеко отстоит от божественного всемогущества, — было сложно. А во-вторых, выходила какая-то ерунда: неизвестно кто контролировал сознание всего человечества с момента возникновения означенного человечества. Но это еще полбеды — сознание толпы всегда легче контролировать, чем сознание индивидуума. Однако Великие, судя по всему, держат под контролем сознание каждого человека, оказывают влияние на его мысли и поступки, иначе повлиять на ход развития целой цивилизации просто невозможно. Не слишком ли?

— Да, забыл сказать, — Доктор устало провел ладонью по лицу. Долгая речь, видимо, утомила его не меньше, чем лихорадочная деятельность у операционного стола. Сказывалось отсутствие опыта. — Великие практически бессмертны. Но — закон компенсации — они давно утратили способность к размножению.

Зачем он сообщил об этом — бог весть. Мне, во всяком случае, подобная информация показалась лишней. А вот Лонгви встрепенулся:

— Практически бессмертны? Что это значит? Выходит, их все-таки можно убить?

В его голосе звучал неподдельный интерес. Интерес игрока, которому предложили сыграть в невероятно сложную игру, и который внимательно выслушивает правила предстоящей партии. Думаю, он с охотой взялся бы сыграть с Великими в русскую рулетку, буде ему предоставится такая возможность.

— Я неправильно выразился, — вздохнул Доктор. — Великие могут существовать вечно. Убить их можно, но это бессмысленно. Вас тоже много раз убивали, а толку?

— Ну, а если уничтожить? — Лонгви не унимался.

— Зачем? Тебе не нравится установленный ими порядок?

— Нет, — Лонгви решил быть откровенным до предела. — Не нравится. Как подумаю, что кто-то контролирует меня, мои мысли, действия, поступки — тошно становится. Разве это правильно? Разве это может нравится?

Лонгви говорил с такой горячностью, что Доктор поневоле вступил с ним в спор, хотя незадолго до этого сам просил воздержаться от дискуссий.

— Ты не понял! Ты не под контролем у них, потому что ты Избранный. Они оставили тебе полную свободу действий и мыслей, так что тебе не на что обижаться.

— Как бы не так, — возразил Лонгви. — Великие — ребята ушлые, это следует из твоего рассказа. Что им стоит объявить Избранных свободными ото всякого контроля, а самим втихушку влиять на них? Вот куда более ценный научный эксперимент, чем явный тотальный контроль.

— Они не пойдут на это! — Доктор выглядел оскорбленным до глубины души.

— Не смеши меня, — Лонгви презрительно скривил губы. — Любое разумное существо имеет заднюю мысль, независимо от того, какой поступок собирается совершить.

— Какая-то иезуитская логика, — растерянно выдохнул Доктор.

— Может быть. Но тогда иезуиты украли ее у Диогена Синопского. Ты забыл, кем я был, Доктор? Цинизм — это не мастурбация на главной площади и не дурацкие беседы вот с этим, — он мотнул головой в сторону Леонида, — персоненавистником. Цинизм — это всего лишь обнаженный реализм. Отчего люди так боятся признаться себе в своих тайных помыслах? Я понимаю, что рассказать о них другому — стыдно. Но — самому себе? И Великие — чем они отличаются от людей по своей поведенческой модели? Уверяю тебя, найдется очень мало отличий.

Ты говоришь мне, что я Избранный и у меня есть свобода воли. Да что с того? Даже если у меня есть эта свобода, повод быть недовольным все равно остается. На мне свет клином не сошелся. Погано быть единственным свободным среди рабов. Тем более, когда те не знают, что они рабы и тоже считают себя свободными. Невозможно живому существу прожить полноценную жизнь среди марионеток. Почему Великие присвоили себе право контролировать волю других людей? Разве те не имеют права распоряжаться собой сами?

Доктор выглядел очень растерянным. На него прямо-таки было жалко смотреть. И я позволил себе влезть к нему в голову и немножко покопаться в мыслях, что лежали на поверхности и просились на язык. Но после этого мне стало его еще больше жаль — слишком поздно он вспомнил, с кем ввязался в спор.

«Ты же Избранный! — в смятении думал Доктор. — Как ты можешь?! Ты должен гордиться, а ты…».

И, глядя на него, я призадумался. Ведь он тоже Избранный. Сам не так давно обмолвился. Возможно, какую-то благодарность за это и можно испытывать, но раболепное преклонение перед Великими — это уже перебор. Как-то не очень они вязались между собой — нижайшая привязанность и полная свобода действий. Собака — она тоже вольна в своих действиях, пока не приходит время лизать руку, дающую кость. Так чем, в данном случае, Доктор отличался от собаки? Трудно сказать, потому что разницы я не видел, а потому не удержался и пробормотал:

— Лучше быть волком в клетке, чем псом на воле, — пробормотал я. — У волка в душе свобода, а пес и на воле — на привязи.

— Волк по природе своей эгоист, — Доктор хмуро посмотрел на меня. — А собака другому жизнь отдает. Хозяину.

— Не аргумент, — Сократ, не открывая глаз, покачал головой. — Дай собаке волю жить для самой себя, и получишь подлейшую и опаснейшую тварь под Луной. Проверено. Посмотри на одичавших городских псов. Собака потому и согласилась на приручение, что поняла — иначе ее истребят за гнусный характер. Волк куда благороднее. Он предпочитает сохранить свободу в ущерб сытой жизни.

— А как же их привычка нападать стаями? — возразил Доктор.

— Зимой, — заметил Сократ. Его глаза по-прежнему были закрыты. Тренированный мозг Мудреца пока не испытывал особого напряжения в этом словесном поединке. — Только зимой. И только при охоте на крупную дичь. Олени, лоси, кабаны…

— Всадники, — влез Копер, желая, возможно, разрядить обстановку.

–…всадники, — невозмутимо согласился Сократ. — Вернее, их кони. До людей волкам обычно не больше дела, чем людям до них. Даже, скорее, меньше. Разве уж совсем оголодают. Но — заметьте, Доктор, — стадный инстинкт как-то не очень стыкуется с вашей теорией о волчьем эгоизме. С другой стороны, если ставить волкам в вину привычку охотиться стаей, то не лишним будет оглянуться на род людской — охота на крупную дичь тоже ведется не в одиночку. При том — с мощным оружием. Волки в этом смысле, опять-таки, честнее.

— То есть, собак ты не любишь?

— Честно? Не выношу. Сейчас, с позиции всех прожитых жизней.

— А как же твое «чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки»?

— Ты где-то увидел противоречие? Да, я не очень жалую людей. Как и собак. О чем когда-то и сказал. Между прочим, не советую тебе ссылаться на то, что я говорил когда-то. Тогда я располагал опытом только одной жизни, да и то неполной — если только не начинал нести бред на смертном одре. Сейчас у меня этого опыта — от сотни жизней. Неплохое поле для сопоставлений и анализа. К тому же по каким-то вопросам могу со спокойной совестью не иметь единого мнения. Но, думаю, сказать тебе, что волки благороднее собак, я имею полное право. Помимо всего прочего, еще и тем, что к ним не прикипаешь душой. А то ведь как бывает — заведешь собаку, привяжешься к ней всем сердцем, а она — раз, и сдохла. С ее стороны это просто свинство, черт подери, хоть она об этом и не догадывается. А волк со своим эгоизмом сдыхает тихо. Молча и никому не причиняя страданий. Кстати, для большинства людей — неплохой пример для подражания.

— То есть, — Доктор аж задохнулся от возмущения, — ты волков людям в пример ставить будешь?!

— А почему нет? Эгоизм — не такая страшная черта, как кажется многим. Все известнейшие люди стали такими именно благодаря честолюбию — одной из форм эгоизма. Это потом их талант был поддержан извне и направлен в нужную сторону. В основе был именно эгоизм. Но ведь важно не это. Среди них было огромное множество благотворителей и, заметьте, все они, исходя из вышеизложенного, были эгоистами. Что не мешало им делать добро другим людям. Не без задней мысли, как верное заметил уважаемый мною коллега Диоген, но это уже другой вопрос.

Еще один довод не в вашу пользу, Доктор — это все мы, собравшиеся здесь. Вернее, четверо из нас. За вас с Копером я сказать не возьмусь. Как я понял из того, что было сказано при мне, все мы собраны здесь для выполнения какой-то важной миссии. Именно для того, чтобы она завершилась успешно, мы прожили по сотне с лишком жизней на брата, по три с половиной тысячи лет. Опять-таки, насколько я понял, это есть период эксплуатации ленты Мебиуса. И все это время мы только и делали, что учились — чтобы стать сильнее, мудрее, рассудительнее и, гм, снаряженнее, что ли? Неважно. Так вот, думаю, что любой из нас согласится с утверждением, что каждая из прожитых нами жизней была жизнью законченного эгоиста. Потому что только эгоисты способны хорошо учиться — в них изначально заложено стремление превознести свое «я» над другими, доказать, что ты сумеешь сделать то же, что и твой учитель, а то и на порядок больше. Великие наверняка учитывали эту составляющую при комплектовании нашей маленькой команды.

И последнее. Вы, Доктор, преклоняете голову перед Великими и хаете эгоизм. Вы непоследовательны. Ибо кто такие ваши Великие, как не великие эгоисты? Все, что вы рассказали о них, подтверждает это. Одна только тяга к играм с целыми разумными планетами чего стоит. А вдруг что не так? А наплевать, зато мы потешимся. И это, надо сказать, худший вид эгоизма.

Раздавленный обилием слов и аргументов, слетевших с языка Сократа, который за время своего длинного монолога так и не открыл глаз, Доктор молчал. Угрюмо и потерянно. Так, что я, в конце концов, не выдержал и попытался утешить его, сказав:

— Да не расстраивайся, доктор. Любой человек, если разобраться, эгоист. Просто кто-то в большей степени, а кто-то в меньшей. Полное самоотречение человеку не свойственно.

— А как же стадное чувство? — Доктор все же нашел в себе силы предъявить хоть какой-то аргумент, но вместо меня ответил Сократ, не оставивший от этого аргумента камня на камне:

— В любом стаде есть вожак, и этот вожак всегда отъявленный эгоист. Остальные, кстати, не лучше, потому что находятся в стаде ради сытной и безопасной жизни.

— Я не знаю, эгоисты люди или не эгоисты, — неожиданно для всех зарычал Копер, — но я знаю, что они неблагодарные твари! Ваше появление на этой планете стало возможным только благодаря Великим, и вы не имеете никакого морального права обсуждать их действия и тем более выносить им порицания!

— Еще как имеем, — возразил Сократ. — Мы не в муравейнике.

— Великим будет доложено о сегодняшнем разговоре, — вокруг безгубого рта большеголового выступила пена бешенства. — Они куда ближе к нам, чем вы думаете!

— Копер здесь в качестве наблюдателя от Великих, — как-то даже виновато объяснил Доктор.

— Соглядатай, — кивнул я, припоминая, фразу, оброненную им по пути от тюремного двора, на котором меня расстреляли, к месту оживления.

— Да, я Соглядатай! — взвизгнул Копер. — Неужели вы думаете, что Великие, дав вам свободу воли, оставят вас без присмотра? Вы недооцениваете их мудрость, земляне!

— Веганец! — Лонгви, понаторевший, будучи Цезарем, в многочасовых выступлениях перед сенатом, легионами и просто толпой, умел обзываться не менее выспренно, а уж тон его при этом был в сотни раз обиднее. — Мы правильно оценили Великих. Я говорил о том, что они даже своих Избранных держат под контролем, уже давно. Если ты забыл об этом, то у тебя короткая память. Да и вообще ты сейчас очень напоминаешь верную шавку, которая пытается защитить своего хозяина не смотря ни на что и вопреки всему. В том числе и доводам рассудка. Негоже так вести себя мыслящему существу. Пересмотри свои ценности, веганец!

— О, подлейшие! — голос Копера окончательно превратился в визг. — Вам ли судить меня? Мой народ осваивал Космос, когда ваши предки дрались каменными топорами с мамонтами, мерзли в пещерах, грязные и закутанные в шкуры, и были покрыты блохами и коростой, как паршивые овцы!

— Ого! — удивился Лонгви. — Ты предлагаешь не брать в расчет точность мысли, а просто отдавать приоритет правоты самому старшему?

— Да! Старший всегда мудрее. Чем дольше ты существуешь, тем опытнее становишься. Что, философ, нечего возразить?

— Почему же? — спокойно откликнулся Сократ. — Я предлагаю тебе скушать десятилетнюю корову. А мне, пожалуй, полугодовалого теленка.

— Мы сейчас не о еде говорим, а о разуме! Твое сравнение ни в какие ворота не лезет!

— Как и твои доводы относительно превосходства старого над новым, — парировал Мудрец. — Например, лично ты глупее половины земных деревьев. Не веришь? Пойди, поспорь с ними.

Почему-то эта фраза окончательно вывела Копера из себя. Он напрягся так, что под кожей проступили жилы, пальцы нервно изогнулись, в глазах заметались огоньки ярости. Я слегка подался вперед, потому что понял — прыгни он сейчас на Сократа, и схватки у них не будет. Силе веганца я удивлялся еще тогда, когда он нес мое тело по ночным улицам.

Но большеголовый не прыгнул. Потому что вместе со мной вперед подался и Леонид. Его пальцы, как и у Копера, напряглись, словно готовые сдавить что-то мертвой хваткой, мышцы на спине и ногах вздулись. Веганец не рискнул затевать драку. Его инстинкт самосохранения взял верх — очевидно было, что Леонид, три с половиной тысячелетия живший жизнью воина, этого инстинкта не имел и драться готов был до смерти, только подвернись повод. Веганец проиграл моральный поединок.

Это поняли все. Как поняли и то, что пора утихомирить разбушевавшиеся страсти. Первым высказался Доктор.

— Зря мы затеяли эту дискуссию, — с горечью сказал он. — Я ведь просил не начинать ее.

— Нельзя втянуть в дискуссию человека, который не желает дискутировать, — заметил Сократ. — Но слегка утихомириться действительно не помешает.

— Да, — сказал Леонид, расслабляясь. — Я так и не понял, в чем суть, Доктор.

— В каком смысле? — тот удивленно посмотрел на Воина.

— Ты сказал, что, кажется, добрался до сути. Я ее не вижу. Мы тут перемыли косточки Великим и всему человечеству, чуть не подрались. Лично я никогда не против хорошей драки, но мне до сих пор непонятно, в чем заключается наша миссия.

Он был прав. Я вынужден был признать, что ошибался, считая Леонида человеком недалекого ума. У него было как минимум одно замечательное качество — он умел выхватить из многого самое главное и не давал себе увлечься мелочами, чтобы это главное не выпустить. И в этом он превосходил всех, собравшихся в комнате.

— Действительно, — Доктор вынул из кармана часы и посмотрел на них. — Времени все меньше, а мы топчемся на одном месте. Вы не против, если я продолжу?

— Напрасный вопрос, — поддел его Сократ. — Упущенное время.

— Итак, мы разобрались, что такое лента Мебиуса, кто такие Великие и как они связаны с человечеством. Переходим к вашей миссии.

Для начала нужно понять, от чего зависит характер испытаний, которые выпадают на долю человечества в те моменты, когда лента обновляется. Дело в том, что, как я уже говорил, она проходит через четыре сектора, разбитых, в общей сложности, на триста шестьдесят сегментов. И каждый из них за что-то отвечает. Своего рода экспериментальная площадка мироздания. То есть, когда наступает пора обновления ленты, человечество сваливается в тот сегмент, через который в настоящий момент двигалось. Такая вот вселенская механика. И она не является выдумкой Великих, как овес не является выдумкой лошади.

— Их выдумка — лента Мебиуса? — уточнил Сократ.

— Нет. Они открыли ее, но, не смотря на долгое изучение, даже не до конца постигли свойства этого явления. В их силах лишь корректировать движение по ленте и помогать подопечным цивилизациям в периоды безвременья. Так вот. Нынешнее подновление ленты выпало на сектор воздуха, сегмент, экспериментирующий с живыми разумными существами, как материальными, так и нематериальными. Он условно называется Узилище, потому что доступ туда крайне сложен. Если бы все формы жизни и мысли, которые формируются в этом сегменте, свободно разбрелись по вселенной, поголовное сумасшествие постигло бы действительных обитателей всех галактик и звездных систем. Потому что в Узилище порой возникают такие существа, что даже самая изощренная фантазия перед ними пасует.

— Великие тоже сошли бы с ума? — усмехнулся Лонгви.

— Без сомнения, — подтвердил Доктор.

— Тогда каким образом эта информация стала им известна?

— В основном, с помощью приборов. Я ведь объяснял, что наука Великих ушла далеко вперед, и эфемерный мир секторов и сегментов для них столь же доступен, как и наш с вами — материальный. Теперь стало яснее, в чем заключается ваша миссия?

— Немного, — подтвердил Леонид. — С этими уродами нужно будет драться.

— В общем, верно, — Доктор снова посмотрел на часы. — У нас осталось полчаса. Постараюсь уложиться.

В свое время Великие вычислили, в каком сегменте произойдет очередной обрыв ленты и что потребуется человечеству, чтобы не сгинуть в период катаклизма. Согласно их расчетам, потребовались вы — все четверо. И вы были отобраны среди тогдашнего населения Земли — люди с лучшими задатками в своей области. Воин, чья стихия битва; маг, для которого границы материального мира границами не являются; мудрец, чей мозг способен в кратчайшие сроки проанализировать самую сложную проблему; и игрок, чья стихия азарт и риск, то есть человек, способный заразить окружающих любой идеей.

Узнав место…

— Погоди, Доктор, не части, — прервал его Сократ. — С нами все понятно было и прежде. Ты мне про эти сегменты объясни. Кто управляет происходящими там процессами? Если не Великие, то — кто?

— Никто, — раздраженно сказал Доктор. — Когда ты играешь в кости, кто управляет количеством очков, которые ты выбрасываешь? Сегменты — это просто механизм жизнедеятельности вселенной. Они существуют, в них постоянно что-то происходит, но хаотично и без всякой логики.

— Либо просто Великие не знают, что есть некто более Великий, чем они, — хмыкнул Сократ. — Например, Бог.

Доктор в растерянности уставился на него и с минуту молчал. Потом проговорил, с трудом подбирая слова:

— Ты выдвигаешь гипотезы, которые в данный момент ни подтвердить, ни опровергнуть нельзя. И сбиваешь меня с толку. У нас осталось очень мало времени. Позволь, я продолжу свой рассказ.

— Извини, — сказал Сократ.

— Кажется, я остановился на том, что, зная место и время очередного обновления ленты, а так же позаботившись о щите, который прикроет человечество — то есть о вас четверых, — Великие поставили у Врат, ведущих в Узилище…

— Что за Врата? — вытаращился на него Лонгви. — Ты же сказал, что сегменты — понятие эфемерное?

— Врата тоже понятие эфемерное до поры, до времени! — раздраженно прохрипел Доктор, едва не закашлявшись при этом. — Это то место, где человечество должно сойти с ленты и вступить в прямой контакт с действительностью, свойственной данному сегменту! Хватит глупых вопросов, а то мы проболтаем тут до наступления Сроков и вы, как щит, никому уже не понадобитесь!

У Врат были поставлены Вестники. Они должны появиться среди людей до прихода гронов и Адских Призраков, чтобы предупредить нас о том, что Сроки вышли и время Битвы близится. Уф! Черт бы меня побрал! Как же я устал. По одному с вами было куда проще общаться — внушишь, что травма головы, что амнезия, расскажешь вкратце, какой сейчас год, что в мире делается — и точка. А тут — всем четверым… Да еще и обо всем сразу. Но, кажется, я справился.

— Кто такие гроны? — спросил Леонид.

— Материальные жители сектора. Жуткие твари. Впрочем, как и большинство других.

— А Адские Призраки — это та дрянь, которая шлялась вокруг нас, пока вы тащили меня сюда? — спросил я.

— Нет. То были обычные призраки. Они тоже опасны, но довольно спокойные. Адские Призраки с виду пострашнее Вестников будут.

— А Вестники почему такие страшные?

— Они страшные, но безобидные, — возразил Доктор. — Питаются эмоциями, неважно какими — плохими или хорошими. А страшные — потому что вам нужно показать заранее, с кем придется иметь дело. Я не знаю, какова была задумка Великих, но на деле получается, что в вашей команде два тактика и два стратега. Тактики, они же бойцы — это Леонид и Амадеус. Стратеги, они же мозговые центры — это Сократ и Лонгви. Леонид, как он сам верно заметил, видимо, возьмет на себя материально оформленных жителей сектора, а Амадеус — нематериальных. Что вы предложите Сократу и Лонгви — я не знаю.

— Я тоже не знаю, что там задумывали Великие, — сказал Леонид, — но думаю, мы сами разберемся, кто, кого, и в какой позиции. У меня уже руки чешутся. Ох, чувствую, такой славной рубки я за все мои триста жизней не видывал.

— Что ж, полагаю, ты прав, — согласился Доктор. — Такой рубки ты действительно еще не видел. Пойдем к Вратам?

— Голыми? — уточнил Лонгви.

— Какая разница? — Доктор пожал плечами. — Людей в округе нет, а в бою одежда вряд ли поможет. Вот если бы Хранитель оружие принес — другое дело. Но Лента перехлестнулась, Сроки вышли раньше положенного. Он, если и прибудет, то только через пару дней.

— Иллюзорная лента неиллюзорно перехлестнулась! — расхохотался Сократ. — Оксюморон, братец Доктор. Ты умеешь делать простые вещи очень сложными. Браво.

— Черт! — выругался доктор. — Черт! Да, лента нематериальна. Но она обладает многими свойствами материальных объектов. Я не знаю, как это объяснить, не-зна-ю! Я не Великий, я не изучал их науки. Мне известно лишь то, что они сочли нужным сообщить.

— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно заметил Лонгви. — Великие — те еще прохиндеи и знатные эгоисты. Зачем вооружать подопытных кроликов знаниями, когда знание — это оружие? А вдруг возникнет критическая ситуация, и кролики взбунтуются? Вооруженный кролик — это ведь страшный зверь, грызун-убийца. Ладно, коль пришла пора идти — пошли, — и Игрок первым поднялся на ноги. За ним — все мы.

— Вы идите, — сказал Копер. — Я останусь. Удачи вам, не смотря на все наши размолвки.

— На одну нашу размолвку, — поправил Сократ.

— Удачи, — повторил Копер и отвернулся. Он был уже не с нами. Он стал зрителем. Даже не особенно заинтересованным.

У входной двери все так же стоял Страж. В углу его рта тлела традиционная самокрутка. Окинув нас внимательным взглядом, он обронил:

— Пошли? Что ж. Время.

— Здесь все спокойно? — спросил Доктор.

— Какое там! — отмахнулся Страж. — Крысуны озверели совсем. Два раза пытались дверь штурмом брать. Пришлось Амулет доставать.

— Не рано ли? — нахмурился Доктор. — У него время перезарядки почти сутки. Смотри, останешься без защиты.

— Если бы я его не достал, они бы меня съели, — усмехнулся Страж. — Ежели судьба помереть, то все равно я свою жизнь на часок-другой длиннее сделал. Но все-таки постараюсь пережить эту неприятность. Веришь, не веришь — хочется помереть от старости. Уже три тысячи лет об этом мечтаю.

— Ты идешь с нами? — спросил Доктор. — А то Копер отказался. Ребята с ним повздорили, и он обиделся. Рванет, наверное, сейчас к себе, на Вегу, будет доносы Великим сочинять.

— Соглядатай, чего ты хочешь. С ним всегда нужно быть осмотрительным.

— Они-то этого не знали, — Доктор кивнул в нашу сторону.

— Да им все равно терять нечего, — усмехнулся Страж. — Если победят — то победителей не судят. Если полягут — то кому какое дело, о чем они перед Битвой болтали? А Копер бы на Вегу рванул, даже если бы с ним не ругался никто. Я, пожалуй, с вами пойду. Чего тут одному торчать? Опять прискачут крысуны, устроят мне веселую жизнь. Нет уж.

И мы пошли. Доктор — впереди, за ним — наша четверка, замыкающим — страж.

Странно же, наверное, выглядела наша бредущая сквозь издыхающую ночь процессия. Белый призрак, четверо абсолютно голых мужиков и сутулый великан, не расстающийся с самокруткой.

Я слегка приотстал и, оказавшись рядом со Стражем, спросил:

— Слушай, а почему ты не убил розового бегемота и ту крылатую тварь, что хотела мне глаза выклевать?

— Их сейчас лучше не убивать, — Страж выпустил особо огромное облако табачного дыма. — Понимаешь, пока еще Врата не открылись. Лазейки есть, вот сквозь них и просочилась кое-какая мелочевка. Она, в принципе, не опасна. Но ее много. Пока сохраняется шаткое равновесие, это «много» нас не трогает, занимается своими делами. А вот если убить кого-нибудь, остальные сразу бросятся мстить за собрата. Мне одному от них не отмахаться, даже если я полностью разряжу Амулет. А никого из вас Доктор к тому времени еще не оживил.

— Что это за Амулет?

— Вроде твоих магических побрякушек, работает на той же энергии. Только во много раз мощнее, потому что на аккумуляторах. Подзаряжает сам себя, но это долгий процесс. Великие каждому из Сопровождающих выдали такой в начале работы.

— Сопровождающих? — не понял я. Похоже, Доктор рассказал отнюдь не все, что знал сам. Понятно — с одной стороны, времени было в обрез, а с другой — такие подробности нас не касались.

— Сопровождающие — это те, кто три с половиной тысячи лет ждали сегодняшнего дня, как дня завершения их миссии. Это Хранитель, это Доктор, это Копер, это я. Тоже четверо, как и вас.

— Великие выдали? — я не заметил, как к нам присоединился Лонгви. — Выходит, вы с ними общались?

— Конечно. Как и вы. Нас всех забирали туда, чтобы мы прошли обработку в лаборатории. Только из вашей памяти это время было стерто, как и воспоминание о самой первой жизни, когда вы еще не были Избранными. Это бы вам только мешало.

— А что за обработка?

— Наши организмы сделали практически неизнашиваемыми. А вам что-то наколдовали с мозгом, чтобы он смог работать и воспринимать информацию в полную силу, а не на двадцать процентов, как у всех. Неужели сам не мог догадаться?

— Что-то такое подозревал, — кивнул Лонгви. — А какие они — Великие?

— Знаешь, странно — практически такие же, как мы. Но об этом лучше у Доктора спросить — он там даже роман закрутил, за что и поплатился.

— Что за роман? Чем поплатился?

— Спросишь у Доктора, — Страж отбросил в сторону окурок и принялся сворачивать очередную самокрутку. — Если захочет — ответит. А не захочет — перебьешься. Я в чужие дела не лезу.

— Хороший человек, — уныло сказал Лонгви. — Правильный такой. А я, значит, должен от любопытства подыхать, да?

— Не самая плохая смерть, — заметил Страж. — Гораздо лучше той, которую ты принял шестьсот лет назад в Дамаске.

Лонгви внезапно закашлялся. Приступ был неожиданным и настолько сильным, что тело Игрока сложилось втрое, и он остался сидеть на дороге, давясь кашлем.

— Ему там золота расплавленного в глотку залили. Приметили, что мухлюет за игрой, и залили, — пояснил мне, удивленному, Страж. — А сейчас, я так понимаю, ему те ощущения припомнились.

— Да уж, — потрясенно сказал я и поспешил вперед. За Лонгви не беспокоился — прокашляется и догонит. А вот мировоззрение Сопровождающих меня в который раз удивило. Их юмор был жестким и даже жестоким, и при этом они обвинили того же Лонгви в излишнем цинизме. Странно, не правда ли?

А впереди тоже разговаривали. Сократ приставал к Доктору, как я понял, на тему перерождения. Начало беседы от меня ускользнуло, но общий смысл стал понятен уже после первых фраз.

–… почему тогда в мои прежние приходы во мне оставались частички живших ранее «я»? Все равно ведь память стиралась, вернее, заменялась на совершенно чистую. Так что логичнее было возвращать меня, как младенца — чистым и непорочным.

— Вот ты Мудрец, а одну простую вещь понять не смог. Нельзя было так делать, — с глубоким убеждением возразил Доктор. — Любая мудрость есть результат накопленного жизненного опыта и знаний. Тебе каждый раз пришлось бы набивать одни и те же шишки, чтобы приходить к одним и тем же умозаключениям. А задача стояла другая. Твои шишки, по возможности, должны были быть новыми, и умозаключения ты должен был сделать по тем вопросам, которых раньше не касался.

Это, кстати, не только к тебе относится. И Леонид, и Маг, и Лонгви возвращались, оснащенные базовыми знаниями каждый в своей области. Для того, чтобы каждый из вас мог по приходу сказать о себе: я — Мастер. А не жалкое подобие подмастерья.

— В таком случае не проще было возвращать меня и других целиком? — спросил Сократ, и в голосе его была насмешка.

— Хитер, — усмехнулся и Доктор. — Это было бы проще для тебя. Может, для меня тоже. Но это никак не соответствовало общему замыслу. Вернись ты к жизни с той суммой знаний, какую накопил к моменту смерти, и вряд ли стал бы всерьез заниматься своим развитием. А именно это от тебя и требовалось. И ты это делал.

Пыхтя, как загнанная лошадь, нас нагнал Лонгви. Пристроился справа и пробормотал — так, чтобы слышал только я:

— Вот уж воистину, Спакх — сволочь! Просили его напоминать, как мне в глотку расплавленный металл лили? Ничего, я ему тоже какую-нибудь каверзу подстрою. Я ему ногтей в табак накрошу — пусть наслаждается. Вот.

Я усмехнулся. Наш поход мне сильно что-то напоминал. И сейчас, собранный воедино, я легко мог припомнить — что именно.

* * *

Ты все перепутала, государыня —

Я жизнь тебе обещал, но не честь.

Я выжег бы душу свою пожарами,

Но ей бы не смог тебя предпочесть.

Не надо сулить мне каменья богатые

За право немилых любовных забав.

Пускай попаду в без вины виноватые,

Но чистой любви никому не отдав.

Не надо грозить мне суровой расправою —

Сердцам ли влюбленным бояться ее?

Я с радостью выберу плаху кровавую,

Но не разменяюсь на ложе твое.

Прости, государыня…

…Молчали все. Двигались вперед, освещаемые лишь тусклым светом трех факелов, и молчали. Даже большой и шумный по определению Стебловский нынче имел насупленный вид и стал много меньше в размерах. Каждый из двадцати понимал, на что идем, что нам грозит, если затея провалится. Не было даже бравады, обычно появляющейся от водки. Слишком серьезным было предприятие.

Когда я вызвал их с постов час назад, они имели вид до крайности встревоженный. Еще бы — сам фельдмаршал вызывает. Неспроста. И неважно, что они с этим фельдмаршалом всю Турецкую кампанию бок о бок прошли, брали Перекоп и Очаков, знаменитым каре шагали по молдавским холмам, и в разы превышавшая их турецкая армия ничего с этим каре поделать не смогла, хоть и пыталась неоднократно.

Два десятка офицеров-преображенцев стояли передо мной, глядя исподлобья и переминались с ноги на ногу. Я — немец. Это настораживало само по себе. Я — начальство, и это удваивало чувство опасности. Но я и в мыслях не держал их отчитывать. Я сказал только:

Конец ознакомительного фрагмента.