История отставного ротмистра Крюкова

Дмитрий Дроздов, 2023

В придорожном трактире трое за столом от скуки играют в карты на интерес: проигравший должен рассказать что-либо очень удивительное или загадочное из своей жизни. Ротмистр Алексей Крюков, исполняя условие игры, рассказывает свою загадочную и трагическую историю, произошедшую с ним прошлым летом.

Что за дом притих, погружён во мрак, На семи лихих, продувных ветрах, Всеми окнами обратясь в овраг,

А воротами на проезжий тракт… В.С.Высоцкий

В один из хмурых вечеров конца августа 1842 года в придорожном трактире, что на окраине уездного города Глухово, было людно, гулко и накурено. За угловым столиком, освещённым скупым жёлтым светом настенного фонаря, заканчивали трапезу трое. В центре стола, спиной к догоравшему камельку, развалился на стуле разомлевший от трёх чарок вина пятидесятилетний купец третьей гильдии Яков Парфёнович Забалуев. Круглый, упругий живот его, на котором едва сходились полы дорогого французского жилета со свисающей из кармана золотой цепочкой от часов, неоднозначно указывали на незаурядную удачливость его на нелёгком коммерческом поприще и обладание вполне достойным оборотным капиталом. Он неохотно ковырял вилкой остывший бараний окорок с кашей. Аккуратно постриженная, благообразная борода его тускло лоснилась на подбородке курдючным салом, маленькие чёрные глазки, весело поблёскивавшие от душевного сообщения с Бахусом, цепко ощупывали полутёмное помещение трактира, тщетно силясь найти в нём что-либо достойное внимания.

Справа от него, облокотясь десницей на край стола и подперев ею щёку, скучал над пустым блюдом из-под щей молодых лет студент медицинской академии Матвей Рылов. Лицо его было скуласто и бледно, из-под острого, чуть длинноватого носа сочились тонкие молодые усы; изящно сидящий на нём, весьма потёртый, но чистый и отглаженный габардин свидетельствовал о скромности состояния и непомпезности гардероба, а где-то в глубине задумчивых серых глаз его мерцали задорные искры жизнелюбия и жажды постижения высот науки.

Напротив молодого человека, по левую руку от купца, доедал фаршированную щуку лет тридцати с небольшим отставной ротмистр Алексей Крюков в изрядно поношенном, с грубо заштопанным локтем мундире офицера кавалерии. Густые, вьющиеся волосы его, коротко постриженные, были изрядно подёрнуты сединой, плохо соответствовавшей его возрасту, а совсем белые, как снег, бакенбарды, глубокие морщины, расходившиеся длинными пучками в стороны от глаз, медного цвета лицо и занявшийся краской нос выдавали в нём заядлого кутилу, хлебнувшего, однако же, по полной в своей жизни не только вина. Тем не менее молодецкая ещё выправка, энергичные и отточенные движения рук и живые, проницательные глаза вполне покрывали все вышеописанные неблагообразные характерности его облика и возвращали ему возраст и естество.

Закончив со щукой, Крюков напился из большой деревянной кружки квасу, громко отрыгнул и вытер руки об угол скатерти.

— Что за манеры, ротмистр, — Забалуев усмехнулся, поведя головой из стороны в сторону, — Кадетское отрочество вспомнилось?

— Скучно, батенька, — Крюков сплюнул на пол застрявшую в зубах щучью косточку и вынул из кармана трубку, — Поглядите кругом, — он обвёл взглядом погружённый в табачный дым зал трактира, сквозь гул которого то и дело прорывались неприличные слова и фразы, — Сколько сволочи стало здесь собираться каждый вечер. А ведь когда-то было вполне приличное заведение. Трактирщик, каналья, совсем перестал наблюдать за обстоянием своего вертепа, лишь бы мошна трещала.

— Что верно, то верно, — согласился Забалуев, — Нынче всякие сюда заходят. А и потчевали ранее поприличней.

— Позвольте с вами не согласиться, — включился в разговор Рылов, — Люди, как люди, а за более приличным обществом пожалуйте в оперу, да или хотя бы на конные бега. Да и на пищу грех жаловаться. Я бы, к примеру, ещё бы себе щей заказал, но, боюсь, завтра не хватит с квартирным хозяином рассчитаться. А то что скучно, то есть факт совершенно неоспоримый. Как справедливо изволили заметить их благородие, трактирщик — исключительная каналья и шкрот, иначе бы музыканты у него были, да и вокалисточка какая-никакая.

— Это вы, любезный Матвей, очень справедливо заметили, — сказал Забалуев, — по поводу музыкантов. Только вот если, как в кабаке на Мясницкой играют, так лучше бы и вовсе не играли. А про то, как скуку, разогнать, есть у меня, господа, некоторые соображения. А не разыграть ли нам, к примеру, банчок?

— Дело, пожалуй, стоящее, — ответил Крюков, раскуривая трубку, — Только вот на меркантильный интерес я давно уже не играю, жизнь научила-с. Да и жалованьем государь меня не балует, потому ставка, какую я могу вам предложить, вас, вероятно, позабавит, а вот нашего друга Матвея, если не напугает, то уж определённо огорчит.

При этих словах Рылов удручённо сжал губы и утвердительно кивнул.

— А вот не зазорно ли будет вам, милейший Яков Парфёныч, сыграть на особый интерес, о сути коего я вам сейчас доложу?

— А вы докладывайте, ваше благородие, докладывайте, а мы с молодым человеком непременно рассмотрим, — сказал, почёсывая бороду, заинтригованный Забалуев.

— Предлагаю играть в подкидного, подряд, партию за партией. Кто первый трижды проиграет, тот и выполняет интерес. А интерес мой в том заключается, что проигравший должен будет рассказать без вранья самую сокровенную историю своей жизни. Пока играем — вспоминаем, что было с нами такого, о чём доселе никому не рассказывали — страшного, необъяснимого, или даже постыдного — всё равно, лишь бы слушать не скучно было. И, главное, чтоб без обмана, как у попа под подолом. Ну, как?

Рылов с Забалуевым призадумались. Крюков, пыхая трубкой, смотрел задорно то на одного, то на другого.

— Хм-м, — сказал наконец Забалуев, — Больно заверченный у вас интерес, ротмистр. А коли не было у меня в жизни никаких историй, что же, сочинять прикажете?

— Истории есть у всех, даже у него, — Крюков указал пальцем на один из столов в зале, за которым, уронив на пол шапку и уткнувшись лицом в блюдо, спал забулдыга в грязных штанах и рваной рубахе, — Если боитесь рассказывать, так и не играйте, кто ж вас неволит. На то он и интерес. А на деньги всякий сыграет.

— Я, пожалуй, подпишусь, — сказал, встрепенувшись, словно что-то вспомнив, Рылов, — Серьёзный у вас интерес, господин ротмистр. Но мне, кажется, есть что рассказать, хоть и очень не хотелось бы. Но, если проиграю… Только угостите парой чарок, чтобы язык поживее был. Уговорились?

— Да нечто жалко, дорогой друг, — засмеялся Крюков, — Если оно надо для живости языка, то я всегда пожалуйста. Тут главное, чтобы оно в обратную сторону язык не склонило. А так молодец! А что же наш Яков Парфёнович?

— А и сыграем! Отчего ж не сыграть? — оживился купец, — Половой! Колоду неси, таврического графин, да закусить чего-нибудь холодного! Да на столе прибери, не видишь нешто?

Он оттолкнул от себя блюдо с недоеденным бараньим окороком. Подоспевший половой скоро прибрался на столе, унёс посуду и вскоре появился с большим графином красного вина, блюдом с тонко нарезанным салом и ветчиной, и колодой карт. Рылов налил всем вина, а Крюков раздал карты.

Вся игра продолжалась чуть более получаса. Проиграв три партии подряд, Крюков потянулся за трубкой.

— Что-то совсем не фартит вам в картишки, ротмистр, — сказал с ухмылкой Забалуев, отодвигая в сторону колоду, — Знать, мадамы соблазняются вами до бесконечности? А? Не про них нам рассказывать будете?

Купец расплылся в широкой улыбке, озорно показав при этом кончик языка. Крюков молча раскурил трубку и налил всем вина.

— О чём я буду рассказывать господа, вы узнаете очень скоро. Ну а выпить предлагаю за них, — он поднял свой бокал, призывая сделать это собеседников, — Бабы — добрый народ, хотя, случается, и вздорный.

Крюков опрокинул бокал, и, не закусывая, окутал себя облаком табачного дыма. Рылов и Забалуев, выпив вино, поставили бокалы на стол и приготовились слушать.

— История эта случилась со мной прошлым летом, — начал свой рассказ Крюков, — После ранения отправили меня с Кавказа в захолустный городишко Медведево, что в Псковской губернии. Там квартировался временно гвардейский императорский кавалерийский полк, а я назначен был адьютантом в распоряжение его превосходительства генерала Иннокентия Соболевского. Дыра там была почище нашей — зимой снегу по крыши, летом грязь непролазная, ни кабаков приличных, ни женского общества, да после Кавказа и то курортом казалось. Служба непыльная, только что времени личного, почитай, совсем не было — всегда при генерале. Разве что посыльным куда отправит с донесением каким или пакетом — вот тогда и воли нюхнёшь, а когда и в кабак наведаться успеешь.

Как-то в конце лета сорок первого года отправляет он меня в Старую Лежницу, уездный городок в полсотни верстах к северу, с конвертом для своей задушевницы. Почтой посылать долго, да и мужу в руки попасть может, вот он меня и отправил, упредив об особой секретности поручаемого предприятия. По столбовой дороге туда добрая сотня вёрст будет, а напрямую, сквозь леса да холмы, в половину ближе. Прихватил я с собой штуцер австрийский, генеральский подарок, да и двинул напрямки, авось подстрелю чего в лесу. Еду, стало быть, лесом, жеребчик не молодой да резвый, за плечом ружьё, в сумке штоф хлебного вина, что по дороге в лавке прихватил. Пройду версту-другую, приложусь к нему прямо на ходу, чтоб путь короче показался, да дальше еду. А дорога то в гору, то вниз, в ложбину; то расходится, то сходится, то вовсе не видна становится. На часы гляжу — вроде уже выехать должен, солнце садится, конёк мой подустал, а лесу конца-края не видать. Ночи в ту пору ещё светлые были, однако ж в лесу том и днём сумерки. Решил я, пока совсем не стемнело, дровишек наломать впрок, да у костра до утра отсидеться.

Подобрал место поприличней, только спешился, гляжу: девка по тропе навстречу мне идёт, тихо так ступает, но смело, без остановок, меня видит, а не боится. Я коня под уздцы взял, стою, жду. Подходит она совсем близко, останавливается, улыбается. На вид лет семнадцать, сарафан на ней с синими цветками, рубашка под ним белая. Как бы и не сказать, чтоб писаная красавица, но мила по-особому, да что-то в ней было такое, что сердце у меня враз затрепыхалось.

— Здравствуй, — говорит, — господин офицер! Далёко путь держишь?

— Моё почтение, — говорю, — красавица. В Старую Лежницу мне надо, да, кажись, с пути сбился. Вот заночевать, было, тут собрался. А нет ли тут по близости жилья какого, где бы на постой приняли?

— Как же, есть, — говорит, — рядом совсем, полверсты, не более. Хочешь, провожу? — Сделай, — говорю, — одолжение, голубушка.

Глянул на её ноги — а она босая совсем.

— Как же ты, — спрашиваю, — девица, по лесу-то босиком? А она смеётся:

— Привычные мы.

Подсадил я её в седло, сам пешком пошёл, коня в поводу повёл. Дороги скоро вовсе не стало, она мне ориентацию задаёт, идём потихоньку. В горку стали забираться, тут гляжу: поредел лес, а на самом взгорке, у оврага, дом стоит. Этакий престранный дом. Крыша дощатая мхом поросла, позеленела. Забор худой, ворота покосились, открыты настежь, а в окнах свет горит, тусклый такой, словно от лампады. А из двери открытой то ли песня пьяная доносится, то ли стон тягостный.

— Кто ж тут живёт? — девицу спрашиваю. Она молчит. Оглянулся я, да чуть не сел: седло пустое, девки уж и след простыл, словно испарилась. Огляделся по сторонам — нет нигде. Перекрестился я, ружьё на плече поправил, в ворота коня завёл, во дворе остановился.

— Эй, живой кто-нибудь! — крикнул, — Встречайте гостя!

Не отзывается никто. Песня, что слышалась, затихла. Тишина кругом, только филин бесшумной тенью над головой пронёсся да растворился в лесном сумраке. А нутром чую, будто кто смотрит на меня, следит вроде. “Ладно, — думаю, — Не встречаете — без спросу войду”. Стал искать, к чему коня привязать, сам краем глаза за домом наблюдаю. Вдруг слышу: зашевелилось в сенях, скрипнула дверь, на пороге появился человек — ростом невелик, сутул, на плечах телогрейка заплатанная, волосы на голове всклокочены, борода неухожена. Подходит ко мне, глядит с прищуром.

— Моё почтение, барин! Издалече к нам?

— Здравствуй, человек! С Медведева я, в Старую Лежницу следую по поручению. Остановиться бы мне до утра. Не затрудню хозяев?

— Найдётся место, — говорит, а глазёнки так и бегают, — Давай коня, в сарай сведу, распрягу да сенца задам. Овсом не богаты, а сенца у нас навалом. А ты в избу иди, барин, там тебя встретят.

Забрал он у меня узду, повёл коня. А конь уши поджимает, всхрапывает, словно недоброе чует. Подошёл я, по холке его потрепал, успокоил. Пошёл он за мужиком, а я в избу направился. В сени захожу: пол покатый, половицы скрипят одна другой жалобней, ни свечи, ни лучины, темно, как в могиле, лишь тусклая полоска света из приоткрытой двери. Отворил я её, вхожу в горницу. И там не веселее.

Потолок низкий, гарью закопчённый, стены — брёвна небеленые, кое-где мхом зелёным подёрнулись, окна — что бойницы, паутины в углах. Посреди горницы стол под грязной скатертью, узкий да длинный, как домовина, по обоим краям его скамьи во всю длину стола, на скамьях люди, по четыре с каждой стороны, и ещё места в избытке. Под потолком вместо лампы коптилка какая-то подвешена, толи с маслом, толи со смолой какой, чадит нещадно. На столе посуда грязная, какие-то объедки — видать, ужинали только что, посреди стола бутыль большая с чем-то мутным, кружки. А в красном углу иконы покосившиеся, лики на тех иконах до того грозные да мрачные, словно скорбят о всём здесь происходящем. И тишина. Молчат людишки, меня разглядывают, только мышиная возня да писк по углам. Молчу и я, снял фуражку, перекрестился на образа, людишек оглядел. Все обросшие, одеты чуть ли не в рванину — холщовые рубахи у всех на груди распахнуты, ни на одном креста нету. Лица у всех серые, у кого в шрамах безобразных, у кого в язвах. Один во главе стола сидит, в плечах сажень, борода черна как смоль, из-под бровей пялится, хозяин в нём зараз угадывается. Ни дать, ни взять — разбойничья шайка. “Ну, думаю, угодил. Завела чёртова девка, знать за одно с ними.” А глаза у них, у всех блёклые, как туман. Смотришь одному в глаза — вроде на месте,

Конец ознакомительного фрагмента.