Таня Гроттер и магический контрабас

Дмитрий Емец, 2002

Черная волшебница Чума-дель-Торт, имя которой страшатся даже произносить вслух, стремясь к власти, уничтожает одного за другим светлых волшебников. Среди ее жертв – замечательный белый маг Леопольд Гроттер. Его дочери Тане неведомым образом удается избежать гибели, но на кончике носа у нее на всю жизнь остается загадочная родинка… Чума-дель-Торт таинственно исчезает, а Таня Гроттер оказывается подброшенной в семью предпринимателя Дурнева, своего дальнего родственника… В этом крайне неприятном семействе она живет до десяти лет, а затем попадает в единственную в мире школу магии Тибидохс…

Глава 2

ЗОЛОТОЙ МЕЧ

Таня Гроттер проснулась на рассвете от холода. На ее тонком одеяле был лед, и такая же ледяная корочка, только чуть потоньше, застыла на подушке. Некоторое время Таня еще лежала, надеясь забиться под влажное одеяло, но это было бесполезно — становилось еще противнее и холоднее. Тогда Таня откинула одеяло и торопливо вскочила, мечтая поскорее нырнуть в квартиру, в тепло.

Она дернула дверь один раз, другой, третий, но та не поддалась. Встав на цыпочки, Таня обнаружила, что нижний шпингалет задвинут. Пипа опять взялась за старое. В последний раз она заперла Таню на лоджии в начале весны, та простудилась и полтора месяца провела в больнице с воспалением легких. Впрочем, время в больнице было не таким уж и плохим, хотя ей ежедневно делали уколы и даже ставили капельницу. Там она, во всяком случае, была в тепле и ее никто не шпынял по тридцать раз на дню. И вот теперь снова…

Таня принялась стучать в стекло, но Дурневы крепко спали в соседней комнате. Разбудить их смогла бы только взорвавшаяся в кухне бочка с порохом. Что касается Пипы, то, хотя ее кровать и была совсем рядом, она только хихикала и строила Тане отвратительные гримасы. Впрочем, никакая гримаса, даже самая противная, не была столь же противной, как ее собственное лошадиное лицо (наследство от папы Германа) с мигавшими на нем круглыми рыбьими глазами (подарок от мамы Нинели).

— Эй ты, страшилище, открой сейчас же! — крикнула Таня Пипе.

— Размечталась! Сиди там и мерзни. Все равно тебя когда-нибудь посадят в тюрьму, как и твоего папашу… А мне противно: не хочу, чтобы ты бродила по квартире. Еще украдешь что-нибудь, — фыркнула Пипа.

Она достала из ящика стола фотографию в рамке и, плюхнувшись обратно на кровать, стала ее рассматривать. Таня не знала, кто на этой фотографии, потому что Пипа постоянно запирала ее и никогда даже случайно не поворачивала рамку лицевой стороной. Наверняка Таня знала только то, что Пипа без памяти влюблена в того, кто на этом снимке, причем влюблена так, что глазеет на него не меньше чем по часу в день.

— Давай, давай! Покажи ему свои прыщи! — крикнула ей Таня.

Пипа яростно засопела.

— Давай, давай! Смотри только нос не отсопи! — ежась от холод а, снова крикнула Таня.

Давая этот совет, она шарила глазами по балкону, прикидывая, нельзя ли чем-нибудь запустить в Пипу. А если запустить нечем, то нет ли хотя бы подходящей веревки, чтобы, сделав петлю, свесить ее из форточки и подцепить шпингалет.

Дурневы никогда не говорили Тане правды о ее родителях. Им доставляло удовольствие дразнить девочку рассказами о том, что ее папу посадили в тюрьму, а ее мама умерла, побираясь на вокзале. Саму же Таню дядя Герман и тетя Нинель взяли якобы из жалости. «И разумеется, мы ошиблись! Ты оказалась еще большая хамка, чем был твой папаша!» — обязательно добавлял дядя Герман.

И это была наглая ложь — Таня не была хамкой, хотя постоять за себя умела. Маленькая, быстрая, бойкая, с мелкими кудряшками, она ухитрялась быть сразу везде. Ее острый язычок резал как бритва.

«Этой палец в рот не клади!» — признавала иногда Нинель, которая сама запросто кому угодно могла отгрызть руку по локоть да еще и сказать, что невкусно. На самом деле Таня вовсе не была вредной, просто с Дурневыми, ежесекундно унижавшими ее, иначе было не выжить.

С середины весны и до середины осени Дурневы заставляли Таню спать на застекленной лоджии, и лишь когда становилось совсем холодно, ей позволялось перелечь в самую дальнюю и темную комнату квартиры Дурневых. В ту комнату, где в обычное время стоял пылесос, лестница-стремянка и жила злобная такса по имени Полтора Километра. Эта старая кривоногая колбаса ненавидела девочку так же сильно, как и сами Дурневы, и, выслуживаясь перед хозяевами, вечно висла у нее на пятках.

С того дня, когда Герман и его супруга обнаружили на своей площадке футляр от контрабаса, прошло десять лет. Снова была осень, но уже не яркая и радостная, как тогда, а хмурая и дождливая. Ночью были заморозки, и по утрам на застекленной лоджии повисали сосульки. Точно такой же лед образовывался и на тонком матрасе девочки, и на ее одеяле. Возможно, Дурневы и позволили бы Тане снова перелечь в комнатку, если бы не недавно сделанный ремонт.

— Только представлю, что эта неряха лежит на новой кровати и трогает пальцами наши новые обои, мне просто кусок в горло не лезет, — заявляла тетя Нинель.

— Да, жаль, что мы выбросили старый диван… Но, наверно, она сможет спать на полу, на своем матрасе, — великодушно говорил дядя Герман, когда бывал в хорошем настроении. Однако случалось это крайне редко, потому что хорошее настроение у него было лишь одно, а дурных, как известно, сто семнадцать… То, что несколько лет назад дядя Герман стал депутатом и даже возглавил комиссию «Сердечная помощь детям и инвалидам», очень мало его изменило. Он даже, пожалуй, стал еще противнее. А тут к тому же новые выборы на носу! Дядя Герман ходил все время хмурый и озабоченный и, только выходя на улицу, с омерзением натягивал на себя улыбку, как натягивают старые и не очень чистые носки. От постоянной озабоченности он еще больше высох. Даже уличные собаки поджимали хвосты и жалобно выли, когда дядя Герман проходил мимо.

Так и не сумев найти на лоджии ничего, что позволило бы дотянуться до шпингалета, Таня слегка приуныла. Упрашивать же Пипу открыть ей она не собиралась, чтобы не доставлять той дополнительного удовольствия.

«Ну ничего, чучундра! Ты у себя еще обнаружишь в ближайшем домашнем сочинении пять лишних ошибок!» — мстительно подумала она.

Таня закуталась в одеяло, прижалась лбом к стеклу и стала смотреть во двор. Внизу, мелкие, как жуки, стояли автомобили. Серебрились крыши гаражей-ракушек. Невыспавшийся дворник назло всем, кто еще спит, громыхал крышкой мусорного бака.

«Вот если бы я могла летать! Я бы открыла окно, раскинула руки и улетела далеко-далеко отсюда, за сотни, за тысячи километров, туда, где мой папа! А крылья бы у меня были ну как тот лист, к примеру…» — тоскливо подумала Таня.

Под ее взглядом большой красный лист, дрожавший на отставленной ветке клена, неожиданно сорвался, взмыл вверх на целых три этажа и приклеился к стеклу с другой стороны прямо напротив ее лица. Пока девочка соображала, как могло случиться, что лист, вместо того чтобы лететь вниз, полетел наверх, шпингалет громко клацнул, как затвор винтовки.

Обернувшись, Таня увидела тетю Нинель в ночной рубашке. Протирая глаза, тетя брезгливо смотрела на нее. За прошедшие десять лет она растолстела втрое и могла ездить теперь только в грузовом лифте. Чтобы она протискивалась в кухню, пришлось расширять дверь.

— Чего ты тут торчишь? — с подозрением спросила тетя Нинель.

— А что, нельзя, что ли?.. Меня ваша Пипа заперла, — растерялась Таня. С Дурневыми она вечно ощущала себя виноватой. Вероятно, к этому они и стремились, день за днем, год за годом отравляя ее существование.

— Не смей врать, неблагодарная дрянь! — рявкнула тетя Нинель, как будто не она только что открывала шпингалет. — Что это за «ваша Пипа»? И это после того, как сестра подарила тебе на день рождения свой любимый пенал?

Таня хотела сказать, что пенал был старым, а ручки все либо мазали, либо вообще не писали, но решила, что лучше будет промолчать. Тем более что на следующий день Пипа нарочно изрезала пенал лезвием.

— Что молчишь? Думаешь, мне приятно с тобой разговаривать? Марш на кухню перебирать гречку! Лопать любишь — люби и готовить! — рассердилась тетя.

Прошмыгнув мимо нее, Таня пошла на сиявшую небесно-голубым кафелем кухню Дурневых и, высыпав гречку на стол, стала отсеивать темные зерна. По правде сказать, гречка была довольно чистой, но дядя Герман и тетя Нинель были помешаны на экологически чистой еде, сверхчистой воде и прочих подобных затеях. Одних только фильтров у них на кухне стояло целых семь штук.

Правда, Таню Дурневы все равно заставляли пить из-под крана, чтобы не тратить на нее картриджи для фильтров. Однако и Таня не оставалась в долгу, периодически подливая им в чайник воды из бачка унитаза.

Неохотно перебирая гречку, девочка изредка поднимала голову и искоса поглядывала на свое отражение в большой никелированной вытяжке над плитой. Вытяжка была новой, как и кухня, и в ней все отражалось, как в зеркале, но только не плоско, а выпукло.

То ли вытяжка льстила, то ли Таня действительно выглядела значительно лучше Пипы. Складная, озорная, быстроглазая… Вот только небольшая родинка на кончике носа придавала ей не то загадочный, не то залихватский вид.

Сколько долгих минут, особенно в первом-втором классе, когда ее жутко дразнили и обижали из-за этой родинки, девочка рассматривала ее в зеркало! И чем дольше рассматривала, тем чаще ей приходило в голову, что ни у кого больше она не видела похожих родинок. Ее родинка иногда меняла цвет, становясь то розовой и незаметной, то почти черной. Она могла уменьшаться и увеличиваться в размерах. Всякий раз, когда Таня должна была заболеть, или незадолго перед крупной неприятностью родинка начинала пульсировать и даже сильно печь, будто ее прижгли горячим гвоздем. И наконец совсем рядом с родинкой можно было разглядеть шрам, состоящий из двух крошечных точек. А не укус ли это, и если да, то чей? Может, и сама родинка возникла от укуса?

На кухню заглянула тетя Нинель. Ее громоздкая туша нависла над девочкой, как железобетонная плита.

— Чего копаешься? Перебрала гречку? Из этой кучки сваришь нам, а из этих черных точечек можешь себе чего-нибудь приготовить. И не стесняйся. Если нужен будет хлеб, возьми тот, что остался от гостей. Плесень на нем можно запросто срезать.

За завтраком, кроме каши, Дурневы ели красную икру и бутерброды с осетриной. Таня же уныло сидела на табуретке рядом с собачьей миской и жевала черствый, почти каменный хлеб. Причем, когда она начинала двигаться, такса Полтора Километра рычала и повисала зубами у нее на тапке.

— Не смей дразнить собаку! — взвизгивала тетя Нинель, а довольная Пипа незаметно болтала под столом ногами, стараясь разозлить таксу еще больше.

Неожиданно из тщедушной груди дяди Германа, мешавшего ложечкой в чае, исторгся душераздирающий вздох.

— Пожалуйста, не кричите! У меня ужасно болит голова. Мне приснился кошмарный сон, — умоляюще попросил он.

Едва он это произнес, как тетя Нинель и Пипа мгновенно замолчали, и даже Полтора Километра, эта злобная ревматическая моська, перестала рычать. Дело в том, что дяде Герману НИКОГДА В ЖИЗНИ не снились сны. Во всяком случае, прежде он о них не говорил.

— Что же ты видел, пампушечка? — Тетя Нинель иногда называла своего мужа пампушечкой, хотя правильнее было бы называть его «скелетошечкой».

Вот и теперь, переделав про себя «пампушечку» в «скелетошечку», Таня тихонько засмеялась и тотчас испуганно оглянулась. Нет, никто не заметил, все пораженно глазели на сновидца дядю Германа.

Дурнев тревожно покосился на окно.

— Мне приснилась старуха, — сказал он полушепотом. — Жуткая старуха, которую прислали нам в картонной коробке. Старуха с красными глазами и отвратительной слюнявой челюстью. Она протянула руки… руки были у нее ОТДЕЛЬНО, не крепились к телу… схватила меня за шею костлявыми пальцами и потребовала…

— Мамочки! Что? — пискнула Пипа, роняя изо рта кусочек осетрины, упавший точно на нос таксе.

— Она сказала: «Отдай мне то, что она прячет!»

— Отдай что?

— Я откуда знаю что? Я даже не знаю, кто такая «она»! — огрызнулся дядя Герман. Он хотел добавить что-то еще, но внезапно Пипа оглушительно взвизгнула:

— Эй! Эта дура чуть не опрокинула стол! Я ошпарилась чаем!!!

Оба старших Дурнева разом повернулись и уставились на Таню. Пипа продолжала отвратительно визжать, голося, что ее надо срочно в больницу и что она не чувствует ног. Таня сидела как в тумане, не понимая, что случилось и почему все на нее смотрят. А потом вдруг ощутила, что сжимает руками столешницу. Так вот почему визжит Пипа — она, Таня, зачем-то схватилась за стол и, резко дернув его, ошпарила ее чаем!

Тетя Нинель яростно повернулась. Табуретка под ней — одна из новых, недавно купленных табуреток — оглушительно треснула.

— Не разозли ты меня, я бы ее не сломала! А ну марш одеваться и в школу!! — закричала она на Таню.

Девочка встала и, не понимая, отчего у нее так кружится голова, пошла в комнату. Она только что поняла, что все случилось в тот миг, когда дядя Герман упомянул о желтой старухе и ее словах: «Отдай мне то, что она прячет!»

* * *

В школу в этот день Таня отправилась одна. Пипа воспользовалась случаем, чтобы свалить все на ожог, и осталась дома смотреть телевизор.

— Мама! Папа! Из-за этой припадочной я не могу пойти на контрольную! Теперь у меня в четверти точно будет трояк! Это ей, этой идиотке, надо сказать спасибо! Из-за нее я плохо учусь! — вопила она, хотя Таня прекрасно знала, что Пипа видела контрольную в гробу в белых тапочках. К тому же чай вовсе не был таким уж горячим, и если надутая дочка дяди Германа и тети Нинели и обожглась, то только в своем воображении.

Но самое досадное, что и дядя Герман и тетя Нинель верили каждому слову своей дочурки.

— Ох, Пипочка, ну что же я могу сделать с этой уголовницей? Ты же знаешь, мы пока не можем отдать ее в детский дом, а в колонию до четырнадцати лет не берут! — причитала тетя Нинель, когда Таня, одетая в нелепую малиново-серую куртку, у которой вместо пуговиц было какое-то уродство — не то розочки, не то луковицы, — стояла в коридоре.

— Ерунда, — не выдержала Таня. — Если у нее и будет трояк, то лишь потому, что у нее пар в журнале больше, чем прыщей. Вы когда-нибудь видели человека, который «овощ» пишет не только с мягким знаком, но и в два слова?

— Не смей выступать! А как, по-твоему, он пишется, без мягкого знака, что ли? Все, сил моих больше нет! То ко мне прикатываются на прием какие-то грязные симулянты, прикидывающиеся инвалидами лишь на том основании, что у них нет рук и ног, то это маленькое чудовище… Не могу больше, ухожу… — простонал дядя Герман и, стиснув руками виски, отправился к себе в кабинет.

Тетя Нинель надвинулась на Таню, наклонилась к ней и, с ненавистью прожигая ее маленькими, утопавшими в толстых щеках глазками, зашипела как змея:

— Ты за это поплатишься! Поплатишься! Теперь я уж точно вышвырну из дома твой идиотский футляр от контрабаса!

Тане почудилось, точно ее ткнули раскаленной спицей. Тетя Нинель сумела найти самое больное ее место. Уж лучше бы она сто раз назвала ее тупицей или дегенераткой — уж к этому-то она привыкла, — но выбросить футляр…

— Только попробуйте его тронуть! — крикнула Таня. Старый футляр от контрабаса, лежавший в шкафу на застекленной лоджии, был единственной вещью, которая полностью и безраздельно принадлежала ей в доме Дурневых. Сложно сказать, почему дядя Герман и тетя Нинель до сих пор его не выбросили. Странно и другое — почему они никогда не говорили Тане о том, каким образом этот футляр оказался у них в квартире и кто, плача от голода, лежал в нем.

— Это уж я буду решать, милочка! Можешь не сомневаться: твой футляр сегодня же будет на помойке! А теперь марш в школу! — удовлетворенно фыркнула тетя Нинель.

Пипа, маячившая у мамаши за спиной, торжествующе высунула длинный язык цвета непроваренной ливерной колбасы. У Тани перед глазами запрыгали разноцветные пятна. Чтобы не упасть, она оперлась о притолоку. Лицо тети Нинели показалось ей вылепленным из сала.

— Если… если вы выбросите его, я уйду из дома! Я буду жить где угодно, на вокзале, в лесу! Слышите? Слышите? — крикнула она.

Тетя Нинель на мгновение растерялась. Она и не подозревала, что Таня может так взорваться. Обычно девочка все терпела молча. К тому же жене дяди Германа пришло в голову, что, если девочка будет жить на вокзале, об этом разнюхают репортеры и это помешает дальнейшему продвижению ее супруга в депутатской комиссии «Сердечная помощь детям и инвалидам». А если учесть, что через два месяца выборы, скандал тем более не нужен.

— Очень испугала… Да живи ты хоть на помойке! А футляр я все-таки вышвырну не сегодня, так завтра. Нечего такому страшилищу делать в нашей квартире, — буркнула тетя Нинель уже не так яростно, скорее просто чтобы сразу не сдавать позиций, и, грузно повернувшись на толстых пятках, отправилась на кухню.

Таня же подобрала портфель с учебниками — кошмарный тесный портфель, на котором была изображена лупоглазая кукла и который годился самое большее для первого класса, — и вышла на площадку.

Дожидаясь лифта, она слышала, как истерично визжит Пипа, а тетя Нинель, оправдываясь, лепечет ей:

— Ну что я могу? Нам сейчас совсем не надо скандала. Ты же знаешь, у папы скоро выборы! Он такой беспокойный, такой нервный, а тут еще эти постоянные просители притаскиваются к нему на прием!.. Разве им мало того, что папа ежегодно жертвует в пользу бедных по две тонны просроченных консервов, не считая старой одежды? Ну ничего, очень скоро мы выбросим весь грязный хлам этой нищенки, вот увидишь!

По дороге, да и после, в самой школе, Таня постоянно думала, увидит ли снова свой футляр или нет. Тетя Нинель отыскала прекрасный способ, как отравить ей весь день. Да и множество других дней тоже.

* * *

Оказавшись в школе, Таня вскоре поняла, что Пипа совершенно напрасно прогуляла контрольную. Напрасно потому, что контрольную отменили, а вместо нее устроили экскурсию в Оружейную палату, которая должна была быть в следующий четверг.

После первого урока поднялась жуткая суета. На школьный двор въехал красный автобус с табличкой «ЭКСКУРСИОННЫЙ» и стал сигналить. Классная руководительница Ирина Владимировна суетливо размахивала руками — если бы это были не руки, а крылья, она непременно бы взлетела — и кричала:

— Дети, вы слышите меня? Контрольная отменяется! Все, кто сдавал деньги, садятся в автобус! Остальные идут помогать уборщице мыть лестницу с первого этажа по пятый!

Таня вздохнула, предчувствуя, что это относится к ней. Дурневы оплатили только экскурсию Пипы. Тане они никогда ничего не оплачивали — ни подарки на Новый год, ни театры, ничего. Даже за школьные завтраки или проездные билеты дядя Герман всегда сдавал деньги с величайшей неохотой, и то лишь потому, что, откажись он их сдавать, это сразу бросилось бы в глаза. Что касается карманных средств, то о них можно было и не заикаться. Единственными деньгами, которые Таня держала в руках за всю свою жизнь, была монетка в пять рублей, которую она нашла как-то зимой, вмерзшей в лужу. Она так растерялась, что не знала, как ее потратить. Монетка долго лежала у нее в кармане, а потом тетя Нинель нашла ее и заявила, что Таня украла ее у Пипы. Кстати, Пипе за каждую пятерку платили по пятьдесят рублей, а за четверку по сорок. Впрочем, чаще Пипа перебивалась тридцатниками.

Пока ее одноклассники забирались в автобус, Таня продолжала растерянно стоять рядом, прикидывая, заставят ли ее возить по ступенькам тряпкой или можно будет хотя бы попроситься носить воду. Она уже повернулась, чтобы уйти, но Ирина Владимировна догнала ее и, озабоченно подпрыгивая на месте — она вообще вела себя точь-в-точь как курица, — закудахтала:

— Гроттер! Татьяна! Почему ты не в автобусе? Тебе особое приглашение надо?

— Мне не особенно хочется… Терпеть не могу эти музеи, — стараясь не смотреть на нее, сказала Таня.

Ирина Владимировна еще раз подпрыгнула.

— Не правда, Гроттер! Ты просто знаешь, что за тебя не платили! Но платили за Пенелопу. Все равно деньги пропадут. Марш в автобус и не заставляй меня нервничать!..

Не веря в такую удачу, Таня поскорее забралась в автобус. Разумеется, Дурневы три года потом будут ее попрекать, что обваренная кипятком несчастненькая Пипа валялась чуть ли не в коме и не сходила по ее вине в Оружейную палату, ну да они и так бы отыскали, чем ее кольнуть. А пока можно сидеть в автобусе, смотреть в окно на проплывающие мимо дома и радоваться. А потом еще будет экскурсия и такая же долгая дорога назад в школу. Целых полдня счастья! А все, что будет потом, можно просто-напросто выбросить из головы, и все дела.

Таня нашла себе неплохое местечко у окна, где рядом с ней сидел угрюмый молчун Генка Бульонов, от которого не стоило ждать никаких гадостей, и приникла лбом к стеклу. Тяжело покачнувшись, автобус выехал из школьного двора.

Замелькали серые влажные дома. Заискрились вывески магазинов. Пестрой карточной колодой рассыпались слепящие яркостью деревья. Светофоры подмигивали. Грязные лужицы разлетались веселыми брызгами. Прохожие оглядывались на автобус, и Тане казалось, что каждый смотрит именно на нее и думает: «Везет же ей, вот она едет в Оружейную палату, а у меня всякие скучные дела!»

Когда они проезжали по их району, пару раз мелькнули большие рекламные щиты. С плакатов смотрел розовый и веселый дядя Герман. «Самый добрый депутат — ваш депутат!» — гласила надпись под его фотографией.

На плакате дядя Герман и вправду выглядел неплохо.

Только одна Таня да еще, пожалуй, Пипа с тетей Нинелью знали, сколько часов провозился с дядей Германом фотограф и сколько ваты он велел ему подложить за щеки, чтобы дядя Герман чуть меньше был похож на вурдалака.

Но теперь даже торчавшая повсюду физиономия «самого доброго депутата» не могла отравить Тане радость. Она ехала в музей! Впервые в жизни ей перепало что-то приятное! Вот уж точно на небе что-то перепутали, и рог изобилия, проливавшийся всегда на Пипу, пролился по ошибке на нее.

— Ты… это… — раздался рядом чей-то хриплый голос. Таня удивленно повернулась. Похоже, это произнес Бульонов, а она совсем забыла о его существовании. Равно как и о том, что он вообще умеет разговаривать.

— Чего тебе, Бульон?

— Ничего… — буркнул Бульонов и вновь погрузился в молчание. Вид у него был такой довольный, будто он уже наобщался на десять дней вперед.

— Ну а ничего, так и помалкивай! Разболтался тут! — фыркнула Таня и, мгновенно забыв о своем соседе, вновь занялась происходящим за окном.

А там действительно творилось нечто интересное. За автобусом вдруг увязалась большая русская борзая и долго бежала рядом с ним. Девочку еще поразило, почему такая дорогая собака гуляет без хозяина. Странным было и то, что эта борзая мчалась не так, как обычные псы, которые с бестолковым лаем пытаются вцепиться зубами в колесо. Она мчалась осмысленно, все это время не отрывая от Тани настороженных глаз. Можно было даже подумать, что борзая чем-то обеспокоена и что-то пытается сообщить ей.

Внезапно Генка Бульонов зевнул с таким кошмарным щелчком челюстей, что к ним обернулось пол-автобуса. Таня тоже на мгновение отвлеклась, а когда вновь взглянула в окно, то русская борзая уже исчезла. Там же, где автобус только что встал на светофоре, стояла худая рыжеволосая женщина с растрепанными рыжими волосами, шевелившимися так грозно, будто… нет, конечно же, это были не змеи. Худая женщина, казалось, без особого интереса покосилась на автобус и, повернувшись, ушла. Ее странный длинный плащ был забрызган грязью в тех же местах, что и шерсть мчавшейся по лужам борзой. Таня даже вскочила, но автобус уже проехал. Мгновенье — и в стекле снова мелькали лишь серые дома, телефонные будки и прозрачные павильоны автобусных остановок.

Прошло несколько минут, прежде чем Таня окончательно выбросила эту историю из головы.

Нет, определенно сегодня был особенный день, очень мало похожий на предыдущие три тысячи двести восемьдесят пять дней, минувшие с того вечера, когда на площадке многоэтажного дома по Рублевскому шоссе появился истертый футляр от контрабаса…

Перед входом в Оружейную палату ребят построили парами. Пересчитывая всех, Ирина Владимировна едва не упала в обморок от ответственности. Толстопузый физрук Приходькин, отправленный вместе с экскурсией в качестве второго сопровождающего, вел себя куда как уравновешеннее: никого не считал и только уныло хлопал глазами. Похоже было, с большим удовольствием он подремал бы в автобусе.

— Заходим в музей парами! Все экспонаты трогаем только глазами! Глазами, я сказала! Учтите, все находится под сигнализацией! Только попробуйте разбить витрину или прилепить жвачку к царскому трону! — грозно пискнула Ирина Владимировна.

Генка Бульонов сразу оживился. Видно было, что идея, как использовать жвачку, привлекла его своей новизной.

Когда пришла ее очередь сдавать куртку в гардероб, Таня, как всегда, ощутила неловкость. Под курткой у нее была кошмарная джинсовая рубашка с обтрепанным воротником, годившаяся разве что на то, чтобы в три часа ночи воровато вышвырнуть ее в мусорный бак. Хотя Дурневы были богатыми, они всегда одевали девочку очень плохо — в самое изношенное и грязное старье, которым торговала фирма дяди Германа. Обувь же тетя Нинель подбирала всегда такую, которая была Тане либо мала, либо велика до такой степени, что ей приходилось шаркать подошвами по полу, чтобы ступня не выскользнула.

Неудивительно, что, видя потом Таню в этом тряпье, даже тетя Нинель, черствая и бестактная, как африканский носорог, порой испытывала нечто вроде угрызений совести и начинала говорить всем учителям подряд: «Да, согласна, мы одеваем ее неважно. Но она все равно все порвет! А что вы хотите от дочери вора и алкоголички? Мы с мужем совершили непростительную глупость, взяв ее, и несем теперь свой крест».

Одноклассницы, одетые куда как лучше, презрительно косились на Гроттер.

— Вот чумичка… Вырядилась так, что ей сейчас копеечку подадут… Позорит всех! — морщились они.

Среди них у Тани не было ни одной подруги, а если такая ненадолго и появлялась, ее тотчас начинали высмеивать Пипа и все ее подхалимы. Поэтому ни одна подруга не оставалась рядом с Таней надолго. Не проходило и недели, как она примыкала к ее гонителям и злорадно высмеивала ее родинку из противоположного угла класса. И Таня ее отлично понимала: той приходилось выслуживаться, искупая свою дружбу…

В сопровождении маленького сутулого экскурсовода, который выглядел таким дряхлым, будто был гораздо старше всех здешних экспонатов, они прошли несколько залов. Вначале Таня слушала с интересом, но постепенно интерес ее выветрился, потому что экскурсовод говорил примерно одно и то же: «Э-э-э… Перед вами пер-рстень, подаренный Екатериной II графу Орлову… Продав этот перстень, можно было купить 10 000 кр-рэс-тьян… А это диадема, подаренная царице князем Потемкиным… На нее можно было бы пр-рэобр-рэсти 15 000 кр-рэстьян».

Все эти цифры экскурсовод произносил так снисходительно и привычно, будто в свободное от работы время только и занимался тем, что торговал крестьянами, потихоньку выменивая их на экспонаты из своего музея.

Они были уже в шестом или седьмом по счету зале, как вдруг что-то заставило Таню остановиться. Одновременно в груди у нее будто шевельнулось что-то легкое и невесомое.

Под выпуклым бронированным стеклом на высокой подставке, освещенный несколькими мощными лампами, лежал золотой меч. Его широкое, немного зазубренное по краям лезвие было покрыто замысловатыми письменами. Вокруг было сколько угодно бесценного оружия, но оно почему-то не запоминалось, а вот этот меч… Можно было подумать, что когда-то она уже держала его… Бред какой-то… Дядя Герман даже пластмассовой сабельки ей никогда не покупал, а тут золотой меч… Да он скорее бы съел свой галстук, чем вообразил бы себе такое. И тем не менее Тане упорно продолжало казаться, что этот меч ей знаком.

Еще немного, и Таня найдет ответ, в сознании у нее забрезжила уже крошечная золотая искорка, но тут кто-то небрежно отстранил ее от витрины.

Рядом замаячил экскурсовод, заученно, как старая пластинка, твердящий свой врезавшийся в память текст.

— Перед нами меч, найденный в могильнике скифского вождя. Обратите внимание на знаки, покрывающие его лезвие. Они интересны тем, что не имеют аналогов в письменности ни одного из известных нам народов… Расшифовке они не поддаются, так что скорее всего это просто узоры, которыми мастер украсил меч при его отливке.

— А сколько крестьян на него можно купить? — перебил Павлик Язвочкин, главный остряк класса.

Экскурсовод покосился сперва на меч, а потом на остряка. Казалось, он оценивает их на глазок, точно старик-процентщик.

— Сколько кр-рэстьян, не знаю. Но пару тысяч таких, как ты, точно можно… — печально сказал он. — Теперь перейдем к следующему экспонату… Вы видите двухпудовое кольцо от золотых ворот, которое, по легенде, свалилось на макушку Юлию Цезарю в ту минуту, когда он с триумфом входил в Рим во главе своих легионов…

Весь класс вслед за экскурсоводом перетек к соседней витрине. Возле меча осталась только Таня. Невольно, не отдавая себя отчета, что делает, девочка протянула руку, чтобы коснуться меча. Разумеется, пальцы ее наткнулись на бронированное стекло. Немедленно задребезжал звонок, а еще через секунду громадная смотрительница, смахивающая на арендованную в зоопарке гориллу, на которую кое-как натянули юбку и тесный паричок, вцепилась Тане в рукав.

— Тебе что, не говорили: ничего не трогать! Вот я сейчас охрану позову… Где учительница? — закричала она громче сирены.

— Вы не обращайте внимания! Она у нас, типа, придурочная! У нее папаша зэк, — встряла Лена Мумрикова, тощая, отливающая зеленью девица, главная из подхалимок Пипы.

— А ну заткнись, жаба зеленая! — не узнавая собственного голоса, воскликнула Таня.

Ей ужасно захотелось припечатать Мумрикову носом в стекло, чтобы сигнализация сработала еще разик, но сделать это было нельзя, потому что смотрительница продолжала крепко держать ее.

К счастью, вместо Ирины Владимировны, которая наверняка наябедничала бы Дурневым, к ним, переваливаясь, подошел физрук Приходькин.

— Вы что? Ее учительница? — недоверчиво спросила смотрительница.

— Ага! Это моя учительница! Любимая, с самого первого класса, — моментально подтвердила Таня.

— А ты помолчи! — рявкнула смотрительница. — Я у мужчины спрашиваю: вы педагог?

— Ну… — подтвердил Приходькин.

— Э-э, раз так… — Смотрительница тупо уставилась на живот физрука. Он был огромный, словно Приходькин проглотил мяч, и невольно внушал уважение. — Тогда вот что: держите эту вашу фифу и не отпускайте! Пусть не смеет ничего трогать! — решилась она.

— Уже увожу.

Громадные, похожие на стальные наручники пальцы Приходькина сомкнулись на запястье девочки. Некоторое время он волок ее за собой по залам, как маленькую, но потом ему зачем-то потребовалась рука. Он разжал пальцы и выпустил Таню. Та торопливо отбежала на несколько шагов и повернулась, проверяя, вспомнит ли он о ней. Но физрук лишь рассеянно пошарил пальцами где-то внизу, будто смутно припоминая, что держал что-то, и затопал за классом.

Потом на мгновение приостановился и — возможно, это только показалось Тане — дружелюбно подмигнул ей. Таня была благодарна этому рассеянному толстяку. Кроме того, она вспомнила, что на своих уроках Приходькин всегда неплохо к ней относился и называл ее в шутку «малютка Гроттер»: «Если бы вы все бегали стометровку так, как малютка Гроттер!» Или: «Сегодня у нас прыжки в длину. Малютка Гроттер покажет, как это нужно делать…»

Они прошли еще с десяток залов и, описав по внутренним помещениям музея полукруг, вновь оказались недалеко от выхода. Здесь экскурсовод шепнул что-то учительнице, кисло посмотрел на ребят и ушел.

— Внимание! Все смотрят на меня! Теперь вы можете побродить по залам самостоятельно. Встречаемся здесь же через десять минут! И помните, что я сказала: ничего не трогать, не хватать и не пачкать! Мумрикова, не смей бросать фантик в китайскую вазу! Ее не для того сделали пятьсот лет назад! — крикнула Ирина Владимировна.

Одноклассники разбрелись по Оружейной палате, но большинство помчалось в гардероб покупать сувениры и открытки. Таня же, охотно отделившаяся от класса, вновь отправилась в зал, где был меч. Ей хотелось посмотреть на него напоследок, если смотрительница не прогонит.

Неожиданно родинка на носу у Тани отозвалась болью, будто кто-то обжег ее спичкой. Прежде такого никогда не случалось. Кривясь, Таня кинулась к ближайшему зеркалу в тяжелой старинной раме. В этот момент родинка показалась ей особенно безобразной, похожей на прилипший к кончику носа комок гречневой каши. Как же она в этот момент ее ненавидела!

— Убирайся с моего носа! Сказано тебе — вон! — крикнула она родинке.

Внезапно раздался жуткий вой, от которого разрывались барабанные перепонки. Казалось, в Оружейной палате одновременно сработали все сирены. Лампы замигали. Вбежав в зал, Таня увидела, что в стекле витрины зияет огромная дыра, меч исчез, а похожая на гориллу смотрительница бесформенной грудой лежит на полу. В тот миг, когда Таня вошла, узкая форточка на зарешеченном окне музея захлопнулась. Впрочем, зал и без того был полон звуков.

Таня испуганно замерла. В коридорах уже раздавался топот множества ног. Спохватившись, что ее здесь застанут, девочка хотела поскорее выбежать, но опоздала. В зал вбежали охранники, экскурсовод, работники музея, Приходькин с Ириной Владимировной и добрая половина класса.

Кинувшись к разбитой витрине, они пораженно замерли. Другие пытались отключить сирену и привести в чувство смотрительницу.

— Украли! Что было в этой витрине? — крикнул кто-то.

— Золотой меч! — с бесконечным унынием в голосе сказал сутулый экскурсовод. — И что же вы думаете: меня уже сорок лет мучало пр-рэдчувствие, что это однажды произойдет. Лет семнадцать назад я даже делился своими соображениями с ныне покойным директором.

— Это тот самый меч, который трогала Гроттер! Она была тут самая первая! — заорала вдруг Лена Мумрикова.

— Это не я! — крикнула Таня, но ее мало кто слушал. А если и слушали, то не верили.

Таню окружило плотное кольцо таращившихся на нее людей. Близко к ней никто не подходил, будто она была прокаженной. В этот миг смотрительница приоткрыла глаза. Увидев Таню, она простонала: «Опять эта девчонка!» — и вновь хлопнулась в обморок.

Таня ощутила, что краснеет, причем не просто краснеет, а становится пунцовой, точно помидор. Она пыталась оправдываться, но ее никто не слушал.

— Класс! Глазам своим не верю! Гроттер сперла золотой меч! — воскликнул Генка Бульонов, едва не подавившийся от восторга так и не приклеенной к трону жвачкой.

— Это не я! — крикнула Таня.

— А ну заткнись! Больше никого в зале не было! Обыщите ее! — крикнула Лена Мумрикова.

Таня, потная, растерянная, попятилась, налетев спиной на Ирину Владимировну.

— Гроттер! Татьяна! Какой ужас! Какой позор! Как ты могла? — закудахтала та.

«Неужели за меня никто не вступится?» — подумала Таня с ужасом, но тут словно сквозь туман услышала голос физрука Приходькина:

— Не дам я ее обыскивать! Она все время была со мной! И как бы она смогла вырубить этого бегемота? — пробасил он, кивая на лежащую на полу смотрительницу, которая вновь начала поднимать голову.

— А-а-а… Сам бегемот… Умираю… — простонала та, осторожно, чтобы не ушибить затылок, падая в новый обморок.

Протиснувшись сквозь толпу, к Тане подошел низенький уверенный человек.

— Подполковник Чучундриков. Служба безопасности, — представился он. — Идите за мной!

Таня убито поплелась следом, ощущая, как за ее спиной недружным стадом плетутся пораженные и одновременно восхищенные одноклассники. Еще бы — тихоня Гроттер и вдруг устроила такое!

Они повернули направо, еще раз направо и спустились по короткой лестнице вниз. Низенький человек подвел Таню к высокой пластиковой арке.

— Пройди через детектор! — велел он.

Таня, пожав плечами, шагнула сквозь арку. Она-то знала, что у нее ничего нет. Мгновение — и детектор буквально затрясся от звона. Брови у низенького человечка хищно приподнялись.

— Выложи ключи и все металлические предметы, — велел он.

Таня испуганно выложила ключи и вновь шагнула в арку. Детектор снова затрясся.

— Ну все, Гроттер, конец тебе! Небо в клеточку, друзья в полосочку! Будет кому посылать в посылках яблочные огрызки и тюбики от зубной пасты! — крикнула Мумрикова.

— Помолчи! — велел ей Приходькин. — Эта штука скорее всего неисправна… Вот я сейчас пройду… Надо же, молчит! Что за гадство! Неужели она могла… нет, не верю!

— Так… сейчас узнаем… Подойди сюда! Да не ко мне! К этому экрану! — Низенький человек подтащил Таню к невысокой ширме, а сам встал к монитору. Девочка услышала, как он бормочет:

— Хм… меча как будто нет… Ничего нет… Но почему тогда звонит?.. Глупость какая-то… Ну да не проглотила же она этот меч…

— Можно выходить? — спросила Таня.

— Выходи, — разрешил подполковник Чучундриков. Сняв трубку внутреннего телефона, он крикнул в нее:

— Перемотали пленку? Ну кто там? Девчонка?.. Ему что-то ответили.

— Вы уверены? Абсолютно?

Продолжая держать трубку в руке, низенький человек мрачно посмотрел на Таню, потом на учительницу.

Тане почудилось, что ее сердце упало с большой, очень большой высоты. И разбилось вдребезги. Взмокла спина, взмокли ладони. Подполковник упорно молчал. Девочка зажмурилась и, уже стоя с зажмуренными глазами, услышала слова:

— Значит, так. Ваша ученица здесь ни при чем. Можете ее забрать. В момент похищения камера слежения ее не зафиксировала.

Лена Мумрикова даже взвизгнула от разочарования.

— Ну вот видите! А что было на пленке? — воскликнул Приходькин, которому крошечный подполковник едва доставал носом до пуговицы на животе.

— Не ваше дело, — ответил тот.

— Как не мое? Ученица-то моя! — рассердился Приходькин.

— Я не имею права ничего разглашать. Расследование не закончено. Попрошу очистить музей!

Однако, когда минутой позже они выходили из зала, Тане, слегка задержавшейся, потому что ноги у нее были словно ватные, почудилось, что он вполголоса сказал своему помощнику:

— Или ты мне объяснишь, что было на пленке, или я тебе не завидую. И себе не завидую.