Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

Дмитрий Винтер, 2014

Сейчас всё чаще говорят о необходимости «новой опричнины» для борьбы против «пятой колонны» и коррупции. Мол, российские «элиты» настолько поражены воровством и предательством, а метастазы измены настолько глубоко проникли во все правоохранительные органы, что по примеру Ивана Грозного требуется создать абсолютно новую силовую структуру, подотчетную лишь главе государства. Вот только чем закончился этот «эксперимент» пять веков назад? Чему нас учит опыт истории? Стала ли ОПРИЧНИНА спасением для Руси – или, наоборот, погубила Московское царство? Можно ли установить власть закона беззаконными методами? И какую цену приходится платить за тиранию и репрессии?

Европейское столетие России (1462–1560)

«Релаксация»?

Итак, к 1560 г. Россия оставалась по своим параметрам европейской страной. Вот и современный политолог Г. Аксенов, тоже приверженный, как уже сказано, стереотипу об изначальности в России самодержавия, тем не менее цитирует слова одного известного деятеля партии кадетов на заседании Первой Государственной Думы (1906 г.): «Мы постоянно слышим об особом пути России, о возвращении к «исконно русским началам». Тверская область до середины XV века управлялась на основе одних «исконно русских начал». Однако затем они стали уничтожаться центральной властью, пока Иван Грозный не ликвидировал всякую самостоятельность»^[53]. Обратим внимание: «самостоятельность ликвидировал Иван Грозный», хотя по тексту книги Аксенова имеются намеки на то, что так было и до него начиная с середины XV в.

Вопрос о том, какой же была Россия с середины XV до середины XVI в. — «европейской» или «азиатской» (скажем условно так, а расшифруем разницу между этими понятиями чуть ниже), таким образом, становится очень важным. А. Л. Янов считает, что европейской; автор этих строк разделяет данную точку зрения и готов присоединить к приводимым А. Л. Яновым доказательствам свои.

Начнем с главного — института собственности. Для «азиатского» государства характерно господство «власти-собственности» (по К. Марксу — «азиатского способа производства», по Ю. И. Семенову — «политаризма», можно использовать и другие определения…), то есть такое состояние, когда увеличение-уменьшение (или полная потеря) собственности зависит от близости человека к власти: покаты «в фаворе», твое богатство прирастает, но в любой момент его можно лишиться.

Так вот: была ли в России до Ивана Грозного «власть-собственность» или собственность, как полагается в государстве европейского типа (даже в период раннего абсолютизма), автономна? Э. С. Кульпин — горячий вообще-то сторонник того, что в России «власть-собственность» была всегда начиная с Ивана Грозного, тем не менее тоже считает, что до Ивана Грозного ее не было, что российский вариант азиатской системы «власти-собственности» сложился в нашей стране только в XVI в.^[54]

А теперь вернемся снова к «праву отъезда» служилых людей. Как уже говорилось, по мере централизации и создания единого Русского государства оно постепенно теряло смысл, но не совсем. Дело в том, что не все русские земли в это время подчинялись Москве, большая часть Древней Руси до Смоленска в XIII–XV вв. попала, как уже сказано, под власть Великого княжества Литовского.

Так вот, А. Л. Янов приводит как пример «европейскости» новорожденной России признание права феодалов «отъезжать» от одного суверена к другому, что в Европе было нормой. Самое же интересное — это то, что Россия в это время (1462–1560 гг.) была той страной, в которую бегут люди (из Литовского княжества), а не той, из которой бегут. Так, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Глинские, Трубецкие — все они в правление в России Ивана III, а в Литве — короля Казимира переселились из Литвы в Московию. Но мало того: Литва просьбами и угрозами добивалась возвращения беглых как «изменников». Московское же правительство изощрялось в аргументации, отстаивая право на отъезд и таким образом оправдывая эти «измены».

Литва требовала выдачи, ссылаясь на договор, обязывавший обе стороны не принимать «зрадцы (изменников), беглецов, лихих людей», на что московский князь возражал, например, по поводу перебежавшего в 1504 г. Астафия Дашковича «со многими дворянами»: мол, в договоре сказано буквально «татя, беглеца, холопа, робу, должника по неправде выдати», а разве князь — это тать? Или холоп? Или лихой человек? «Остафей же Дашкович у короля был метной человек и воевода бывал, а лихова имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды. И наперед того при наших предках… на обе стороны люди ездили без отказа» (орфография оригинала. — Д. В.)^[55]. Таким образом, московский князь уверяет литовского, что этот боярин (или пан, если кому-то больше так нравится) — политический эмигрант, а не изменник, а главное — что он свободный человек, который согласно традиции имеет право на отъезд из Литвы в Москву.

Таким образом, московский князь настаивает на том, что подданные литовского короля, как и его собственные, — не рабы, а свободные люди. Можно, конечно, счесть это лицемерием, но и политическое лицемерие имеет пределы. Мыслимо ли, чтобы, например, Л. И. Брежнев (не говоря уже о более ранних советских правителях) в сколь угодно демагогических целях отстаивал право граждан на выезд да еще объявлял его отечественной традицией, подобно тому как Иван III ссылается на «старину»?

Далее, почему, если уж им так было плохо в Литве, западнорусские князья и дворяне не бежали в Польшу или Венгрию? Потому что предпочитали православную Русь? Да, религиозный фактор имел в те времена огромное значение (бежали — несколько позже — например, и французские гугеноты в единоверные им страны), но — при прочих равных ^[56]. Применительно к Московской Руси мы еще очень подробно об этом поговорим; пока отметим только, что не пройдет и ста лет, как сбегут те же православные паны-бояре обратно, несмотря даже на то что положение их единоверцев в Литве за это время резко ухудшится.

Еще одно подтверждение европейского характера Московии «до Опричнины» — вполне европейское обращение Ивана III с мятежным Новгородом. Да, Иван подчинил Новгород себе, как в то время подавляли региональный сепаратизм и западноевропейские монархи. Многие европейские страны переживали в это время подобные процессы. Ф. Фукуяма, например, как уже сказано, констатирует наличие таких тенденций во Франции тех же времен (и далее, до конца XX столетия): в Англии, мол, монархия проиграла и вынуждена была пойти на некоторые конституционные ограничения, во Франции же одержала победу, что положило начало долгой централизации власти в руках абсолютистского государства^[57].

Но при этом Иван III не собирался уничтожать вольности Новгорода, если последний откажется от союза с Литвой. И действительно, все 1460-е гг. в Новгородской республике усиливалась пролитовская партия. Тем не менее, как признает английский историк Дж. Феннелл, «одни лишь оскорбления (со стороны лидеров пролитовской партии в адрес Великого Князя Московского. — Д. В.)… вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экспедиции, призванной сокрушить то, что в конце концов было русским православным государством»^[58].

Можно ли представить Ивана Грозного, спрашивающего себя, достаточно ли у него поводов для карательной экспедиции? Мысль Ивана III работала принципиально иначе: пусть Новгород первым нарушит «старину», т. е. старые договорные обязательства; таким нарушением и стал союз с Литвой. Но и после этого московский князь не разгромил Новгород, даже вольности его после первого похода 1471 г. не уничтожил.

Не помогло: Новгород снова вступил в сношения с Литвой. Тогда в 1478 г. произошла более жесткая экзекуция. Теперь вечевой колокол был снят, лидеров оппозиции сослали, некоторых даже казнили, но Новгород как таковой не пострадал. Иван всего лишь объявил, что хочет «господарьства на своей отчине Великом Новгороде такова, как наше государьство в Низовской земле на Москве» (орфография оригинала. — Д. В.)^[59]. А мы уже видели и еще увидим, что «государьство в Низовской земле на Москве» было при Иване III и позже вполне европейским. Причем Иван шел на Новгород, как и семью годами ранее, вооруженный солидными документальными уликами (связи Новгорода с Литвой. — Д. В.)». И «можно только удивляться тому терпению, с которым Иван проводил переговоры», резюмирует тот же Дж. Феннелл^[60].

Опять-таки сравним это с тем, что сделал с Новгородом Иван Грозный 92 года спустя безо всяких на то оснований^[61]. О разгроме Новгорода мы будем говорить много и подробно, пока же отметим: город снова обвинялся в попытке «предаться Литве», однако на сей раз никаких улик, кроме анонимной грамоты на имя польско-литовского короля (к тому времени Литва и Польша объединились в Речь Посполитую), которую как-то подозрительно быстро обнаружили опричники, не было. Н. И. Костомаров прямо предполагает, что эта грамота — подброшенная самими же опричниками фальшивка^[62], и он не одинок в своем мнении. Р. Г. Скрынников также указывает (со ссылкой на источник), что эту грамоту подделал (и передал Грозному) некто Петр Волынец^[63].

Но мы забежали вперед… Пока отметим, что, конечно, Иван III не был «либеральным» правителем, что он был правителем весьма жестким и авторитарным, что он уморил в тюрьме родного брата и совершил еще много чего нехорошего. Но он был ничем не хуже своих западноевропейских «коронованных собратьев»; во всяком случае, Иван III был не более жесток и авторитарен, чем его западные современники — например, Людовик XI во Франции, Фердинанд и Изабелла в Испании или Христиан II в Дании, который после завоевания Швеции истребил всю шведскую знать («Стокгольмская кровавая баня»).

Важный признак европейского государства — независимость Церкви. Мы говорили о Русской православной церкви в период до XV в. и нашли ее вполне европейской. А как обстояли дела в «Европейское столетие России»? Начнем с того, что церковные земли были совершенно независимы от правительственной власти с административно-судебной точки зрения, если не считать особо тяжких уголовных дел вроде убийства и разбоя. Земли монастырей были освобождены от налогов и повинностей. По крайней мере, до середины XVI в. Церковь, как отмечает К. Валишевский, «служила благодетельным (впрочем, как мы это далее увидим на примере России и как оно бывало и на Западе, не всегда «благодетельным». — Д. В.) противовесом всемогуществу государства»^[64]. И вообще, по словам того же автора, «самодержавие в своей первоначальной форме (в Московском государстве до Опричнины, — Д. В.) не было склонно к абсолютной власти. Если не народные, то по крайней мере права Церкви здесь оставались еще нетронутыми»^[65].

Независимость экономическая и судебная порождала и независимость идеологическую. А.Л Янов упоминает про идеологический плюрализм, выразившийся в церковных и связанных с ними политических дискуссиях, при Иване III^[66]. Так, к 1490-м гг. Церковь стала крупным землевладельцем, ростовщиком и т. д., но перестала быть пастырем народным^[67]. Против этого протестовали русские «православные протестанты», сторонники «дешевой Церкви» — «нестяжатели»^[68]. Они (во главе с преподобным Нилом Сорским) требовали освободить Церковь от «любостяжания» для исполнения функции духовного водителя нации. Но ведь требования Церкви, свободной от мирских забот, — основные, которые выдвигали и западноевропейские сторонники Реформации. И именно секуляризация церковно-монастырских земель положила начало буржуазному развитию стран Северной Европы. А вот католическая Церковь капитализм долго не принимала — до XIX, отчасти и до XX в.^[69] Но если подставить вместо «католичества» «официальное православие», а вместо «протестантизма» — «нестяжательство», то мы увидим очень похожую картину и в Московии периода 1462–1560 гг.

Официально-православных оппонентов «нестяжателей» называли «иосифлянами» (по имени их лидера преподобного Иосифа Волоцкого). Так вот, Церковь не останавливалась перед борьбой против государства, против великокняжеской власти^[70]. По некоторым данным, доходило до того, что митрополит в знак протеста против действий Ивана III покинул престол, оставил храмы без освящения и призвал государя «бить челом в покаянии» (скорее всего, фигурально, о буквальном аналоге «паломничества в Каноссу» сведений нет, а такое не могло остаться незамеченным. — Д. В.)^[71].

Так что церковный противовес государству действительно не всегда был «благодетельным», но как бы то ни было, о «византийской церкви, подчиненной самодержцу», в период «европейского столетия России» (равно как и когда-либо раньше) нет и речи. Здесь явно европейская борьба правителя и Церкви, как уже несколько веков было в Западной Европе между императором и папой (а в локальном масштабе — между практически всеми королями и Церковью), а поколением позже в несколько иной форме будет иметь место в странах, ставших на путь протестантизма. Р. Пайпс видит «неевропейскость» России, помимо всего прочего, еще и в том, что различные «группы интересов» боролись друг с другом, но не с государством (он доказывает это на примере России XVI–XIX вв. на нескольких десятках страниц)^[72]. Но вот наглядный пример обратного — Церковь борется против государства.

Согласно представлениям поклонников теории «полезности для России деспотизма», при таком «либерализме» (здесь и далее это слово берется в кавычки, так как о настоящем либерализме в XV–XVI вв. и речи быть не может — ни в нашей стране, ни в какой-либо еще), как при Иване III, в России сразу должны начаться «релаксация» и отставание от остального мира — до очередного Ивана Грозного, когда деспотическими мерами будет вызван к жизни новый «рывок». О чем-то подобном писал еще в XIX в. К. Д. Кавелин: «вся русская история есть по преимуществу история государственная… государственный элемент представляет покуда единственную живую сторону нашей истории», а отнять у России Ивана Грозного и Петра — и она веками будет стоять на одной точке^[73]. В наше время в столь же «предельной», по сути дела откровенно русофобской, форме эту идею озвучили С. Валянский и Д. Калюжный^[74]. Посмотрим, что же характерно для России 1462–1560 гг. — «релаксация» или какие-то другие экономические тенденции?

Так вот, буквально все авторы отмечают небывалое развитие экономики России в период от Ивана III до 1550-х гг. Например, Р. Ченслер сообщает, что «вся территория между Ярославлем и Москвой изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в громадном количестве»^[75]. В. Кирхнер добавляет, что «после завоевания Нарвы в 1558 г. (в начале Ливонской войны. — Д. В.) Россия стала практически главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Корабли из Любека, игнорируя Ригу и Ревель, направляются в Нарвский порт. Несколько сот судов грузятся там ежегодно — из Гамбурга, Антверпена, Лондона, Стокгольма, Копенгагена, даже из Франции». Отмечается и быстрый рост городов в России. Еще ранее, в 1520-х гг., жители Нарвы пишут в Ревель: «Вскоре в России никто больше не возьмется за соху: все бегут в город и делаются… пребогатыми купцами и ворочают тысячами»^[76].

Смоленский купец А. Юдин кредитовал англичан на баснословную по тем временам сумму 6800 рублей. Дьяк Тютин и Анфим Сильвестров кредитовали литовских купцов на 1210 рублей. Член английской Московской компании А. Марш задолжал купцам Емельянову, Баженову и Шорину 2870 рублей. Что касается строительства, то Д. П. Маковский даже высказал предположение, что строительный бум первой половины XVI в. сыграл в развитии России примерно такую же роль, как железнодорожный бум в конце XIX в.^[77] Р. Г. Скрынников, не называя цифр, также говорит об этом экономическом буме «доопричной» Московии^[78]. Даже горячий апологет Ивана Грозного Александр Тюрин вынужден признать, со ссылкой на С. М. Середонина, что население Московской Руси с 1480 г. до середины XVI в. выросло с 2,1 млн до 7–8 млн чел. Даже с учетом территориальных присоединений (Псковская и Рязанская земли, ряд территорий, отвоеванных у Литвы, включая Смоленск и Чернигов) это очень много^[79].

Итак, мы видим, что ни о какой «релаксации» нет и речи — напротив, имеет место экономический бум. Можно привести еще немало цитат из посвященных России произведений западных авторов, подтверждающих это, но ограничимся письмом протестанта-француза Юбера Ланге к Ж. Кальвину от 1558 г. (обратим внимание, кстати, что его цитирует Р. Ю. Виппер в монографии 1942 года, откровенно апологетической по отношению к Ивану Грозному, — но, может быть, тут расчет на то, что этот оптимистический прогноз, сделанный в начале царствования Грозного, читатель механически экстраполирует на все царствование. — Д. В.): «Если суждено какой-либо державе в Европе расти, то именно этой»^[80].

А впереди — большой разговор о том «рывке», который, по Валянскому и Калюжному, должен был наступить при Опричнине. Но прежде надо дать хотя бы беглый обзор первого, «либерального» периода царствования Ивана Грозного.

Адашев и Сильвестр: «дней Иоанновых прекрасное начало»

Начать представляется целесообразным с заголовка. Я выбрал его по аналогии с известными строками А. С. Пушкина («дней Александровых прекрасное начало»), однако уже в процессе работы над книгой обнаружил подобную фразу и у А. Тюрина^[81]. Вообще, шаг для апологета Ивана Грозного достаточно неосторожный — употреблять характеристику начала царствования, которая сама собой подразумевает, что был и отнюдь не столь прекрасный «конец»; однако перейдем к фактам.

Общим местом у большинства историков стало то, что у Ивана Грозного, в три года лишившегося отца и в восемь — матери, было тяжелое детство (вообще, обо всех или почти обо всех тиранах так говорят). Вот, например, что пишет об этом Н. И. Костомаров: «В младенчестве с ним (Иваном. — Д. В.) как будто умышленно поступали так, чтобы образовать из него необузданного тирана. С молоком кормилицы всосал он мысль о том, что он рожден существом высшим, что со временем он будет самодержавным государем (как мы видели, не мог он «с молоком кормилицы всосать» эти идеи, так как их на Руси еще не было. — Д. В.), что могущественнее его нет никого на свете (а вот это, учитывая растущую экономическую мощь Русского государства, вполне правдоподобно. — Д. В.); и в то же время его постоянно заставляли чувствовать настоящее свое бессилие и унижение. Его разлучили с мамкой, к которой он был очень привязан; убили Телепнева, к которому он привык; на его глазах, его именем, бояре свергали друг друга, а зазнавшиеся Шуйские обращались с ним высокомерно и нагло». Далее этот же автор дает слово самому царю: «Помню, как, бывало, мы с братом Юрием играем по-детски, а князь Иван Шуйский сидит на лавке, локтем опершись на постель отца нашего, да еще и ногу на нее положит, а с нами не по-родительски, а по-властелински обращается, как с рабами… Ни в одежде, ни в пище не было нам воли, а сколько казны отца нашего и деда они перебрали…» Далее царь приводит конкретные примеры того, кто и что «перебрал», после чего снова пишет сам Костомаров: сослали (и лишь по «слезным прошениям» Ивана — по другой версии, по просьбе митрополита, а по Костомарову, имело место и то и другое — не казнили) боярина Семена Воронцова, к которому отрок-государь привязался… ну и т. д^[82].

Однако Р. Г. Скрынников, анализируя фактический материал, отрицает факты непочтительного отношения бояр к малолетнему великому князю. Так, в письме А. М. Курбскому (Костомаров цитируемые выше сведения тоже почерпнул явно из переписки царя с беглым князем) монарх скажет о том, что его на всю жизнь испугал арест на его глазах митрополита Иоасафа. Дело было так: в ночь на 3 января 1542 г. князья Шуйские свергли управлявших государством князей Бельских; престарелого митрополита, сторонника Бельских, арестовали в спальне на глазах Ивана, которому тогда шел двенадцатый год. Однако на самом деле Иван тогда даже не понял, что произошло, и не мог испугаться.

Что касается обвинений в том, что «не было нам воли ни в чем» — то тут на самом деле имеются в виду строгие правила того времени, в основе которых лежали те же нормы, что и в основе написанного немного спустя (в 1553 г.) Домостроя: несмотря на малолетство, законный великий князь должен был сидеть, напри мер, на троне, принимая иностранных послов. А слова «Сколько раз не давали нам поесть!» Р. Г. Скрынников интерпретирует как «не могли заставить непоседливого подростка поесть вовремя». Кого из нас в детстве родители не загоняли иной раз чуть не силой за стол в положенное время! А попробуй загони монарха, да еще с таким характером!^[83] Доказательством того, что Ивана отнюдь не держали в черном теле, служит и то, что он был очень образованным по тем временам человеком; во всяком случае, римских и греческих авторов он читал в подлиннике, а по некоторым сведениям, неплохо говорил и по-немецки. И. де Мадариага предполагает, что он знал и татарский язык^[84], что в свете того, о чем мы будем говорить дальше, весьма правдоподобно. Впрочем, К. Валишевский говорит о «большой, но бессистемной эрудиции» будущего царя^[85]; французский историк А. Труайя также сообщает, что Иван Васильевич «учился на случайных встречах, не имея определенного направления и плана»^[86]. Может быть, заставить систематизировать свое образование царственного ученика — безусловно, умного и даровитого, но явно не очень усидчивого — тоже не смогли ввиду непростого характера?

А характер был тяжелый! Уже тогда Иван Васильевич «забавлялся» тем, что с 13 лет вместе со своими сверстниками скакал верхом по улицам, топча конями и избивая кнутом всех встречных и поперечных, насиловал попавшихся женщин^[87], бросал с крыш высоких теремов животных, а с 14 лет — и людей. Впрочем, хороши были и опекуны (в тот момент это были уже его родственники по матери — Глинские и их люди), которые похваливали его за это, приговаривая, что, мол, «вот будет храбрый и мужественный царь!»^[88] Уже тогда казнили и нескольких бояр. Например, Ф. Овчинина — его отец в свое время расправился с родственником будущего царя М. Л. Глинским; сын тут был ни при чем, но ответил за отца, сев на кол. Хотя, между прочим, по нормам того времени Государь не мог казнить бояр без тщательного «сыска» и приговора Боярской Думы^[89]. Как в Англии — лорда могла судить только палата лордов. Так что не прав Александр Бушков — еще один апологет Ивана Грозного, который утверждает, что не было такого закона, который малолетний великий князь мог нарушить, казнив Шуйского^[90]. Впрочем, этот автор вообще изрядно привирает, например, о том, что при Иване Грозном не было ни бегства подданных за границу, ни мятежей, — мы еще не раз увидим, насколько это утверждение не соответствует действительности.

Но до «бегства и мятежей» еще было очень далеко, а пока 16 января 1547 г. Иван IV венчался на царство, объявив себя при этом не великим князем, как все его предки, а царем. По понятиям православных людей того времени, титул царя соответствовал не королевскому, а императорскому^[91]. В Древней Руси «царями» называли императоров Византии («царь» — сокращенное «цезарь»; одним из предков Ивана Грозного был византийский император Константин IX Мономах, дед по матери Владимира Мономаха), в период татаро-монгольского ига — ханов Золотой Орды. Впрочем, и в это время иногда (в XIV в.) московских князей именовали стольниками византийского «царя». Однако 1453 год покончил с Византией, а 1480-й — с татаро-монгольским игом; и уже Иван III стал неофициально называть себя «Царь всея Руси». Иван Грозный принял царский титул официально^[92].

И действительно, если, например, шведы не признали за Иваном Грозным (и за его преемниками, по крайней мере до Бориса Годунова включительно) титул императора, согласившись в конце концов именовать русских правителей «Царь и Великий Герцог Московии», то император Священной Римской империи, а также короли английские и датские, великий герцог Тосканский, шах иранский и некоторые другие государи именно так и обращались к московским царям. Не совсем понятно, какую позицию в этом вопросе занимали короли Франции, но автор цитируемого источника — француз — именно «Империей» и называет Московское государство^[93]. Более того, уже к отцу Ивана Грозного Василию III император Священной Римской Империи Максимилиан I (1493–1519) в 1514 г. обратился как к «кайзеру» (тот же «цезарь», только в германской переделке. —Д. В.)^[94].

Однако кое-кому на Руси уже тогда всего этого было мало. Уже в период правления Василия III некто Спиридон Савва, признавая, что русский народ происходит от Ноева сына Иафета, произвел московских царей ни много ни мало от… четвертого (в Библии не упоминаемого) сына Ноя Арфаксада, от которого якобы произошли египетские фараоны (на самом деле Египтом на протяжении трех с половиной тысячелетий фараонского периода правило около тридцати династий. — Д. В.).

Далее в «сплошной генеалогии от Ноя» у Спиридона Саввы следует перерыв, который, однако, успешно восполняет «Лицевой свод»: мать Александра Македонского Олимпиада родила его, оказывается, не от мужа, македонского царя Филиппа, а от… египетского фараона Нектанеба. А от Александра по прямой линии произошел брат Октавиана Августа Прус, предок Рюрика (Август якобы назначил брата наместником междуречья Вислы и Немана, хотя на самом деле римлян там и близко не было); у самого Спиридона Саввы прямой преемственности, правда, опять нет, он лишь говорит о «связи Александра Македонского через Клеопатру с римским цезарем», хотя, даже если бы Август и был, скажем, сыном Цезаря и Клеопатры, то ведь последняя происходила не от Александра Македонского, а от его военачальника Птолемея^[95]. Но такие несообразности не смущали творцов мифа, главное было — доказать, что царь Московский — первый государь Вселенной, имеющий права ни много ни мало на власть над нею. Мы еще увидим, кто, как и зачем внушал Ивану Грозному эти идеи.

Но пока до попыток реализации подобных амбиций было еще далеко. Начало самостоятельного правления Ивана Грозного (с 1547 г. до периода между 1560 и 1565 гг.) отнюдь не предвещало того, чем это царствование закончилось — «самодержавной революции» (по терминологии, которую применяет А. Л. Янов). В результате реформ, на которые подвигла молодого царя «Избранная Рада» (в состав этого органа входили представители всех знатных боярских родов, но душой ее были сравнительно «худородные» протопоп Сильвестр и окольничий Алексей Адашев, еще с 1543 г. занимавший должность постельничего)^[96], Россия продолжала свое развитие вполне в европейском ключе.

Однако с учетом характера Ивана Грозного и, что еще важнее, конкретных исторических обстоятельств (о них чуть ниже) есть основания думать, что Адашев и Сильвестр всего лишь отсрочили начало Опричнины лет на 10–15. Но — по порядку.

В середине 1540-х гг. Иван, намереваясь жениться, сватался поочередно к нескольким европейским принцессам, но после неудачи сватовства (впрочем, по другим данным, от сватовства к иностранкам царь отказался сам) женился на Анастасии Романовне Захарьиной-Кошкиной^[97].

21 июня 1547 г., через неполных полгода после того, как Иван IV венчался царским венцом, Москву охватил большой пожар. В пламени погибло, по разным данным, от 1700 до 3700 человек, а 80 тысяч москвичей (собственно, почти все население города) лишилось крова.^[98] Пострадала и «власть»: например, престарелый (ему было уже далеко за 60) митрополит Макарий едва не задохнулся от дыма, а потом зашибся, когда спускался на канате из горящей башни^[99]; буря понесла пламя на Кремль, сгорели Оружничая палата, Постельная палата с домашней казной, царская конюшня, Разрядные избы (учреждения, где велось делопроизводство о назначениях по службе, нечто вроде современного отдела кадров) и т. д. При этом царь, проживавший тогда в своем загородном имении в с. Воробьево (нынешние Воробьевы горы), мало заботился об оставшихся по большей части без хлеба и крова жителях столицы, а велел прежде всего поправлять церкви и палаты на своем царском дворе.

Воспользовавшись бедственным положением народа и слухами о том, что пожар вызвало «колдовство», некоторые представители знати, ненавидевшие Глинских (в том числе Федор Скопин-Шуйский — дед будущего героя Смутного времени, Федор Нагой и некоторые другие, включая брата молодой царицы Григория), сумели настроить народ против них, обвинив родственников царя по матери в поджоге Москвы. Народ разгромил дворы Глинских, перебил многих из их людей (тем более что последние, опираясь на покровительство своих хозяев, «дозволяли себе в Москве разные своеволия и бесчинства»; вместе с людьми Глинских перебили и многих других служилых людей из Северской земли (современная Черниговская область), в чьей речи слышался тот же акцент) и ринулся на Воробьевы горы, где, как уже сказано, находился царь: пронесся слух, что государь спрятал кое-кого из своей родни.

Иван не на шутку испугался. И тут появился протопоп Сильвестр, который успокоил толпу и усовестил царя, объявив, что несчастья Руси происходят от многочисленных пороков монарха. Царь поддался на увещевания, стал каяться, плакать и дал обещание во всем слушаться Сильвестра. После того, как почти всегда бывает в таких случаях, большинство восставших, успокоившись, разошлось, и тогда оставшихся наиболее упорных власть решилась разогнать силой.

Впрочем, кроме Н. И. Костомарова, который пишет о Сильвестре, что «неизвестна прежняя жизнь этого человека»^[100], большинство историков, в том числе и К. Валишевский, отрицает внезапность появления протопопа на российской политической арене и утверждает, что тот уже на протяжении нескольких лет до того был настоятелем церкви Благовещенья и духовником государя; зато последний автор много говорит о низком интеллектуальном и образовательном уровне Сильвестра, значительно уступавшего в этом плане, например, митрополиту Макарию, объясняя его возвышение именно тем, что царь любил таких «серых» людей приближать к себе^[101].

Однако последнее утверждение, как мне представляется, есть экстраполяция кадровой политики царя времен Опричнины на все царствование Ивана Грозного (мы еще увидим такие экстраполяции у Валишевского и применительно к другим сторонам российской жизни при Грозном); о принципах назначения своих приближенных «борцами за несвободу» (определение Е. Евтушенко), которые три века спустя Николай I выразит вошедшими в историю словами «мне не нужны умные головы, мне нужны верноподданные», мы еще поговорим. Что же до Сильвестра, то, например, И. де Мадариага констатирует, что он был человеком довольно образованным, знавшим латынь и греческий, а также умелым иконописцем^[102].

Как бы то ни было, теперь реальная власть попала в руки протопопа Сильвестра и окольничего Алексея Адашева. Они подобрали себе и правительство из близких им по взглядам людей, причем как из высшей знати, так и из сравнительно «худородных»; к последним относился, как уже сказано, и сам Адашев. Окольничий происходил из зажиточной дворянской семьи из Костромы, пользовавшейся большим авторитетом^[103]. С. О. Шмидт также подчеркивает, что он происходил из «богатых землевладельцев, принадлежавших к среднему придворному кругу», так что слова Ивана Грозного о его низком происхождении («Я из батожников его поднял, от гноища учинил наравне с вельможами») нельзя понимать буквально^[104]. Но все же какая пропасть отделяла провинциального дворянина (пусть и сравнительно богатого) от столично-придворной аристократии!

Как бы то ни было, новым правительством была намечена большая программа преобразований. Сильвестра и Адашева, как и все их правительство (вошедшее в историю как «Избранная Рада») царь позднее тоже обвинял в том, что «нам от них не было ни в чем воли, вплоть до обуванья и спанья»; это уже явное преувеличение, которое позволяет не верить и цитированным выше обвинениям в адрес поведения бояр в юношеские годы царя. Тем более что опекуны Ивана старались по возможности вести дела так, чтобы он не чувствовал опеки и чтобы ему казалось, что он по-прежнему всевластен (у Костомарова — «самодержавен»). Так что с этой стороны ему пожаловаться было не на что.

Зато, однако, царь не мог простить своим приближенным того, что «они отняли у нас данную нам от прародителей власть возвышать всех бояр по нашему изволению… всякое устроение и утверждение совершалось по воле их и их советников. Мы, бывало, если что-нибудь и доброе посоветуем, то они считают это ни к чему не нужным, а сами хоть что-нибудь неудобное и развращенное выдумают, так ихнее все хорошо»^[105]. Примерами себя царь, однако, при выдвижении таких серьезных обвинений не утруждает! В действительности как есть серьезные основания думать: при проведении реформ подразумевалось ограничение власти царя не только боярами, но и народом. Об этом мы теперь и поговорим.

Примечания

53

Аксенов Г. Указ. соч. С. 60.

54

Кульпин Э. С. Восточный ритм русской истории // Общественные науки и современность. 2008. № 6. С. 68.

55

Дьяконов М. А. Власть московских государей. СПб, 1889. С. 187–191.

56

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 109–111.

57

Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 75.

58

Fennell J. L. I. Ivan the Great of Moscow. L, 1961. P. 36.

59

Полное собрание русских летописей (далее — ПСРЛ). T. XII. СПб, 1901. С. 170 и далее.

60

Fennell J. L. I. Op. cit. P.151.

61

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 127–131.

62

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 338.

63

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. Борис Годунов. Василий Шуйский. М., 2005. С. 233.

64

Валишевский К. Указ. соч. С. 39–41.

65

Там же. С. 21.

66

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 180–187.

67

Там же. С. 174.

68

Павлов А. С. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России. Одесса, 1871. С. 113.

69

Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 77.

70

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 97.

71

Валишевский К. Указ. соч. С. 47.

72

Пайпс Р. Указ. соч. С. 235–307, 400.

73

Кавелин К. Д. Сочинения. Ч. 2. М., 1859. С. 454–455.

74

Валянский С., Калюжный Д. О Западе, который пыжился, пыжился, а Россия сама по себе. М., 2004. С. 42.

75

Английские путешественники о Московском государстве XVI века. Л., 1937. С. 56.

76

Цит. по: Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 68–69.

77

Маковский Д. П. Развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве Русского государства в XVI веке. Смоленск, 1960.

78

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 34.

79

Тюрин А. Великий Иван Грозный. Первый царь Всея Руси. М., 2013. С. 56–57.

80

Виппер Р. Ю. Иван Грозный. Ташкент, 1942. С. 60.

81

Тюрин А. Указ. соч. С. 119.

82

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 327–328.

83

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 22–25.

84

Мадариага И. де. Иван Грозный. Первый русский царь. М., 2007. С. 78.

85

Валишевский К. Указ. соч. С. 404–405.

86

Труайя А. Иван Грозный. М., 2004. С. 24.

87

Валишевский К. Указ. соч. С. 141.

88

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 328.

89

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 29–30.

90

Бушков А. Иван Грозный, кровавый поэт. М., 2012. С. 115.

91

Валишевский К. Указ. соч. С. 117, 142.

92

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 31–32.

93

Маржерет Ж. Состояние Российской Империи. М., 2007. С. 123.

94

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 86.

95

Там же. С. 506; Филюшкин А. И. Василий III. М., 2010. С. 141–142.

96

Валишевский К. Указ. соч. С. 141.

97

Там же. С. 142; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 89; Пейн Р., Романов Н. Иван Грозный: тиран, безумец, святой. М., 2010. С. 80.

98

Валишевский К. Указ. соч. С. 147; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 101.

99

Иловайский Д. И. Царская Русь. М., 2008. С. 182.

100

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 330–332.

101

Валишевский К. Указ. соч. С. 148–149.

102

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 110.

103

Там же. С. 107.

104

Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. М., 1999. С. 63.

105

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 330–333.