Слепая зона

Дмитрий Евгеньевич Ардшин

Ему почти что сорок. Ей около двадцати. Между ними ничего общего и тем более частного. Он давным-давно в слепой зоне для нее. И все же… История (с элементами абсурда) большой любви маленького немолодого человека. Книга содержит нецензурную брань.

5

«И что это было такое? Вроде бы ничего не предвещало. Вечер, как вечер, ничем не отличался от всех прочих вечеров. А потом — бац! Джигит, подворотня, ладошка. Как бритвой по одному месту. Как удар ниже пояса. Зачем она мне все это рассказала?» — пытал себя Хрулев и не находил ответа. Ему как будто надавали оплеух, или оплевали с головы до пят. Смирившись с тем, что не заснет, он с тоскою посмотрел на диск луны, катившейся над покатой крышей соседнего дома, быстро оделся, выскочил из квартиры.

Мерин натужно рокотал, словно пытаясь взлететь. Дорога развернулась и заискрилась разноцветьем огней. Хрулев куда-то торопился, но сам не понимал: куда.

Нет. Это невыносимо терпеть. Эту боль, которая сжигает его изнутри. Он поговорит с ней. Иначе — сойдет с ума. Да. Надо вернуться и спросить ее: что он сделал не так и чем он ее обидел? Он спрашивал себя об этом с того момента, когда она исчезла в подъезде, а он стоял и запрокинув голову, вглядывался в слепые глазницы спящего дома, словно надеясь, прочитать в мертвых окнах ответы на свои вопросы, ответы, которые успокоят его и примерят с реальностью. И теперь, когда он был так далеко от ее дома, эти вопросы без ответов стали еще тяжелей, еще мучительней. Но, вырвавшись на мгновение из омута тревожных мыслей, Хрулев с удивлением увидел, что находится очень близко от Марины — надо было только свернуть в проулок за торговым центром и там, всего в паре кварталов — ее дом. Он резко вдавил на педаль тормоза. Громко проскрежетало и Хрулева швырнуло вперед, он едва не стукнулся лбом о руль. Мерина перекосило — он въехал передним правым колесом на высокий бордюр. Хрулев выругался, судорожно зашарил по карманам, тяжело задышал. Невдалеке на перекрестке нервно и часто мигал светофор; а с левой стороны из темных зарослей, испуганно таращась полукруглыми окнами, выглядывало недостроенное кирпичное здание; рекламная растяжка на здании, вопившая: « Сдается в аренду! Продается!» — словно крик о помощи.

Да где же он? Обследовал карманы, вытряхнул старенькую кожаную сумочку для документов, обшарил бардачок, просканировал взглядом и — для верности — ладонью заднее сиденье. Пусто! Неужели потерял? Точно — потерял! А вместе с ним выходит — и Марину. Он попытался вспомнить ее номер, но мысли путались, страх стер цифры из памяти. И как всегда в такие мгновения прихлынула к горлу тошнота. Зашарил суетливо, бестолково, паникуя и презирая себя за эту нелепую панику. Схватился за выпрыгивающее из груди сердце. И… Аллилуйя! Ух! Выдохнул облегченно. Как же так он не заметил? Или просто не хотел замечать? Выходит, оговорка вышла по старику Фрейду? Хрулев извлек телефон, который спрятался между бумажником и записной книжкой во внутреннем кармане пиджака. Извлек и тут же выронил, не удержав в дрожащих пальцах. Телефон шмыгнул под сиденье. Хрулев опять выругался и, кряхтя, нагнулся, весь скрючился. В ушах тут же зашумело, запрыгали в глазах черные пятнышки. Зашарил рукой. Монеты, скрепки, отвертка, сцепленье проводов, опутавших кресло. Да где же он? Где? Во всей этой суете было что-то неловкое, постыдное. И вот телефон опять в руке. Крепко — теперь не ускользнет! — сжимая его в руке, Хрулев разогнулся, мельком увидел в зеркальце свою багровую физиономию, скорбно закачал головой, бормоча себе под нос: « Что б тебя, что б тебя…», — штопая своим бормотанием позднюю ночную тишину.

Уже хотел нажать на кнопку вызова, но вдруг зажмурился, — в лицо ударил сноп света и с ревом пронесся мимо, мгновенно выхватив и топорно склеив из обломков памяти лицо Марины. Вот она смотрит недоуменно на Хрулева, пока он ругается с официантом из-за чашки кофе; вот, огорошив темной историей из прошлого, исчезает в сумраке подъезда, вот, восседая на барном стуле, просит оставить ее в покое и, наконец, лицо ее становится неживым, картонным, похожим на одну из масок, которыми обвешаны стены кафе. Хрулев затравленно поглядел на телефон: «Я только хуже сделаю. Она же спит уже. И тут — я, налечу со своими расспросами. Что, да почему. Выйдет глупо и не красиво. Обожду. Утро вечера так сказать…» Экран вспыхнул, погас, снова вспыхнул голубоватым огнем, Хрулев продолжал на него зачарованно смотреть. «Жми! Чего ждать!» — моргал на перекрестке желтый глаз. «Нет никакого завтра! Или сейчас или никогда! Жми!» — высунувшись из зарослей, таращился полукруглыми впадинами дом. Экран разочарованно погас, так и не дождавшись Хрулева. Телефон отяжелел, уплотнился, словно окуклился анти материей, словно стал червоточиной ночи, стал черной дырой в ней.

Скорчившись, оцепенев над телефоном, держа большой палец левой руки на кнопке вызова, — как держат палец на взведенном курке револьвера, раздумывая: выстрелить себе в висок или пока не стоит спешить, — Хрулев вглядывался в дисплей. Тот снова вспыхнул голубоватым огнем, снова призрачные узоры расплылись, закружились. Хрулев увидел в этих узорах, конфетное глуповато-круглое лицо девушки, которой он заливал о Багамах; она с укором посмотрела на Хрулева и пропала в синеватой дымке. Потом в узорчатой мгле Хрулев разглядел свою тетку, предостерегавшую его насчет красоток. Что это было шутка, пророчество или проклятие? Тетка ехидно усмехнулась и, подмигнув, пропала на дне синеватой гущи. Мол, разбирайся сам. Хрулев еще ниже склонился над сотовым телефоном, словно стараясь в синих узорах, разбегающихся по прямоугольному озерцу дисплея, разглядеть нечто важное, может быть, прочитать свою судьбу. Пытаясь отвлечься, Хрулев включил радио. В салоне громко заблеяли о черных глазах. Хрулев поспешно выключил приемник. И опять — тишина. Навалилась и стала душить. Пространство и время свертывалось и сжималось вокруг Хрулева, вокруг телефона, вокруг пальца нависшего над кнопкой вызова. Черная дыра затягивала в себя. Еще немного и Хрулев станет дымчатым узором, графическим плывуном на маленьком экране. Что ж, вариантов — нет. Чтобы спастись — придется нажать. Глубоко вдохнул, как перед нырком в глубину. Кнопка вызова недовольно пискнула от резкого нажима пальца. И вдруг в дверь постучали, — в машину вломилась ночная прохлада и крупная бледная девушка.

— Приветик! — весело сказала девушка Хрулеву, как давнему знакомому; большие красные бусы болтались на худой длинной шее. Разглядев Хрулева, девушка запнулась, испуганно округлила глаза, часто заморгала, лепеча смущенно: — Ой! Извините. У моего приятеля точно такая же тачанка…

— Ничего, ничего, бывает — ответил Хрулев, улыбнувшись девушке и, не глядя, швырнул через плечо на заднее сиденье проклятый телефон.

А ей нужно в центр. Как не странно, но именно туда Хрулев и держит путь.

Она нерешительно пролепетала что-то, с настороженным сомнением глядя на него, он ответил ободряюще. Они улыбнулись друг другу: она — смущенно, а он — нагловато, по — свойски, мол, нечего бояться. И вот она впорхнула в машину, хлопнув дверью («ой, я не слишком сильно?»), — и они полетели в сторону центра. Долго возилась с ремнем безопасности, потом, устав с ним бороться, так и не пристегнувшись, со вздохом отпустила его, откинулась в кресле, сказала, что она тащиться от больших машин. «Ощущение, что плывешь на корабле» — сказала она, блаженно улыбаясь. Было ей лет девятнадцать. Высокая, худая; с широким, скуластым лицом. Глаза — выразительные, с фиолетовой подводкой, похожие на крылья бабочки. От девушки исходил сладкий, дешевый запах; во рту она катала жвачку. Хрулеву рядом с девушкой было спокойно, удобно; как будто он разговаривал со случайной попутчицей в поезде. Хрулев позабыл о Марине и о тревожном расставании с ней. Хрулеву опять хотелось говорить, говорить взахлеб о судьбе, о случае, о пророчествах, о дальних странах, — обо всем том, что не имеет отношения к реальной жизни. Девушка рассеянно слушала его, приветливо улыбалась, вставляла грубоватые словечки, пучила полные губы, выдувая розовые пузыри; а когда очередной пузырь внезапно лопался, она с виноватой улыбкой говорила: «Упс!» — и потом издавала резкий всхлип, всасывая в себя жвачку.

На крыше торгового центра светилась надпись «Арба»; ночь по-восточному тихо умыкнула последнюю букву. В витринах замерли худые, лысые девушки в ярких майках и шортах. Так хотелось быть оригинальным, обаятельным, так хотелось шутить. Но усталость брала свое, в голове что-то щелкнуло, и Хрулев с раздражением подумал, что он повторяется, что опять говорит о внедорожнике, о Багамах, что это скучно, вяло, не смешно. Он замолчал, с вымученной улыбкой слушая чавкающую тишину. Перезревшим крыжовником рыжела луна. Голый мужчина, озираясь, рысцой перебежал дорогу и, пригнувшись, нырнул в заросли. И вдруг, неожиданно для себя, Хрулев предложил ехать к нему, — выпить кальян, покурить ликер.

«Зря я это предложил» — через полчаса укорял себя Хрулев, чувствуя, как сводит скулы от улыбки. Он с ненавистью смотрел на девушку, которая, отвернувшись к стене, танцевала с тенью, заламывая худые как плети руки, качая острыми бедрами, с которых сползали джинсы; в ложбинке поверх стрингов чернела розочка, обвитая плющом. И эта наколка, и тонкий прочерк трусиков, и тем более голос девушки, которая старательно и самозабвенно подвывала популярной плакальщице из радиоприемника, ностальгировавшей о своей лучшей ночи — все это раздражало Хрулева; он чувствовал себя лишним в комнате. Вряд ли он подарил или подарит кому-нибудь лучшую ночь.

Но сказать ей в лицо, чтобы она ушла, Хрулев не решился. Ведь по ее словам он же лапочка, он же душечка, ведь он почти как старший брат, с которым ей легко и спокойно. Да, он ошибся, когда пригласил ее к себе. И за этой первой ошибкой неотвратимо последовала другая ошибка. Эх, колея ты моя колея… Хрулев решил изобразить из себя тупое, наглое животное, надеясь, что девушка испугается и покинет его берлогу. Он подкрался к худышке сзади и рявкнул, что хватит кокетничать со стеной, что он уже ревнует. Девушка замолчала, но не остановилась и не обернулась, продолжая танцевать, дергая головой, вскидывая руки и поводя плечами. Тогда Хрулев грубо схватил девушку за бедра, привлек ее к себе и покачиваясь вслед за ней, намеренно сбивая ее с ритма, присосался к белой шее, чуть ниже созвездия родимых пятнышек и чуть выше кроваво-красного стекляруса бус. Девушка затрясла головой, как лошадь, которая пытается сбросить овода. А Хрулев уже добрался влажной ладонью до плоского и твердого как доска живота; а другой рукой он загребал и разминал под короткой майкой грудки похожие на два игрушечных мячика. Третьей рукой, — в тот миг Хрулеву показалось, что он стал многоруким как древнее божество, — расстегнув пуговку, — нырнул в джинсы. Безжизненная сухость шершавого, покрытого мелкими колючими волосками лона успокаивала и обнадеживала. «Она, так же как и я, ничего не хочет, а потому совсем скоро уйдет» — думал он, машинально оглаживая девушку между ног. Но она не спешила отталкивать его и бежать из квартиры. Она стала двигаться очень медленно, заторможено, захлебываясь громким чавканьем. И еще она зачем-то расставила ноги. Может быть, она в трансе и не понимает, что происходит? И тогда в отчаянной попытке растормошить ее, вывести из себя, он решил сделать ей больно и резко вдавил пальцы в сухую наждачную щель. Но вдруг оттуда, словно из мягкого перезревшего плода, брызнула, засочилась теплая влага. И вот уже там у нее все хлюпает, а до Хрулева с тоскою доходит, что девушка готова к тому, чтобы ее употребили, и что теперь ему точно не отвертеться. Девушка замерла, перестала чавкать, дыхание ее стало тяжелым, громким, словно она задыхалась; она едва-едва поводила бедрами вслед затихающей, умирающей в радиоприемнике мелодии. Вдруг она резко сжала ноги, и пальцы Хрулева хрустнули. Он испуганно дернул рукой, угодившей в капкан. Но — какое там. «Вот ты и попался!» — взвизгнула худышка и расхохоталась надтреснутым, сиповатым голоском. «Вот я и попался», — уныло повторил про себя Хрулев.

Он попытался еще. Дернул рукой, дернул — резче, второй, третий раз… Безуспешно.…Только спина и лоб взмокли. Но вот она милостиво раздвинула ноги, ослабив хватку, и онемевшая рука — наконец-то! — выскользнула из плена. Хрулев облегченно вздохнул. И тут он, вспомнив, что завтра рано вставать, тащиться в банк, корпеть над отчетом, вдруг почувствовал себя совершенно разбитым, выжатым. Было тошнотворное ощущение, что ему так и не удалось высвободить руку, что произошло прямо противоположное, то есть вслед за рукой он весь увяз там, между крепких ног молодой кобылицы, что его там всего сжало, расплющило. Он понял, как ему все надоело, как он устал. Устал от работы, устал от квартиры, поросшей мшистой пылью, устал от девушки, которая громко и часто дышала ему в ухо. « Скажи ей, что она проваливала. Ну же! Чего ты ждешь?» — твердил себе Хрулев, в тоже время машинально продолжая обнимать и раздевать ее. Непонятно, чего он добивается. Он походил на человека, который хочет скрыть свой изъян, но делает все, чтобы продемонстрировать его. Он сам ставит себя в глупейшее положение. «Чего я жду? Почему я не прогоню ее? Ведь в таком состоянии у меня точно ничего не получится… — стискивая челюсти, давясь зевком, спрашивал себя Хрулев и сам себе раздраженно, запальчиво отвечал. — Ну и пусть, пусть я выгляжу глупо…. Теперь все равно. Хуже быть уже не может. Да и поздно теперь что-то говорит». Осоловевший Хрулев взглянул на обнаженную девушку, которая, смеясь, прыгнула на диван; ее бусы теперь были не на шее, а почему-то сверкали на бедре, словно подвязка.

Конец ознакомительного фрагмента.