Ожерелье Дриады

Дмитрий Емец, 2009

Лигул умеет мстить за неудачи – Арей отстранен от управления русским отделом мрака и находится в бегах. У него сейчас один шанс уцелеть: отыскать карту Хаоса, похищенную из канцелярии Тартара. Если у мечника появится перед мраком хотя бы маленькая заслуга, Лигулу непросто будет его уничтожить. Но это не единственная проблема Арея. Оказывается, жива его дочь, и какую сторону она выберет – мрак или свет, – никому не известно. Такой же выбор стоит перед Мефодием. Генеральный страж света Троил велел стереть ему память, чтобы его эйдос определился. И теперь Меф не помнит ни свою любовь к Даф, ни службу мраку…

Глава 2

«Про чемоданы я попросил бы не заикаться!»

Сила света ровна, неспешна и незаметна, как движение тайной, сокрытой от всех пружины. Она как морской прибой, как вращение планет, как неустанное созревание пшеницы в полях. Но она же и медлительна, так что порой кажется, будто ее и нет вовсе.

Эссиорх. Дипломная работа

Дафне не спалось. Она словно чувствовала, что этой ночью с Мефом что-то должно произойти. Она держала его сердцем, как мать держит младенца, когда, даже не смотря на него, знает, тянется ли он к конфорке или вознамерился упасть со стула. И неважно, что Меф находился сейчас в другой части города — все равно она не теряла его.

Даф стояла у окна общежития озеленителей и смотрела на чахлые деревца с подпорками. Примерно трижды в минуту по деревцам, начиная от крайнего, пробегала волна света. Это показывалась из-за поворота очередная бессонная машина. Через дорогу напротив помещалась кавказская шашлычная. Стандартная аккуратность канадского газона у ее входа успешно побеждалась горской небритостью.

В редком кустарнике переругивались коты. Звук был ненастоящий, с фальшивинкой. Слыша его, Даф предполагала, что кого-то корчит от остроумия, но всякий раз это действительно оказывались кошки. Зато дважды, когда она слышала «настоящий» кошачий крик, это были придуривающиеся озеленители.

Депресняк, получивший недавно пару серьезных укусов в схватке с безобидным на вид миттельшнауцером, к кошачьим разборкам проявлял равнодушие. Он дремал на подушке у Дафны, изредка шевеля во сне лапами, будто неторопливо направлялся куда-то.

Даф отвернулась от окна и, включив свет, прошлась по комнате. Теперь, когда она жила тут одна, комната казалась ей опустелой и пугающе просторной, хотя на трезвый взгляд была и тесна, и захламлена.

Рядом с микроволновкой стоял круглый кактус в глиняном горшке. Это был лысеющий, с коричневатыми потертостями, семейственный старикан, усиженный сверху целым выводком пушистых кактусят. Прежде Меф любил натыкать на его иголки желтые и розовые бумажки со всякими поручениями самому себе. Обычно это бывало нечто вроде:

Подт. + + + =

Отж. + + + =

Носки!!!

Купить еды и батарейки

Некоторое время назад на кактусе появился темный нарост, крайне противный с виду, похожий на облезший хвост дохлого зверька. С неделю Даф неприязненно приглядывалась к нему, сейчас же, окончательно решив, что это болячка, решительно отломила. Звук нароста получился неожиданно полным и обиженным. Дафну это насторожило. Она поднесла его к лампе, аккуратно надсекла оболочку и увидела ярко-алый нераспустившийся цветок, покрытый снаружи словно серой шерстью.

Глядя на цветок, который она так глупо погубила, Даф ощутила острое чувство вины. Ей стало вдруг ясно, что все, происходящее в человеческой душе — то, как душа зреет и растет, — всегда тайно и сокровенно, как этот цветок. Кто на самом деле знает, что внутри того, что представляется нам струпом? Многое позволительно в этом мире, а вот сковыривать ничего нельзя. И думать плохо ни о ком нельзя, потому что все равно ошибешься.

Вот она, к примеру, осуждает Мошкина, Чимоданова и Нату, считая их безнадежными, а на деле кто знает? Может произойти чудо — и нечто стремительное, радостное, бесконечно доброе и не считающее своей доброты, подхватив их, вынесет на поверхность, к солнцу. И тогда у пустого корыта окажется тот, кто мысленно уже зачитал им обвинительный приговор.

Внезапно острая тревога заставила Дафну встрепенуться. Она почувствовала, что нужна Мефу.

…Меч появился около дивана Буслаева перед рассветом. Он лежал на ковре, даже и не пытаясь утопать в отсутствующем ворсе. Меч лежал так близко от ладони Мефа, что тот легко коснулся бы его, если бы уронил с кровати руку. Узкий, тускловатый, с четким округлым навершием.

Через минуту после меча в комнате появилась Дафна. На этот раз ее интуиция забила в барабан тревоги почти сразу. Дафна возникла беззвучно. Шторы дрогнули, надулись парусом и опали. Золотистое сияние телепортации слилось с сырным блеском откушенной луны.

В комнате спали трое. Зозо свернулась калачиком на кресле-кровати, ухитрившись накрыться с головой. Если бы этой картине требовалось название, оно было бы: «Я маленькая мышка! Меня нету!»

Эдя Хаврон лежал на спине, широко разметав руки и отбросив одеяло на середину комнаты. Просто поверженный богатырь на героической картине. Не хватало только раскиданных вокруг трупов врагов и стрелы, торчащей в центре груди. По мужественному лбу Хаврона бродила наглая муха, которую тот отгонял грозным шевелением бровей. Ощутив сквозь сон взгляд Дафны, Хаврон грузно повернулся. Под кроватью лязгнули блины штанги.

Мефодий стонал во сне. Дафна прислушалась. По всем признакам он видел мужской «убивальный» сон № 2.1.1 по классификации мрака. Не то сам Меф кого-то «рэзал», не то его «рэзали». А раз так, то и возникновение поблизости меча представлялось логичным.

Первым делом Даф выглянула наружу, проверяя, не прилип ли к стене шныркий суккуб с рюкзаком гаденьких снов за плечами. Так и есть. На светлой стене дома что-то темнело, осторожно переползая. Правда, теперь суккуб успел спуститься этажей на пять вниз, поочередно забрасывая сны во все окна и форточки.

— Улыбнись и скажи: Лигул, купи парашю-ю-ют! — пробормотала Дафна и поднесла к губам флейту.

Суккуб запоздало взвизгнул, а еще несколько секунд спустя влажный шлепок об асфальт доказал, что Дафна недаром разучивала маголодии, повторяя одно и то же до судорог в пальцах.

— Чтобы освоить любое новое движение, нужно правильно повторить его семь тысяч раз. Если вы талантливы, то шесть. Безумно талантливы — пять с половиной. Гениальны — пять тысяч, но никак не меньше! А то сделают двадцать раз и ноют: не получается! Я бездарен, как крышка от унитаза! — говаривала Эльза Керкинитида Флора Цахес, больше известная в народе как Шмыгалка.

Разобравшись с суккубом, Даф присела на корточки, озабоченно разглядывая меч и размышляя, как с ним поступить. Клинок не появлялся уже месяца два с половиной, с тех пор, как у Мефа отняли память о его службе мраку.

«Хорошо бы убрать его куда-нибудь, а то Меф проснется — и что? Еще решит, чего доброго, поиграть с дядей Эдей в секир-башку и удивится, почему не получилось понарошку», — подумала Даф.

Она хорошо знала своего подопечного. Меф не в состоянии был пройти мимо турника, чтобы на нем не повисеть, мимо тира, чтобы не стрельнуть, и мимо меча, чтобы им не помахать.

Дафна легкомысленно протянула руку, чтобы взять меч, но так и не успела его коснуться. Клинок изогнулся, сделал неуловимо-быстрое движение и наискось рассек ей правую ладонь от мизинца до середины подушечки большого пальца.

Даф вскрикнула, запоздало ощутив холодную длинную боль, возникшую из точки и сразу расширившуюся и захлестнувшую все ее сознание. Алая, сияющая кровь светлого стража хлынула на клинок. Секунду или две он жадно впитывал кровь, как губка, так что на поверхности и капли не осталось. Тусклая сталь вспыхнула, побелела, расплылась и исчезла — точно блестящая гадюка скользнула в нору.

Даф старалась не смотреть на раненую ладонь. Ей вполне хватало мерзкого ощущения сбегавших по пальцам и срывавшихся липких капель. Морщась, здоровой рукой она стянула с плеч рюкзак и вытянула флейту. Рассеченную ладонь она поневоле держала на отлете, пачкая ковер. Играть на флейте одной рукой было невозможно. Заливать же флейту кровью ей не хотелось. Да это и не привело бы ни к чему. Пальцев раненой руки Дафна не ощущала. Они были чужие и онемелые.

Сосредоточившись, Дафна вызвала Корнелия. Связной света был гораздо бестолковее Эссиорха, однако вопросов задавал меньше и смотрел не с таким сострадательным укором. От него проще было схлопотать пинок, чем добиться укоризненного взгляда. Даф же порой предпочитала пинок.

Корнелий появился почти сразу. Он был заспанный, злой и в одном ботинке. Флейту он, однако, захватил с собой и даже успел примкнуть к ней штык.

— Чего тебе? Троих ты ухлопала! Дрыхнут как суслики! — хмурым шепотом сказал он Дафне, с сожалением обнаружив, что врагов в комнате нет и крошить некого.

Дафна молча показала ему ладонь. Корнелий моментально перестал болтать и принялся откручивать мешавший ему штык.

— Без паники! Ничего ужасного не произошло! И без пальцев люди живут! — бормотал он.

«Хорошенькое утешение!» — подумала Даф, наблюдая, как он подносит флейту к губам.

С маголодиями Корнелий напортачил и, останавливая кровь, сделал так, что шрам на ладони у Даф покрылся темным, очень густым мехом.

— Фа диез! Понимаешь: ди-ез!!! — подсказала Даф, попутно ощущая, что у нее начинают расти и увеличиваться передние зубы. На ножки табурета она смотрела теперь почти хищно.

— А, ну да! Фа — это для раненых бобров! Как же я мог перепутать? — спохватился Корнелий.

— Не фолфай! Сфевай фто-нифуть! Или я тефя уфююю! — с усилием произнесла Даф.

Передние зубы уже доросли у нее до середины подбородка, и это, видимо, был еще не предел.

— Уфююю — это как? — заинтересовался Корнелий. — Кстати, тебе никто не говорил, что ты похожа на саблезубого бобра?

Дафна молча пнула его. Связной света предусмотрительно отскочил и, хихикнув, исправил ошибку.

Убедившись языком, что ее зубы вернулись к прежнему размеру, Даф сердито оттолкнула Корнелия и подошла к окну. При лунном свете заметно было, что рана закрылась. Кровь больше не бежала, однако Дафна ощущала в глубине ладони холодную пульсацию. Боль, проникшая под кожу, жила внутри и никак не могла утихнуть.

«Странно. По идее, исцеление должно быть полным», — растерянно подумала Даф.

Проверяя, она несколько раз сжала и разжала ладонь. Пальцы повиновались, хотя и с замедлением, как у человека, вернувшегося с мороза. Все же их подвижности хватило, чтобы маголодией очистить ковер от крови.

— У-эээ! Бли-ии-ин! Бы-ы-лиии-и-и-ин! — заохал кто-то рядом.

Оставленный без присмотра, Корнелий додумался выкатить из-под кровати штангу Эди, попытался приподнять и, благополучно опустив себе на ноготь большого пальца, занялся печением блинов и сочинением былин.

Зозо зашевелилась под одеялом. Меф открыл глаза и сел на диване. Даф даже позавидовала, как Корнелию легко удалось его разбудить. Уж она-то хорошо знала, каких усилий ей всегда стоило поднять Мефа. У них даже особый термин существовал — «стоять над диваном», где-то равный по смыслу «стоянию над душой». «Стояние над диваном» заключалось в том, что она, Даф, прыгала по комнате общежития озеленителей, терла Буслаеву уши, забирала одеяло и монотонно повторяла намеренно противным голосом: «Вста-а-авай! Вста-а-авай! Вста-а-вай!»

Опытным путем Даф высчитала, что будить Мефа нужно никак не меньше пяти минут. Если же поверить, что результат достигнут, и уйти, допустим, через три минуты, то Меф, кажущийся проснувшимся, свесивший ноги и смотрящий ясными глазами человека, готового приступить к будничной жизни, окажется лежащим и дрыхнущим поперек дивана, а то и вообще на коврике. Короче говоря, там, где настигнет его злодейская пуля дяди Морфея.

Это, конечно, за исключением дней, когда Буслаев брался тренировать волю. Тут вообще получался парадокс, потому что, подорвавшись часа в три ночи, Меф бегал по комнате, принимал душ, отжимался и молотил кулаками грустную «тетю Грушу». Из бедной, многократно залатанной «тети» бежал песок и летели опилки.

Закончив с «тетей Грушей», а заодно и с воспитанием воли, Меф обычно долго стоял посреди комнаты, размышляя о чем-то монументальном, после чего громко и назидательно говорил спящей Дафне:

— Напомни мне утром, что надо купить мешки для мусора!

Но так было прежде. Теперь же Меф подскочил всего-навсего от сдавленного вскрика Корнелия. Поняв, что еще немного — и их увидят, Дафна поспешила исчезнуть. Охающий Корнелий телепортировал с запозданием на полторы секунды.

Меф так и не понял, видел он что-либо или нет. Когда он зажег свет, в комнате никого не было. Крик же приписали Эде, которого хитрый Корнелий, перед тем как исчезнуть, маголодией сбросил с кровати.

Заснуть Меф не пытался. Что-то тяжелое, связанное не то со сном, не то с чем-то иным, мучило его и тревожило. В памяти оживали и сразу погасали воспоминания, похожие на брызги краски на белом холсте. В комнате висел слабый, дразнящий, почти неуловимый цветочный запах, почему-то напомнивший ему о Дафне. Ощущение ее недавнего присутствия здесь было таким реальным, что он даже опустился на четвереньки, втягивая ноздрями воздух.

— Ты чего? — спросил Эдя.

— Просто так!

— «Просто так» ковер не нюхают! — резонно заметил Хаврон.

Меф решился.

— Что ты обычно делаешь, когда ночью тебе мерещится любимая девушка?

Эдя, чесавший короткопалой пятерней мощную грудь, прервал свое занятие, чтобы покрутить пальцем у виска.

— Я понял, — сказал Меф. — Ремонтируешь мыслящий аппарат. Дальновидно.

Чтобы не слышать праведно-негодующего мычания желающего спать дяди, Меф отправился на кухню. Потоптался у открытого окна, выглядывая в подсвеченную далекими прожекторами ночь. Выпил воды из-под крана. Зозо сто раз пыталась отучить его от этой привычки, но это не особо помогало, потому что и она сама то и дело, отдыхая от материнской роли, так поступала. К тому же Мефодий почему-то всегда был уверен, что не он дохнет от микробов, а они от него.

Вода камнем легла в желудок, не прогнав беспокойства. Меф, ненавидевший всякую расслабленность, отправился в душ и долго стоял под струей, пока тело не стало сердито-красным и равнодушным к холоду. Тогда он растерся полотенцем и все на той же кухне, с заездом длинных ног в коридор, отжался в первом подходе девяносто два, во втором — семьдесят и в третьем — пятьдесят восемь раз.

Трицепсы и грудные мышцы забились приятной тяжестью. Мутная тревога отступила. Если бы хоть вспомнить, что снилось ему ночью и почему он проснулся таким разбитым?

«В четыре часа утра отжимаются только психи. Или Буслаевы!» — выплыл в памяти чей-то голос. Меф отмахнулся от него как от навязчивой мухи.

— Надо что-то делать! Что-то менять! — громко сказал он в открытое окно.

* * *

— Привет! Чего с тобой такое? — с беспокойством спросил Меф.

В каждой руке у него было по грязному подносу с посудой, и еще один хитрым образом угнездился между ними. Недопитый бумажный стакан с кофе съезжал то вправо, то влево, пока не определившись, в какую сторону ему завалиться.

Выглядела конструкция хлипко, и, если не обрушилась пока на голову никому из посетителей «Пельменя», то лишь потому, что достойная голова до сих пор не была обнаружена.

— А что со мной? — спросила Даф.

— Ну… э-э… выглядишь ты неважно… Словно вампир выпил из тебя весь томатный сок! — Голос Мефодия вильнул, как собачий хвост. Он не был уверен, что девушкам об этом говорят.

— Спасибо, — поблагодарила Даф.

— Да, в общем, не за что, — виновато ответил Меф.

Обеспокоенная Дафна отыскала на стене зеркало. Точнее, это были здоровенные зеркальные часы, призывавшие не растрачивать время жизни попусту, а с утра до вечера проводить его в «Звездном пельмене».

Часы Дафну не утешили. Собственное лицо показалось ей посторонним. Бледное, перевернутое. Под глазами — круги. Чувствовала же она себя, как ни странно, неплохо.

— Питаться надо нормально! И спать по ночам! Надо мне будет бросить работу и плотно заняться твоим воспитанием! — заявил Меф. Он все еще торчал рядом со своими подносами, представляя опасность сразу для двух столиков.

Дафне стало тоскливо до лютости. «Вот она, настоящая мужская забота!» — подумала она.

Дверь служебки закачалась. В зал выкатилась кругленькая Тощикова. Пчелой подлетев к Мефу, она сердито прожужжала:

— Буслаев!

Меф не удивился, что он Буслаев. Свою фамилию он выучил еще в детском саду и закрепил в младших классах. В сущности, это было единственное верное и надежное знание, которое он вынес из общеобразовательной школы. Все остальные знания были приблизительными.

— Ну?!

— Не нукай! Кто последний спускался в подвал за брикетами: ты или Памирджанов?

— Я! — с гордостью сказал Меф, не видевший повода дарить Памирджанову свои социальные заслуги.

У Тощиковой побагровели нос, клочок лба и два участка на подбородке размером с рублевую монету. Краснела она всегда точечно.

— Ты меня запер! Выключил свет и поставил на сигнализацию! Два часа я сидела на ящике, пока Митина не спустилась! — крикнула Тощикова.

Упомянутая Митина караулила тут же, в полуметре, притворяясь, что задвигает стул. Вид у нее был внешне незаинтересованный. Казалось, ей все равно — отправят Буслаева на корм пельменницам или помилуют.

Меф сделал самое глупое, что мог сделать в подобных обстоятельствах, а именно заржал. Тощикова, вытянув руки, схватила его за горло, собираясь задушить, но не задушила и внезапно хрюкнула. Звук был поросячий, радостный и свежий. Сразу три столика радостно оживились и бросились заказывать пельмени со свининой.

— Холод там дикий! Я клеенку на себя наматывала, чтобы не замерзнуть! — сказала Пончик сквозь смех.

Последовательно злиться она не умела. Митина сердито пнула стул и отошла.

* * *

В середине июля, когда вылились все дожди и на небе не осталось больше воды, в Москве объявилось лето. Нерешительное, бледное, оно развело солнечными руками сизые тучи, деликатно, как из блюдца, выпило все лужи, а потом набралось сил да и осталось. Сухим жаром облило проспекты. Высветило неожиданные кувшинки на Москве-реке в промежутках между строительными баржами. Воспламенило желтыми прыгучими огнями темные воды Яузы, так что больно было смотреть.

Днем асфальт разогревался так, что можно было печь оладьи, если бы обнаружились желающие их есть. Крыши машин пламенели. Воробьи выстраивались в очередь к единственной в Москве луже у фонтанов на Манежной площади, свидетельствуя, что жара продлится долго.

Неблагодарные москвичи, прежде клявшие дожди, теперь стали поругивать жару. Зонтики, впрочем, таскались по-прежнему. Истинный москвич всегда недоверчив.

В один из таких дней Мефодий и Дафна шли по Большой Никитской, направляясь от журфака МГУ к бульварам. Смена в «Звездном пельмене» закончилась сорок минут назад. В голове у Мефа еще толкались перебивающие друг друга слова: «Ваш чек! Приятного аппетита! Приходите еще!», а кожа рук пахла дезинфицирующим раствором, которым в «Пельмене» протирают рабочие поверхности кухни.

После той пикировки с директором по подготовке персонала Меф ожидал перевода на мойку холодильников или на парковку, однако о нем словно забыли. То ли у Бруха не находилось времени о нем вспомнить, то ли Даша Пименова действительно приносила ему удачу, как она сама с улыбкой утверждала.

— И как? Приняли тебя? Сдал? — спросила Дафна.

Она знала, что утром перед сменой Мефодий ездил в универ смотреть вывешенные результаты экзаменов. По тому, как Меф неохотно разлепил губы, Даф поняла, что если бы ему было чем похвастать, он сделал бы это еще в «Пельмене».

— Угум. Сдал. Аляску, Финляндию, Польшу и Алеутские острова. Остались штаны и три пуговицы, — проворчал Меф.

— Что, не поступил?

— На дневной баллов не наскреблось, но написал я вроде нормально. Меня внесли в резервный список.

— Это как? — не поняла Даф.

— Ну если кому-то столб упадет на голову и он передумает учиться, меня возьмут.

— А такое бывает?

— Да сколько угодно! Вертолеты, кирпичи, дохлые вороны…

— Я не о том. Кто-нибудь может передумать?

— Ну мало ли… Я бы не передумал, — сказал Меф без особой надежды.

Даф вздохнула. Соблазн, конечно, был большой, но если она ради Мефа прихлопнет кого-то столбом, то чем тогда свет будет отличаться от мрака? Лучше уж тогда идти на платное.

У консерватории они нежданно-негаданно встретили Чимоданова. Петруччо стоял, задрав голову, и внимательно смотрел на памятник великому композитору. Лицо у него было созерцательное. Под наивными детскими глазами залегли голубоватые тени. Волосы торчали как проволока.

Дафна подкралась сзади. Ей захотелось толкнуть Чимоданова под колени. Однако у Петруччо была слишком хорошая реакция. Он обернулся.

— Прикидываешь, сколько динамита надо? — полюбопытствовала Даф. Она склонна была приписывать Чимоданову только определенные мысли.

Петруччо оскорбился, как карточный шулер, которому сказали, что он не сумеет отличить короля от туза:

— Думал: смогу я его оживить. Вообрази: топает такой среди машин. Капитально?

— Капитально, — согласилась Дафна, строго взглянув на Чимоданова.

Тот был уже предупрежден, что всякий, напомнивший Мефу о его прошлой службе мраку, будет немедленно катапультирован с использованием ботинка сорок пятого размера. Такой размер был у Эссиорха.

Меф с любопытством смотрел на Чимоданова. Сообразив, что Мефодий его не узнает, Дафна их познакомила. Чимоданов познакомился с Буслаевым с большим удовольствием и тряс ему руку до тех пор, пока Дафна не наступила Петруччо на большой палец ноги.

В эту секунду из консерваторского кафе, в котором вечерами подвыпившие околомузыкальные фрукты лезут двумя пальцами сбацать на фортепьяно «Мурку», вышли Ната и Мошкин. Ната шагала решительно. Евгеша догонял ее короткими перебежками, пытаясь на ходу завязать шнурок.

— Минеральная вода у них теплая! Теплая же, да? — привычно сомневался он.

Заметив Буслаева, Мошкин радостно подскочил к нему. Евгеша был единственным, кого Меф узнал. Именно Мошкин вытаскивал его из котлована на Большой Дмитровке и сидел у кровати в квартире Эссиорха, когда Меф очнулся. С Вихровой же ему тоже пришлось знакомиться заново.

Ната подошла к знакомству серьезно. Вначале попыталась представиться Ариадной, затем Викторией, после этого нежно потрогала Мефу грудные мышцы острым ногтем, вслух поразившись тому, какие они сильные. И все это время лицо ее прыгало, лоб морщился, а улыбки били сериями по три и четыре, как короткие автоматные очереди.

— Подержи, пожалуйста, моего кота, Ариадна! — мило сказала Даф и сунула в руки Наты Депресняка, которого та терпеть не могла.

Увидев перед собой усатую бандитскую рожу, Ната отпрыгнула назад с таким ужасом, что едва не размазалась по постаменту памятника великому композитору.

Дальше они гуляли уже все вместе, большой компанией.

Виктория, она же Ариадна, охмуряла всех подряд, отыгрываясь за неудачу с Мефом, больно уколовшую ее самолюбие. Потом на нее наехал велосипедист, парень лет двадцати пяти, в бейсболке, надетой козырьком назад. Вскочив, Вихрова и ему тоже грохнула сердце. Правда, тотчас об этом пожалела.

Велосипедист попался приставучий, как дешевая турецкая жвачка, используемая сметливым русским народом для экстренной подклейки разъехавшейся обуви. Буксируя за рога своего железного друга, он тащился сзади, монотонно просил прощения и умолял выйти за него замуж. Даже порывался показать паспорт, мол, у него нет ни штампа о браке, ни детей.

— Накройся медным тазом! Знаешь, почему у тебя детей нет? У такого, как ты, родятся только краснощекие потребители! — отрезала Ната.

Обладатель непроштампованного паспорта зацепился штаниной за педаль, однако накрываться медным тазом не стал, видимо из-за отсутствия при себе таза.

Эту фразу Вихрова спионерила у Улиты. Причем одолжила прочно, без надежды на возврат. В конце концов, Нате она была нужнее. Не Улита разбивала по восемьдесят сердец в день. Ее трудовые нормы были куда скромнее.

От велосипедиста избавились, пройдя сквозную торговую галерею, куда с железными друзьями не пускали.

Чимоданов и Мошкин надумали забредать по дороге в магазины и притворяться даунами. Чимоданов в роли дауна был убедительнее Станиславского. Он бродил, за ногу волоча за собой Зудуку, который бумкался головой о пороги и ступеньки, как классический Винни Пух.

Его все жалели, а в одной продуктовой палатке даже бесплатно дали шоколадку, на которую он, жалобно блея, показывал пальцем. Мошкину же убедительности не хватило. Или, может, он просто не туда сунулся. Из ювелирной лавки его вывели за ухо.

Охранник был сухонький и воинственно-сердитый старичок, которого легко было представить в роли мужа Мамзелькиной. Только у Аиды Плаховны была коса, у старичка — смешная сбруя из дубинки, газового баллончика и открытой кобуры, в которой вместо пистолета торчала рация.

Спасая Мошкина, Дафна подошла к охраннику и стала на него смотреть.

— Девушка, чего вы на меня уставились? Я что, красивый? — с досадой спросил охранник.

— Да. Очень красивый. У вас добрые глаза, — сказала Дафна без иронии.

Старичок что-то растерянно пробурчал. Раздражение из него уже выветрилось. Отпустив ухо Евгеши, он вытер пальцы о рукав, повернулся и вновь скрылся в магазине.

— А пальцы-то зачем вытирать? — спросил Мошкин с обидой.

— Чтобы самовоспламенения серы не было! — пояснил Чимоданов.

Он так ржал, что от хохота осел на тротуар. Смирный Евгеша внезапно вспыхнул.

— Ты мне не друг! — сказал он решительно.

Утвердительная интонация в собственном голосе так изумила Мошкина, что он даже моргнул.

— Как это не друг? — озадачился Чимоданов. — А ты мне, выходит, друг?

— Я тебе друг! — заверил его Евгеша.

— Как такое может быть? — не врубился Петруччо.

Оскорбленный Мошкин промчался вперед, и вместо него объяснила Даф.

— А я понимаю так. Вот скажи: корова человеку друг? — спросила она.

— Ну, — согласился Чимоданов.

— А человек корове друг или не друг? Только откровенно?

Петруччо шмыгнул носом, раздвигая сухие губы в широченной улыбке. Между верхними зубами у него были здоровенные щели. Нижние, напротив, наползали друг на друга, точно льдины в ледоход.

— Заметь, что не я первый сравнил Мошкина с коровой! — заявил он, очень смутив этим Дафну.

Нату необычные зубы Чимоданова внезапно очень заинтересовали и, когда Петруччо наехал на нее минут пять спустя, она, огрызаясь, спросила, когда он чистил их в последний раз.

— Лучше спроси, когда я почищу их в первый раз! И вообще: налет на зубах защищает их от порчи! — без тени обиды парировал Чимоданов.

Ната огорчилась. Всегда обидно, когда хочешь сказать гадость, а на тебя не обращают внимания. Все равно что долго прятать за пазухой пригоршню грязи, самому перепачкаться, а потом промахнуться, бросая с двух шагов.

— Превратить свои недостатки в принцип — это сильно. Я тебя люто ненавижу, Чимоданов! Ты злобный пигмей! Непрошибаемое животное! — прошипела она.

Злобный пигмей самодовольно хихикнул.

— Кажется, сегодня день разборки чемоданов! — неосторожно пошутила Даф.

Петруччо гневно выпрямился и высоко, как римский диктатор, вскинул подбородок.

— Подчеркиваю в первый и в последний раз! Про чемоданы в моем присутствии… — начал он.

— «…прошу не заикаться!» — одновременно закончили Мошкин и Ната.

Чимоданов хотел что-то возразить, но внезапно застыл и, повернувшись, проводил кого-то взглядом.

— Опа! Какая девушка хорошая! — сказал он.

Все изумленно повернулись, чтобы посмотреть на хорошую девушку Чимоданова. За восемнадцать лет жизни это был первый случай, когда Петруччо отозвался о девушке без цинизма.

Оказалась, что девушка Чимоданову понравилась такая же, как и он. Небольшого роста, крепкая, на быстрых решительных ногах с сильной голенью. Такие девушки шагают так упруго, что, кажется, после каждого шага их подкидывает.

— Чимоданов начинает интересоваться противоположным полом! Невероятно! Не иначе как наступил сезон цветения пеньков и парковых лавок! — заявила Ната.

В ее голосе звучала легкая досада, проявлявшаяся у Вихровой всякий раз, когда кто-то смел интересоваться не ею, а кем-либо другим.

— Хочу познакомиться! — сказал Чимоданов Мефу.

Буслаев не возражал.

— Знакомься!

— Ага, знакомься! Ща! Давай ты сдернешь у нее мобилку, а я тебя настигну и сломаю тебе шею! — предложил Чимоданов.

Буслаев отказался. Мошкин тоже не горел желанием. Он так долго переспрашивал: «Кто? Я?», что девушка ушла и вместе с собой унесла целый виток несвершившейся судьбы.

— Сволочи вы! Мобилку сдернуть не могли! Теперь вот попросите меня о чем-нибудь! — угрюмо сказал Чимоданов и молчал целых три минуты, изредка замахиваясь, чтобы хлестнуть себя по спине Зудукой.

Ната все не могла успокоиться. Влюбленный Чимоданов не давал покоя ее воображению.

— У меня есть отличная подруга! Футболистка! А ноги какие! Ты таких и не видел! Страуса запинает в восемь секунд, — дразнила она.

— Познакомь! — сразу клюнул Чимоданов.

— Даже и не подумаю! — отказалась Ната.

— Почему?

— У меня принцип такой. Никогда не знакомить своих друзей между собой. Особенно мальчиков и девочек. Это хуже, чем оказаться между вагонами во время сцепки. Куда ни дернешься — все равно придавит и кругом окажешься виноват, — заявила Вихрова.

Петруччо постучал пальцем по лбу.

— Подчеркиваю! Фактор Ж! — категорично произнес он.

Фактор Ж означал у него «фактор женщина», и этим все было сказано.

Они прошли по Никитской и свернули к Новому Арбату. Через дорогу от них каменел высокий бульвар с новыми скамейками.

Здесь к Чимоданову подошли два стареньких японца, которым на двоих было лет сто семьдесят, протянули ему фотоаппарат и знаками попросили их снять. Петруччо старательно щелкнул, держа Зудуку в зубах, а затем преспокойно сунул фотоаппарат в карман и застегнул «молнию». Дождавшись, пока с вежливых японских лиц сметет дежурные улыбки, он расстегнул «молнию» и вернул им фотоаппарат. Старички вновь заулыбались, часто кивая и быстро пятясь.

— Перегрелся? — спросил Меф.

— Обожаю производить мерзкое впечатление! — самодовольно сообщил Чимоданов. — И вообще, откуда они знают: может, я всемирно известный фотограф, и эта камера — мой авторский гонорар?

Даф хмыкнула. Некогда Петруччо выбрал себе амплуа нравственного уродца и теперь изо всех сил его поддерживал. Поначалу это было нечто вроде: «Я знаю, что я смешной урод, но я буду уродом, потому что мне нравится быть уродом!» Да и получалось неважно, но мало-помалу привычка прорастала и преобразовывала натуру.

Пользуясь тем, что внимание Дафны отвлечено на Чимоданова, Мефодий взял ее за руку. Ладонь Даф чуть дрогнула, но осталась у него в плену. Даже на миг дружелюбно сжалась. Ната зорко покосилась на руку Мефа. Такие детали никогда не ускользали от ее быстрых глазок.

— Что за хватательный рефлекс? В каждом парне дремлет младенец? «Мамочка, возьми меня за ручку!» — поинтересовалась она.

— При чем тут это? Может, я дорогу боюсь один переходить! — спокойно пояснил Меф.

— Какое совпадение! Я тоже! — умилилась Вихрова. — Эй, Пименова Дарья Батьковна, дайте мне тоже ручку!

— Давай я тебя возьму! — предложил Чимоданов, только что закончивший ковырять в носу.

— Ага, щас! Ты меня под машину попадешь! — отказалась Вихрова.

— А я? — предложил Евгеша.

— Ой, только не ты! — взмолилась Ната. — Все, кто угодно, только не Мошкин! Ты будущий мамик!

— Что за мамик?

— Худшая разновидность папика, — отрубила Вихрова и хладнокровно перешла одна, наплевав на запрещающий сигнал светофора.

Ната о чем-то размышляла, с кошачьей ловкостью идя по бровке, бок о бок с проносящимися машинами.

— Интересная тема для нездоровых фантазий! — внезапно заговорила она. — На необитаемый остров поселили группу маленьких детей. У них есть пища, дом, компьютерные программы, которые учат читать, книги — короче, все, что нужно. Но одна оговорка: ни в одной из их книг нет слова ЛЮБОВЬ и вообще ничего о любви. Смогут они когда-нибудь любить? Я имею в виду чувство.

Даф покосилась на Нату с удивлением. Вихрова всегда казалась ей нравственно и содержательно примитивной, как мелодия о чижике-пыжике, а тут вдруг такая мысль. Вот уж правду говорят: человек всегда шире любого твоего суждения о нем.

Чимоданов хмыкнул.

— А пока они маленькие были, почему они не передохли? Кто этих детей обслуживал? — уточнил он.

— Отвали! Какая разница кто?! Роботы! — огрызнулась Ната. — Так что: смогут или нет?

— Не-а, куда там, — усомнился Петруччо. — Как чаек камнями подбивать, может, и сообразят, а насчет прочего вряд ли.

— А я думаю, смогут. Даже скорее, чем остальные, — уверенно ответила Даф.

— Почему? — озадачилась Ната.

— Потому что остальной мир знает слово «любовь» в его дежурном виде, короче говоря, ест то, чем кормят в фильмах, а что ему соответствует — само наполнение понятия, всю его глубину — постепенно забывает. Остался один скелет слова, внутри же все выгнило. Там же на острове, возможно, не будет самого слова, но возникнет главное — его внутреннее наполнение.

— И откуда оно там возьмется? — усомнилась Вихрова.

— Само появится, — заверила ее Даф. — Из сочувствия, сострадания, жалости, заботы. Если они будут, то любовь не сможет не появиться. Если есть зажженная спичка и облитые бензином дрова — костер возникнет сам собой.

Ната выслушала ее недоверчиво.

— Я такой любви не хочу! Какая-то она каличная, — заявила он.

— А какой ты хочешь? Чтобы табуретки летали? — уточнила Даф.

Ната расцвела.

— Ага. Самое то!

— Распространенное детское желание. Правда, в большинстве случаев оно сохраняется до первой табуретки, которая попадает тебе в нос, — согласилась Даф.

— Не факт. У некоторых дольше, — сказал Меф, думая о матери.

Они шли по Новому Арбату, когда их обогнал щеголеватый человек с пятном кетчупа на заднем кармане светлых брюк. Он шел, пританцовывая, и так вихлял бедрами, что ухитрялся цеплять тазом всех проходивших мимо. Каждого задетого он хватал за запястье и, заглядывая ему в глаза, извинялся. Заметив на газоне невзрачный цветок, мужчина подскакивал от восторга, с воплями подбегал к нему на четвереньках и обязательно нюхал. В какой-то момент у него из кармана выпала скомканная сторублевка и точно специально была поднесена ветром к ногам Евгеши.

— Эй, вы уронили! — крикнул добрый Мошкин.

Даф попыталась лягнуть его ногой, но было поздно. Человек с пятном кетчупа обернулся. Это был суккуб Хнык. Его простроченное лицо сияло.

— Нюня моя! Кого я вижу! Евгешечка, Дафочка, Мефочка! А я-то иду и думаю: «Что за симпампули?» Как тесен мир! Как же я рад, нюня моя! — засюсюкал он и, облизав губы, бросился целоваться.

Дафна притормозила его фразой: «Спасибо! Не надо!» Ненавистное суккубу слово было подобно двойному останавливающему выстрелу в бронежилет. Хнык отскочил, с трудом переделав злобную гримасу в дружелюбную улыбочку.

— А я тута вот тружусь, дорогули мои! — сказал он. — Кстати, слыхали новость? Контору-то нам новую отгрохали. Блеск и чистота! Десять приемных окон! Работает круглосуточно, не то, что раньше. Никаких неприемных дней, перерывов. И хочешь порой в очереди потолкаться — ан нет ее! Товар сдал, регистрацию шлепнули — и иди дальше вкалывай!

Лепеча, Хнык не забывал переводить глазки с одного собеседника на другого. Глазки у него были цепкие, засасывающие, как пылесосы, и совсем не вязались с добреньким и расхлябанным голоском неостановимого болтуна.

— Вы-то как сами? Как жизнь?

— Прекрасно! — ответила за всех Даф. С ее точки зрения, все подробности для Хныка были лишними.

— Ну у вас-то в эмпиреях все всегда прекрасно!.. — ехидно сказал Хнык. — А как Арей поживает?

— Понятия не имеем, — сказал Чимоданов.

Это было правдой. Все они не видели Арея уже два с половиной месяца, с того дня, как он отдал карту Варваре. Где он теперь и что с ним — загадка. Лишь мельком они слышали от Эссиорха, что за голову мечника Лигул назначил награду.

В разговоре Хнык то и дело вопросительно поглядывал на Мефа, точно принюхивался к нему. Даф присела на корточки и, открыв рюкзак, неназойливо продемонстрировала Хныку флейту. Хныкус Визглярий Истерикус Третий, неглупый, как все суккубы, правильно понял намек и прикрыл словесную лавочку на вербальный засов.

— А что за контора? — спросил Меф.

— Так контора она контора и есть! Офис, стало быть! — уклонился Хнык, тревожно косясь на рюкзак Дафны.

Меф с интересом разглядывал Хныка. В отличие от Дафны, простроченного лица он не замечал, но все равно ощущал тревожащую двойственность. Он давно обнаружил, что выражение — или то, по чему мы судим о выражении — зависит порой от малейшего пустяка: едва приметного движения мышцы, поворота головы или случайной тени, скользнувшей по крылу носа. Даже горошину за щекой не спрячешь так, чтобы это не отразилось на лице.

Вот и в лице Хныка он явственно улавливал ложь, но, чувствуя ее, не понимал, откуда она возникает. Суккуб продолжал что-то лепетать, подпрыгивать и несколько раз в разговоре с Мефом упоминал Прасковью, всякий раз гадко подмигивая.

— А что, получается, Прасковья сейчас главная? — наивно спросил Мошкин.

Хнык улыбнулся правой половинкой рта и туманно пошевелил пальчиками, будто намекал на что-то, чего не мог озвучить.

— Главная-то она главная… Да! Мы ее страсть как уважаем, нюня моя! Да только мы существа подневольные. Маленькие существа, то есть. Нам до такого высокого начальства не допрыгнуть. У нас и поближе начальник есть. Помощник Прасковьи!

— Ромасюсик, что ли? — поразилась Даф.

Хнык захихикал, продемонстрировав зубки. С одной стороны рта они были мелкие, женские, острые, как у хорька, со следами помады, а с другой — крупные, тесно-крепкие, с синеватой подъединкой в стыках. Такие идут обычно в комплекте с квадратным подбородком.

— Какой там Ромасюсик, мамуля! Ромасюсик — пуф! А тут личность! Персона, нюня моя! Куда там Арею!.. Тому бы только головы сносить, а тут государственный ум! — В голосе Хныка послышалось благоговейное уважение, какое нередко испытывает мелкий жулик при виде махинатора крупного калибра.

Хорошее настроение Дафны дало трещину. Новость была скверная. Как она и предполагала, Лигул не доверил Прасковье самостоятельное руление российским мраком, а прислал из Тартара кого-то более толкового. Прасковье же была уготована роль свадебной генеральши. Она сколько угодно могла расплавлять взглядом комиссионеров, рвать пергаменты, страдать от силы собственных желаний и хохотать — но только этим все и ограничивалось.

Не она же, в конце концов, устроила эти десять безостановочно работающих окон, в которые то и дело просовывались липкие ручонки с зажатыми русскими эйдосами? При Арее, в конце концов, был только стол, за которым Улита шлепала печатью да и по физиономии могла ею же треснуть.

— И как зовут этого нового? — спросила Даф.

Хнык высунул острый язычок, как принюхивающаяся змейка. Голос у него в смущении завилял. В жабьих губах заблудилась улыбочка.

— Пойми меня правильно, золотце мое! Может, это и не особая тайна, да только лучше, если ты не от меня узнаешь… Все ж таки ты не из нашего болотца! Давай без обид, а?

Дафне захотелось его пнуть. Ей неприятен был этот липкий, вкрадчивый голосок. Да и какое она ему золотце? Бриллиантец ты наш!

— Ну хорошо. А как выглядит, можешь сказать?

Суккуб смутился. Как существо маленькое и зависимое, в оценках он всегда проявлял крайнюю осторожность.

— Орел, нюня моя! Истинно коршун, Тухломошей клянусь! Лев! — восклицал он, предпочитая размытые характеристики.

Ната задумалась, сбитая с толку этими зоологическими восторгами. Можно было решить, что Лигул заслал в Москву целый зоопарк.

— А заглянуть-то в резиденцию можно? Любопытно, как там чего отстроили! — сказала она.

Услышав о желании Вихровой, Хнык засомневался и, сдернув с ноги узкую девичью туфлю, мгновенно связался с резиденцией, держа туфлю у уха, как трубку. Разумеется, он мог бы сделать это и так, но суккубы обожают театральщину. Секунда — и из туфли полился громкий, сдобный голос Ромасюсика.

— Заглянуть — да ноу проблемов! Прашечка не хавает ничего против! — зачирикал он утренним воробушком. — Хлебанем чаечку два по двести пятьдесят! С шугером! Тортик рубанем! А Зигги Пуфс-то как рад будет!..

— Что за Зигги Пуфс? Это тот самый, да? — насторожилась Даф.

Хнык так застенчиво и красноречиво заколыхал плечиками, так сложно заиграл ускользающими улыбочками, что ответ пришел сам собой. Даф убедилась, что Зигги Пуфс и был тот самый таинственный орел, коршун и лев в одном лице.

— О, там и Дафочка! Слышу знакомое вяканье! — обрадовался Ромасюсик. — А Мефочки рядом нету? А то Праша мне весь рукав издергала. Она очень… у-о-ой… ухо!.. Зачем же так сразу?

Послышался хруст пористого шоколада. Хлопнула дверь.

— Какое ухо? — не поняла Ната.

— Никакое. Новое теперь только завтра вырастет, — горестно сообщил изувеченный Ромасюсик.

Ната засмеялась.

— Предсказываю: однажды Прасковья проснется среди ночи голодная, злая и несчастная. Она наберет номер Мефа, просто, чтобы послушать его голос, но к телефону подойдет Дафна. Тогда Прашечка разобьет телефон о стену, устроит где-нибудь извержение вулкана, и тут ей случайно подвернется Ромасюсик. Он не успеет даже пискнуть: она сожрет его целиком, до последнего ногтя, запивая водой из-под крана.

— Хе-хе-хе! Хю-хю-хю! — залился смехом Ромасюсик. Однако чувствовалось, что смеяться ему не хочется.

Дафне стало грустно. Она остро ощутила, как Прасковья несчастна и как она, Даф, возмутительно счастлива на ее фоне. У нее есть свет, и Меф, и Депресняк, и полеты, и флейта — и много чего еще. А у Прасковьи, если задуматься, только придурок Ромасюсик, хотя она будто бы и повелительница мрака. И вот она и себя терзает, и Ромасюсика поедом ест.

Когда ты любишь — тебе принадлежит весь мир. Когда ненавидишь — ты даже сам себе не принадлежишь, а принадлежишь одной только ненависти.

— Так что, Ната, ждать тебя? Когда? — спросил Ромасюсик, переставая хюхюкать и хехекать.

Вихрова задумчиво посмотрела на ближайшую водосточную трубу, которая, точно рыбьей чешуей, шелушилась рекламными бумажками.

— Где-то через полчаса, — сказала она.

— А Мефа ждать? Если Праша спросит?

Умный Хнык посмотрел не на Буслаева, а на Дафну.

— Светлая мотает головой! Вот из каких составляющих рождается твердое мужское «нет», — сказал он противнючим голоском.

Удар был нанесен метко. Меф ощутил досаду. Дафне же захотелось размазать Хныка маголодией по всему Новому Арбату, раскатав его по асфальту в толщину одной молекулы. К слову сказать, и подходящая маголодия в арсенале у нее имелась. Что ни говори, а суккубы умеют ссорить как никто. Замешкаешься, позволишь проникнуть в себя самолюбию или обиде, и крошечную трещину в отношениях, которая в противном случае заросла бы сама собой, эти скользкие гады растянут до размеров пропасти.

Ромасюсик в трубке хрюкнул.

— А те двое придут? — спросил он, объединяя Чимоданова и Мошкина в одно обидно-собирательное понятие.

Чимоданов кивнул. Другой из «тех двоих» от прямого ответа уклонился.

— Он тоже идет. Идешь же, да?! — решительно произнесла Ната, вцепившись ему в рукав.

Одна из самых больших проблем Евгеши состояла в том, что из-за своей патологической мягкости он совершенно неспособен был сказать «нет». Равно как и «да». Но «да» в большинстве случаев оказывалось менее важным словом, и Мошкина просто волокли за собой.

— Он не идет! — сказала Даф.

— Нет, идет! — повысила голос Ната.

Лицо у Евгеши стало страдальческим. Он не знал, что ему делать и как поступить, чтобы никому не отказать. Такие ситуации складывались у него регулярно. Из-за своей бесхребетности Евгеша поневоле давал всем кучу обещаний, которые часто взаимно исключали друг друга. Нельзя же одновременно быть и не быть, сделать и не сделать.

Боясь кого-либо обидеть, Мошкин шел у всех на поводу, страдал, мялся, и получалось в тысячу раз хуже и больнее для него и для других, чем если бы «нет» прозвучало сразу.

Даф поняла, что спор может продолжаться бесконечно. Ната готова орать одно и то же до пены у рта — это проверено.

— Пусть он решает сам! Он мужчина! — сказала Дафна Вихровой.

Ната хмыкнула и с презрением посмотрела на Мошкина.

— Ну фиг с тобой! Решай, мущина ты наша! — разрешила она.

Оглядываясь то на Даф, то на Нату, Мошкин закудахтал, как Курочка Ряба, и вместо золотых яиц понес какую-то ахинею. Все же заметно было, что он больше склоняется к тому, чтобы посмотреть на новую резиденцию.

— А ты-то там зачем? — спросила у него Дафна.

— Ну я это… одним глазком, — принялся оправдываться Мошкин.

Даф уступила. Про себя же подумала, что в том-то и проблема, что на мрак нельзя взглянуть «одним глазком», как и с крыши многоэтажки нельзя упасть слегка. Вот и сейчас, выдернутые на время из цепких лапок мрака, бывшие наемные сотрудники вновь устремлялись к нему, как оса, которую только что заботливо выудили чайной ложкой из варенья, опять, жужжа, в него влетает.

Ната и Чимоданов ушли сразу. Евгеша потоптался с минуту, посмотрел на Дафну виноватыми щенячьими глазками и тоже слинял в мутную неизвестность.

— Чего ты в него вцепилась? Ну хочет идти и пусть идет! — только теперь удивился Меф.

Пока Ната и Дафна спорили, он благоразумно не вмешивался, чтобы не оказаться в положении человека, из любопытства всунувшего голову в закрывающиеся двери метро.

— Жалко его. Все кому не лень из него веревки вьют, — сказала Даф.

— Просто он мягкий, — заметил Меф.

— Если бы был мягкий, я бы не беспокоилась. Он бесхребетный.

— Ну я и говорю…

— Ты говоришь «мягкий». Мягкость и бесхребетность — разные вещи. Мягкость — от силы и мудрости. Бесхребетность — от слабости, вялости и полного отсутствия внятных внутренних ориентиров. Бесхребетного человека можно заставить пойти в магазин и убить молотком кассира. А вот мягкого — не заставишь. Мягкие люди на самом деле очень твердые. Все герои на войне — настоящие, не случайные — были мягкими. Психопаты обычно тихо сидели в окопах и размышляли, как слинять, получив неопасную рану в ногу, — сказала Дафна.

Меф рассеянно выслушал ее и подумал, что вот, тянет же его к умным девушкам. Видно, природа так устроила, что у кого чего нет, тот то и ищет.

Они купили два бутерброда с сосисками и, капая кетчупом, присели на горячий мрамор пешеходного перехода недалеко от Дома книги. Дафна надеялась, что Хнык отстанет, но тот все маячил и вертелся поблизости, то отбегая, чтобы с кем-нибудь заговорить, то вновь подскакивая к ним.

Лишь когда Даф решительно сунула руку в рюкзак, Хнык спохватился и стал прощаться.

— Покусики, мои лапусики! Бай-бай!

Жестким пальцем короткопалой мужской руки он нажал на нос Дафны, сказав «Пыки-пык!». Женская же тонкая рука ласково скользнула по щеке Мефа.

— Какая лапочка! И щетинка еще не колется! — проворковал он и исчез прежде, чем Дафна поднесла флейту к губам.

— Уф! Отделались! Что это был за псих? Где ты с ним познакомилась? — спросил Меф с досадой.

Как всякий нормальный, не любящий излишне мудрить парень, склонный к здоровому деспотизму, он желал знать жизнь девушки полностью, начиная с момента, как в детском саду в нее запустили огрызком от яблока.

— Э-э… Работали вместе, — пояснила Даф.

— Что, серьезно? Где?

— В одной конторе.

— Это ее они умчались смотреть?

— Э-э… Ну да, — подтвердила Даф.

— А при чем тут Прасковья? — спросил Меф.

Дафна ощутила, что еще немного, и она окончательно запутается в объяснениях. И это при том, что лгать ей не хотелось, чтобы не рисковать перьями. Максимум сказать не все, оставаясь в то же время в узких, но единственно возможных рамках правды.

Спасение пришло с неожиданной стороны. Из парусинового балаганчика летнего кафе вынырнул громадный черный пес. В пасти он держал жареную курицу. Пес бежал неторопливо, с достоинством. Не столько улепетывал, сколько передвигался приплясывающим шагом. Рот у него был широко открыт, а черные края губ задраны. Создавалось впечатление, что пес многозначительно улыбается.

За псом гнались два официанта. Первый, носатый, восточно-горячий, размахивал полотенцем и так злился, словно знал украденную курицу с цыплячьего возраста и даже сам помогал наседке высиживать яйцо. Другой, длинноногий, халтурил и семенил проформы ради, без желания догнать. Всякий раз, когда, казалось, что он должен настичь пса, официант приостанавливался, бросал сбоку взгляд на безмерно серьезного пса и принимался ржать.

— Ой, не могу! Держите меня сорок человек! Ой, не могу! — стонал он.

В очередной раз упустив пса, носатый подпрыгнул и, задыхаясь от гнева, принялся колотить своего напарника полотенцем.

— Пачэму нэ ловыл? Пачэму плохо бэжал? Мушшына ты или проста чэлавэк?! — восклицал он.

«Проста чэлавэк» увертывался от полотенца, продолжая ржать. Сразу прекратить смеяться он не мог, как выключенный чайник не сразу перестает кипеть и булькать.

— Да отстань ты от нее! Ну отберешь курицу, и что? На стол подашь? — спросил он.

Носатый искренне удивился.

— Как отстань? Каждый сабака будыт куриц брат, а платыт — нэт? — спросил он, точно подразумевая, что каждый приличный пес должен иметь при себе бумажник или на худой конец кредитку.

Дафна, узнавшая пса мгновенно, едва ли не раньше выгнувшегося дугой Депресняка, уже мчалась за ним. Удивленный Меф торопился следом, стараясь не потерять из хот-дога сосиску. Пес нетерпеливо трусил по тенечку, держась стен домов. Самое удивительное, что украденной курицы он не ел и даже не опускал ее на траву.

Некоторое время спустя пес остановился у подземного перехода. Посмотрел в одну сторону, в другую и культурно скользнул в переход. Буслаев присвистнул. Он впервые видел собаку, которая переходила дорогу так грамотно.

— Мы тоже туда? — крикнул Меф.

Даф уже спускалась. Лампы дневного света гудели в струе щиплющего глаза сквозняка.

В центре перехода на складном стульчике угнездился одинокий флейтист, у ног его стоял бумажный стакан из-под сметаны, полный мелочи. Тут же на газетке лежал и толстый кот в ошейнике, возле которого тоже помещалась своя кружка для сбора.

Флейтист и Дафна посмотрели друг на друга настороженно, как две особы в одинаковых свитерах, случайно вошедшие вместе в лифт. У Дафны мелькнула мысль, что это светлый страж на боевом посту, у флейтиста же ход мыслей был свой.

— Идеи, блин, воруют на каждом шагу! Девушка, имейте совесть: помогите коллеге-музыканту! — с гневом сказал он в пространство.

Пока Дафна помогала коллеге-музыканту, уговаривая Мефа отдать ему фирменную бейсболку «Звездного пельменя», а Депресняк шипел на толстого кота, пес с курицей куда-то исчез. При этом и у Мефа, и у Дафны создалось ощущение, что перехода он не покидал.

Вскоре все прояснилось. На выходе подземный переход разветвлялся. Слева — ступеньки, справа — наклонный заезд для детских колясок. Тут же начинался короткий узкий коридор. Завершался он железной дверью с молнией и надписью: «Высокое напряжение! влезай — убьет!»

Именно «влезай — убьет». «Не» кто-то старательно закрасил черным маркером.

Однако пес, как видно, желал, чтобы его убило. У этой двери он и скребся, уверенно толкая ее лапой. Казалось, открыть дверь невозможно, поскольку снаружи на ней висел в кольце-«антифомке» здоровенный замок.

Но произошло чудо. Невероятное победило очевидное и закидало его мертвенно-дохлый трупик вусмерть убитыми фактами. Дверь открылась вместе с висячим замком, который оказался просто наваренным на нее сверху.

Пес скрылся внутри. Подав Дафне знак подождать, Мефодий осторожно заглянул внутрь. За дверью обнаружилась квадратная комната примерно четыре метра на четыре. Освещали ее такие же гудящие лампы, как и весь пешеходный переход.

Никаких смертоносных щитов с электричеством внутри он не увидел. Окна, разумеется, тоже отсутствовали, зато имелись старый диван и круглый пластиковый столик, по всем признакам «прихватизированный» из летнего кафе.

Черный пес успел уже удобно развалиться на диване. Положив перед собой курицу, он смотрел на нее, вывалив язык и склонив голову набок. Заметив Мефа, он заворчал, но скорее предупреждающе, чем агрессивно. Главным для него было донести мысль, что курицу Буслаев не должен трогать ни при каких обстоятельствах.

— Я и не трогаю! Я знаю, что недостоин ее морально! — сказал Меф.

Пес перестал ворчать. Видя, что Мефодий не появляется, Дафна просунула голову, осмотрелась и вошла. Перед ней на стене висел пожелтевший плакат начальной военной подготовки, сообщавший, что: «Правильно ведя оборонительные действия, каждый солдат может уничтожить большое количество техники и живой силы противника». Прыгающие буквы наверху со знанием дела уточняли:

«ЕсЛи хочИшь вСех зафИгачить, беРиги каНсерВы. ЗопаСай гранАты и потроНы! В первую очереДь грохни офицера, свизИста, СнайПера, пулемеДчика и кариКтировщика огня».

В нарисованном кустарнике лежал солдат, кривизной крепких ног надежно смахивающий на Чимоданова, и, выставив дуло, вел оборонительные действия. Выражались они в том, что он пунктирной линией палил по неприятельским солдатам, машине и мотоциклу. Дафна представила, что это Чимоданов палит по Эссиорху, и ей захотелось пририсовать мотоциклисту кожаную куртку, а солдату ерш жестких волос.

Она подняла флейту, чтобы оживить плакат и устроить сражение, проверяя, сколько живой силы уничтожит Чимоданов, но вовремя вспомнила, что Мефу ничего подобного показывать сейчас нельзя. И вообще для светлого стража у нее становятся сомнительные интересы.

Депресняк клокотал у Дафны на плече, как закипающий чайник. Правое крыло он высвободил из комбинезона и хлопал им, безуспешно пытаясь взлететь. «Я тебя презираю!» — сообщал он псу.

«А я тебя в упор не вижу!» — так же без слов отвечал ему пес.

— Впервые вижу собаку, у которой есть своя комната в подземном переходе, свой стол и свой плакат по гражданской обороне, — сказал Меф.

— Это точно, синьор Помидор! У этой собаки много чего есть! — заверил насмешливый голос у него за спиной.

Буслаев обернулся. В дверях стоял Арей, вошедший беззвучно. С ним рядом Варвара сердито постукивала по ладони вытянутым из ножен тесаком.