Три века спора о варягах. Летопись и варяги

Дмитрий Верхотуров, 2020

«Норманский вопрос», «норманская проблема» – тема для русской исторической науки достаточно болезненная в силу того, что она получила прежде всего политический окрас, выйдя за пределы академической среды. Копья ломают историки-профессионалы, любители и даже досужих обывателей порой не минует чаша сия. Автор не стремится выяснить, кто прав, а кто нет. Он стремится в смысл и ход полемики, чтобы разобраться в сути многовековых споров, видя в них отражение поиска «национального русского нарратива», разворачивая достаточно подробную панораму становления и развития представления о «призвании варягов» и гипотетического создания ими государства Русь. Это книга, необходимая всем, кто интересуется не только древней историей России, но и историей идей.

Глава вторая. Императорская академия наук — кузница русской национальной идентичности

Утвердив тезис о том, что русский исторический нарратив имел летописные истоки и задолго до первого спора о варягах получил солидные основания, мы должны объяснить, почему это Петр, всю жизнь требовавший составления новой летописи, в конце жизни сделал крутой поворот и пригласил европейских ученых, в том числе и историков. В историографической литературе этот резкий поворот, который, вне всякого сомнения, имел свои веские причины, никак не объясняется, если не считать ссылок на реформаторский пыл Петра, разрыв с прежними традициями, стремление к европеизации и тому подобные объяснения, которые, в сущности, ничего не объясняют.

Петр, безусловно, имел веские причины к основанию Императорской академии наук, коль скоро он нажимал на скорейшее приглашение видных ученых и пошел на значительные затраты для организации Академии наук и ее обустройство. Петербургская академия наук была единственной научной организацией в Европе, имевшей свой собственный бюджет, который пополнялся ежегодно таможенными сборами в лифляндских городах. Причем Петр особенно настаивал на том, чтобы выделенные на академию 24 тысячи 912 рублей в год всегда оставались за ней и ни при каких условиях не могли быть затрачены на другие цели. Остальные научные организации жили за счет издания книг и календарей. При этом академия платила полноценное жалованье ученым, чего в других европейских академиях не было. Петербургская академия наук предоставила приглашенным европейским ученым отличные условия для работы. В их распоряжении были хорошие библиотеки, наборы инструментов, оборудованные лаборатории, мастера для изготовления приборов и бюджет для закупки необходимого. Профессорам полагались квартиры, солидное денежное жалованье, возмещение затрат на домашнее хозяйство. Им разрешалось, наряду с работой в академии, вести частные занятия. Ученые в Петербургской академии были обеспечены наилучшим образом, и это привлекало многих европейских светил.

Иными словами, была большая государственная нужда именно в таком решении вопроса, и это касалось в том числе гуманитарных направлений: истории, лингвистики и ориенталистики.

В историографической литературе вплоть до недавнего времени целиком господствовала остро негативная оценка трудов немецких ученых, приглашенных в Академию наук, и всеми силами утверждалась мысль о том, что они фальсифицировали русскую историю и насаждали в академии «немецкое засилье». В таком виде оценка Байера и Миллера появилась сразу после войны: «Уже в 1947 году в книге С.А. Семенова-Зусера Миллер, вслед за Байером, был изображен как фальсификатор русской истории, который «с гениальной политической прозорливостью» разоблачен М.В. Ломоносовым. От Семенова-Зусера получила начало традиция обвинения ученых во всевозможных грехах без оглядки на их труды и без всякой ссылки на них»^[55]. Это была чисто политическая оценка ученых, которая никак не вязалась со многими широко известными фактами. Впоследствии для маскировки этого неприглядного положения была сконструирована теория о том, что немецкие ученые «на самом деле» выполняли политический заказ курляндских временщиков при императорском дворе.

Петровский центр развития национальной идентичности

Между тем не так трудно показать, что эти самые временщики никакого влияния на формирование Академии наук не оказали. Один из основателей Академии наук — И.Д. Шумахер, выпускник Страсбургского университета, был приглашен на должность библиотекаря в 1714 году еще Петром и работал по его поручению и под его непосредственным руководством. Другой основатель и первый президент Академии наук — лейб-медик Л.Л. Блументрост — был еще теснее связан с Россией. Его отец был лейб-медиком при дворе царя Алексея Михайловича, и Лаврентий Блументрост родился в России. Руководство Академии наук было составлено из приближенных Петра.

Ученые приезжали в Россию не по велению из Петербурга, а по рекомендациям других, обязательно известных ученых. Ю.Х. Копелевич, рассматривая процесс приглашения ученых в Петербург, отмечает: «Судя по сохранившейся переписке, Блументрост и Шумахер не вступали в переговоры с безвестными лицами, которые сами предлагали свою услуги, а продолжали опираться на рекомендации признанных авторитетов»^[56].

Один из таких авторитетов, Иоганн Менке, был профессором Лейпцигского университета и издателем журнала «Acta eruditorum», дававшего рецензии на все мало-мальски крупные научные труды, — главного научного журнала в Европе того времени, а с 1708 года официальным саксонским историографом. Он рекомендовал историка И.Х. Коли, который и пригласил с собой в качестве студента Г.Ф. Миллера. Профессор в Галле Христиан Вольф был крупным ученым (профессор университета в Галле, известный философ, физик и математик), но вот политического влияния у него в России не было. Вольф был в 1724 году изгнан из Галле пиетистами, которые в свою очередь имели теснейшие связи с Россией. С конца XVII века в университете в Галле начинает систематически изучаться русский язык, а в середине века три германских университета: Лейпциг, Йена и Галле — становятся центрами изучения русского языка, культуры и истории. Немецкий исследователь Эдуард Винтер называет Галле важным пунктом русско-немецких отношений в XVIII веке, особенно в первой половине столетия^[57]. Галльские пиетисты, например, намеревались распространить свое учение на восток, в частности в Россию, и с этой целью поддерживали контакты с императорским лейб-медиком Лаврентием Блюментростом. Вместе с тем в Галле А.Х. Франке и Г.В. Лудольфом был в 1702 году организован Seminarium orientale, который должен был изучать языки и культуру Восточной и Юго-Восточной Европы^[58].

Дом Шафирова — первое здание Академии наук (с 1724 года)

Пиетисты поддерживали связи с рядом президентов и вице-президентов коллегий, а центру пиетизма в России — церкви Анненкирхе в Петербурге близ Арсенала — покровительствовал сначала Яков Брюс, а затем фельдмаршал и президент Военной коллегии Бурхардт Миних и граф А.И. Остерман, член Верховного тайного совета^[59]. Если бы была верна гипотеза о политической подоплеке формирования Академии наук, то мы бы видели, что рекомендации давал глава пиетистов в Галле, профессор теологического факультета Галльского университета А.Х. Франке. Однако рекомендации давал именно Вольф, и в Петербурге к его конфликту с пиетистами относились сочувственно, предлагали переехать и обещали, что в России церковь не имеет той власти, как в Германии.

Переговорами и приглашениями занимался Даниил Шумахер, которого в феврале 1721 года Петр отправил с разнообразными поручениями в Германию, Голландию, Англию и Францию, которые касались как пополнения библиотеки, так и переговоров с учеными. Эта миссия Шумахера завершилась уже в Петербурге, после обстоятельного рассмотрения Петром результатов поездки, составлением списка ученых, необходимых для открытия нового научного учреждения, а также проекта положения. Уже в 1723 году велись переговоры о переезде, закупке инструментов и книг с французским астрономом Делилем, а также с Христианом Вольфом, в которых он согласился стать посредником в найме ученых. Первый контракт был заключен 1 сентября 1724 года с профессором ботаники И.Х. Буксбаумом^[60].

Историческое направление в первом составе Академии наук было сформировано первоначально историком И.Х. Коли из Лейпцигского университета и ориенталистом Теофилом-Зигфридом Байером из Кенигсбергского университета. Байера как знатока древностей и восточных языков порекомендовал Христиан Гольдбах, выпускник юридического факультета Кенигсбергского университета, который 1 сентября 1725 года заключил контракт с Петербургской академией наук в качестве профессора права. Байер, несмотря на плохое состояние здоровья и обременённость семьей, согласился на переезд, 3 октября 1725 года заключил контракт и уже 6 февраля 1726 года прибыл в Петербург^[61], через три месяца после начала работы академии. Он остался очень доволен предложенными условиями и писал об этом в феврале 1726 года: «Я получил все, что мне могло понадобиться. Установлен такой порядок, что, если кому-нибудь на что-нибудь требуется, он может об этом заявить и тотчас дается приказ это достать»^[62]. Весьма красноречивое свидетельство о том, какое значение придавалось новой Академии наук.

В этом месте уместно сделать предположение, почему Петр решил поступить именно так и поручить работы по русской истории немецким историкам. Во-первых, он желал увековечить свои государственные достижения и сделать их известными по всей Европе. Во-вторых, что более важно для нашей темы, он был недоволен существующей летописной традицией и, вероятно, именно киевским «Синопсисом», объяснявшим название «россов» рассеянием их. Эта трактовка не годилась для политических целей совершенно, в первую очередь по причине своей неблаговидности. «Славный росс» не может выводиться из рассеяния. Петр много занимался военным делом и лично командовал армиями в походах и сражениях, и для него, очевидно, слово «рассеяние» было синонимом поражения и бегства.

Петр ввел название своего государства — Российская империя — 22 октября 1721 года, после победоносной Северной войны, вовсе не для того, чтобы в Европе ее воспринимали как «Рассеянную империю». Ему явно требовалось другое объяснение происхождения названия народа и государства, славное и возвышенное, пригодное для утверждения на европейской политической арене.

Но историки, пробовавшие свои силы в составлении российской истории, с этой задачей явно не справлялись. К тому же путаное происхождение «россов», данное в киевском «Синопсисе», не могло быть принято в Европе, в которой развивалось критическое направление в исторической науке. Требовалось вывести четкое происхождение «россов» от какого-нибудь древнего и славного народа. Ради решения этой важной задачи тратились государственные деньги на приглашение и работу в России видных европейских ученых. По существу, в Академии наук создавался центр развития русской национальной идентичности по замыслу и указу Петра.

Была еще одна задача, очень важная для дальнейшего развития русской национальной идеи, — издание газеты. Андерсон огромное значение придавал национальному языку, книгопечатанию и газетам в формировании национального мировоззрения, выделяя в этом именно газету как средство информации о повседневной жизни нации в целом. По его мнению, образование наций и государств в Новом Свете (как в Северной, так и в Южной Америке) было тесно связано с изданием местных газет, что вело к созданию местных воображаемых сообществ. Он напоминает, что с 1691 по 1820 год издавалось не менее 2120 газет^[63], и показывает, как местные газеты, издававшиеся в Каракасе, Буэнос-Айресе или Боготе, содержащие важнейшую информацию о ценах, приходящих в порты кораблях и других событиях, создавали местные сообщества, которые позже приобрели политическую форму^[64].

В России процесс развития нации шел аналогичным образом и также использовал газету — «Ведомости», а с 1728 года «Санкт-Петербургские ведомости». Изданием первой российской правительственной газеты занимался Г.Ф. Миллер.

Герхард Фридрих Миллер прибыл в Петербург 5 ноября 1725 года, после обучения в двух германских университетах. Сначала он учился в Риптельском университете, а с 1724 года — в Лейпцигском университете, где слушал курс журналистики Иоганна Менка. В июне 1725 года Миллер получил степень бакалавра. В Академию наук он был зачислен сначала студентом, но очень ненадолго. В 1726 году он стал читать в Академической гимназии курс по латинскому языку, истории и географии. 6 января 1728 года по распоряжению президента Академии наук Лаврентия Блументроста Миллер был произведен в профессоры^[65]. Отмечая этот факт, отечественные исследователи крайне удивляются этому и относят на счет козней главы канцелярии Академии наук И.Д. Шумахера: «Шумахер умел отблагодарить своих клевретов. Можно привести пример того же молодого Миллера, который из студентов был, с поблажки Шумахера, произведен сразу в профессоры (чего впоследствии Ломоносов не мог простить ни тому ни другому). Причем произведен, по существу, вопреки мнению старших академиков»^[66].

Между тем у Миллера между поступлением в Академию наук и произведением его в профессоры были уже важные заслуги. Дело в том, что в 1728 году в типографию Академии наук было передано, одновременно с переименованием, издание газеты «Санкт-Петербургские ведомости» — первой и главной российской газеты. В свое время, при создании академии, не поскупились на затраты, и академическая типография была на уровне мировых стандартов. Однако глава канцелярии Академии наук Шумахер сам ею управлять не мог и потому быстро выдвинул на это дело Миллера, который обладал большими организаторскими талантами, подготовкой журналиста и явно тяготился преподавательской работой в Академической гимназии. С 1728 года Миллер стал издателем самой крупной и самой главной в России газеты, что резко выдвинуло его среди других членов академии. Кроме исполнения заказа Миллер предложил издавать в качестве приложения к «Ведомостям» журнал «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях». Первые выпуски журнала вышли в том же 1728 году и продолжали издаваться до 1742 года^[67]. Наконец, 4 июня 1726 года Миллер представил свою первую научную работу по истории русской литературы^[68].

Эти «Примечания» были отмечены в качестве важного достижения в записке профессора Бюльфингера от 27 июля 1730 года, в которой содержалось мнение о Миллере: «Хоть г. Герард Фридрих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы, собственно, к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные «Примечания» успели дать достаточное представление об его начитанности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней библиотекой»^[69].

Сразу после произведения в профессоры Миллер отправился в заграничную поездку. В числе его поручений были сбыт изданных Академией наук гравюр, приглашение ученых и граверов, а также опровержение разнообразных слухов об академии, которые в изобилии распространились по Европе^[70]. Побывав в Лондоне, он удостоился чести быть избранным в Лондонское Королевское общество, одно из главных европейских научных объединений.

Итак, Миллер очень быстро стал в центр развития русской национальной идеи как редактор и издатель главной российской газеты, а также занял видное место в деле развития русского исторического нарратива, распространяемого через приложение к газете. Его роль стала очень политически значимой.

Политические страсти в Академии наук

Сам Миллер желал сделать административную карьеру в Академии наук, стать зятем Шумахера и унаследовать его должность. Но этого не произошло. По приезде он обнаружил его холодное к себе отношение и вскрытый шкаф со своими бумагами. Причиной этого охлаждения Шумахера, очевидно, было то, что Миллера отправили за границу, по сути, как представителя Академии вместо него. Миллер, таким образом, получил почести за то, что сделал Шумахер.

П.П. Пекарский указывает, что именно этот инцидент, перечеркнувший хозяйственную карьеру Миллера в Академии наук, подтолкнул его к занятиям по русской истории, о чем сохранилась его собственная записка: «С молодых лет до возвращения моего из путешествия, сделанного по Англии, Голландии и Германии, я более прилежал к полигистории Шоргофа, к истории учения, к сведениям, требуемым от библиотекаря… Быть может, в Петербурге я сделал бы с нею мое счастье, когда бы дела не приняли иной вид после недоверия, которое показал г. Шумахер вскрытием и расхищением моего шкафа. Тогда у меня исчезла надежда сделаться его зятем и наследником его должности. Я счет нужным проложить другой ученый путь — это была русская история, которую я вознамерился не только сам прилежно изучить, но и сделать известною другим в сочинениях по лучшим памятникам. Смелое предприятие! Я еще ничего совсем не сделал в этой области и был еще не совсем опытен в русском языке, однако полагался на мои литературные познания и на мое знакомство с теми из находившихся в академической библиотеке книгами и рукописями, которые я учился переводить при помощи переводчика… я начал предложение об улучшении русской истории посредством печатания выпусками сборника различных известий, относящихся до обществ и событий в Российском государстве»^[71].

Обложка одного из первых выпусков «Sammlung Rußische Geschuchite»

Потому в 1732 году Миллер инициирует издание нового журнала, теперь уже по русской истории на немецком языке, — «Sammlung Rußische Geschichte». Первые три выпуска этого журнала вышли под редакцией Миллера в 1732–1733 годах, пока он не уехал в экспедицию в Сибирь. «Sammlung» стал быстро известен всей образованной европейской общественности. Огромный интерес к нему объяснялся первыми публикациями русских летописей, несторовской летописи в переводе на немецкий язык. В первых шести выпусках журнала, в 1732–1735 годах, издавались выдержки из Повести временных лет в немецком переводе^[72]. Журнал широко разошелся по Европе и надолго стал чуть ли не единственными источником сведений по русской истории. В статье о Миллере об этом прямо говорится: «На многие годы журнал «Sammlung Rußische Geschichte» стал основным источником по русской истории для всей просвещенной Европы»^[73]. Известно, что его использовали Вольтер и Дидро. В четвертом выпуске журнала, в 1734 году, была помещена большая статья об Александре Невском, которая представляла собой обобщение известных сведений о его биографии как из русских, так и иностранных источников. Также к выпуску была приложена таблица потомков Александра Невского на отдельной вкладке^[74].

В 1730-х годах, когда в России были политические пертурбации и правление временщиков, Академия наук была предоставлена сама себе, денег ей практически не выделялось, академики подолгу дожидались положенного им жалованья. Делами Академии наук правили и президент, и двор, и Сенат, а текущие дела в связи с отъездом императорского двора в Москву (с двором уехал и президент Академии наук Блюментрост) попали в почти исключительное распоряжение Шумахера. Вслед за этими переменами из Петербурга уехали многие ученые. В 1733 году, в связи с организацией Второй Камчатской экспедиции, Миллер до 1743 года уехал в Сибирь, где собрал огромную коллекцию документов, не утратившую своего значения и теперь.

Интерес к русской истории возродился снова с воцарением дочери Петра Елизаветы Петровны. В ночь на 25 ноября 1741 года она во главе гвардейской роты Преображенского полка свергла малолетнего Ивана VI и провозгласила себя императрицей и продолжательницей дела своего отца. Переворот произошел в военное время, поскольку с 28 июля 1741 года шла война России со Швецией, стремившейся пересмотреть итоги Ништадтского мира и захватить земли между Ладогой и Белым морем. Между прочим, на кону стояла судьба основанного Петром Петербурга. Война для Швеции была неудачной, и ей пришлось не только подтвердить Ништадтский мир, но и сделать еще ряд территориальных уступок.

События этой войны во многом изменили обстановку в Петербурге. В ходе переворота было свергнуто Брауншвейгское семейство Антона Ульриха Брауншвейгского, отца Ивана VI, который принадлежал к одной из знатнейших фамилий в Европе и был шурином прусского короля Фридриха II Великого. Укрепление Брауншвейгской династии на российском троне могло иметь весьма далеко идущие последствия для России. В 1733 году его брат Карл I Брауншвейг-Вольфенбюттельский породнился с королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом I: он женился на дочери прусского короля Филиппине-Шарлотте, а сын прусского короля, будущий Фридрих Великий, — на сестре Карла I Брауншвейг-Вольфенбюттельского Елизавете Кристине. Таким образом, если бы династия Антона Ульриха пресеклась, что бывало в немецких домах не редкостью, то прусский король мог бы предъявить свои права на русский престол.

Безусловно, эта сугубо гипотетическая возможность так и осталась нереализованной, но, надо полагать, что подобный оборот событий серьезно беспокоил приближенных Елизаветы Петровны, раз Брауншвейгское семейство было арестовано и заточено в ссылку. По всей видимости, это же обстоятельство привело по крайней мере к двум немаловажным последствиям. Во-первых, появилась выраженная вражда и подозрительность к немцам, которая имела место и в Академии наук, и, в частности, явственно прослеживается в событиях, свершившихся вокруг спора Миллера и Ломоносова. Во-вторых, возник сильный интерес к родословной правящей императрицы, очевидно, вызванный стремлением подкрепить знатность ее происхождения и обосновать права на престол, захваченный переворотом.

Думается, что эти обстоятельства привели к первому делу, в котором вместе участвовали Миллер и Ломоносов (прибывший в Россию 8 июня 1741 года после учебы в Марбургском университете, кстати, под руководством Христиана Вольфа, приглашавшего ученых в Академию наук). Это было дело «Родословной…» комиссара П.Н. Крекшина. Начало ему положило представление в Сенат 27 августа 1746 года «Родословной великих князей, царей и императоров», написанной П.Н. Крекшиным. В ней Крекшин выводил род Романовых и царствующей императрицы Елизаветы Петровны от самого Рюрика, родоначальника рода русских великих князей.

После рассмотрения Сенат 12 сентября того же года передал эту «Родословную» в Академию наук на рассмотрение. Разбором этого документа занялся Миллер, давший 6 октября 1746 года ответ на эту «Родословную». Основной ее смысл сводился к тому, что родословную Романовых нельзя выводить от Рюрика. Крекшин должен был написать ответ на возражения Миллера, но почему-то он был представлен только 11 марта 1747 года. Это обстоятельство, впрочем, не помешало Крекшину уже в конце февраля выступить с обвинениями Миллера «в собирании хулы на русских князей»^[75].

Тем не менее ответ был составлен. 18 марта 1747 года в Академии наук собралась комиссия из нескольких профессоров во главе с Миллером, которая занялась разбором представленных ответов Крекшина. В состав комиссии входили Тредиаковский, Ломоносов, Штрубе де Пирмон. Работа над ответом заняла несколько месяцев, и только 23 июля 1747 года комиссия передала рапорт Разумовскому с протоколом заседания по этому вопросу, датированным 19 июля 1747 года. Трудно сказать, почему комиссия занималась рассмотрением этого вопроса столь долгий срок. В рапорте Разумовскому академическое собрание высказалось в поддержку родословной Крекшина. Эту идею Крекшина о родстве Романовых с Рюриком поддерживал и Ломоносов, написавший в приложении к своей истории России краткое родословие князей и царей, где Романовых выводил из Рюриковичей^[76]. После этого рассмотрение приняло другой оборот и в центре внимания встали обвинения, выдвинутые в адрес Миллера.

4 августа 1747 года состоялось новое слушание в Сенате. Очевидно, как можно заключить из скупых сведений, содержащихся в комментариях к «Полному собранию сочинений», рассматривалось уже не существо вопроса, а обвинения Крекшина, выдвинутые в адрес Миллера. Ломоносова пригласили на слушание и попросили перевести на русский с латыни выписки Миллера, которые он делал из сочинения польского историка Яна Длугоша. После этого дело было отложено в долгий ящик. Только 4 декабря 1747 года поступило прошение от Крекшина, который надеялся завершить рассмотрение дела. Сенат принял решение обсудить его вопрос еще раз. Но это выполнено не было. В 1769 году дело было сдано в архив Сената. О том, что никакого компромата против Миллера не нашли, говорит не только это дело, оставленное без дальнейшего движения, но и то, что Миллер в 1747 году (правда, трудно сказать, когда именно: до слушаний в Сенате или после) перешел в русское подданство, а 20 ноября 1747 года даже получил должность историографа при дворе.

Вероятно, это многим не понравилось, и в конце 1748 года произошло новое событие. В Академии наук было организовано целое расследование против Миллера, обвиненного в подозрительных связях с иностранными учеными. Этот случай настолько громкий, что не вошел полностью ни в одну биографию Ломоносова. Но документы, посвященные этому и опубликованные в «Полном собрании сочинений» Ломоносова, в десятом томе, показывают совершенно иную картину. В следствии над Миллером Ломоносов принял очень живое участие. Обращает на себя внимание то, что это дело началось сразу же за рассмотрением записки Крекшина о родословной князей. Есть основания полагать, что дело против Миллера было возбуждено в отместку за его участие в разборе родословия Крекшина и критические высказывания о нем.

Дело началось с того, что стало известно о переписке Миллера с французским географом и картографом, профессором Коллеж де Франс Жозефом Никола Делилем, работавшим до 1747 года в Академии наук^[77], в которой будто бы первый договаривался о том, чтобы опубликовать за рубежом критическое описание работ Академии наук. В этом усмотрели подрыв чести Академии наук, графа Разумовского и императрицы. О переписке Миллера с Делилем было сообщено Разумовскому, и расследованию был дан ход.

По предписанию президента Академии наук графа К.Г. Разумовского 19 октября 1748 года было созвано собрание Академической канцелярии, на котором присутствовали И.Д. Шумахер, Г. Теплов, Й. Штелин, К.Н. фон Винсгейм, Ф.Х. Штрубе де Пирмон, В. Тредиаковский и М.В. Ломоносов. Собравшиеся обвинили Миллера в сговоре с Делилем и подготовке публикации порочащих сведений об Академии наук.

Перед этим в канцелярии Миллер давал объяснения по поводу своей переписки с профессором Делилем. Он предъявил несколько писем Делиля и отвечал, что никакого умысла и сговора у него с ним не было. Объяснения Миллера не удовлетворили почтенное собрание, которое определило оставить его «в подозрении». Все присутствовавшие поставили свои подписи. Следом было принято любопытнейшее решение о производстве обыска на квартире Миллера: «Хотя при вышепомянутом собрании вопросные пункты профессор Миллер ответом своим и очищал, однако остался против письма Делилева подозрительным же. Того ради присутствие по тому делу приказали: те письма, о которых он в ответе показал, что имеются у него, без остатку взять в Канцелярию, да и кроме тех все в доме его какие бы ни были письма на русском и иностранных языках, и рукописные книги, тетради и свертки, осмотря во всех его каморах, сундуках, ящиках и кабинетах, по тому ж взять в Канцелярию, которые запечатать канцелярскою печатью. Сего ради в дом сего ж числа ехать гг. профессорам Тредиаковскому и Ломоносову и при них секретарю Ханину и по отобрании того репортовать в Канцелярию»^[78]. Под этим определением семь подписей, в том числе и Ломоносова.

Ломоносов и Тредиаковский поехали на квартиру Миллера и произвели там обыск. Как они пишут в своем рапорте в канцелярию, изъяли у Миллера все рукописи и письма, набрали два больших сундука и один кулек. Все это было опечатано печатью канцелярии Академии наук и личной печатью Миллера, а потом доставлено в канцелярию. Под рапортом опять же подписи Ломоносова и Тредиаковского.

На следующий день канцелярия Академии наук тем же собранием, только за исключением Штрубе де Пирмона, назначила комиссию по разборке бумаг Миллера. Повторное слушание дела состоялось 28 октября 1748 года. Из документов видно, что дело против Миллера разваливалось. В определении от 28 октября 1748 года сказано: «Хотя г-н профессор Миллер и дал изъяснение чрез партикулярные письма к асессору Теплову о предприятии, которое он имел с профессором Делилем тайно, однако ж потому что оно таким образом сочинено, что ничего почти подлинного из того заключить невозможно, а притом на французском языке, да и много постороннего вмешал… того ради в собрании определено требовать от него, Миллера, завтра вкратце изъяснения на русском языке, ибо он, по мнению всего собрания, больше разумеет русский язык, нежели французский…»^[79]

Миллер такое изъяснение на русском языке дал. Собрание не удовлетворилось и этими ответами и постановило каждому участнику собрания подать до 31 октября свои личные мнения по этому вопросу. Вот что написал Ломоносов: «Поданные от г-на профессора и историографа Миллера на письмо, присланное к нему от профессора Делиля из Риги^[80], письменные и словесные ответы не токмо не довольны к его оправданию, но и своими между собой прекословными представлениями подал он причину больше думать о его помянутым Делилем предосудительных для Академии мероприятиях»^[81].

Мнения сложились против Миллера. Собрание постановило оставить Миллера под подозрением и написать рапорт графу Разумовскому обо всем этом деле. Интересно, отчего это почетное академическое собрание мало того что вытребовало многочисленные оправдания от Миллера, мало того что произвело обыск на его квартире и вывезло весь рукописный архив, так упорствовало в своих подозрениях? Упорство было бы непонятным, если бы в рапорте Разумовскому не была указана четкая причина этого: «Но как помянутому Миллеру явно открыли, что с письма от Делиля к нему из Риги писанного имеется у нас копия и что его ответы и письменное оправдание к его изъяснению недовольны…»^[82]

Герхард Фридрих Миллер

Почтенное академическое собрание и лично Ломоносов для обвинений Миллера использовали перлюстрацию его переписки с Делилем. Ломоносов, безусловно, знал о вскрытом письме Миллеру хотя бы потому, что присутствовал на всех собраниях по этому поводу, подписывал все решения и даже редактировал рапорт Разумовскому. На документе, опубликованном в «Полном собрании сочинений», есть собственноручная правка Ломоносова и его подпись в конце документа. Так что считать его обманутым нет никакой возможности.

Составители рапорта Разумовскому далее пишут, как Миллер изменился лицом, когда они сказали о копии письма Делиля ему и как они приняли решение произвести обыск. О результатах обыска пишут так: «…а что в них нашлось, о том, где и когда потребуется, рассуждать будут, то только при сем случае упомянуть надобно, что между многими письмами найдены его приятеля профессора Крузиуса, который Миллеру так, как другу, открывает, сколь худое мнение и он о новом правлении Академии имеет»^[83].

Речь идет об утвержденном императрицей Елизаветой Петровной регламенте Академии наук. Итак, профессора Штелин, фон Винслейм, Штрубе де Пирмон, Тредиаковский и Ломоносов вместе с Шумахером и Тепловым пишут донос на профессора Христиана Крузиуса^[84] графу Разумовскому.

21 октября 1748 года Миллер дает объяснение, что хотел с помощью Делиля повлиять на управление Академией наук, чтобы тот из Парижа написал в Россию, министрам, об Академии. Но и на это у авторов рапорта Разумовскому нашлись возражения: «И понеже ему в первом присутствии объявлено было, что он с помянутым письмом поступил против своей должности, утаив оное от вашего сиятельства, зная, коль много оное чести академической предосудительно…»^[85]

«Вашего сиятельства» — это от Разумовского. В первоначальном тексте было написано «Академии президента». Но Ломоносов при правке вычеркнул это сочетание и написал своей рукой обращение лично к Разумовскому. Он настаивает, чтобы обращались к личности графа Разумовского. В рапорте дальше сказано: «Посему видно, что он, Миллер, сообщник был Делиля в том, чтобы повредить чести корпуса Академии, а следовательно, шефа ее… А понеже сие было бы против присяжной должности и такого иностранного человека, который служит в России по контракту на время, но он, Миллер отдал себя России в вечное подданство и присягал служить как верный российский подданный, для того сей его, Миллеров, поступок учинен против его присяги, в которой он обязался всячески хранить честь Академии и противу должности подданного раба е.и.в.»^[86].

Это чисто политическое обвинение, на современном языке оно звучит как «измена Родине». Миллер в переписке с Делилем согласился с негативной оценкой Академии наук, и это стало достаточным основанием для обвинения его в «измене Родине», для следствия, обыска и рапорта-доноса Разумовскому. Под всеми этими документами стоит подпись Ломоносова. Это значит, что он никак не стоял в стороне от политики, и приведенные факты это подтверждают.

Впрочем, результат этого экстравагантного дела оказался для Миллера благоприятным, на его положении в Академии наук это никак не сказалось. Во всяком случае, чуть менее чем через год ему поручили ответственное дело: составить торжественную речь о происхождении имени и народа российского, которая должна была быть произнесена на торжественном собрании Академии наук 6 сентября 1749 года по случаю тезоименитства^[87] императрицы Елизаветы Петровны. В этом же деле должен был участвовать и Ломоносов, составлявший «Слово похвальное». Речь и оду предполагалось издать под одной обложкой и поднести императрице. Пострадавшим от возбужденного дела, видимо, оказался профессор Крузиус, который в 1749 году покинул Петербург и нашел место в Виттенбергском университете.

Эта курьезная история с обвинениями, обысками и перлюстрацией писем тем не менее показывает, насколько накалены были страсти в Академии наук и насколько большое политическое значение придавалось ее работам. Президентом ее был А.Г. Разумовский, фаворит императрицы, обладатель множества титулов и несметных богатств, а также колоссального политического влияния. Это, безусловно, не было случайностью, и, судя по всему, Академия наук при Елизавете Петровне действительно стала кузницей русской национальной идеи и русского исторического нарратива со всеми полагающимися этому атрибутами. Можно не сомневаться в том, что через своего фаворита Разумовского императрица следила за всеми перипетиями в Академии наук и даже, скорее всего, давала указания. Очевидно, поэтому дело против Миллера ничем не кончилось и осталось для него без последствий.

Эта предыстория первого спора о варягах показывает также, что в нем была борьба вовсе не вокруг научного вопроса, а вокруг важнейшей политической проблемы — основания Российского государства.

Примечания

55

Белковец Л.П. Россия в немецкой исторической журналистике XVIII века. Г.Ф. Миллер и А.Ф. Бюшинг. Томск: Издательство Томского госуниверситета, 1988. С. 31.

56

Копелевич Ю.Х. Основание Петербургской академии наук. Л.: Наука, 1977. С. 71.

57

Winter E. Halle als Ausgangpunkte der deutsche Russlandkunde im 18. Jahrhundert. Berlin: Akademie-Verlag, 1953. S. 1.

58

Winter E. Halle als Ausgangpunkte der deutsche… S. 8, 32.

59

Копелевич Ю.Х. Основание Петербургской академии наук. Л.: Наука, 1977. С. 68.

60

Копелевич Ю.Х. Основание Петербургской академии наук. Л.: Наука, 1977. С. 52, 65, 73.

61

Копелевич Ю.Х. Основание Петербургской академии наук. Л.: Наука, 1977. С. 92.

62

Цит. по: Курмачева М.Д. Петербургская академия наук и М.В. Ломоносов. М.: Наука, 1975. С. 20.

63

Андерсон Б. Воображаемые сообщества… С. 84.

64

Андерсон Б. Воображаемые сообщества… С. 86.

65

Пекарский П.П. История Императорской академии наук в Петербурге. Т. 1. СПб., 1870. С. 309.

66

Лебедев В. Михаил Васильевич Ломоносов. Р.-н/Дону: Феникс, 1997. С. 55.

67

Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М.: Наука, 1996. С. 376.

68

Белковец Л.П. Россия в немецкой исторической журналистике XVIII века. Г.Ф. Миллер и А.Ф. Бюшинг. Томск: Изд-во Томского госуниверситета, 1988. С. 58.

69

Цит. по: Лебедев В. Михаил Васильевич Ломоносов. С. 56.

70

Пекарский П.П. История Императорской академии наук. С. 313.

71

Пекарский П.П. История Императорской академии наук. С. 317–318.

72

Nachricht von einem alten Maniskript der Rußischer Geschichte des Abres Theodofil von Kiow. — Sammlung Rußische Geschichte. Erstes Stück. St.Peterburg. 1732 и другие выпуски.

73

Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. С. 378.

74

Leben des Heil. Alexander Newskei, aus gedruckten Nachrichten zusammengetragen und mit zeugnьßen aus wärtigen Geschichtschreiben bestätiget — Sammlung Rußische Geschichte. Viertes Stück. St.Peterburg, 1734.

75

Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. 6. Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии 1747–1765 гг. М.-Л.: АН СССР, 1952. С. 341.

76

Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. С. 357.

77

Во время своей работы в Академии наук с 1725 по 1747 год Делиль внес огромный вклад в развитие астрономии и картографии в России, в частности разработал коническую картографическую проекцию.

78

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10. Служебные документы и письма 1734–1765 гг. М. — Л.: АН СССР, 1957. С. 174.

79

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10. Служебные документы и письма 1734–1765 гг. М. — Л.: АН СССР, 1957. С. 176.

80

Очевидно, это письмо Делиль написал по пути во Францию.

81

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10… С. 177.

82

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10… С. 179.

83

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10… С. 180.

84

Христиан Крузиус был историком и работал в Академии наук с 1740 по 1749 год.

85

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 180.

86

Ломоносов М. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 185–186.

87

Именин правящего монарха.