Сто один день

Дмитрий Захаров

Неудачник по имени Оскар обладает уникальным даром. Он умеет видеть чрезвычайно реалистичные сны. Однажды он захотел пообщаться во сне с дьяволом. И вместе с дуновением летнего ветра в обычную питерскую квартиру ворвались сонмы монстров…

Дневник Оскара

«Зося — католичка, для азиатской России представители этой конфессии — редкость. Поляком был ее отец. На тоненькой золотой цепочке у нее висит маленький крестик, иногда я вижу, как она шепчет молитвы, и мне смешно смотреть на это. Мне кажется глупым верить в то, что невозможно сформулировать! В ящике письменного стола у нее храниться ветхая книжица — молитвенник, а над кроватью висит золоченое распятие. От отца она унаследовала экзотическую славянскую красоту, шляхетское высокомерие, и исконно польскую блядовитость. Она считает себя свободной женщиной, как в сущности рассуждают все бляди.

Только я один знаю, что от природы она шатенка, ее золотые волосы имеют цвет зрелой пшеницы перед жатвой. У нее много волосы, она любит сбивать их в густую копну, и прихватывать на затылке плотной тесьмой, тогда лицо ее становится серьезным, и немножечко занудным. Мне так не очень нравится, но моего мнения никто не спрашивает, и это справедливо. Я — тень.

У нее темные и густые брови, длинные, загибающиеся наверх как у куклы ресницы, нежный юношеский пушок на верхней губе, он трогательно золотистый, и маленькая коричневая родинка. Лицо ее совершенно. Я видел разные лица, уродливые, милые, привлекательные, красивые. И если я пишу, что лицо Госпожи совершенно, то руководствуюсь не слепым восхищением преданного пса, а объективным анализом. Даже самое прекрасное лицо имеет изъян. Предложу простой тест. Если внимательно смотреть на любую часть головы красивого человека, уши, нос, подбородок, а прочие участки лица мысленно игнорировать, то обязательно выявится дефект. Либо уши едва оттопырены, или же брови ассиметричны, губы слишком тонки, и так далее. Любая часть черепа Госпожи совершенна, и это — факт. Ее тело имеет очаровательные мелкие недостатки, которые превращают хорошую фигуру в фигуру вожделенную.

Один из Зосиных любовников попросил ее не брить подмышек — он полагал, что это усилит его мужскую страсть. У нее выросли темные кудрявые завитки.

Когда она наматывала круги на взмыленном крупе велотренажера, они становились влажными и прилипали к телу. Я подстерегал ее на пути в ванну, и целовал эти соленые мокрые волосы, слизывал пот, и короткие проволочки застревали в гортани так, что невозможно было их ни проглотить, не достать наружу. Я кашлял, пихал пальцы в горло давясь тошнотой, а она смеялась.

У нее большие синие глаза, кукольный носик, и настолько маленькие ноздри, что не понятно как через них можно дышать. У нее крупный, тонко очерченный рот, и очень белые зубы, с маленькой щербинкой посередине. У нее розовый, всегда чистый язычок, которым она дразнит меня, если находится в хорошем настроении, залезая им то в ухо, то в подмышку, то еще черт знает куда! У нее большеватая грудь. Зося худенькая — когда она встает на цыпочки во время занятий йогой, видны все ребрышки, а на бедрах выделяются острые косточки. Большая грудь ее не портит. Наоборот. У нее гибкая звучная флейта-позвоночник, и гладкая лощеная попка. Две спортивные половинки, и кожа на них нежнее, чем на поджаром животике.

Зося любит маленькие плотные трусики, и они похотливо впиваются в бедра кружевным шершавым ртом. Она редко одевает лифчик, и любит расстегивать блузку до середины груди так, чтобы под углом был виден сосок. Она носит тугие джинсы, настолько тесные, что может стянуть их только лежа на спине, весело болтая ногами, и стягивает она их обязательно вместе с трусиками. Дома она всегда ходит голая. Читает, ест, занимается спортом, болтает по телефону — все это она делает голышом.

Иногда к ней приходят гости. Чаще, чем мне бы этого хотелось.

Зося надевает футболку, и цыкнув на меня, недовольно скалящего зубы, бежит открывать дверь. Она звонко целует в пухлые щеки неприятно пахнущего бородача, болтая ступнями виснет у него на шее, трогает вытянутыми в трубочку губами накрашенную пасть его спутницы — вертлявой, худой брюнетке, подает руку для поцелуя белокурому атлету.

Она возбужденно носится по своей огромной квартире, выгребает из бара груды бутылок, вместе с брюнеткой свистящим шепотом обсуждают некоего Эда, с огромным, но увы! — безжизненным членом. Я знаком с Эдом. Это — мрачный коренастый тип, он часто подвозит Зосю на своем дорогом автомобиле, наверное в детстве его покусали собаки, — меня он побаивается.

Они режут, рубят, кромсают нарезки и овощи, я верчусь тут-же, под боком, ко мне привыкли, на меня не обращают внимания, при мне обсуждают импотента Эда — и меня это радует, хотя я не отрываю взгляда от сверкающих ножей..Меня завораживает его стальная нагота, сводит челюсти, и пасть наполняется слюной. Я здесь. Я всегда рядом. Я — тень.

Меня радует, что Зося взволнована, и в синих глазах играют всполохи предгрозового куража, а это значит, маленький кусочек счастья перепадет и на мою собачью долю. Меня радует, что беспрестанное ощущение страха, которое я испытывал до встречи с Госпожой, сейчас стало значительно меньше. Я — повелитель своей тени. Я ее раб.

Я валяюсь в коридоре, вытянув лапы вдоль туловища, Зося проходит мимо, в каждой руке она несет по подносу, ловко балансируя, щекочет мне живот. Короткая футболка задирается, и я вижу темный мысок под белыми, летящими в бесконечную небесную даль ногами. Брюнетка меня тоже целует. В лоб. Собак всегда целуют в лоб — так гигиеничнее.

Гости рассаживаются вокруг столика.

Мужчины откупоривают бутылки. Бородач, завалившись на бок, и покраснев от натуги, тянет застрявший в бутылочном чреве штопор. Блондин бережно прижимает сильной рукой бутылку шампанского, медленно откручивает проволоку. При этом он хитро смотрит на девушек, которые кокетливо зажимают уши, и умоляют блондина не стрелять в красивую люстру. Великодушный атлет успокаивающе кивает, спустя секунду обезвреженная пробка оказывается в его ловких пальцах. Девушки восхищены — блондин самодовольно улыбается. Толстяк добродушно хихикает, разливая по бокалам шампанское.

Я их ненавижу. Я ненавижу ее гостей. Я ненавижу ее сладко пахнущих, будто вылепленных из глянцевого воска подруг. Я ненавижу все, что отдаляет ее от меня. Я ненавижу ее одежду. У Зоси очень дорогая одежда. У нее есть блядские кружевные трусики, хитроумные лифчики, с отверстиями для сосков, чулки, колготки и много прочего, что отдаляет ее от меня.

Как-то раз, оставшись запертым в одиночестве на несколько дней, я разорвал в клочья эти подлые тряпки, и они кричали предсмертным шелковым криком, агонизируя разноцветными лоскутами. (Госпожа почему-то уверена, что я не различаю цветов, и весь мир для меня состоит из черно-белых контуров. Я не разубеждаю ее в этом.) Я раскидал эти лоскуты по всей квартире, но когда приступ ярости прошел, пытался замести следы преступления, но был застигнут in flagarti, и крепко выпорот. Именно тогда Госпожа впервые стегала меня ремнем. До этого я получал нечастые оплеухи, и они меня мало беспокоили. Порка ремнем — это нечто особенное…

У нее есть кожаное бикини, и набор разнообразных плеток. Но они меня не вдохновляют. В них есть нечто официально-бесстрастное. Ремень должен быть простым и грубым. Зося считала тогда, что я ей отомстил за то, что был оставлен в одиночестве. Смешно и глупо! Я жил в одиночестве и страхе тридцать семь лет! Потерпеть четыре дня — не составляло труда, тем более алкоголя в квартире было достаточно. Я мстил ее тряпкам за то, что они отдаляли Госпожу от меня. Я ненавидел все, что отдаляет ее от меня. Я готов был возненавидеть воздух, который был между нами…

Но гостей ее я не люблю. И поэтому я слоняюсь по кухне, искоса поглядываю на блестящие ножи, и в собачьей голове разыгрываются соблазнительные сценарии. Конечно, я могу рассчитывать на зубы — они у меня достаточно острые, чтобы порвать загорелую глотку блондина, ножи привлекают меня больше. Меня притягивает магия острого металла, видимо что-то во мне есть и от человека.

Зося привстала с кресла, и потянулась за зажигалкой так, что обнажилась попка. Блондин схватил, сграбастал, сжал своей грубой пятерней эту нежную попку, а девушка гибко высвободившись хлопнула его по руке, и они весело рассмеялись. Она взяла длинную, коричневую сигарету. (Она любит эти тонкие коричневые сигареты, с неприятным, будто травянистым привкусом. Однажды, пока Хозяйки не было дома, я выбросил их в помойное ведро. Госпожа обнаружила в мусоре выброшенные сигареты, и я был наказан. Брезгливая Хозяйка не стала извлекать сигареты из ведра, и весь вечер их омерзительный запах не тревожил мои нежные ноздри! Я не жалел о содеянном. Собакам вообще не свойственно жалеть о своих поступках, и это качество делает их совершенными!) Жестом фокусника блондин извлек из кармана блестящую зажигалку, и из жерла вырвался пляшущий синий огонек. Придерживая золотые волосы, Госпожа наклонилась глубоко затянулась, и выпустила струйку сизого дыма в лицо блондину. Он потешно замахал руками.

Я забился в своем углу, и наблюдал как запускает лапу Госпоже под футболку. У меня кружится голова, Хозяйка перехватывает мой безумный взгляд.

«Вон!».

Я оказываюсь на лестничной площадке, дверь захлопывается хлестко, как удар плети.

Некоторое время я бесцельно слоняюсь по маленькой площадке, втягиваю запахи кошачьей мочи, истлевших окурков, пугающего незнакомого запаха, от которого встает на загривке шерсть. Я тихонько поскуливаю, скребусь в закрытую дверь.

Там включили музыку. Радостно завизжала брюнетка. Я быстро несусь вниз, сочтя десяток лестничных пролетов, пересекаю пустынный двор, и взлетаю на последний этаж соседнего дома. Здесь я тихонько пробираюсь на чердак, и аккуратно ступая по скрипящим пыльным доскам затаиваюсь у маленького окна. Оно позволяет обозревать квартиру в идеальном ракурсе с расстояния в тридцать метров. Как опытная ищейка я исследовал все подъезды, окна и чердаки, прежде чем наткнулся на это место. Отсюда отлично видно все, что происходит в квартире. Я не сожалею об отсутствии звука — увиденная из окна картина становится подсмотренной, а это — разница.

…Один раз Госпожа привязала меня к дверям позволив наблюдать ее совокупление с очередным любовником. Мне было разрешено мастурбировать, но я не воспользовался разрешением. Я просто смотрел на них, испытывая злую радость оттого, что стушевавшись под моим лютым взором, любовник никак не мог овладеть ее волшебным телом. Меня выгнали за дверь, и слыша доносящиеся стоны, я возбудился чрезвычайно сильно.

Здесь все наоборот. Я вижу, но не слышу. Я поглядываю, оставаясь незамеченным. Я чувствую себя несчастным, и оттого мои эмоции обостряются. Чувство крайнего унижения делает меня свободным, и я лишаюсь страха пред будущим.

Худенькая брюнетка танцует в центре комнаты. Она чувственно изгибается, старательно подражая киношным дивам. Она задорно стаскивает через голову свитер, раскручивает его как пращу, и запускает в дальний угол комнаты сокрытый занавесью от моего обзора. Там надо полагать расположился ее кавалер. Брюнетка носит бюстгалтер. Черный, с кружевным орнаментом. Девушка пьяна. Стаскивая юбку она оступилась, и едва на опрокинула лампу. Тотчас возле нее оказывается толстяк. Он подхватывает ее под руку они топчутся обнявшись, бесшумно хохоча — он расстегивает подпругу бюстгалтера, и тот черной ласточкой улетает вслед за свитером. У нее маленькие нагло торчащие грудки, с узкой полоской белого загара. Она призывно трясет грудями словно румынская цыганка, и толстяк утыкается лицом куда-то подмышку.

Я нервничаю, начинаю негромко поскуливать, — Госпожа с атлетом сокрыты от просмотра массивной спинкой кресла. Я напрягаю до боли глаза, пытаясь пробуравить эти сантиметры ткани и поролона. При всей моей богатой собачьей фантазии, я не в состоянии угадать, что именно происходит на проклятом кресле.

Тем временем, бородатый стащил трусики с брюнетки, и метнул их на кресло. Брюнетка радостно разевает накрашенный рот, деликатно прикрывая ладошкой низ живота. Я машинально отмечаю, что она побрита.

Мне не очень нравятся бритые девушки, они напоминают голых манекенов, а сейчас мне и вовсе не до нее — я вижу, как трусики бесследно исчезают за спинкой кресла, и не в силах сдержаться, с рычанием мечусь по чердаку.

Влюбленная пара голубей срываются с поржавевшего козырька, и уносится прочь. На покатую жесть падают две белые кляксочки. Я приникаю к заветной амбразуре, и наконец кресло поворачивается, и я вижу Зосю.

Госпожа стоит на коленях перед развалившимся в кресле блондином. У него спущены брюки — он сбились в ком безвольной материи, возле ног. В руке он держит трусики брюнетки, и использует их как давно утраченную и вновь обретенную реликвию — прижимает ажурную ткань к лицу, томно прикрывает белые веки. Вообще ведет себя как полный м — — к! Он стонет, картинно разевая пасть, демонстрируя кучу акульих зубов. Зося смотрит на блондина снизу вверх, взгляд ее трезвый, и даже деловой — движения точны и профессиональны, и спустя несколько секунд блондин демонстрирует мощный рыбий оргазм, едва не проглотив при этом женские трусы.

…А под грязными чердачными сводами я корчусь в судорогах собачьей страсти! Его оргазм бережно принимается моей Госпожой, самой прекрасной девушкой на Млечном пути! Мой — орошает белыми стыдливыми капельками пыльные чердачные доски. Он стонет в объятиях волшебницы из Хрустального города слез, я — рыдаю от сладости и боли на загаженном голубями чердаке! Сейчас он будет пить дорогой коньяк, и закусывать деликатесами. Я втихомолку допью остатки из бокалов, и доем куски с тарелок. Кто из нас более счастлив?! Я не ищу ответа… Я — тень… Я — повелитель тени…

Сейчас мне хорошо. Я лежу, прислонясь спиной к теплой перегипсованной трубе — в ней что-то урчит и булькает. Когда уходит похоть — возвращается пустота.

Зачем я начал писать все это? Чтобы избавиться от страха, чтобы удержать ту нить, которая связала меня с Госпожой. А может быть, я боюсь окончательно превратиться в собаку.

Может быть я уже стал ею, перешагнув ту едва уловимую грань, отделяющую меня от человека? И что это такое, — человек? Едва ли меня можно считать человеком! Тень… Повелитель тени. Оскар — человек пес!

Иногда меня посещают видения. Такое случается днем, на несколько секунд воцаряется мгла, и сквозь призрачную темноту выплывает образ серого существа с сиреневым туманом обволакивающим череп. Я вижу как он манит меня крючковатым пальцем. Видение, похоже на призрачный мираж. Такое случалось раза три, и всякий раз меня охватывает леденящий ужас.

Госпожа любит мыть меня в ванной. Во время одной из таких помывок, она схватила жесткую мочалку, и принялась яростно тереть мне спину. Я все реже разговариваю, мне достаточно взгляда, чтобы угадать ее желание. Но в тот раз я заговорил. Это было так непривычно, что она вздрогнула, и выронила мочалку. Говорить было непривычно, я утрачиваю способность выражать мысли при помощи слов. На мои расспросы, она повернула меня к зеркалу. Меня пугают зеркала. Искаженное изображение существ, объявляющихся на поверхности серебряной глади, карикатурно дублирующие движение хозяев, рабски копируя их черты, но всякий раз, объявляющиеся в своем загадочном мире с микроскопическим опозданием. Зеркало рождает двойника, который живет ровно столько времени, сколько пожелает его хозяин, чтобы исчезнуть навеки, захлебнувшись в загадочном мире изменчивых отражений. Я боюсь зеркал, я им не доверяю.

Я не уверен в том, что появившись однажды, мой уродец двойник, лишенный объема, звука и запаха, исчезнет навеки. Мне кажется зеркала ненавидят предметы, которые в них отражаются. Они непостоянны — эти зеркала, их переменчивость двулична и опасна. Они могут оказаться льстецами, но их благосклонность недолговечна. Им нельзя доверять. Мистицизм зеркал кроется в их бессмертной природе. Можно разбить зеркало, раздробить на мелкие кусочки, но каждый осколок будет нести малую часть своего обидчика, и помнить о нем вечно. Я боюсь зеркал…

Однако я повиновался Госпоже. Сначала я ничего не увидел. Но Госпожа раздраженно шлепнула меня по загривку, я напрягся и увидел свое отражение. Ничего особенного там не было — разноцветные глаза, жесткая каштановая, с проседью грива. Она повернула зеркало так, что я сумел увидеть свою спину. Густые волосы на затылке, переходили в темную, с рыжеватым отливом поросль на спине. Я почувствовал ее страх, и он захлестнул меня. Госпожа не имеет права показывать страх! Я захотел убить ее, желание было столь сильным, что я застонал. После этого я стал писать…

Крыша загрохотала гулкой жестью. Я тревожно вскочил на ноги — собачий стаж приучил меня чутко реагировать на чердачных кошек. Я осторожно высовываю морду из окна — по соседней крыше нагло выруливает большой рыжий кот. Толстый и самодовольный как восточный евнух. Я негромко зарычал. Он высокомерно взглянул в мою сторону, и осанисто распушив хвост, потопал дальше. По своим загадочным кошачьим глазам.

Наступал вечер. Гости собирались уходить. Они топтались в прихожей, и отталкивая друг друга целовали мою Госпожу. Сначала блондин, затем толстяк, потом опять блондин и так далее. Зося также целовала толстяка в кнопочный носик, а блондина в высокий загорелый лоб. К ним лезла брюнетка — она целовала Зосю в губы, а затем долго в засос блондина. Все они были пьяные и некрасивые. Кроме Госпожи. Она была как всегда прекрасна.

На запыленных досках я разыскал окурок — он был каменно-сухим, и изжелта-твердым, и пах угарной смолистой копотью и теплой затхлостью чердака. Здесь же валялся мятый спичечный коробок.

Госпожа запрещала мне курить — собаки не курят. Я особенно не возражал, острое желание расстаться со своей природой, потерять каштановую личность, что тридцать семь лет носила штаны, и говорила на людском наречии было слишком велико. В последнее время, и я делал все, чтобы порвать те связующие нити, что могли превратить меня в человека, с его грустной биографией и отвратительной физиологией двуного Homo Erectusa. Однако отказаться от сигарет и алкоголя мне пока трудно. К тому-же я пишу. Если Госпожа отыщет мои дневники, гнев ее будет неописуем — я этого боюсь, но я этого жду. В какую форму выльется причудливый гнев моей Хозяйки? Не знаю…

Совсем стемнело. В окнах зажегся желтый свет. Зося высунулась в окно и громко засвистела. Это зовут меня. Я затоптал сигарету, отряхнулся от вонючей пыли, и потрусил вниз по лестнице.

В дверь я поскребся ногтем. Сбежавший с прогулки, виноватый запыхавшийся кобелек.