Степень сжатия

Дмитрий Ванходло

В книге развиваются два параллельных действия. Часть событий происходит в Советском Союзе в середине 80-х годов, часть – в России середины 2000-х.

Бельды. Москва. Сентябрь 1984

Утром на улице была все та же серая сырость, однако, Хамон проснулся достаточно бодрым, вопреки погоде и вчерашнему вермуту. Он даже перемыл посуду и зарядил грязные шмотки в стиральную машину «Эврика». Последнее давно следовало сделать, и то, что он, наконец, сподобился, подняло настроение, вселило веру в собственные силы и породило надежды на светлое будущее.

Раскоряченная посреди кухни, «Эврика» мерно тарахтела. Умытый и бодрый Хамон варил в алюминиевой кастрюльке последнее яйцо. Из громкоговорителя раздавалось, оптимистическое: «С добрым утром, дорогие товарищи! С добрым, воскресным утром!», кажется, жизнь снова обретала вкус!

Когда яйцо «всмятку» было съедено, Хамон сварил настоящий кофе в турке, закурил и стал наслаждаться ароматным напитком и первой, утренней, «белогвардейской» (кстати, ни один черт не знал, почему она так называется) сигаретой. Вообще-то, по-настоящему «белогвардейскую» сигарету, полагалось выкуривать натощак, но в это утро ему сильнее хотелось есть, чем курить.

Из громкоговорителя Райкин, как обычно по воскресеньям, рассказывал про Греческий зал. Хамон не особенно жаловал Аркадия Исааковича, но это было все же лучше, нежели рассказ о том, сколько тысяч тон зерна сдали в этом году в «Закрома Родины» хлеборобы Кубани. В некоторых местах он даже улыбался.

Машина завершила стирку, и Хамон включил отжим. Барабан раскрутился, и «эврика» принялась бешено скакать по кухне, грозя разрушить и уничтожить все вокруг! Вцепившись в ее скользкие бока руками, и навалившись всем весом, он с трудом, с горем — пополам, удерживал норовистую, брыкающуюся машину на месте. Неудачно перехватившись, Хамон на мгновение ослабил хватку. Злобный аппарат немедленно воспользовался его оплошностью, и совершив стремительный прыжок, предательски наступил ему на ногу.

Хамон с проклятиями выдрал ногу из-под колесика машины, зашипел от боли и, напрягши все силы, снова зафиксировал строптивый механизм.

Продолжая удерживать эту стиральную стихию, он вдруг вспомнил цитату из рассказа «Про Батю», напечатанного в подпольном, самиздатовском журнале «Рокси». Рассказ заканчивался фразой, которая, на его, Хамона, взгляд, как нельзя более, подходила к случаю: «А ночью, в реанимации, батя умер. Сломалась машина, которая ему воздух качала. Хуевая, советская машина. Ненавижу!».

«Эврика», правда, и не думала ломаться! Скорее, было похоже, что она переломает все прочее! Хамон засмеялся невольно, и понял, что от смеха сейчас опять потеряет контроль над ситуацией, но тут, слава богу, отжим закончился.

Улыбаясь несколько напряженно, тяжело дыша, он опустился на стул, откинул с лица волосы, вытер пот со лба. Подумал, что любопытно было бы знать, как справлялась с этим чудовищем бабушка, в которой и весу-то было килограмм пятьдесят. Вроде у нее стирка никогда не вызывала проблем.

Громкоговоритель уже по заявкам трудящихся транслировал песню «Малая земля». В связи с песней, Хамон обратился мыслями к покойному Брежневу, под чьей величавой сенью прошло все его детство и начало юности. Потом вспомнил анекдот, появившийся после восшествия Андропова, который, в отличии от Леонида Ильича, воевал не на Малой земле, а наоборот партизанил в Карелии. Соответственно, при смене власти произошло землетрясение, и Малая земля переехала из Новороссийска в Петрозаводск.

Хамон выключил трансляцию.

Прежде чем развешивать белье (ему ужасно неохота было этим заниматься) он решил поставить «нормальную музыку». Ему захотелось послушать «Машину времени». Он уже направлялся в комнату, к магнитофону, когда был остановлен телефонным звонком. Возвращаясь на кухню, Хамон думал, что это, разумеется, Поручик, но подняв трубку обнаружил, что ошибся. Это был другой его бывший одноклассник, из другого, но тоже соседнего подъезда. Он проходил под кличкой Кола Бельды и никто уже не помнил, когда и откуда явилось на свет это прозвище. Абсолютно ничем не походил этот человек на своего чукотского тезку-фальклериста!

Внешность Кола Бельды имел вполне европейскую, и никаких ассоциаций с чукчами не вызывал. Он здорово рисовал и поступил, в свое время, в соответствии с призванием, в Архитектурный техникум, который в текущем году, собирался закончить с красным дипломом, дабы затем поступать в Архитектурный же, разумеется, институт.

В отличии от закадычных Поручика, Хамона и Промокашки, он, кажется, знал чего хочет и ради чего живет. В школе он был середнячком по всем предметам, кроме рисования и черчения, но середнячком старательным, аккуратным. Его трудолюбие вызывало уважение учителей. Почти все они любили его, кроме экстравагантной биологички, которая по каким-то одной ей ведомым причинам, относилась к нему с иронией, и упорно ставила тройки. Да еще учительница математики, бывшая сотрудница специального детского исправительного учреждения, хоть и ставила ему четверки, но делала это с такой нескрываемой, демонстративной жалостью, что это было заметно всем, кто способен, что-то замечать. Чем именно не угодил Кола Бельды этим двум женщинам, навсегда останется тайной.

— Привет! — поздоровался Кола Бельды — Чего поделываешь?

— Привет! — ответил Хамон — Да, так, дела всякие.

— А, ну, тогда извини, не буду мешать.

— Да, ладно, ладно! — заторопился Хамон — Ты не мешаешь! Говори, чего хотел?

— Думал, сходить куда-нибудь, но если ты занят…

— Да, я уже заканчиваю. Давай, заходи!

— Хорошо. Иду!

Они были знакомы еще с дошкольного возраста. Вместе строили танки из песка и кирпичей и снежные крепости зимой. Вместе коллекционировали солдатиков и устраивали целые битвы на паркетном полу. Вместе ставили химические опыты, имевшие одну цель — что бы чего-нибудь взорвалось, да посильнее. Вместе делали рогатки. Вместе изучали динозавров по иллюстрированным альбомам, в тишине читального зала Республиканской Юношеской библиотеки. Посещали кружок «Археология Скифов и Сарматов» при Историческом музее. Вместе с Кола Бельды и Поручиком обучались они игре на гитаре, и даже пытались создать рок-группу.

Короче, их связывало многое. Но последние годы общались они редко. Не то, чтобы им было не интересно вместе, а просто, как-то незаметно, слишком разной стала их жизнь. Кола Бельды продолжал оставаться мальчиком «хорошим», а Хамон сделался из рук вон «плохим»!

Один днем находился там, где и следует, т.е. в техникуме, вечерами рисовал дома или ехал на подготовительные курсы в МАРХИ, ну, а второй болтался не пойми где и не пойми зачем. Разный был у них образ жизни, и Хамон уже практически перестал звонить вечно занятому другу. Иногда, если у Кола Бельды было свободное время, он объявлялся сам. Вот, как в это воскресенье.

— Привет! Проходи! — Хамон распахнул дверь.

— Привет, привет! Чего ты тут творишь? — спросил, входя, Кола Бельды. Он, как и Хамон, был возбужден, и рад встрече.

Кола Бельды был высокого роста, на пол головы выше Хамона, которого тоже отнюдь нельзя было назвать коротышкой, при этом, в плечах широк, но сутул и худ. Если добавить, что на нем была голубая фетровая курточка в темно синею клетку, что он носил очки, а улыбка его всегда была несколько ироничной, то понятно, что ассоциации с Булгаковским Коровьевым возникали неизбежно.

— Сейчас, пять минут буквально! — засуетился Хамон — Я только белье развешу!

— Ты еще и белье стираешь? — искренне удивился гость, но тут же, поняв, всю нелепость этого вопроса, со смехом, прибавил — Сильно пьющие рок-поэты занимаются такими прозаическими делами?!

— Да! Ни что человеческое нам не чуждо! — с достоинством ответствовал Хамон, затаскивая в ванную таз с постиранными шмотками.

— Ну ладно, я пока послушаю Совдеп! — Кола Бельды повернул заветную ручку на громкоговорителе, который был заглушен всего несколько минут назад.

Хамон торопливо начал развешивать вещи, а с кухни донеслось: «… подчеркнул, что заокеанская истерия, вокруг, так называемой, оккупации Афганистана, является насквозь лживой, газетной спекуляцией. Западным политикам хорошо известно, что ограниченный контингент Советских Войск, находится на территории Демократической Республики Афганистан в полном соответствии с договором „О дружбе и сотрудничестве“ и нормами международного права. Советские Войска в Афганистане выполняют интернациональный долг, в то время, как запад, напротив…»

— Достаточно! — врезался в стройную речь высокий голос Кола Бельды, и наступила тишина.

— Все это кончится большей войной! — грустно и глубокомысленно сообщил Хамон из ванной.

— Ну, да. — согласился с кухни его гость — Помнишь, мы смотрели «Одиночное плаванье»? Там же отчетливо! Ни те, ни другие, в принципе, повоевать совсем не прочь! Т.е. нас подготавливают!

— Так, конечно! «Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит!» Так, кажется? А у нас над миром, атомная бомба висит уже сколько лет?!

— А кто это сказал? Про ружье?

— Не помню.

— Эх, ты! Цитату помнишь, а кто сказал нет?!

— А ты, можно подумать, помнишь?!

— Чехов.

— Так! Бельды! Не дави меня своей эрудицией! Мы все отлично знаем, что структура твоего мозга уникальна!

Авторство этой фразы, насчет структуры мозга, принадлежало отнюдь не Хамону. Ее выдал своим обомлевшим почитателям, известный в те годы, среди московских хиппи, художник и идеолог этого движения У. Сольми. В ответ на какой-то лепет, типа-того, что это же надо было придумать такой необыкновенный сюжет! Сольми сказал просто и скромно: «Структура моего мозга уникальна». Только и всего!

Фраза стала крылатой. Самого Сольми не дразнили, ибо он был гениален и раним, а вот стоило кому-нибудь из людей обычных начать нести что-то сильно высокопарное или заумное, как оратору тут же указывали, на уникальность структуры его мозга.

Так вот, с этой прибауткой, Хамон вышел из ванной и стал собираться. Через пять минут они уже спускались по лестнице.

На улице было промозгло, но дождь прекратился. Низко над крышами пятиэтажек летели тучи, гонимые сырым ветром. Удрученные окружающей серостью, вечные вороны на дворовых деревьях сидели тихо, не каркали.

— Куда направим стопы своя? — спросил Хамон.

— Давай, доедем до Кропоткинской, там погуляем по переулкам. Как?

— Давай. Я давно в центре не был.

— А где ты вообще бываешь? — не без подковырки поинтересовался Кола Бельды.

— О! Ареал моего обитания обширен! Это и Преображенка, и Сокольники, где с некоторых пор живет наш друг Промокашка. Это так же все пивные, которые находятся в районе Новослободской, а их там несколько и расстояния между ними велики!

— Почему в районе Новослободской?

— Как это почему?! Потому, что Новослободская — есть центр, вокруг которого обращаются институты. МХТИ — где учится достойный Поручик, СТАНКИН — где Промокашка, 3-й Мед. — где Октопуз, и, наконец, МИИТ где имею удовольствие обучаться я!

— Понятно. Т.е. вы, вместо того, чтобы сидеть на лекциях, учитесь в окрестных автопоилках?

— Нет. Не совсем так. Время от времени, кто-то из нас отлучается, чтобы посетить какую-нибудь особо важную пару. Бывает и такое, что все по институтам расползаются!

— Неужели?! И как часто?

— Ну… в общем бывает… Э… Я не понял… Ты нас осуждаешь?!

— Да нет, конечно. Просто интересуюсь. Собираю информацию про другой, отличный от моего, образ жизни!

— А! Тогда, пожалуйста! Тогда я в вашем полном распоряжении, доктор! Спрашивайте, отвечаем!

Они спустились в метро. Разменяв в кассе последний рубль, Хамон вспомнил, о необходимости заехать к отцу. Эта мысль подпортила ему настроение. Он был совсем не против встречи с отцом, но получалось, что встречаться с ним он будет ради денег. Это было, как-то неправильно, неприятно. Он знал, что просить не придется, что отец даст сам, и все равно, что-то тут было нехорошее.

— Надо найти какой-то заработок. — сказал он — Задолбало постоянное безденежье!

— Киса, для чего вам деньги? Вы же старый, вы скоро умрете! — немедленно ответил ему Кала-Бельды.

— Да ну тебя, нафиг! — Хамону хотелось, чтобы друг серьезно отнесся к его проблеме — Не могу я постоянно деньги брать у отца! Зарабатывают же люди как-то. Вон фарцуют многие.

— Из тебя фарцовщик, извини, как из меня балерина!

— Это почему?! — вскинулся Хамон.

Вскинуться — то он вскинулся, но в глубине души, отлично понимал — его друг совершенно прав.

— Потому, что ты стесняешься спросить у прохожего сколько времени! А тут не время спросить надо, а… Да сам ты все понимаешь!

— Ну, может ты и прав. Ну, грузчиком пойду, на хладокомбинат. Там, говорят, за ночь платят десять рублей.

— Знаешь, Хамон, ты иногда забавный!

— Блин! Да, чего ты тут забавного-то увидел?!

Кола Бельды ничего не ответил. Он стоял, прислонившись спиной к стеклу вагонной двери, надпись на которой предписывала: «Не прислоняться» и смотрел куда-то через плечо друга, а по лицу его блуждала хорошо знакомая Хамону туманная, ироничная улыбка.

— Какой страшный, огромный, разноцветный паук! — вдруг сказал он.

— Что?! — побледневший Хамон резко обернулся. Он до паники боялся пауков вообще, а уж огромных, разноцветных!

— Схема метро — невозмутимо пояснил Кола Бельды — Она похожа на огромного паука!

Кола Бельды, вообще имел некий своеобразный дар. Он замечал страшное и нелепое, там, где никто другой ничего особенного не видел. Так, однажды, глядя на политическую карту Евразии, он вдруг выдал, что Китай, будто клешней охватывает Монголию, а Советский Союз, в свою очередь, точно так же охватывает Китай. Хамон повнимательнее взглянул на тысячу раз виденную карту и понял, что это именно так и есть!

Подобные вещи, Кола Бельды замечал на каждом шагу. Он не делал из них никаких выводов, просто отмечал и будто складывал в копилку. Спустя годы, когда он стал достаточно известным художником, это нашло отражение в его работах.

На «Комсомольской», как обычно, набился полный вагон народу и друзей затиснули, заплющили в самый дальний угол. Разговор их прекратился сам собой.

«Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция Лермонтовская». Поезд загрохотал по черному тоннелю, а Хамону представились вдруг горы Кавказа. Он был однажды в тех краях, видел двуглавый, заснеженный Эльбрус и легко на образ реальных гор наложился в его воображении портрет Лермонтова из кабинета литературы в школе. «Погиб поэт — невольник чести!».

Лермонтов. Ссыльный. Офицер. Дуэль… «Пустое сердце бьется ровно. В руке не дрогнул пистолет» Будто сам про себя писал, а не про Пушкина!

Хамону Лермонтов, нравился гораздо больше, чем Пушкин. Он искренне не понимал, почему в списке великих русских поэтов его поместили только на второе место. Разве есть у Пушкина что-то столь же смелое, крутое и резкое, как «Прощай, немытая Россия»?

Эх, молод был Хамон! Разумеется, нравился ему Михаил Юрьевич «печальный демон, дух изгнанья» В бурке! В эполетах! При сабле и пистолетах! И мурашки бежали по коже от его строк.

«Станция Лермонтовская». Никто не вышел из вагона. Наоборот, втиснулись еще несколько человек. Хамон не видел их, просто почувствовал, что пассажиромасса еще более уплотнилась. Рядом, со всех сторон зажатый приезжими тетками, их кошелками и рюкзаками, невозмутимо читал газету «Красная звезда» полковник с авиационными крылышками на голубых ромбах петлиц. Казалось, его совершенно не напрягают теснота и духота. «Вот, несокрушимый какой вояка!» — почти с симпатией подумал Хамон, которому, как хиппи и пацифисту, просто полагалось ненавидеть всех без исключения «Вояк».

«Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция — Кировская». Странно. Хамон не знал товарища Кирова в лицо. Знал, что звали его Сергей Миронович. Знал, что его убили. Слышал версию, что вроде, как, возможно, это убийство было организовано сталинскими спецслужбами. Знал, даже последний пост, который занимал этот человек, а вот лица не помнил. Всех вождей такого ранга знал в лицо по портретам и памятникам, а Кирова нет! Значит меньше гораздо попадалось его изображений, чем, например, Феликса Эдмундовича. Отчего такая несправедливость? Чем не угодил Сергей Миронович официозным скульпторам и художникам? Непонятно.

«Следующая станция Дзержинская». Вот облик «Железного Феликса» был Хамону замечательно знаком. Проезжая эту станцию, он всегда думал, что глубокие подвалы Лубянки, вероятно, находятся прямо рядом с сооружениями метро и, возможно, даже сообщаются с ними! Может быть, прямо в нескольких метрах за стенкой тоннеля, находятся камеры, и кто-то там сидит.

— Ты слышал про параллельное метро? — сквозь шум поезда крикнул Хамон в ухо другу, который тоже задумался о чем-то своем.

— Конечно! Кто ж не слышал. Говорят, туда даже можно войти через подвалы. Знаешь, бывшие провиантские склады, на Новокузнецкой?

— Не знаю. Где это?

— Ничего-то ты не знаешь про родной город! Очень интересное место. Огромные подземные тоннели! Построены, кажется, в начале прошлого века. Сейчас, там часть задействована под гаражи, а часть заброшена. Вот, говорят, в этой заброшенной части, где-то есть вход в систему параллельного метро.

— Да, ладно! Есть вход в секретные сооружения, и он никак не охраняется?! Не может быть!

— У нас все может быть!

— Слушай! А туда можно просто войти? Не в метро, а в подвалы эти?

— Можно. Почему нет?

— Пойдем, покажешь?

— Отличная мысль! Это будет наша конечная цель, и таким образом, наша прогулка обретет смысл! Весь наш маршрут будет освещен романтической звездой подвалов Солянки!

Как и собирались, они вышли из метро на «Кропоткинской», но вместо запланированных ранее Арбатских переулков, направились вниз по улице, мимо бассейна «Москва», который, был вырыт на месте Храма Христа Спасителя, вместо, странным образом несостоявшегося, по каким-то не вполне ясным причинам, дворца советов.

Ни будущий архитектор Кола Бельды, ни тем более, Хамон, не представляли себе, как выглядел уничтоженный Храм. Наоборот, эскизы Великого Дворца, Великих Советов, Кола Бельды где-то видел среди прочих проектов переустройства центра столицы, разработанных в ту туманную эпоху ниспровержения авторитетов.

— И, знаешь, то был далеко не самый смелый проект! — просвещал он темного в этих вопросах Хамона.

— А какие еще были?

— Ну, видел я и такой, по которому, предполагалось центр вообще весь снести, вместе с Кремлем. Все под бульдозер! А на освободившемся месте разбить парк. С огромной статуей Лукича (так в компании Хамона было принято величать Ленина) в центре, а от статуи, во все стороны, пять аллей, как пять лучей должны были, значит, расходиться. Представляешь?! А центра просто нет. Вообще нет!

Кола Бельды рассказывал об этом, как о вершине маразма. Он криво ухмылялся, сформировавшееся вокруг него поле сарказма можно было ощутить физически. Хамон не стал спорить с другом, но выслушав живописный рассказ о парке вместо центра, он будто бы на минуточку почувствовал то, что двигало, абсолютно неизвестным ему автором идеи, казавшейся его другу столь абсурдной.

Хамон задумался. Конечно, тогда был Сталин, и были лагеря, и еще много чего, но было и другое. Хамон точно знал, что это «другое» тоже было. Оно, это светлое «другое» существовало в головах у определенной, и, возможно, весьма значительной части людей. Эти люди, которых, он очень хорошо себе представлял, просто потому, что одной из них была его бабушка, совсем юными прошли через годы революции. Пережили голодные двадцатые. Они формировались вместе с «Молодой Советской Республикой». Возможно, именно по этой причине, они видели все не совсем таким, каким оно было на самом деле.

Оставим пока в стороне вопрос о том, что это такое «на самом деле». Он и вообще-то очень непростой, а Хамону в его восемнадцать лет, просто не приходил в голову!

«Долой старое!» — все связанное со «старым» было для них однозначно плохим. «Построим новый мир!» — и ведь, строился этот новый мир! Он строился, но не их руками. Например, Хамонова бабушка была библиотекарем.

Зажигались в деревнях «лампочки Ильича», строились каналы, дороги, мчались к северному полюсу самолеты, и «врезались в вечные льды корабли». Кончились войны. Прямо на глазах, ушли в прошлое настоящий голод и тиф. Они видели, что «Жить стало лучше, жить стало веселее» и верили, что дальше станет еще лучше! Естественно! Ведь это не они умирали на «стройках первых пятилеток», но и не они разрушали монастыри, раскулачивали и расстреливали. Они видели то, что только и могли видеть, как рухнул «Старый мир», о котором они мало, что помнили, но знали, что он насквозь «гнилой», и начал вырастать мир новый, обещавший быть светлым! Обещавший быть прекрасным!

Кому, зачем в светлом коммунистическом будущем нужны кривые московские переулки? Зачем Храмы, если нет бога? Зачем Кремль — обиталище ненавистных царей?! Долой!

Правильно! Разбить на месте всего этого парк, где трудящиеся смогут отдыхать, гулять, дышать воздухом на берегах реки. Дышать новым, вольным воздухом! А в центре, естественно, поставить памятник тому, кто все это сделал для людей! Памятник огромный! Что бы видели, знали и помнили!

Ничего этого Хамон не стал говорить другу, просто потому, что не сумел бы всего этого объяснить. Он и сам этого не понимал, просто на секунду почувствовал.

Так, за беседой о тридцатых годах, они дошли до Пушкинского музея и с удивлением обнаружили, что народ туда не ломиться, что очереди нет совсем! Это было редкое явление! А просто не было в этот момент никакой интересной выставки, да летний сезон давно закончился, и схлынули туристы.

— Зайдем? — спросил Хамон.

— Давай, раз уж так все складывается! — согласился Кола Бельды.

Когда-то, еще в школе, они часто ходили по музеям. Просвещались. Обоих интересовала история. Пушкинский музей был одним из любимых, благодаря Римскому, Греческому и Египетскому залам. Античные статуи, фрагменты храмов, макет Афинского акрополя — все это волновало и завораживало. Долгие часы проводили они в этих залах, переговариваясь шепотом, слушая эхо собственных шагов. Но все это было давно, Хамону казалось, что страшно давно! На самом деле, это было года три-четыре назад — огромный срок, если тебе восемнадцать лет!

Они были тогда школьниками. Все, вся жизнь была впереди! Они мечтали! Кола Бельды мечтал стать художником графиком, и похоже, что он им станет. А вот Хамон, кем же станет он? С некоторых пор, ему это стало неважно. Он знал, что в следствии объективных причин, он не станет летчиком — испытателем, как мечтал, будучи еще совсем мальчишкой. Не станет он и зоологом, не будет ездить по экзотическим местам и наблюдать, за такими милыми его сердцу и интересными животными. Не станет, потому, что слишком велик конкурс на биофак, а его таланты в области химии и биологии, как выяснилось, на собеседовании при попытке поступить в биологическую спецшколу, являются средними, что он оказывается (Кто бы мог подумать?!) гораздо более расположен, к ненавидимым, физике и математике.

Мда. Вот потому он и оказался в МИИТе, надеясь стать хотя бы инженером — изыскателем, чтобы работать, например, в полевых условиях, например, в тайге. Но пять лет учебы, через которые лежала дорога к этой туманной цели, кажется, были выше его сил. Он не просто не любил абсолютно все преподаваемые в институте науки, он не переносил их! Каждое утро он шел на учебу, как в бой и уже очень сомневался, а так ли надо вообще туда ходить? Вот и ходил все реже и реже.

Что же с ним будет? Он старался не задаваться этим бессмысленным вопросом. Точнее, он придумал на него ответ и убедил себя, в том, что этот ответ единственно верный: А, ничего с ним не будет! Потому, что ни с кем ничего не будет! Потому, что еще совсем немного и ядерные бомбы разнесут вдребезги этот доблестный мир и развеют на атомы Хамона и всех остальных. И вот тогда, станет совершенно неважно, кто, о чем мечтал, и что делал! Так для чего, спрашивается, дергаться, и совершать бессмысленные телодвижения?!

В старших классах ему просто хотелось, чтобы все от него отстали! Его утомила школа, тем, что туда необходимо было ходить. Отец, тем, что заставлял в десятом классе заниматься помимо школы подготовкой к поступлению в институт. Бабушка, тем сообщала отцу, абсолютно обо всех его проступках. Его бывшая девушка, тем, что возражала против пьянок и прогулов! «Они все» его просто достали!

И вот, когда он поступил в институт и проучился (промучился) там первый год, его желание неожиданно исполнилось. «Они все», в одночасье, совершенно, как ему хотелось, оставили его в покое. Больше никто ничего не требовал от Хамона. Никто не заставлял, не принуждал, не ругал, и не понукал! Он мог, казалось, делать все, что хотел. Он должен был бы обрадоваться!

Почему же вместо радости пришла эта серая, безысходная тоска? Откуда это щемящее ощущение неизбывного одиночества, даже среди друзей, даже среди веселья?

Он очнулся от своих невеселых мыслей, услышав фразу:

— Демон! Сущий демон! Великая, вселенская грусть легла на его чело!

Конечно, это сказал Кола Бельды. Кто ж еще?! Кола Бельды, по-прежнему, шел рядом и смотрел в лицо друга внимательно и как всегда иронично. Казалось, он видел Хамона насквозь, но не сочувствовал, потому, что не одобрял того, что видел.

Они поднимались по ступеням к стилизованному под античный портик входу в музей.

— Ты, когда побывал здесь первый раз? — серьезно спросил Хамон, проигнорировав подколку.

— Даже не вспомню. — Кола Бельды почесал затылок — А ты?

— Я помню. Когда отец привел меня сюда на выставку Сокровищ Тутанхамона. В первом классе, кажется.

— Ну, и?

— Ничего. Через это я стал Хамоном.

— Правда? Слушай, а ведь точно! А я и забыл совсем, что ты у нас ХамОн! Привыкли, ХАмон и ХАмон! — Кола Бельды заулыбался мечтательно, видимо, вспомнив что-то из детства.

Они разделись в гардеробе, получили белые пластиковые номерки, и не проверив у кого номер интереснее, что непременно проделали бы несколько лет назад, направились в Египетский зал.

Там совершенно не было посетителей. Там было тихо. Приглушенный свет, делал выполненный в коричневых тонах интерьер таинственным. Как всегда, как было у них заведено, они двинулись вдоль экспонатов на некотором расстоянии друг от друга. Они никогда не разговаривали непосредственно в процессе осмотра. Впечатлениями делились после.

Очень скоро Хамон добрел до черной статуи бога Анубиса. В этот раз, он, Хамон, никак не мог полностью раствориться в атмосфере музея. Никак не мог он отрешиться от своих обыденных мыслей и поймать ту счастливую волну, которая всегда сама находила его, стоило лишь оказаться рядом с предметами, вышедшими из глубины веков.

Хамон остановился напротив этой небольшой статуэтки, изображавшей не то собаку с острой мордой и неправдоподобно огромными, острыми же ушами, не то шакала, почему-то черного. Остановился, поправил волосы, наморщил лоб, пытаясь осмыслить, что же мешает ему сегодня в полной мере проникнуться, когда Анубис, чуть повернув голову, хитро подмигнул оторопевшему Хамону.

Впрочем, это конечно только показалось. Все мы отлично знаем — чудес не бывает, статуи никому не подмигивают. Хамон помотал головой, подумал, что пить надо меньше, и двинулся дальше.