Похождения в Советской армии, или ДМБ-92

Дмитрий Викторович Алпатов, 2020

Иронические воспоминания о службе в Советской армии ушедшей страны от северного берега Черного моря до Южного берега Белого моря. От Керчи до Архангельска.

Примечание. Если кто себя узнал и описание не понравилось — не обессудьте, сочтите за мое сугубо субъективное, личное мнение. Приношу свои извинения.

Девиз ПВО:

«Сами не летаем

и другим не даем!»

Картины армейской жизни снились мне регулярно в первые несколько лет после демобилизации, да и сейчас я изредка вновь проваливаюсь в те забытые и странные ощущения, которые остались где-то глубоко, но навсегда. Наиболее повторяющимся сюжетом сновидений, причем, если судить по прочитанным мной рассказам не только у меня, является повторное явление в ту же самую обстановку и практически в то же самое, давно ушедшее, время. Приятных ощущений такие полу-кошмары, мягко сказать, не прибавляют, что удивительно в сравнении с легкими и забавными воспоминаниями на встречах «однополчан». Разные, вероятно, истоки у человеческой памяти и неизведанного подсознания снов.

Трудно понять причину моего желания оставить на бумаге, а вернее на электронном носителе, историю своих похождений, тем более по прошествии стольких лет. Думаю, это влияние не слишком воспаренной, но понятной и располагающей современной литературы, а точнее по ошибке принимаемого за таковую, удивляясь каждый раз перелистывая наличию обложки, тиража и даже цены!

Я решил, что написать хуже очень постараться надо, да и год 2020 отличался от всех предыдущих не в лучшую сторону. Лучше сделать и потом жалеть о содеянном. «Исключительная правдивость», несомненно, должна быть отнесена к основным достоинствам данного произведения. Надеюсь, тем армейским друзьям, с кем я до настоящего времени общаюсь, а с некоторыми очень даже близко и часто, будет интересно мое частное мнение об опыте прохождения службы в Советской Армии на этапе развала Советского Союза.

Великий и могучий развалился аккурат в тот момент, когда мы его как бы защищали и как выяснилось — совсем не от того, что ему на самом деле угрожало. Само осознание, что СССР не существует до меня, например, дошло года через три, но никак не в 1991 году, когда это фактически произошло и когда с погон были сорваны желтые буквы СА!

Для начала следует сказать, что я очень неплохо учился в школе, да и класс у нас был очень продвинутый — с математическим уклоном, что тогда, в конце восьмидесятых, было в новинку. Ну да оценки меня мало интересовали. В Советской Армии, к слову, служил я единственный из всех двенадцати моих одноклассников.

В институт, а точнее — Волгоградский государственный университет, я не поступил опять же по причине своего упрямства и, наверное, завышенного самомнения, получив двойку по сочинению — это была и осталась единственная моя двойка за весь период обучения. Зачем мне было это нужно?

Тем не менее, разобравшись, что вариантов попасть в ВУЗ нет (увы, но тогда все экзамены, даже на заочное обучение, проходили одновременно, документы можно было подать только в один-единственный ликбез, а платного обучения не существовало в принципе), я достаточно быстро свыкся с мыслями об армии и дальше решил подготовиться к службе физически и морально.

За время так называемого обучения в «кугутке» я получил красный диплом по специальности, подтянул физическую форму и к лету 1990 года был полностью готов пополнить ряды вооруженных сил Советского Союза!

Часть 1. Керчь. В/ч №27895. Учебка.

«Образование облагораживает душу,

а на военной службе этого не требуется».

(Бравый солдат Швейк Я. Гашек)

Меня призвали в армию 7 июня 1990 года, точнее я сам явился в Ворошиловский районный военкомат города Волгограда, как говорится, с вещами. Как раз только-только начался чемпионат мира по футболу в Италии, которого я ждал с надеждой. Я не успел посмотреть дома ни одного матча сборной, тогда еще СССР, которая пришла к этому турниру в ранге вице-чемпионов Европы и с титулом Олимпийских чемпионов. Конечно, на Олимпиаде выступали не совсем первые сборные, но первые лица у нас наличествовали (Михайличенко с Добровольским), а если вспомнить поверженную в финале сборную Бразилии — так там вообще был полный комплект звезд первой величины (Бебето, Ромарио, Таффарел и другие).

В общем на нашу сборную не только мной возлагались немалые надежды и возможность посмотреть если не весь чемпионат, то его изрядную часть вполне была доступна, так как на сбор мне было предписано явиться 19 числа, но по необъяснимым причинам мне до зарезу хотелось попасть в войска с синими погонами (ВДВ исключались по причине недостатков зрения, но оставались ВВС) и по уверениям военкома (как потом выяснилось — правдивым, хотя это оказались войска ПВО, но разница с ВВС была лишь в двух праздниках вместо одного и звучном названии — истребительная авиация), а для реализации этого желания явиться нужно было именно 7 июня, что и было мной сделано.

В районном военкомате нас загрузили в автобус ЛиАЗ и отправили на сборный пункт, расположенный на Красном Октябре. Забавно, что одновременно со мной призывался мой тезка и однофамилец, кажется даже дата рождения у него была ровно такая же, как у меня, про которого я неоднократно получал известия, но вот увидеться довелось только там и больше мы не встречались.

На сборном пункте, собственно, ничего интересного не произошло, так как задержался я там часов на шесть, не больше. Прошли очередную медкомиссию (как правило, по типу: что беспокоит — ничего — следующий) — у меня все в норме, кроме зрения. Помню обед в столовой — вроде что-то ел типа тушеной капусты и запомнилось, что вовремя слинял от уборки со столов.

Каким-то образом я оказался в компании человек двадцати пацанов под командой приземистого и веселого капитана, на погонах которого было по голубой полоске с четырьмя маленькими звездочками и нас отправили на вокзал Волгоград-1, где мы узнали что ожидаем поезд в Крым и направляемся в «учебку», расположенную в городе-герое Керчь.

Из всей нашей волгоградской команды призывников из самого города Волгограда было человека три, все больше из области. С одним из них — Женькой Лопатиным я виделся и после дембеля. В памяти осталось еще двое — Серега Стрелков (с хриплым голосом, из Красной Слободы, по голосу я его однажды и узнал в раздевалке стадиона «Динамо» лет через семь) и Боря (здоровенный парень с области, на фамилию я тогда не обратил внимания, говоривший как позже выяснилось языках на десяти).

Уже на вокзале народ начал думать о затаривании бухлом, я решил не отставать от общества и скинулся как все. В душном вагоне, после того как разместились по полкам и были предоставлены сами себе, выяснилось что закуплено «винище» — бутылок двенадцать в сетке-авоське, мне досталось около стакана темной, теплой и приторно-алкогольной жидкости. Состояние было смутное, желания пить, тем более такую бурду не было совсем, но выпил — заодно со всеми. Мой тогдашний опыт, впрочем не пополнившийся за два года службы совершенно, ограничивался половиной стакана коньячного напитка «Флоэраш» и несколькими рюмками водки на обязательных проводах. Такой гадости, как тогда в вагоне, я точно до этого не пробовал.

Общий вывод собравшихся был таков — служба начинается что надо, едем на Черное море на полгода, впереди все лето, для начала — отменно, практически поездка на курорт! Опять же синие погоны сопровождающего капитана, или как мы его звали — «капитоши», внушали непонятно почему оптимизм, вероятно потому, что обещания военкома материализовались.

После шапочного знакомства все группами потянулись в тамбур курить, я разумеется тоже, повинуясь появившемуся стадному чувству, а поскольку не курил никогда, но твердо решил начать в армии, попросил сигарету у Женьки и глядя как я старательно затягиваюсь он сказал: «Ты же не куришь!» — глядя на бесполезное изведение мной ценного продукта. «Не курю…» — не слишком уверенно ответил я, пытаясь сохранить в себе твердость решения начать курить в армии.

«А чего тогда?» — мне кажется немалая доля заботливости Лопатина была продиктована тем, что сигареты были его, а дефицит тогда уже витал в воздухе, хотя и не в том крайнем виде, как в последующие пару лет. «Так все же курят…» — неуверенно сказал я, имея в виду, что негоже отрываться от коллектива. «Не куришь — нечего и начинать!» — заключил, как мне показалось с некоторым облегчением, Женька.

Вот собственно и вся агитация, позволившая мне так и не начать курить вовсе, ну исключая редко возникавшее много позже желание побаловаться. Вообще отказ от курения конкретно вредит общению и знакомствам — в СПТУ №38, где я коротал время до армии, курили кажется все и все перерывы одновременно были перекурами. Я не курил, начинать тогда и мыслей не было, приходилось гулять, как правило одному, что конечно не очень красиво выглядело. Хорошо хоть благодаря футболу и баскетболу удалось найти друзей и в целом влиться в компанию.

Я зашел в туалет, полюбовался на свою остриженную физиономию. Более чем короткая стрижка серьезно скрыла признаки неуместной в данное время интеллигентности и показалась мне достаточно угрожающей. Оставшись полностью довольным собой я направился на место вообще без всяких мыслей и планов.

В поезде мы разместились в плацкарте, без матрацев и белья, но с отдельными спальными местами, что уже, как позже выяснилось, было неплохо. Оказалось, что с нами едут еще человек двенадцать с Астрахани, так что в целом собралось порядка 30 человек под командой этого самого «капитоши», которого в принципе и заметно-то не было. Особенно после получения им бутылки вина и назначения дневального, который тут же об этом и позабыл.

С имевшегося у нас на круг спиртного напиться даже без опыта было нереально, еды у всех было предостаточно, ехать около суток, так что ничего интересного не ожидалось как-будто. Но все веселое в армии происходит после отбоя, а надо сказать с нами в купе, точнее там, где оно предполагается в плацкарте, расположилось трое дембелей, возвращающихся откуда-то с Байконура. Одеты они были в гражданку, но с красивыми защитного цвета панамами, которые носили на длинных шнурках за спиной.

Вот от их-то шныряний по полкам я и проснулся среди ночи. Сдернули висящую на вешалке надо мной ветровку, а в ней я не подумав сложил единственно ценные для меня вещи — десятку, адреса друзей и фотку одноклассницы на помять. Выяснилось, что бравые военные изучили содержимое всех имевшихся в доступности рюкзаков, сумок и курток, в том числе обшмонали мой вещмешок (что явно следовало из оберток конфет на полу), и в настоящее время заинтересованно осматривали карманы моей куртки.

Совершенно не готовый к подобному развитию событий и одновременно настроенный достаточно ершисто в связи со всей ситуацией я пытался протестовать, достаточно громко, чтобы привлечь внимание, но недостаточно чтобы заставить кого-нибудь выступить вместе со мной на защиту собственности.

После моего вопроса что собственно происходит: «Что за фигня?» — произнесенного недостаточно все же громко, я учуял перочинный нож у своей шеи, прямо у кадыка, и вопрос дембелей, произнесенный каким-то тихим, нереально заискивающим голосом: «Чё тебе надо?» — при этом второй из тройки уже держал меня за ноги.

В рюкзаке у меня ценностей не было, за исключением килограмма конфет «Золотой петушок», который судя по валявшимся оберткам уже был съеден и не факт что именно дембелями, так как я не слишком хорошо помнил, что входило в вечернее угощение. А вот пластиковый чехол с адресами друзей и другими ценностями терять я категорически был не готов.

После переговоров с ножом у шеи, адреса и фотка были мне возвращены, про конфеты вспоминать было как-то неудобно, чужие вещмешки меня не особо волновали, а про утраченный червонец мне популярно объяснили, что в поезде он мне ни к чему, в части все равно отберут и духу вытребовать его назад у меня не хватило.

После таких переговоров и восстановления отношений дембеля тоже выдохнули, так как катиться после армии на зону едва ли входило в их планы и я даже проводил их из поезда на какой-то узловой станции, удостоившись на прощание струйки одеколона «Шипр», разбрызгиваемого дуновением воздуха из щек и названного в таком виде «дембельским аккордом». Разбрызгивание закончилось попаданием в глаза.

Ранним утром выяснилось, что на круг потери были более ощутимыми, чем это казалось мне ночью. Кроме продуктов и денег, у некоторых попутчиков пропали документы, кажется водительские удостоверения. Проводник вспомнил, что кто-то провожал дембелей, но я тут же сам это подтвердил, сказав, что грабеж не был предметом моего внимания и произошел, вероятно, до того, как я проснулся. Распотрошенные вещмешки лежали к утру в багажных полках и никаких явно видимых следов не было, поэтому на том все и закончилось.

При осмотре места происшествия я обнаружил утерянный кем-то бумажный рубль, так что сумма убытков была слегка сокращена. Обидно, что кто-то из наших нашел и червонец, я так понимаю мое пробуждение серьезно напугало грабителей и они побросали все, что было в руках на в тот момент, но предъявить права на десятку у меня оснований не было, так что ограничился рублем! Оказалось, что в части очень даже есть куда потратить деньги!

Не знаю, как бы все пошло, прояви я больше заинтересованности в поимке о…уевших дембелей. Я не особо горевал по поводу собственных убытков, чужие проблемы меня и вовсе не занимали, а нож у горла я в тот момент ночью как-то не воспринял реально, не почувствовал реальной опасности. Вот по прошествии времени я вспоминал этот эпизод с куда большим страхом.

Думаю, мой выбор был верный, в купе я был один на троих, спавшие через проход и в соседних отсеках или не проснулись или не захотели проснуться, да и по истечение двух лет я реально понял разницу в восприятии и самоощущение человека срезу после призыва и дослужившегося до демобилизации. Шансов одержать победу у меня было немного, а не доехать до места службы вполне себе достаточно.

Таких развилок за время службы было несколько и, если я пишу эти примитивные мемуары, на основной их части я свернул в нужном направлении, хотя об отдельных своих поступках приходиться вспоминать с сожалением и грустью.

Днем не обошлось без похода в спецвагон для просмотра видео — ужасного американского фильма в кошмарном качестве и с гнусавым, запомнившимся всем навсегда, переводом. Откуда в поездах взялись специально оборудованные под видеосалоны вагоны, кто получал с них доходы — так мне никогда и не стало понятно. Вход стоил рубль, но нас пустили бесплатно, как призывников — внешний коротко остриженный вид не оставлял в этом сомнений.

Не то, что очень хотелось смотреть, но как-то очень резко возникло желание немного вздохнуть свежего гражданского воздуха и приобщиться к культуре. Потом это чувство преследовало многих, выражалось в прочтении всего, что попадалось в руки, в походах в библиотеку (да, такие были во всех частях), к изучению подписок газет в ленинском уголке и прочих поползновениях к уже сложно доступному интеллектуальному досугу.

В Армии вообще начинаются цениться некоторые вещи, никчемные в гражданской жизни. Обладание связки ключей ставит солдата в привилегированное положение, причем эта связка, а даже и один ключ, должна быть на возможно более длинной цепи или шнурке, который в любой свободный момент раскручивается в разные стороны — своеобразный предвестник «спиннера» (не было еще даже такого слова, не то что предмета) по-армейски.

Все пришедшие письма и фотокарточки хранились в карманах кителя и чем более толстая пачка была — тем лучше! Перечитывать письма было одним из любимых занятий, а факт получения письма делал получателя счастливым на день как минимум. Написание писем также было одним из наилучших способов проведения досуга и я с наслаждением раскладывал листы бумаги в ночных нарядах или просто на занятиях. Такому объему личной переписки можно было позавидовать и я понял наконец-то источники формирования крайних томов в полных собраниях сочинений классиков литературы.

Ехали с пересадкой в городе Джанкой. Из воспоминаний — какая-то полупустыня в полу-городе на пыльном вокзале, отсутствие билетов и ощущение усталости. Загрузились уже в ночи в общий вагон, я занял третью полку, расположился ногами через проход на боковушку и проснулся четко осознавая, что ноги как часть организма отсутствуют совершенно.

После нескольких болезненных минут восстановления неожиданной кратковременной утраты подошло время выгрузки. Нас разместили в бортовом открытом грузовике ЗИЛ и провезли по улицам города Керчь. Погода была изумительная, пахло морем и югом, город мне понравился тем, что даже панельки имели изящные детали, делавшие их отличными от привычных волгоградских.

Климат Керчи очень напоминает волгоградский, та же жара летом, немного смягченная близостью к морю, но не влажная как в Сочи, а по-волжски сухая. С началом осени начинаются ветра и зимой основной холод именно из-за его порывов, по крайней мере температура до четвертого декабря до минуса так и не добралась. Соответственно погоде и растительность была привычная — скудная и выжженная. Находка на полевом выходе ягоды была сравни небольшому подарку, постоянно хотелось чего-то сладкого, кислого или просто зеленого!

Фрукты солдатам не положены (если не считать сухофруктов в компоте на ужин), из сладкого — два куска сахара утром и вечером, это если чай — не сладкий. Пирожные великолепно заменялись белым хлебом с маслом, а деликатесы — яйцами, что закреплено во всем известной поговорке: «Масло съел и день прошел, два яйца — неделя. Что бы нам такого съесть, чтоб два года пролетело?»

Приехали в воинскую (как позже выяснилось, правильно говорить и писать — войсковую) часть №27895, выгрузились. Вещмешки и сумки были осмотрены прямо на асфальтовом плацу, разлинованном на квадраты для обучения строевому шагу. Произошло предварительное распределение по ротам — как я понял, первоначально выделялись ребята с водительскими удостоверениями.

У меня «прав» не было, но была экзотическая на тот момент специальность — оператор ЭВМ, собственно и выбранная мной за название, соответствующее моим ощущениям конца 20 века, хотя имевшая мало общего с техническим прогрессом в реальности. Тем не менее сей факт повлек распределение меня в пятую роту с напутственными словами забиравшему меня офицеру, из которых я понял, что специальность моя оценена по достоинству и девять месяцев обучения в училище начали себя оправдывать.

Наша восковая часть — учебный полк — располагалась на восточной окраине Керчи, за невысоким забором, не везде и ограждавшим территорию части, а в наиболее удобном для краткосрочных отлучек месте имевшим примерно полтора-два метра высоты. Море было недалеко, но увидеть его было из части было нереально.

Вход или въезд осуществлялся через КПП со шлагбаумом, а перед ним была заброшенная казарма стройбата, очевидно причастного к возведению построек нашей части. От этой казармы веяло какими неуставными страхами и призраками дедовщины.

Поблизости справа размещалось одноэтажное здание магазина, далее по ходу движения — одноэтажные старые здания учебных классов, первой, второй и третьей роты с деревянными курилками-беседками, а чуть дальше прямо по курсу — достаточно новое трехэтажное здание нашей будущей казармы (четвертой, пятой и шестой роты).

В центре обширной территории располагался плац с трибуной, машиной-полуторкой на пьедестале и флагштоком. Плац не был предназначен для одиночных перемещений, так что отдельные личности перемещались под прикрытием деревьев и кустарников, по тропинкам и прилегающими дорожками. Встреч с офицерами старались избегать с использованием той же тактики, да и они особенно не мозолили глаза, уже разъедала армейскую дисциплину коррозия в виде ботинок «SALAMANDER», залихватских фуражек, а подполковник — заместитель командира полка щеголял явно неуставной стрижкой.

Вдалеке за плацем мы обнаружили совершенно новую столовая на два крыла. Мы были первыми, кто воспользовался ее услугами, столовая была на очень приличном уровне и в части оформления и по своему прямому назначению — нужно признать. Слева от столовой был стадион с грунтовым футбольным полем, беговыми дорожками, снарядами, полосой препятствий и даже немного расшатанной, деревянной трибуной.

В глубине слева от плаца были кафе-чайная (чайник), санчасть, старая столовая — уже пришедшее в состояние свинарника здание (натурально, так как там держали свиней, за которыми ухаживал солдат нашей роты Крынкин, по меткому выражению старшины ставшего похожим на своих подопечных). За этими ветхими постройками шел так называемый аэродром с раздолбанным парашютным классом, по факту — поле без специального назначения, не имевшее уже никаких оград и служившего для проникновения в часть посторонних элементов, в частности, подруг исстрадавшихся воинов.

Справа от столовой была очень ухоженная территория, вся в зелени, с ёлками, цветами, газонами и кустарниками, где, разумеется, располагалось двухэтажное старой постройки здание штаба и одноэтажные помещения почты и библиотеки. Отдельно была огорожена территория автопарка — слева от КПП за отдельным забором, но мы туда допускались крайне редко.

Лично я был считанное число раз в автопарке, в основном при погрузке в ЗИЛы для проследования на выездные мероприятия. Свои транспортные средства, учиться работать на которых мы как бы были должны я видел раза три. Доверить их нам в части эксплуатации ни у кого и мысли не было, нас подпускали посмотреть под присмотром сержанта и только.

Это было оправданно, так как основная задача солдата в Армии — выжить, создавая видимость чистоты и порядка вокруг, а задача командного состава — занять солдат без разницы чем, но чтобы по команде «Отбой!» желания искать развлечения не возникало. Не до войнушек в общем!

С самого момента нашего прибытия все шло по какому-то давным-давно заведенному и, вероятно, десятки лет подряд повторяющемуся расписанию. Нас отправили в баню, где предложили сменить форму одежды и гражданку отправить бесплатно домой. Многие так и поступили, но я изначально оделся хотя и прилично, но в списанные мной вещи, поэтому они достались жадно взиравшими на нас старослужащим (скорее всего на полгода старше нас, но в первый день учебки даже прибывшие на неделю раньше уже казались старослужащими).

Мне было фиолетово в части использования своих вещей, а вот дальше я «притормозил» и допустил небольшую ошибку, заказав одежду и сапоги строго по своим гражданским меркам. Впоследствии я уже я набрался опыта и брал одежду и обувь на размер побольше. Это удобнее в одежде, если не считаться с армейской модой на ушивание, но она применима, когда обязанности по службе тебя уже не допекают, то есть не на первом ее году.

В больших на размер сапогах остается место для пары теплых портянок зимой, а после просушки мокрых сапог не приходиться их заново разнашивать. При сильном морозе любой армейский «дедушка« распорет любовно ушитую и отутюженную квадратиком шапку и пожалеет, что взял ее на два размера меньше положенного!

Получив все, что полагается, особенно обрадовавшись белью в цветах «Ротора» — темно синие трусы и голубые майки, я обнаружил, что натянуть на себя сапоги и галифе от ХэБэшки крайне затруднительно. В результате, натягивая форму и обучаясь мотать портянки, я остался среди последних в раздевалке бани и был немедленно «припахан» для уборки душевой (разумеется, это была чистая импровизация наряда по бане), от чего избавился просто выйдя сквозь каких-то крикливых пацанов в такой же как у нас форме, уже почувствовавших себя имеющими право на понудительные вопли.

Форма одежды в нашей части была традиционная и напоминала фильмы про войну — песочно-зеленоватого цвета ХэБэшка, два ремня — тканевый для брюк и всем известный солдатский ремень из кожзаменителя с латунной бляхой, портянки, кирзачи, пилотка.

По мере роста температуры и участившегося отсутствия воды выдали фляжки — всем известные алюминиевые в зеленой ткани и почти гражданские белые пластиковые. Всем, конечно, захотелось иметь настоящие металлические, но этот выбор был неверным, так как они были вполовину меньше по объему и нещадно моментально нагревались. Выдали также по десятку подворотничков, платки, кажется нитки-иголки, но не уверен, может и сами покупали позже в магазине.

Ближе к Присяге выдали парадку и ботинки — богатство хранилось у старшины и выдавалось исключительно для выходов в увольнение. Присягу принимали в парадной форме в надраенных сапогах, белых ремнях и при оружие, правда без примкнутых штык-ножей, а в увольнение отправляли без ремня, но в ботинках. Парадный вид лично мне очень понравился, мы даже прекратили садиться на землю или асфальт при любом удобном случае и старались придать сапогам блеск при малейшей их запыленности.

Осенью, с переходом на ПэШа (полушерстяное обмундирование), всем выдали шинели, шапки, более теплые фланелевые портянки (но не для Севера — там-то портянки были из серой ткани, напоминающей пуховые платки), перчатки (тоже слабоватые для морозов) и белое хлопчатобумажное белье вместо маек и трусов.

Быстрее всего из строя выходили сапоги, месяца через три надо было или идти в сапожную мастерскую для починки или покупать за свой счет новые, но на это средства были у единиц. Я свои чинил, хорошо что в войсках выдали новые, да и валенки там были в ходу, мы их часто одевали для сменки, но только на работах, не в строю.

Особенно всех потрясла роскошь в виде выданных тапочек-шлепок Азербайджанцы с наслаждением уважительно причмокивали: «Тапчка-а-а!» В учебке времени на отдых было мало и шлепки я почти не одевал, а вот в войсках в любое время года, когда не было снега шастал в них по «точке», к концу службы еще и надписав сверху синей краской «Ротор» на одном и «Fans» на другом тапке — фотка есть в моем архиве на «Одноклассниках», любуюсь периодически!

Для выхода в увольнение были необходимы носки, но они почему-то не выдавались и в роте были по счету. Добывать их приходилось при походе в увольнение по знакомству или иными хитростями. Как метко отмечал старшина — у солдата носки должны быть или черные и задирал при этом брючину одной ноги, либо синие и показывал носок на другой ноге.

Именно так и проводил смотр перед отправкой в город счастливых обладателей увольнительных записок дежурный по части, отсутствие носков не раз было причиной возврата в казарму. Наверное, носков просто не было в наличии, что для того времени не удивительно, странно, что все остальное (за исключением сигарет — табачный кризис был в самом разгаре и я опять добрым словом вспоминал Жеку) было в достатке.

Уже не помню точно, кто привел восемь стриженных парней в пятую роту, казарма находилась на втором этаже нового трехэтажного здания. Нас встречал старшина роты — прапорщик, использовавший для общения с солдатами познавательные слова и словосочетания: «Маймуны!» — обращался он к нам (много позже я выяснил, что это означало обезьяны, но и тогда по выражению было ясно, что это приблизительно и подразумевалось), «Посмотрите, вон Ваши братья по деревьям бегают!» Периодически он выражал уверенность и обеспокоенность нашей неряшливостью: «В тумбочках у вас есть все, даже триппер».

С учетом того, что до нашего прибытия весь состав роты на половину, если не больше, состоял из представителей не слишком образованного среза молодого поколения среднеазиатских народов Союза, мне кажется он имел такие основания. Этим товарищам старались вообще не давать в руки оружия, серьезнее лопаты, а их количественное превосходство привело к тому, что и полевые выходы обходились без оружия и напоминали пионерские забеги в военной форме или в ОЗК. Насколько я понял, в предыдущий призыв случались инциденты с оружием и рисковать вновь командование не спешило.

Прапорщик мне понравился грубоватым юмором и бьющей от него энергией. Выглядел он тоже внушительно — высокий, мускулистый, смуглый и обветренный. Из его рассказов следовало, что попали мы практически в рай, где купаться можно даже зимой, что часть образцовая и здесь из нас сделают настоящих «человеков», выбьют «привычку ругаться, как малые дети», то есть мы сделаем-таки шаг от маймунов на более высокую ступень эволюции.

Надо сказать, что в нашей роте он был самым старшим по возрасту до прибытия издалёка командира шестого взвода — целого старшего прапорщика с не запомнившейся мне фамилией, но запомнившегося желанием проявить себя построением образцовой строевой коробки, что в целом у него получилось, вон я на фото, вышагиваю четвертым в первой шеренге.

Далее нам предложили подстричься под ноль ручными машинками, я остриг своего земляка Борю, а он меня. Стрижка происходила на табуретах в так называемой каптерке — помещении метров тридцати с зеркалами по стенам. На самом деле это была скорее комната отдыха, но так как из нее была дверь в сокровищницу старшины, куда доступ был ограничен, то и называлась она так же.

Я непривычно коротко подстригся перед военкоматом, избавившись от футбольной-попсовой моды ходить с патлами и необходимости стричься повторно под «ноль» в принципе не было, но разумные пояснения, что месяц все равно никуда из части не выйти, а волосы растут быстро, произвели впечатление. Потом часто я вспоминал удовольствие от того, что можно было умыться и заодно помыть голову. С учетом крайнего дефицита воды в части, как и в целом в Керчи, это было существенно и имело много преимуществ.

Стоит сказать, что больше я уже никогда наголо не стригся. Несмотря на отсутствие парикмахера в части, необходимость денег и возможности выбраться в город, способность быть коротко, но красиво подстриженным очень ценилась, а стрижка под «ноль» низводила тебя до состояния первого дня службы, чего очень не хотелось допускать. Позже стали приглашать парикмахера в часть, но стриглись все за свой счет, а некоторые предприимчивые сослуживцы стригли самостоятельно за 50 копеек.

Сидя на табурете в момент приведения себя в полное соответствие с внешним видом солдата первого дня службы, я попытался учесть свой вагонный опыт и не выпускал остатки имущества далеко, распихав его по карманам кителя и штанов.

В результате раздавил очки, что не особенно мешало при обязательном просмотре по телевизору программы «Время» вечером и «Служи Советскому Союзу» по выходным, так как желания пялиться на экран не было. Во время этой обязательного, предусмотренного распорядком дня, занятия народ, расположившись рядами и шеренгами на «взлетке» перед телевизором, а точнее под ним, занимался своими текущими заботами (например подшивал подворотнички, я, например, это делал с использованием одной нитки за тридцать секунд), соблюдая тишину и создавая заинтересованный вид. А вот смотреть футбол, только появившееся «Поле Чудес» или что-нибудь интересное приходилось через пару трещин в стеклах.

После стрижки появилось некое свободное время, которое было ознаменовано интересным происшествием, которые происходили практически постоянно, стоило прозвучать команде «Вольно-разойдись». В роту ввалилось человек пять громадных (у меня 187 см, но все они были еще выше) черноглазых и черноволосых детин, которые разговаривали на непонятном своем языке и после каких-то своих переговоров нам всем было заявлено, что мой земляк Боря — «турк», пришедшие — «айзеры» (то есть азербайджанцы) и что если его кто-то тронет — нам всем кранты.

Выяснилось, что Боря на самом деле не совсем Боря, а Бахтияр Ниязов и по национальности он турок-масхетинец, что в общем-то не произвело на меня особого впечатления, так как я на тот момент был исключительно, как бы сейчас сказали толерантен и политкорректен, а на самом деле просто не понимал разницы между национальностями в принципе. У нас в школе было по одному армянину и азербайджанцу на три класса и были они домашними, плюшевато-неуклюжими, вообще не агрессивными и стеснительными, так что знакомство с их национальными чертами, проявляющимися при численном превосходстве или даже просто при значительном их сосредоточении, было впереди.

Кто мог угрожать Боре, при его росте около 190 см и кулаках реально в два моих, я вообще не понял. Его знание почти всех среднеазиатских и частично кавказских языков, умение расположить к себе окружающих было неоспоримо и подтверждено позже уже в войсках, где мы служили на соседних аэродромах (я в Талагах, он — в Котласе). В войсках он занимался тем, что хотел, а поскольку тяга к физическому труду у него была в жилах, авторитет появлялся как-то сам собой и я не удивился бы, задержись он в армии на должности, скажем, старшины.

В роте нас распределили еще и повзводно и я, вместе с попутчиком по дороге в Керчь Пашей Григорьевым из Астрахани, оказался во втором взводе, насчитывающем на тот момент человек 20 и состоявшем из среднеазиатского призыва (человек восемь из Узбекистана и Туркмении), двух молдаван, двух владикавказцев (грузина и осетина — они были земляками, друзьями и никак не соответствовали газетным статьям о непримиримой вражде наций), двух дагестанцев (точнее — даргинцев, обоих звали одинаково — Расул, были они с одного села), азербайджанца, одессита, ростовчанина и кубанца.

Одним из первых моих друзей, кроме Паши Григорьева, с которым мы ощущали себя практически земляками, стал Эдик Чудаев из Усть-Лабинска, Краснодарского края. Самым интересным и колоритным несомненно был 22-летний одессит Вова Чирич, который попал в армию с его слов, чтобы соскочить с наркоты. Вначале мне казалось тогда что это просто рисовка, но узнав его поближе я не исключаю что так оно и было, причем вполне возможно что соскакивал он не только с чего-то но и почему-то тоже.

С Пашей Григорьевым мы поместились на соседних койках, рядом с владикавказцами. Осетин Фела (полным именем его никто не называл) Хохоев был грузный, но крайне недобродушный парень, а грузин Лагазашвили — высокий и стройный боксер с наполовину выбитыми передними зубами, также достаточно смурного вида. Они не преминувшими посягнуть на выданные нам подворотнички, но пока в виде пробного шара, так что оказалось достаточно простого отказа по типу — самим нужны.

Обстановка казармы была стандартная и достаточно приличная — двухъярусные железные кровати с сетками и матрацами, у каждого — своя тумбочка, которые также стояли в два ряда, табурет в проходе у кровати, посередине казармы так называемая «взлетка», то есть полоса линолеума, сами кубрики были с полом из крашеных досок. На пару взводов был свой кубрик. Сержанты, находились в этих же кубриках, их кровати стояли у центрального прохода.

Туалеты были со стоячими писсуарами как на вокзале — железные и массивные. В роте была уже упомянутая каптерка, ленинская комната с регулярно пополняющимися подшивками газет, кабинет командира роты и командира батальона и еще с десяток помещений. Нормально, даже с элементами армейской роскоши в виде телевизора под потолком и музея истории Великой отечественной войны в ленинской комнате, пополняемого экспонатами в том числе после полевых выходов на господствующие высоты вокруг города-героя Керчи.

Нам повезло оказаться в достаточно новом трехэтажном здание с центральным водопроводом и канализацией. Впрочем, вода в части была по полчаса-час утром и вечером, так что желающие посетить туалет, за исключением времени побудки и отбоя, встречались командой дневальных с неслыханным возмущением и вскоре все привыкли бегать в дворовый туалет, за содержание которого отвечала 3 рота, размещавшаяся в одноэтажном бараке поблизости и дневальным которой я бы не позавидовал.

Из самых первых впечатлений, запомнившихся навсегда — кисло-машинный запах армии, то есть смесь запаха новой хлопчатобумажной формы, реально как в фильмах про войну, новых кирзовых сапог, портянок, керченской летней жары и пота. Вид шеренг и колонн одетых в одинаковую форму ребят, марширующих группами по плацу и просто по асфальтовым дорожкам. Внезапно пришедшее осознание, что все это всерьез, надолго, нельзя вдруг передумать и вернуться домой, понимание, что 2 года это очень-очень-очень долго. Вот пока не переоделись и не попали в однообразный строй — было возбужденное ощущение неизвестного, но интересного будущего, а тут как-то стало не интересно, а тягуче-томительно, даже боязно, пожалуй.

Далее потянулись дни службы, описать которые в целом как-то сложно. Однообразные дни с вкраплениями врезавшихся в память моментов. За полгода учебки и люди и отношения претерпевали постоянные изменения, которые достаточно четко позволяли подготовиться к предстоящей службе в войсках, по крайней мере сбить штатский налет и придать шарм самостоятельности и умения выходить из ежечасно возникающих ситуаций более или менее нормально и с сохранением лица, ну или без этого, что тоже, увы, случалось.

Первая вечерняя поверка запомнилась. Занимались ею сержанты. Старшим по званию был заместитель командира первого взвода (замок), старший сержант Ермаков с толстой поперечной лычкой, родом с Молдавии, прослуживший уже больше года, фамилию которого я с трудом вспомнил. Говорил он очень быстро и решительно, внешне походил на главного героя фильма «В бой идут одни старики», а его любимым выражением было: «Вы упрямые, а я еще упрямее!»

Командовал почему-то не он, а другой «замок», имеющий звание сержанта. Я по своему любопытству поинтересовался этим нарушением субординации, но оказалось, что звание все же означает меньше должности и занимаемого поста, а после оказалось, что еще и срока службы. Поверка же вообще обязанность дежурного вне зависимости от звания.

Сразу трое сержантов имели по три тонкие сержантские ленточки: Сергей Линев, наш Олег Скороходов и сержант Москалик, западэнец с Ровно. Был азербайджанец младший сержант Джавадов. Линев — большой, добродушный и спокойный. Скороходов, тоже неторопливый, но образованный, вальяжный и с хитринкой. Москалик внешне был самый простецкий из всех сержантов, с красным лицом, западноукраинским выговором и гнусавым голосом. То, что Джавадов азербайджанец я понял, только когда его отправляли в войска вместе с нами через полгода — от нашего старшины, считавшего, что наличие кожаного ремня и вставок под погонами ему повредит при встрече с иной реальностью. Говорил он абсолютно чисто по-русски и особым отношением к кому бы то ни было не выделялся.

Позже, месяца через два создали шестой взвод, а заместителем командира пристроили ефрейтора Шэйбака, уклонявшийся до этого момента от навешивания обидной ефрейторской «сопли». С виду простой деревенский парень, выглядевший реальной шайбой, которого так и не забрали своевременно в войска по непонятной причине. Он был из казахстанских немцев, со многими из которых я позже неплохо познакомился уже в войсках.

Поверка начиналась часов в десять вечера, когда уже очень хотелось лечь, укрыться одеялом, растянуться и выспаться. Вместо этого приходилось стоять всей ротой численность в то время около полутораста человек смирно, повзводно и слушать длинный список личного состава. Через пару месяцев многие выучили этот ежедневно повторявшийся талмуд наизусть и при запинке производившего поверку начинали повторять по памяти на манер магического заклинания без пауз между фамилиями.

При обнаружение нарушения команды «Смирно!», то есть любого осязаемого шевеления или разговора, давалась команда «Вольно!», затем вновь «Смирно!» и все начиналось заново, с первой буквы в алфавите. Первая для меня поверка закончилась попытки с десятой, но обычно все происходило с третьего-четвертого раза.

В тот первый раз я напряженно вслушивался, так как фамилии вновь прибывших зачитывались в конце и несколько раз я едва не выкрикнул: «Я!» на схоже звучавшие фамилии типа «Далматов». Звучание фамилии в исполнении другого человека, особенно имеющего какой-либо акцент, чем особо отличался сержант Москалик, это что-то. Многие свои фамилии узнавали по месту в списке, то есть после кого именно они следовали, что было вернее восприятия на слух.

Когда появился в роте новичок из Краснодара по фамилии Плохой, попавший в наш взвод, то после зачтения списка к нему потянулся Фела Хохоев, чтобы познакомиться поближе с однофамильцем, так как в списке они звучали одинаково примерной как «Хохой», что было одинаково верно по отношению к каждому и к ним в целом, но не давало понятия о различие в реальности.

Возвращаясь к первому отбою. Кое-как отбились. И в ту первую ночь и во все последующие. Спать нас нередко учили укладываться путем проверки отбоя на время, испытанию на отсутствие шумов с немедленным подъемом, в случае обнаружения таковых, и всеми иными общепринятыми армейскими штучками.

Научились в итоге вставать за пресловутые 45 секунд, что составляло один из распространенных обычаев нашей армии. Основная задача солдата в таком случае состоит в том, чтобы ты находился в строю к этому моменту. Пуговицы, штаны, нижний ремень — можно и там застегнуть, заправиться и т.д. А вот портянки лучше все же сразу натянуть более-менее правильно, так как пару раз гоняли на пробежку сразу же после построения, а перематывать их в строю или на бегу — вообще не вариант.

К концу службы все отлично знали сколько времени требуется для построения и неторопливо позевывая тянулись в строй с ремнями в руках, потягиваясь, а иной раз успев и в туалет забежать, пристроившись потом к хвосту строя. Как говорил старшина и как подтвердилось достаточно скоро: «Пять минут для солдата — огромное время».

Не уверен, что в первый же вечер, но совершенно точно, что практически сразу обнаружились попытки отдельных несознательных граждан установить свое превосходство над вновь прибывшими, а именно надо мной с Пашей. Такие действия сопровождают вас всю службу в армии и появляются в любом вновь созданном, даже случайно, коллективе. В учебке они имели травоядный характер и строились только на национальных чертах характера, так как все были одного призыва и, обычно, одного возраста.

Меня немного покоробило, что при подъеме Фела, вместо того, чтобы застилать кровать, начал звать «своего солдата», которым оказался ростовчанин Мезинов. Мезинов был на голову выше осетина, вполне нормально сложен, но оказался не в состоянии за себя постоять. Повезло ему, что примерно через месяц комиссовали по причине «Бронхиальной астмы», сошедший на призывной медкомиссии за «Астматический бронхит».

На меня в течение первых суток-двух постоянно наседали вдвоем Фела со Швили, но были посланы с использованием забористого мата — определенно рискованный шаг с моей стороны, хотя реальный риск я понял много позже. До драки дело не дошло, наезды продолжались, но как бы по инерции, без попытки чего-то добиться, как мне кажется. Каждый раз приходилось напрягаться и сопротивляться, но ни подворотничка, ни чего другого отдано мной не было, не говоря уже об иных более серьезных вещах. Сержант допытывался у владикавказцев — чего они пристали к «нормальному парню». Ответ меня просто поразил: «Он русский!», а на возражение сержанта, что и он тоже русский — был дан ответ, еще более удивительный для меня: «Так Вы — начальство!»

Вот с такими установками они были призваны и это проявлялось практически при каждой встрече с ними и основной частью кавказцев как в Керчи, так и позже — в Архангельске. Такого не было с азербайджанцами и с лицами не коренных горских национальностей — греками, русскими и даже татарами, призванными с Кавказа.

Месяца через три к Феле приезжал его дядя, интеллигентного вида, в шляпе, напоминающий внешне героя Армена Джигарханяна из фильма про «черную кошку». Диссонанс обаятельной внешности и ощущений в реальности требовал от меня поговорить с ним о причинах поведения родственника, но как многое прочее — вопросы остались при мне.

Взаимоотношения солдат, нас принято было называть курсантами, были достаточно сложными. Черта как правило опять же проходила по национальной принадлежности. Для меня, как и для всех русских было достаточно принадлежности к одной области для установления заведомо доверительных отношений земляков. Это, в частности, предполагало дружеское приветственное полу объятие и лояльное отношение даже разных призывов. Для меня земляками были волгоградцы, вне зависимости от местожительства в области.

Пока во взводе доминировали представители средней Азии, а это были первые пару недель, от них постоянно исходила агрессия в явном и неявном виде, но по уравнению численности Европа-Азия поползновения сами-собой прекратились и полностью исчезли. Сами по себе выходцы оттуда достаточно простые, не агрессивные и даже исполнительные.

С исчезновением «среднеазиатского ига» появились попытки установления некого превосходства кавказцев (этим для возвышения достаточно было собраться втроем-вчетвером), происшедшие в целом достаточно удачно. Правда в учебке все их достижения свелись к возможности получения в нарядах наиболее «халявных» поручений, типа направления в хлеборезку, да и только.

Полностью межнациональный мир установился примерно через месяц с момента моего появления в Керчи с прибытием многочисленного пополнения из Западной Украины, которые все как они мечтали попасть по распределению в город Стрый, про который я, при все любви к географии, даже не слышал. Были примечательные кадры, не из нашего взвода я помню двоих. Марчук и Майстрюк, оба здоровенные, но первый — рама с фигурой Шварценеггера, а второй постарше, с брюшком, усами и хитроватой внешностью молодого Тараса Бульбы. Рота стала напоминать Союз в миниатюре и большее значение приобрели личные качества.

Уверенно про взаимоотношения в части я не скажу. Даже в нашей роте, где все ночевали в одном помещение и стояли шесть раз в день в одном строю, взаимоотношения в разных взводах отличались и контакты были ограничены. Я общался с курсантами из других взводов только по отдельным совместным проектам, вроде футбольного чемпионата или походам в увольнение. Из других рот я и с земляками-то виделся считанное число раз.

Однажды, через пару недель с момента призыва, я стал свидетелем и невольным участником событий в умывальнике, где я оказался случайно и застал процесс наезда группы кавказцев на парня из Астрахани, который воспринимался мной по вышеизложенным причинам совместного прибытия почти земляком, имевшего крайне редкую для армии, более мной ни разу не встреченную, национальность еврея. Человек пять его пинали, ну то есть давали не сильные, но обидные тычки руками и ногами, вызывая на ответные действия, которые уже точно привели бы к избиению по именно этой причине — причине ответа на тычки.

Я нападавшими не воспринимался как заинтересованное лицо, но тем не менее воспламенился и предложил им драться один на один, в том числе и со мной, либо оставить астраханца в покое. Должен сразу сказать, что героем я не был, по прошествии какого-то времени вполне возможно я бы совладал с эмоциями, но на тот момент я был горяч, нетерпим к внешним угрозам, да и не привык к подобному поведению. Мой порыв возымел неожиданный эффект — они от него отстали, по крайней мере на этот раз, а поскольку мы были из разных взводов, то я больше и не знаю, что там дальше было и как.

Особой благодарности от него я не увидел, возможно по причине того, что я был невольным свидетелем его незавидного положения. Вот только астраханец этот неплохо устроился писарем в штаб батальона, получил по итогам учебки звание младшего сержанта и остался в Керчи, что на момент распределения по войскам, то есть перед необходимостью перехода на новый уровень испытаний, было более чем завидно.

Случаи, когда приходилось как-то агрессивно реагировать были достаточно редки, что объяснялось строгим соблюдением устава в части, сержантами, которые постоянно были с нами и их сплоченностью, ну и, наверное, каким-никаким отбором, происходившем в учебке. Часть наиболее сложного контингента было отправлено в войска уже через пару месяцев службы. У нас избавились от кабардинца, прозванного Фелой «Кайфовым», который поначалу был со мной в более-менее товарищеских отношениях и мы много разговаривали о футболе, но со временем становился все более отвязанным и неконтролируемым.

Основная часть конфликтов происходила в первый месяц службы, после этого всё как-то устаканилось, все заняли свое место в коллективе. Над кем-то подшучивали, кого-то побаивались, народ образовал некие дружеские сообщества и предпочитал проводить свободное время без контактов с неприятными гражданами.

Порой внезапно возникали экстремальные ситуации, как однажды произошло со мной в клубе. Нас пригласили, рассадили по рядам в зрительном зале и неспешно фотографировали на учетные карточки. Эти же фотографии, как после выяснилось, были отправлены домой родственникам на память. Ко мне там «приколебался» некий тип и пришлось засучивать рукава и идти биться один на один с огромным айзером Шириновым с третьего взвода в связи с банальным отказом отдать ему деньги, которых у меня к слову-то и не было, так что и тут геройства не понадобилось — вариантов не было. После принятия мной боксерской позиции «Ширин» (так я его звал играя в футбол за сборную роты спустя месяц) интерес ко мне потерял и удалился.

В следующий раз и тоже с азербайджанцем, правда не выглядящим столь внушительно и устрашающе, мне пришлось проделывать тот же самый ритуал — снимать китель и поднимать кулаки — чтобы вернуть себе часы, который были получены для исполнения обязанностей дежурного по роте от кого-то из товарищей (кажется, у краснодарца Зоткина) под твердое слово — вернуть и не про..бать. Результат был тот же — часы вернули и драка не состоялась.

Сегодня мне, разумеется, понятно, что реально серьезные конфликты с применением силы в учебке были в принципе невозможны по причине высокого уровня офицерского и сержантского состава, но на тот момент никакой уверенности в этом не было и в менее критических ситуациях я предпочитал опасность обойти или уклониться от первых ее признаков.

Выживать в части, как и везде, лучше с обоймой друзей. Первыми моими армейскими друзьями были, конечно, Паша Григорьев и Эдик Чудаев. Даже не могу объяснить, как это происходит и почему, но все имеют такие компашки, где наиболее тесно общаешься, стараешься помочь или просто поговорить.

Происходит это по-разному, иногда сразу при знакомстве, а иногда постепенно. Скажем, проявившийся во взводе Витёк Аксенов (я его имя и вспомнил не сразу, так как звали его по понятным причинам просто — «Аксён») пытался сблизиться с нами — мной, Эдиком и Пашей и поначалу получил отлуп. Позже, когда он уже приобрел авторитет во взводе став почтальоном (носил письма с почты, находившейся в расположении части) он был принят в нашу компанию и понемногу меня оттуда вытеснил.

У меня появился новый «близкий круг» — Олег Романив с Карпат и Вадим Устинов с Краснодара. Не знаю почему, но в основном я общался с этой пятеркой, хотя делились мнениями, рассказами и шутками с одесситом Вовкой Чиричем, осетином Хохоевым (правда тут общение было с целью с моей стороны поскорее отделаться), с дагестанцами-даргинцами Расулами.

Расул Расулов был очень выдержанный и спокойный. Расулу Багандову, крепкому и упрямому парню со спортивной приземистой фигурой борца, не давала покоя слава взводного авторитета Хохоева и он тоже пытался походить на него, цепляться ко всем, но по по сути пел под его дудку. Удивительно, что когда Хохоев убрался в войска, Багандов мгновенно превратился в прежнего нормального и общительного Расула.

Здесь мне кажется имеет место стремление самих кавказцев заставить своих земляков следовать алгоритму поведения — ты обязан угнетать окружающих, это прямо-таки у них в крови. В общем за два года я убедился в том, что советская дружба народов существует в основном в лозунгах и в городах средней полосы. В национальных республиках закладывались, судя по всему, совсем иные нормы поведения. Примечательно, что одного из своих же земляков, осетина, горцы прессовали со словами «ты не кавказец» за то, что тот не соглашался с такими посылами. Что было — то было.

Распорядок дня в части был достаточно однообразен. В будние дни — подъем в 06.20 (в воскресенье — в 07.20), зарядка с полчаса (поначалу — бегали строем, потом сержантам надоело и все занимались на стадионе кто чем хотел — основная часть полеживала в кустах на стадионе выжидая), построение в роте, часов в восемь — обще полковое построение с прохождением парадным маршем под оркестр (созданный к принятию присяги из нового пополнения) перед высоким начальством — командиром полка, его заместителями и командирами батальонов.

Прошедшие неудачно перед трибуной повторяли парадный марш заново до победного конца. С нашей ротой такого, насколько я помню, не случалось. После полкового смотра был завтрак с забеганием в столовую в колонну по одному. В столовой стояли длинные столы во всю длину зала. На столах чайники с чаем, дежурные повзводно выдавали масло. Первое, второе и хлеб получали как в обычной столовой за длинной стойкой, где дежурные по кухне торчали на раздаче. Из отличий — только что вилок и ножей не было — одни столовые алюминиевые ложки.

После завтрака прохождение повзводно с песней или без до учебного корпуса и построение роты. Учеба шла в самых обычных классах и за практически школьными же партами. Я до армии часто видел один и тот же сон — сижу на уроке, вроде в школе, но что-то не так, так вот тут все разъяснилось — за партами сидели здоровенные лбы в форме и подстриженные почти под ноль, а на месте учителя — сержант. До сих пор понять как возможны были такие видения будущего во сне не могу!

Основная задача на учебе — не заснуть, причем касается она и сержанта, не меньше нашего склонного «надавить на массу». Пару раз случалось спать всем взводом. Справедливости ради отмечу, что это было уже к конце полугода учебки, когда основная задача, считай, была выполнена. Учеба проходила и на плацу, где отрабатывались поодиночке, группами и всем взводом элементы художественной ходьбы и четкого следования командам: «Взвод!», «Налево-направо!», «Прямо!», «Кругом!» и так далее. При обращение к воинскому соединению следовало перейти на строевой шаг, то есть оказать уважение и внимание к командующему строем громкими печатающими тремя шагами.

Перед построением на обед, было минут пятнадцать свободного времени, которое в основном тратилось на поход в чайник или на попытку подремать вне зоны видимости начальствующего состава. После обеда было примерно то же самое — шагистика, зубрежка или подвернувшиеся хоз работы, но в меру, а строевые упражнения проводились как репетиция предстоящего принятия присяги и после нее были редки.

Вечером, разумеется, ужин, и достаточно продолжительное свободное время с просмотром программы «Время» и «Поля чудес», затем построение, поверка и отбой. В субботу проводилась баня и ПХД (парк-хозяйственный день, переводимый всеми как пахотно-хозяйственный).

В субботу существенное значение носило прохождение бани и получение свежего белья. Элементом удачи считалось попасть в баню уже после хозработ, чтобы одевать чистое «на свежую голову», так как иначе смысл бани существенно понижался и возникшее ощущение чистоты и свежести не затягивалось.

Воскресенье считался днем отдыха. Офицеров в части практически не было, ответственный по роте после обеда пропадал. После присяги воскресенья вообще приобрели оттенок нормального выходного дня — пошли увольнения в город, самоволки (!!!), спортивные состязания и просто отдых.

В часть потянулись фотографы — заезжие мастера, приветствовалось такое время провождение, как просмотр видеофильмов за деньги — это давало возможность спать днем в казарме на стульях (или откинувшись на кровать), неслыханная роскошь! Было кино в клубе и прочие мелкие и незаметные на гражданке радости жизни. Все это, конечно, отменялось, если рота заступала в наряды по части или ты сам — в наряды по роте.

Сама наша часть, как я уже отмечал, представляла собой учебный полк авиационного обеспечения. Готовили специалистов по обслуживанию автомобильной техники, ранее такие соединения именовались «автобатами», а солдаты носили черные погоны — что было видно из образцово-показательных фотографий в ближайшем фотоателье. Лишь недавно часть была передана в ведение ПВО и получила так почитаемые мной голубые погоны.

Полк состоял из двух батальонов, которые, несмотря на постоянные причитания командира полковника Мефодия Матвеевича, никакой самостоятельности не имели и созданы были, вероятно, во имя образования соответствующих высоких должностей. Имя и отчество комполка врезалось в память как крайне примечательное, еще запомнилось, что на установленном в части памятнике — машине военного времени «полуторке» — были номерные знаки с его инициалами.

«Батальоны — самостоятельные боевые единицы», были абсолютно условными формированиями, командира батальона никто в лицо не знал, хотя его «штаб« располагался у нас в роте. Я его видел в деле единственный раз, когда он обмывал звание и еле держался за дверь крича: «Дежурный!» — то еще зрелище. Возможно в другом батальоне дело обстояло иным образом, но не думаю, по крайней мере смысла в этом точно бы не было.

В этом самом учебном полку было шесть учебных рот, в каждой более двухсот бойцов, разделенных в нашей роте на шесть взводов. В нашей роте командиром был капитан Маркин, получивший майора уже при нас и переведенный в Керчь с Амдермы, назидательно вещавший со знанием дела: «Лучше служить на северном берегу Черного моря, чем на южном — Белого». В принципе нормальный мужик, периодически закладывавший за воротник и любивший хождение строем с песней.

Замполит капитан Проноза — достаточно занудный тип, как вероятно и положено политруку, тощий как тростинка и сообщавший о своих подвигах при прохождении полосы препятствий как бы в оправдание своего худосочного телосложения. Позже я встречал в интернете его диссертацию по неуставным взаимоотношениям, то есть мужик он оказался интересный и неординарный, не исключено что по этой причине его отношения с прочими офицерами периодически искрили. Командиры взводов переносили его с трудом и он им отвечал тем же.

Командирами взводов были старшие лейтенанты — у нас старлей Самодуров, лет двадцати трех, чья фамилия, как мне казалось, отлично подходила к его поведению. Появился он в конце лета, после отпуска, службой особо, как и прочие командиры взводов, не злоупотреблял, но выделялся отъевшейся тушкой и показавшимся мне нагловато-быдловатым поведением. Вообще по моему мнению нам повезло, что основную часть его обязанностей выполнял наш замкомвзвода сержант Скороходов, москвич, отчисленный со второго или третьего курса МАИ, в котором столичное происхождение и отпечаток незаконченного высшего образования угадывались за версту.

Другие командиры взводов нас особо не касались, был Иван Силаев в третьем взводе с усами и, если я не ошибаюсь страстью к рыбной ловле (я точно помню как мы в его присутствии рассматривали на керченском пляже большую рыбу — ската и вроде как изловил его именно он его), молодой лейтенант после Суворовского училища с пришитым к кителю с обратной стороны суворовским алым погоном, с видом и замашками Павки Корчагина, часто проводивший нам политчасы, от которых Проноза судя по всему отлынивал по причине житейского опыта, природной хитрости и более высокого положения.

Позже прислали откуда-то с Дальнего Востока старшего прапорщика, показался он поначалу прямо-таки «отцом солдату», но впоследствии, когда его поставили на должность командира шестого взвода, данный образ был существенно поколеблен по причине его солдафонства. Ну и, конечно, упомянутый уже старшина роты — прапорщик, имени и фамилии которого я не запомнил, но его выступления с уничижительными выпадами в адрес вновь прибывших воинов перед строем в первые недели службы, когда почти все офицеры загорали в отпусках, навсегда врезались мне в помять.

Вообще все персонажи из числа офицеров имели ярко выделенные черты, позволившие изучить типажи советского офицерства на излете Союза. Из всего полка вверенными обязанностями с полной отдачей и вынесением мозгов нижестоящим занимались только командир полка и наши доблестные сержанты. Остальные офицеры заняты были в основном собой, на глаза нам после утреннего построения не попадались и чем они занимались мне доподлинно неизвестно. Предположу, что основным их занятием был поиск возможностей избежать излишних усилий с одновременным ожиданием ежемесячного денежного довольствия. У сержантов, кстати, запала хватило только на наш призыв и после второго «выпуска» все они были направлены в войска, едва ли в качестве поощрения.

Наряды — это отдельная песня. Без них точно не обошелся никто и вся служба идет как бы от наряда до наряда, так как прерывает естественное течение времени. Удивительно, но и в войсках было примерно так же, разве что еще были «полеты», то есть собственно воинские учения. А так, девяносто процентов времени солдаты заняты непонятно чем, с единственно определяющей задачей дотянуть до дембеля, используя для собственного развлечения и пропитания все доступные возможности.

Самый нелюбимый и тяжелый наряд, несомненно, это наряд по столовой. Никуда от него не деться, примерно раз в месяц каждый взвод на сутки становился ответственным за обеспечение питания в части. Когда я в первый раз попал в этот наряд меня назначили «бочковым» в варочный цех. По словам сержанта это была просто «лафа», так как находишься среди вкусностей и работы по минимуму. Как сказать — мне хватило по гланды и в дальнейшем я избегал подобных поощрений.

Так как в наряд я попал в первый раз, равно как и на кухню подобного масштаба, то огромный чан с пригорелой кашей и заметить-то не успел, а и заметил бы — не понял что делать. Короче, несколько часов подряд, перегнувшись через борт, в положении вниз головой, я чистил этот чан из нержавейки внутри, при этом подгоняемый и оскорбляемый каким-то типом, проходившим службу непосредственно на кухне. Премерзкий тип, собственно, как я теперь понимаю, он сам больше всего боялся потерять теплое место на кухне, где после полугода каждый чувствовал себя старослужащим, но словесных оскорблений и попыток заставить делать все еще и еще раз от него неслось хоть отбавляй.

Ощущения от первого наряда были ужасные, мне казалось, что у меня температура под сорок, я сейчас рухну в этот котел и потеряю сознание, но ничего подобного не случилось, котел удалось привести в божеское состояние, намокшие сапоги высохли и ко времени сдачи наряда я даже «отмутил» себе тройного размера порцию картошки с мясом.

В кухонных нарядах я побывал в различных ролях. Водонос, мойщик посуды, раздатчик пищи, везде к должности прибавлялась обязанность по наведению порядка в одном из помещений. В свободное время все спали на своих боевых постах.

В связи с проблемой воды в городе и, соответственно, в части — вода про запас всегда находилась в автоцистерне около заднего входа в столовую. Ее таскали огромными выварками литров по тридцать вдвоем, а иногда и втроем-вчетвером змейкой. Иногда везло и вода шла из кранов, в этом случае водоносы спали в скрытом месте, чтобы не попасть на подмогу другим.

Самое теплое место, конечно, было в хлеборезке. Это был даже не наряд, а счастье, так как там без того был штатный хлеборез из старослужащих, да и вообще задача резать хлеб и паковать масло кругляшками сводилась к задаче сожрать побольше бутербродов с чаем. Мне не повезло, а единственный раз я там оказался, припаханный для уборки этой самой хлеборезке. Неприятный момент состоял в том, что я понимал — делаю чужую работу, а вот сил оказаться в себе не нашел, к тому моменту накопилась внутренняя усталость, проявил слабину… В учебке это был единственный раз, когда я смалодушничал, потому и запомнилось.

Психологический постоянный стресс, наверное, самое сложное, что всем в обязательном порядке предстояло почувствовать, пережить и в итоге перерасти, адаптироваться или сломаться. Конечно, позже, в войсках, к психологическому нередко добавлялось физическое насилие, наложенное на ощущение безысходности и всепроникающей усталости. Но зато по итогам службы в армии лично у меня вообще исчезла боязнь какого-либо давления, даже было смешно, когда кто-то пытался навязать свою волю, заведомо не имея никаких рычагов воздействия.

Возвращаясь к нарядам, еще вспоминаются ночные наряды на чистку картошки — реально всю ночь чистили, под конец уже по фигу было что там остается после чистки — главное уничтожить неочищенные горы. Имевшийся аппарат для чистки был сконструирован рукожопами и подходил только для уничтожения продуктов, что и происходило на завершающей стадии. Увещевания, что есть потом всей части будет нечего, не помогали.

Наряд в штаб — красота, еще бы опыта поболее — можно было воспользоваться телефоном и позвонить куда хочешь. Всю ночь струйка опытных бойцов тянулась в заветное помещение для совершения телефонных звонков. Знамя части, выставленное в небольшом зале, никто не охранял, по зато я внимательно осмотрел его и изучил все незапертые кабинеты, которые по идее должны были быть не только закрыты, но и опечатаны. Я очень переживал, что мне потом предъявят отсутствие печатей, не задаваясь вопросом, что я там — лицо десятое, а не принять у меня наряд — подарить еще день отдыха.

Самый ответственный и, пожалуй, важный наряд — дежурный по части. Главный потому, что в него ставили только вменяемых солдат-курсантов, поэтому из нашего взвода дежурными ходили всего-то человек восемь-десять из тридцати.

Ты становишься «избранным», хотя и на достаточно тяжелую работу. Дежурный и у тебя трое оглоедов-дневальных, задача которых поддерживать порядок и стоять на тумбочке у входа, шуметь при входе офицеров: «Дежурный по рота на выход!» Конечно, правильнее говорить «дежурный по роте», но поскольку основная часть дневальных с русским языком была в сложных отношениях и падежей не признавала, то оставшиеся из вполне себе владеющих великим и могучим им не перечили, слегка подтрунивая тем самым над пролетарской многонациональной твердыней советской армии.

На дежурном по роте лежат обязанности организации всех построений, отбоев-подъемов, ну и право прокричать самую ненавистную в армии команду: «Рота подъем!» К этому прилагается привилегия попытаться спать и остаться при этом незамеченным ночью — тут все в основном зависит от дневального, в том смысле, чтобы и он не заснул и вовремя дал команду, а уж подняться беззвучно и выйти с озабоченным лицом навстречу дежурному по части допущенным к дежурству по роте труда не составляло. Народ был отборный!

Впрочем, всем в любой части советской армии, известна варьирующаяся история со спящим «образцовым» дежурным по роте, застигнутым проверяющим на образцовой кровати. Образцовый в кавычках дежурный по этой причине снимался с наряда и получал наряд вне очереди (как правило, наряд на кухню с другим взводом). Образцовая кровать, в нашей части — образцово заправленная, заменялась в частях с боевой историей кроватью героя или участника войны, разумеется тоже образцово заправленной.

Список «избранных» иногда пытались расширить, но, скажем, попытка поставить дежурным по роте ровенского хохла Ваню Чмуневича превратилась в комедийное шоу с его снятием его же земляком сержантом Москаликом. Ваня не дотянул даже до заслуженного отдыха после утреннего построения, что ввиду присутствия после него в полку офицерского состава могло закончиться печально не только для незадачливого Чмуневича, но и для его назначивших младших командиров. Наверняка, в других ротах были другие наряды (КПП, парк, уже упомянутый туалет во дворе третье роты и т.д.), но у нас все ограничивалось этими.

Дневальным мне быть не довелось, только иногда подменял своих, а вот дежурным ходил много раз. Самый первый запомнился тем, что в дневальных у меня было трое почти одинаковых внешне узбеков чуть ли не с одного кишлака, слегка понимающих по-русски и не агрессивных. Переводчиком служил один из их земляков. Ротный старшина четко объяснил им их обязанности, наиболее неприятной из которых была мойка очков в туалете.

Конец ознакомительного фрагмента.