Сны о Чуне

Дмитрий Воденников, 2020

Дмитрий Воденников – известный поэт и блестящий эссеист, автор и ведущий, хозяин таксы Чуни, за жизнью которой вот уже несколько лет следит весь Facebook. В «Снах о Чуне» – концентрация слова и мысли. Воденников шутя рассказывает о главном и важном, для себя – в частности, и для всех нас – в общем: о гениях и простых радостях, о боли и вечных ценностях, о любви и том человеческом (а иногда и собачьем), что есть в каждом. Книга иллюстрирована графикой Арины Обух.

Жозефина Тауровна, или Почему у Чуни два имени

Вообще, в собачьем паспорте Чуня записана как Жозефина. Отец ее — кобель Тауро Браун из Зеленого города, мать — какая-то невозможная финалистка и отличница. Поэтому в публичном пространстве я зову Чуню Жозефиной Тауровной.

В свое время бывшая хозяйка щенят мне еще звонила, интересовалась, как там наши дела, но потом Жозефина Тауровна стала знаменитостью, взлетела высоко, хозяйка звонить перестала.

А зря. Лет через десять у Чуни начались серьезные проблемы со здоровьем.

Мало того, что Чуня слепая, так теперь у нее и хвост кривой.

Я это увидел через одиннадцать лет после покупки Чуни, вернувшись после очередного отъезда, как только собака вышла мне навстречу.

Я провел допрос домашних, как так могло произойти: не падала ли с кровати, не приволакивала ли заднюю лапу (когда-то у Чуни уже отказывали задние лапы, именно тогда я и научился делать уколы). «Нет, не падала, не состояла, не привлекалась». Сталинские способы ведения следствия ничему не помогли.

В общем, хвост теперь у Жозефины Тауровны кривой.

Впрочем, это не помешало ей сейчас после утреннего туалета (кстати, напи́сала мимо лотка), приема пищи и закапывания лекарств в глаза покувыркаться в полежке. Она всегда так делает. Когда ее распирает самодовольство.

«Если собака отряхивается и кувыркается, значит, она здорова». Эти слова одного из ветеринаров я запомнил навсегда. Даром что много у нас этих ветеринаров было.

Чуня сидит на коленях, ластится, ерзает, я ей тискаю ухо (уши у нее, кстати, чудесные, бархатные), спрашиваю:

— Когда ушки отвалятся? Глазки отвалились. Хвостик отвалился. Лапки отвалились. Когда ушки отвалятся?

Чуня очень радуется. У Чуни сломан хвост, как выяснилось потом у врача, но радоваться ей это не мешает.

Может, именно это неувядающее эгоистическое жизнелюбие и заставляет Чуню быть наглой всезнайкой, а иногда даже увлекаться античной зоологией.

— Одна южноамериканская лягушка практикует живорождение в самой необычной форме, — читаю ей вслух я. — Самец проглатывает яйца, которые он оплодотворил. Однако яйца не попадают ему в желудок. Как и у многих самцов лягушек, у него есть обширный голосовой мешок, который используется в качестве резонатора для усиления голоса. Туда и попадают яйца. Там они развиваются и в конце концов отрыгиваются в виде полностью сформировавшихся лягушат, минуя стадию свободно плавающих головастиков.

— Прям как Афина из головы Зевса, — говорит Чуня.

Именно ее тяга к знаниям превратила Жозефину Тауровну (имя и отчество все-таки обязывают) не в какую-нибудь там простую шавку, а в литературную. Ей, например, нравится слушать сказки Гофмана; подозреваю, что ей даже сны про Гофмана снятся. «Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?» — спросил однажды Маяковский. Отвечаю, встав во весь рост, Маяковскому: небесной Чуне. И Лиля Брик приснилась тоже ей, и вы сами, Владимир Владимирович, и Гофман. Весь этот мир ей приснился. Вы — только ее сны. С этим тоже придется смириться.

Так что спит Чуня, послушав с утра про южноамериканскую лягушку, сходив в туалет и поев (а раньше, пока не ослепла, еще полаяв на мир из балконной двери в пол), и видит во сне елку, шарики и прусское Рождество. Почему ей, русской суке, снится прусское Рождество? — спросите вы. Потому что именно там, в далекой Пруссии, и родился упомянутый Гофман. Видимо, Жозефина Тауровна помнит своей немецкой сущностью (таксы вообще-то немецкие собаки, что бы я тут ни говорил), как праздновали Рождество в Восточной Пруссии, и что праздновали хорошо. А Чуня любит, когда хорошо: тепло, сытно и подарки. Поэтому она снова спит и видит сон — про немецкого Гофмана.

Этим летом мне все говорили: объявляй войну,

собирай свое войско!

Ну вот я и собрал: три с половиной калеки.

…Но так уж случилось, что днем

мы с Чуней купили елку,

самую зимнюю елку, срубленную навеки.

Тут-то все стали ее наряжать: и Саша повесил шарик,

и Сеня повесил шарик,

а я взял серебристый «Урал» (я думал, что это река) и тоже повесил,

как будто змею из стали, так, чтоб шары засияли

и чтоб огоньки вокзалов засверкали на ветках этих.

«Вот это будет праздник!» — я думал. Но чтоб

по-хорошему,

то лучше бы — с вечным снегом, с сугробами

над головой…

И не беда, что я Чуне

намазал вонючей мазью

ее паршивые уши

и пахнет она калошей

(да, именно: обыкновенной советской старой

калошей),

но эти четыре года мы были втроем с тобой.

…Утром четвертого воскресенья перед Рождеством два века назад в Пруссии первым делом вешали под потолок комнаты яркую, со многими лучами, светящуюся изнутри желто-красным светом, рождественскую праздничную звезду. Германцы — древний народ, там много чего намешано, есть и залежи язычества, поэтому всё у них (да и у всех народов) теперь в кучу: христианская символика, языческая, просто девичья-любовная. Рождества много, на всех хватит. Хватит и любимому твоему, Жозефина Тауровна, Гофману.

Чуня лежит под одеялом и слушает. Иногда только под сломанным хвостом полижет и снова слушает.

— Двадцать четвертого декабря единственному сыну адвоката Людвига Гофмана и его супруги-кузины весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную его и совсем не пускали. «Что, что же мне приготовили отец и мать?» — думал маленький Гофман. В том-то и дело, что ничего.

( — Как и мне, — говорит Чуня в скобках.

— Замолчи, — говорю я, — или я не буду рассказывать.

— Извините.)

…Когда маленькому Эрнсту Теодору (имя Амадей он прибавит к первым двум позже, сам, от большой любви к Моцарту) исполнится три года, его родители разойдутся — так бывает. Твои родители, Чуня, никогда, наверное, и не жили вместе: привезли твоего папашу Тауро Брауна для случки, потом обратно отвезли, и забыли они друг друга: вот и родители Гофмана тоже разошлись, правда, не так безболезненно.

Маленький Гофман будет воспитываться в доме бабушки по материнской линии: звон чашек, скучное печенье, локти не клади на стол, не горбись, учись хорошо, не болтай. Лучшее, что там будет, — это дядя-юрист, человек странный и одаренный, склонный к сказкам, фантастике и мистике: это и по племяннику потом увидеть можно.

— Ты, кстати, помнишь, Чуня, дом, в котором ты родилась? — неожиданно спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Жозефина Тауровна. — Может, и нет его больше на этом свете.

…Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,

все ужасно болит:

шея, спина, руки.

— Какого хрена, — спрашиваю, — мучить меня

любовью,

когда мне надо о пенсии

думать.

(Желательно персональной.)

— До свиданья, — кричат на площадке друг на друга

соседские дети.

— До свиданья, — я отвечаю.

И действительно, до свиданья.

Потому что с утренней елкой, с самой лучшей

елкой на свете

не бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.

Дома Гофмана сейчас тоже на свете нет. Как и матери Чуни, и Чуниного отца, и, наверное, некоторых ее братьев и сестер.

Сейчас можно найти только в книгах и в интернете, как же выглядел Кёнигсберг во времена сказочника. Но вот узнать, как выглядела квартира, превратившаяся в пустырь из-за проделок Крысиного Короля — серого и беспощадного времени, — невозможно. Однако на одном старом фото я этот бывший дом Гофмана нашел. Люди идут в сторону телерадиокомпании «Калининград» и смотрят иногда на большой камень. «На этом месте стоял дом, в котором родился писатель Эрнст Гофман», — гласит надпись на камне.

Ну а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что

в сумерках спать нельзя)

я забираю с собой на кровать собаку

и тебя к себе забираю:

два тепла, шебуршащихся рядом,

шумно думающих тепла

(достаточно туповатых, надо сказать, тепла) —

это слишком смешно для счастья; и я, вздрагивая,

засыпаю.

…Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой

и нарядной

висит на убитой елке: облепиха, Урал, Алтай,

и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,

и дворник скребет лопатой, и яблоко —

Индокитай.

Проходит день, наступает ночь, про Гофмана мы уже забыли, Чуня спит между мной и тобой, но под твоим одеялом, и ей снится сложный сон.

Как наступает сочельник, как выходят жители немецкого города на улицы, мелькают там и тут, а еще надо в церковь — и вдруг: колокол. В церкви поют.

Хорошо, что еще на свете

остается так елок много

(да и если немного осталось): одиноких, двойных,

тройных.

Как сказал Сашин тесть перед смертью:

— Дайте ложечку Нового года, —

(вот именно так и сказал: «Дайте ло-жеч-ку

Нового года»),

приложился к шипучей ложке, удостоверился —

и затих.

По-моему, замечательно. По-моему, все

замечательно:

и то, что умрем, — замечательно, и то,

что живем, — хорошо.

…На елке висит и качается ушастое ваше

сиятельство,

щенячее наше сиятельство, доказанное Рождество.

…Однажды, кстати, летом юный Гофман и его подружка из соседнего дома были пойманы за небольшим преступлением. Они из сада соседа рыли подземный ход. Что-то им надо было на территории соседнего пансионата. Пансионат был огорожен высоким забором, вот они и придумали проникнуть туда под землей. Провинившихся в подкопе наказали, садовник закопал ход обратно. Но дети не успокоились. Гофман с девочкой достали где-то воздушный шар, прицепили туда бутылку бургундского вина, украсили его флагами и отправили в путешествие. Кому? Зачем?

Шар поднялся в воздух, перелетел через ограду и… упал прямо посередине двора женского пансиона. Не дожидаясь, пока их изловят, друзья бежали, перепрыгнув через калитку.

Может, они посылали бутылку к своему будущему, выросшему, взрослому Рождеству?

А может, это был привет Жозефине Тауровне?