Одиночество вместе

Дмитрий Андреевич Варюшенков, 2021

Среднестатистическая, вполне благополучная семья сталкивается с неожиданной бедой: серьезно заболевает пожилой глава семейства, отец. Поначалу трудности объединяют всех ее членов. Они полны решимости действовать и бороться до победного конца. Но постепенно проясняется, что все эти годы за внешним благополучием скрывалось много, быть может слишком много, подводных камней. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

В начале ноября 2011 года погода в Москве опять вернулась к лету. Постоянно моросил дождь, деревья стояли уже полностью голые, черные, готовые к зиме, воздух же был ласково теплым, июньским. Вокруг царила печальная нежная красота, но Андрея она не радовала. Он не любил осень, тяготился ею, и только неожиданно затянувшееся тепло облегчало необходимость пережить это тоскливое время. Андрей выходил курить на заваленный хламом балкон, закрывал глаза и вспоминал прошедшее лето — с закрытыми глазами было похоже.

Да, он не любил осень. Уже с августа он начал беспокойно поджидать эту пору увядания, а к октябрю непонятная тревога овладела им, поселилась глубоко внутри и все никак не уходила. Андрей не мог найти ей объяснение, пытался добраться до истока волнения, до первопричины, выстраивал логические цепочки, но ответа не было, и скинуть с души ноющую тяжесть никак не удавалось. Волнение росло в нем с каждым днем все больше и больше.

Этой осенью Андрей часто не мог уснуть по ночам. Он лежал на своей половине кровати на скомканной простыне, вслушивался в тишину и всматривался в темноту за окном до тех пор, пока темнота эта, наконец, не светлела, превращаясь сначала в сумрак, а потом и в серый рассвет. Рядом, свернувшись калачиком, спала его жена Мариша. Время от времени Андрей прижимался к ней, и тогда ему становилось немного легче. Он засыпал на час-другой, и просыпался, когда Мариша нехотя вставала на работу и исчезала до вечера.

С утра волнение отступало, оставляя лишь неприятный осадок на целый день, мутные разводы, словно на плохо вымытом зеркале. С наступлением сумерек напряжение вновь сковывало, и тревога накатывала с новой силой. И так изо дня в день, последний месяц особенно.

— Это невыносимо! — жаловался Андрей Марише, — какое-то предчувствие плохое… прямо гложет изнутри. Измаялся…

— Ну, Андрюша, дорогой мой, успокойся, — утешала Мариша. — Все же в порядке.

— Да, в порядке. То ли осень… Не знаю. Аж досадно. Ни с того ни с сего. Понять не могу.

— Что тебя тревожит? Не хочу, чтобы ты так переживал. Ну, хочешь, я погадаю? Посмотрим, чего ждать.

Андрей кивал, послушно усаживался к кровати, пока Мариша доставала колоду. Андрей тянул карту.

В ту ноябрьскую ночь он тоже долго не спал. Стараясь отвлечься, смотрел телевизор до тех пор, пока сон сам не закрыл его глаза. Уже в смутных сновидениях он сделал последнее усилие — интуитивно нашел на пульте нужную кнопку и выключил экран.

На следующее утро было много дел. Зная, что будничная суета заслонит ненавистное волнение, заставит ослабить удавку, Андрей был активен и бодр. Не весел, нет, достаточно угрюм и сосредоточен (он опасался, что сезонный недуг может в любую минуту дать о себе знать), но деятелен. Он сновал туда-сюда по переходам метро, пытаясь везде поспеть, обгонял и натыкался на спины людей в шерстяных пальто и лакированных куртках. Он стоял на перронах, глядя в черную дыру туннеля, дожидаясь, когда заблестят от света пока еще невидимого поезда две ниточки рельсов. Если поезд задерживался более чем на две минуты, Андрей нервничал и показывал в приближающееся окно машиниста средний палец.

Заходя в вагон, он первым делом надевал наушники и отключал окружающее. Последнее время он подсел на испанскую гитару. Испанские мелодии освежали, словно прохладный душ, уносили на вольные просторы далекой прекрасной страны. Испанские мелодии расплескивали вокруг яркие светлые краски и зажигали каким-то даже смыслом и радостью унылые лица трясущихся в вагоне, погруженных в транс людей. Андрей то и дело проверял сумку на боку, придерживал рукой. Есть тут в метро охотники до чужого добра. Однажды, только вышел на Таганке, глядь — ни кошелька, ни паспорта. Кто-то успел разжиться мелочью, которая оставалась в стареньком потрепанном кошельке. Кошелек он нашел неподалеку — выкинули пустой. Ловко сработано. А в полиции сказали — не нужно писать, что украли, — волокиты много будет, а все равно ничего и никого не найти. Лучше заплатить штраф, как за утерю паспорта. Андрей, собственно, и не ожидал от стражей порядка ничего иного, и заплатил штраф.

Иногда Андрей осмеливался выехать в город на своем маленьком старом «Рено». Так было, конечно, намного приятнее и комфортнее, но ездить по будням на машине — значило потерять весь день в пробке, ничего толком не сделав, и вернуться домой с пустым баком и на грани нервного срыва. В метро дешевле и быстрее…

Разобравшись с делами, прежде чем снова нырнуть в подземку и поехать домой, Андрей решил позвонить отцу в Питер. Он не звонил родителям уже почти неделю, а родители не звонили ему. Ни он, ни они не хотели лишний раз вмешиваться в личные будни друг друга. И все же срок подошел — нужно было удостовериться, что все в порядке, все идет как обычно, и родители все так же благополучно ведут свои размеренные спокойные дни в дождливом промозглом Петербурге. Он достал из кармана джинсов телефон и набрал номер. Отец взял, как обычно, слегка помедлив. Андрей знал, что, услышав звонок, он, щурясь, деловито всматривается в экран, силясь разглядеть, кто звонит, потом не спеша нажимает на кнопку указательным пальцем одной руки, держа телефон в ладони другой, не спеша подносит к уху, и только затем, коротко кашлянув, спрашивает: «М-да?», растягивая первую “м”, будто в раздумье.

— Привет, батя. Как дела? — спросил Андрей привычной фразой, услышав отцовское «м-да».

— О, Андрюша, привет, — начал отец обрадованно, и тут же замялся. Голос у него был хриплый, глухой, совсем не такой бодрый, как всегда, когда Андрей говорил в трубку в очередной раз «Привет, батя, как дела?». Андрей тут же отметил интонацию отцовского голоса и насторожился.

Петр Иванович, отец Андрея, подбросил сыну пару пустых вопросов о жизни, чтобы разрядить атмосферу, после чего, будто никак не решаясь и одновременно понимая необходимость сказать что-то особенное, спросил:

— Ты матери звонил… разговаривал с ней… последнее время?

Этот вопрос был очень странным. Во-первых, коммунистически-официальное «матери». В кругу семьи ни Петр Иванович, ни Андрей не называли ее иначе как ласково «маманька, мамулька» и т. п. Во-вторых, Лидия Сергеевна жутко не любила болтать по телефону, и их междугородние разговоры по шаблону «как дела, какие новости» неизменно брал на себя Петр Иванович, а Лидия Сергеевна на заднем плане лишь передавала привет. И, в-третьих, что значит «последнее время»? Почему, живя с ней под одной крышей, отец не знает, звонил Андрей или нет? Он что, тоже не видел ее в эти дни?

— Нет, не разговаривал, — сказал Андрей. — А что случилось?

Настороженность Андрея все росла. Петр Иванович молчал. Андрей почувствовал раздражение:

— Так что случилось-то? — настойчиво переспросил он в молчащую трубку. Дремлющее волнение, словно потревоженный спящий хищник, приоткрыло недобрые глаза, приподняло голову, осмотрелось, и сразу же впустило когти глубоко под сердце.

— Я… в общем… в больнице лежу сейчас.

Андрей сжал лицо в сплошную гримасу, точно съел лимон. Теперь пришла его очередь молчать в трубку. Отец и больница — две несовместимые вещи. Он даже простудой не болел никогда, а в поликлинику, тем паче в больницу не пошел бы и под дулом пистолета. Произошло что-то серьезное, раз он не только пошел туда, но и лег.

— А что случилось? — повторил наконец Андрей очень тихо, будто не желая знать ответ, и с трудом глотнул сырого воздуха.

— Да с ногами проблема. Плохо ходят, как ватные.

— Почему плохо ходят?

— Вроде… не знаю… вроде какая-то опухоль сдавила… Нашли в позвоночнике. Нужно операцию делать, удалять. А то слишком давит… на ноги.

Окружающая Андрея блеклая осенняя действительность сделалась совсем бесцветной. Кислая сморщенная мина застыла на его лице, словно высеченная из мрамора. Он стал искать точки в пространстве, чтобы соединить их взглядом, но не смог. Вот торговый центр перед ним. Повсюду пляшут раскрытые зонты, но некоторые смельчаки, понадеявшиеся на погоду и обманутые ею, идут не прикрытые, ежась под дождем. Вот ларьки с галдящими выходцами из дружественных республик. Они стряпают и продают шаверму, передают ее из своих застекленных вагончиков вниз, в протянутые руки мрачных мужчин — постоянных клиентов. Мужчины эти — бритоголовые и тощие, как каторжники, одеты во все черное. Они похожи один на другого до тошноты отталкивающим видом. Дождавшись своей очереди, они получают еду, жадно осматривают содержимое целлофановых пакетов, внутри которых находится сочащаяся майонезом шаверма, отходят в сторону, уступая место следующему, и начинают алчно есть прямо под дождем, заглатывая большие куски.

У входа в торговый центр выставили какие-то серебряные искусственные елки в кадках — кому-то пришло в голову заранее создать праздничное настроение, заставить покупателя задуматься о приобретении подарков. Ведь скоро Новый год — через два месяца!

Все это Андрей увидел и осмыслил за считаные секунды, и сразу же все смешалось в одно серое месиво, размытое дождем.

Вокруг стоял невероятный шум, гудели машины, маршрутки, кто-то ругался на нерусском, чужом харкающем языке, недалеко тарахтели дорожные работы, ковыряя асфальт. Андрей ничего не слышал. Он существовал теперь внутри телефонной трубки, где были только его голос и голос отца. Не замечая, он вошел внутрь торгового центра, сразу же вышел, потом опять вошел и снова вышел. Двери открывались автоматически.

Он судорожно достал курево и начал, захлебываясь, втягивать в себя горечь никотина.

— Это опасно? Опухоль… злокачественная? — последнее слово Андрей произнес так, словно оно было запрещенным, непроизносимым.

— Нет, — заторопился Петр Иванович. — Доброкачественная, с вероятностью в девяносто процентов. Ты не волнуйся, все нормально. Динамика положительная. Ты вот что — позвони матери, успокой ее, поддержи.

Андрей сказал, что сделает это немедленно. Дальнейший разговор был очень коротким — несколько общих фраз, и большой палец уже набирал номер матери. Андрей даже не понял, кто закончил разговор — он или отец. В голове кружил неясный хоровод образов, путая мысли. Он попытался сфокусироваться на безвкусных серебряных елках в кадках и швырнул в одну из кадок окурок.

Пошли гудки.

— Да, Андрюша… — порывисто сказала Лидия Сергеевна.

— Привет, мамуль… ну что там у вас случилось? — сразу же преступил к допросу Андрей.

— Ой, ну что — плохо дела, отец в больнице, ноги почти не ходят. Сказали, что опухоль в позвоночнике передавила, не знаю — злокачественная, доброкачественная… надо удалять, — голос у Лидии Сергеевны был суровый.

— Я приеду? — спросил Андрей. — Деньги нужны?

— Нет, что тебе ехать-то? Отец в больнице, сейчас проверять его будут полностью, там медсестры, врачи следят. Деньги тоже есть. Не волнуйся, сиди в Москве, будем на связи.

— Если что, я готов приехать, как только скажешь. Я в городе сейчас, давай, вернусь домой, вечером перезвоню.

— Давай, ладно, — чувствовалось, Лидии Сергеевне не хотелось висеть на телефоне.

Андрей хотел сказать матери еще что-нибудь ободряющее, что он ее любит, чтобы она берегла себя и крепилась, но совершенно не нашел сейчас этих простых слов. Вернее, он постеснялся выдавить их из себя. Он знал ее характер — сдержанный в проявлении эмоций, скептический по отношению к словам, поэтому не решился на трепетный спич, ограничившись деловой беседой. «Вот и нашлась причина моему волнению», — мрачно подытожил он после разговора с ней, и спустился в метро.

В громыхающем и воющем, словно реактивный двигатель, вагоне, крепко прижавшись спиной к двери и глубоко погрузившись в бездумную меланхолию, Андрей заметил, что волнения, которое преследовало его так долго, разъедая по капле день за днем, больше нет. Волнение это, словно маленький ручеек, влилось в огромный океан чего-то более масштабного, сокрушительного, и бесследно растворилось в нем. А сокрушительное нечто вдруг полностью заполнило жизнь Андрея, его сущность, выдавив любое постороннее, что находилось в его мозгу, словно зубную пасту из тюбика.

Андрей так и не понял до конца, что же все-таки произошло там, в нелюбимом Питере. Если опухоль доброкачественная, и скоро операция, то, значит, все под контролем, значит, обязательно вылечат. А как же иначе! Наши ангелы-хранители не допустят иного. Он очень надеялся на то, что все обойдется легким испугом, как обычно, и не потребует его приезда.

Когда вечером вернулась с работы Мариша, Андрей рассказал ей неприятные новости, но не стал сгущать краски: нашли какую-то опухоль, на днях сделают операцию, и все вернется на круги своя.

— Ведь мы давно уже говорили, что папуле нужно удалять грыжи в позвоночнике, — принялась рассуждать Мариша. — Вот случай сам и представился, теперь не отвертится. А то так бы и откладывал всю жизнь. Знаешь, я думаю, тебе нужно поехать в Питер в любом случае, хотя бы на недельку. Надо побыть с ними, помочь. Для них это будет очень важно. Если бы не такой завал по работе, я бы тоже поехала. А ты езжай, точно, Лидусю поддержишь, пока папа в больнице. Езжай.

— Да, наверное, так и сделаю, — говорил с сомнением Андрей. — Да. Сейчас посмотрю, что маманя скажет. Если совсем все просто будет, то, может, и не поеду. Так не охота мне в этот Питер!

— Мне кажется, все будет хорошо. Не может быть ничего плохого.

— Опухоль — уже нехорошо. Операция — уже нехорошо. Но родители спокойны, паники вроде нет. Видимо — надеюсь! (он трижды постучал себя по лбу, как по деревяшке) — ничего страшного. Но как-то все непонятно, неизвестно, от этого как-то неуютно, коробит.

— Нет, выбрось все из головы! Не думай! Нельзя даже допускать возможность чего-то опасного! Это отрава — прочь ее из головы!

— Да я уверен, что все обойдется. Но и расслабиться, и думать о чем-то постороннем тоже не выходит.

— Это да, — вздохнула Мариша. — Будем ждать новостей.

Ближе к ночи Андрей сделался совсем молчаливым, ушел в себя.

— Ну не волнуйся, — успокаивала Мариша.

— Выкручивает, как студента перед экзаменами… — злился Андрей.

— Все будет нормально.

Андрей мелко кивал в ответ, не разжимая поджатых губ, и тупо смотрел в мельтешащий экран телевизора застывшим взглядом. Поздно вечером он позвонил матери и недолго поболтал с ней. Лидия Сергеевна кратко рассказала сыну о событиях, которые привели ее мужа на больничную койку. Андрей в очередной раз сказал, что готов приехать и «на чемоданах».

— Только ты не отсиживайся там, не отмалчивайся, как ты любишь, — настоятельно втолковывал он Лидии Сергеевне. — Держи меня в курсе каждого движения…

Переговорив с матерью, Андрей немного успокоился. Прислушавшись к себе, он снова отметил, что необъяснимая беспричинная тревожность, терзавшая его несколько недель подряд своей неопределенностью, под вечер особенно, так и не появилась, уступив место плотно засевшему в мозгу тупому стержню. Не осталось и следа от этого призрачного вестника надвигающегося ненастья.

Глава 2

В сентябре Петру Ивановичу исполнился пятьдесят один год. Ранним солнечным утром своего дня рождения он спешил на вокзал — приезжали из Москвы Андрей и Мариша. Помимо праздников, у них было взято за правило — приезжать к родителям в Питер раз в два-три месяца: то был некий радостный и сокровенный ритуал единения семьи для каждого из них уже не первый год. Вот и теперь Петр Иванович радовался, что снова увидит своих дорогих «москаликов», как он шутливо называл их. Последние дни ему шибко нездоровилось, но теперь, с их приездом, все как будто совсем прошло, он отвлекся от постоянного болезненного состояния, и, надо сказать, вполне удачно. В конце концов, Петр Иванович хотел праздновать и веселиться со всеми, и ничто не могло ему в этом воспрепятствовать!

Когда поезд подошел он уже ждал на перроне. Андрей и Мариша, налегке, без вещей, стоящие в тамбуре первыми на выход, видели в окно, как он изящной походкой идет вровень с останавливающимся вагоном. Девушка-проводница открыла дверь, и они выпрыгнули наружу. С каким-то особенно приятным чувством удовлетворения Андрей зарылся носом в отцовскую щетину. Петр Иванович так же старательно и с удовольствием расцеловал Андрея и Маришу и неспешно повел их к машине, тщательно припаркованной в глухом неприметном переулке, довольно далеко за вокзалом, чтобы не платить за дорогую привокзальную стоянку и при этом не быть сцапанным кружащими по району, словно голодные шакалы, эвакуаторами.

Пока они шли, Мариша что-то бойко рассказывала, а Петр Иванович непрерывно улыбался своими тонкими губами, окаймленными поверху коротко остриженными усами. Андрей тоже улыбался, незаметно с нежностью наблюдая за отцом, за его грациозной походкой, за его постаревшим осунувшимся лицом, дорогим и знакомым до мельчайшей черточки. Он готов был пройти так хоть полгорода, лишь бы подольше насладиться этой идиллической прогулкой. Наконец они подошли к черному, словно пантера, «форду» Петра Ивановича, которым тот несказанно гордился, и деловито принялись рассаживаться по местам — Андрей рядом с отцом впереди, Мариша сзади, за мужем.

— Ну что, сынок, вот ты и снова на родине, — говорил Петр Иванович, выруливая с площади Восстания на Лиговку.

— Угу, — мычал в ответ Андрей, заворожено разглядывая в окно старинные приземистые дома. За те несколько лет, как он окончательно уехал отсюда, в них успели втиснуться новые, незнакомые, чужие здания. Несмотря на то что Андрей приезжал в Питер довольно часто, он каждый раз, словно после долгой разлуки, с затаенным, сжимающим сердце волнением рассматривал родной город, ежесекундно воскрешая прохладные и тревожные, как питерский климат, воспоминания юности и молодости. В эти мгновения он чувствовал, как его переполняет тягучее томительное упоение жизнью, сочетающее в себе целую палитру разнообразных эмоций — и тоску, и ностальгию, и наслаждение, и нежность, и печаль, и любовь. Мариша понимала мужа, просовывала к нему вперед руку, гладила по голове. Андрей перехватывал обожаемую ручку жены и целовал ее, насколько мог повернуться. Мимо проплывала Лиговка, потом массивный Московский с его сталинскими громадами, потом Ленинский с серыми блочными параллелепипедами, а там уже к заливу, к новостройкам, домой.

Несмотря на праздник, Лидия Сергеевна не изменила своей натуре и встретила гостей по-домашнему, в халате. Она не придавала значения церемониям, относилась к ним запросто. Тем не менее с присущей ей природной расторопностью она быстро организовала небольшое застолье. Все четверо, не считая маленького йоркширского терьера Лидии Сергеевны, не сходившего с рук любимой хозяйки, предались семейной идиллии. Петр Иванович с готовностью выделил сыну бутылку водки из своих многочисленных запасов — пропустить рюмочку-другую по случаю. Лидия Сергеевна была недовольна — пить с утра, но Андрей выпить любил, и случаем воспользовался. К полудню он был уже разгорячен, и звал отца покурить. В квартире курить не разрешалось, поэтому они выходили и шли через общий коридор к лифтам, оттуда через закуток с мусоропроводом — на длинный балкон черной лестницы, где Андрей раскуривал специально припасенную сигару. Надо отметить, что сам Петр Иванович в этот раз не пил совсем, запретили врачи, но как будто даже захмелел заодно с Андреем, вприглядку. Отец и сын курили одну сигару на двоих, в основном Андрей, а Петр Иванович за компанию, больше для виду, беря у сына и слегка пригубляя (обычно он не курил). Андрей, разогретый несколькими рюмками алкоголя, начинал рассказывать отцу о своих московских делах, что все идет хорошо, складно, что удалось прилично заработать. Он знал, что именно денежная тема была отцу особенно приятна. Без бахвальства, словно озвучивая специально подготовленный доклад, не официальный, дружественный, но обстоятельный, Андрей рассказывал, а Петр Иванович, прищурившись, внимательно слушал, время от времени протягивая два растопыренных пальца за сигарой. Андрей вкладывал сигару в пальцы отцу, не прекращая своего рассказа. Петр Иванович, неумело прикасаясь к сигаре губами, слушал сына и всматривался в даль живописно раскинувшегося проспекта. Когда Андрей закончил, Петр Иванович вкрадчиво начал комментировать положение вещей и ставить точки над i. Он объяснял Андрею, что и как нужно делать дальше, чтобы не потерять и улучшить результаты, а потом добавил, положив ему на плечо руку и слегка сжав:

— Ты, Андрюша, превратился в волчонка в делах, и это меня очень радует. Крепко рвешь в свою сторону, цепко держишь. Но со временем ты должен стать матерым волком…

Андрей умилялся. Он всем видом старался показать отцу, что внимательно слушает его советы. Ослепительно светило солнце; они, пригретые, нежились на балконе, не торопясь уходить.

Застолье застольем, но упускать, просиживать такую погоду дома было преступлением. Андрей тянул всех в город:

— Давайте, собирайтесь, нечего сидеть, набивать животы! Как хорошо сегодня! Всего три дня в Питере — нельзя терять ни минуты…

— Вот взяли бы, и приехали на неделю, а то приезжаете вечно на день-два — ничего не успеть, все второпях, — укоряла Лидия Сергеевна. Она всегда была легка на подъем, быстро собиралась и шла, только позови, гулять она любила. Есть люди, которым не сидится дома, для которых жизнь начинается там — за пределами четырех стен, когда нога сделает первый шаг на настоящую землю, ощущая всей стопой ее плотность и силу, а ноздри вдохнут настоящего, не комнатного воздуха, дивясь его новизне и свежести. Колкость снега на пальцах, влажность дождя или утреннего тумана, прикоснувшееся к щеке дуновение нового дня, от которого поежишься и преисполнишься жизненной энергией и божественной благодатью, — вот что любили и Андрей, и Лидия Сергеевна; только дай им волю, и они уже где-то ходят, что-то изучают. А вот Петр Иванович последнее время из-за плохого самочувствия почти не выходил из дома без особой надобности. Но сегодня он был настроен решительно, упрашивать его не пришлось. Все собрались быстро, и поехали назад, к площади Восстания, откуда несколько часов до этого Петр Иванович забирал дорогих гостей (только на этот раз уже не на машине, а своим ходом, на метро).

Они наметили длинную прогулку, через весь Невский к Неве. Слишком узкие для центрального променада тротуары Невского (к тому же наполовину заставленные строительными лесами), переполненные снующим людом, вынуждали семейство идти гуськом, друг за другом, поддавшись лихорадочной сутолоке. Так было неудобно, и, дойдя до Аничкова моста, они свернули на набережную и пошли вдоль излучины реки по направлению к цирку, к Михайловскому замку и Летнему саду. Сразу же стало легче: народу почти нет, места спокойные, живописные. Изысканные фасады низкорослых домов — полудворцов, растянувшиеся по обеим сторонам закованной в камень изгибистой реки, веяли даже не прошлым веком, а через век назад, гоголевской стариной. Сентябрь выдался изумительный. Прозрачное белесое солнце, северное, обычно скупое на тепло, сегодня припекало, отражалось и искрилось в желтых зданиях, в желтых деревьях (деревья пожелтели в Питере очень рано, как по команде — начался сентябрь, и тут же зеленые мундиры сменились желтыми сарафанами). Казалось, город показывал удивительный спектакль, хотел порадовать своего верного жителя в его день рождения. Город старался изо всех сил, ласково трепал теплым ветром мягкие, подернутые редкой сединой волосы Петра Ивановича.

Когда они вышли на простор Невы, Андрей задохнулся от свежести морского бриза, от потрясающей широты пространства, залитого сияющей глазурью. Роскошь города напоминала картину гениального мастера, выполненную филигранно и в то же время с удивительной свободой штриха. Хотелось стоять часами и взирать, вдыхать, впитывать всеми порами ту страсть, которая просачивалась с поверхности этого полотна.

«А может, бросить все и вернуться! — пронеслась в голове Андрея шальная мысль. — Оставить московскую суету, всю эту непрерывную погоню за собственным хвостом, и снова сюда, откуда сбежал пять лет назад, как крыса с тонущего корабля — без оглядки, сломя голову! А оказалось-то, корабль вовсе не тонущий. Вон как расцвел, какой красотой налился! Вернуться… Хм… Мариша никогда не согласится. А вот родители были бы рады. Нет, конечно, не вернусь. Что за малодушие, и как я только мог подумать! Ни за что! Разве что помирать когда-нибудь, в старости, чтобы на той же земле, где родился. От которой отказался. Которую предал».

Но предал ли?

«Heimat ist da, wo ich mich wohlfuhle» — вспомнил Андрей название одной немецкой статьи, которую учил в годы своего образования, когда намеревался уехать в Германию (да куда угодно, лишь бы из Питера). Да, здесь была его «Heimat», но вот с «sich wohlfuhlen» имелись большие проблемы. Слишком трудные пришлось ему пережить отношения с городом, в котором он вырос, атмосферу которого всосал со старательностью грудного ребенка, всасывающего молоко матери. Слишком мало гармонии, равновесия, спокойствия. Постоянно — из крайности в крайность, от любви до отупляющей ненависти. Это выматывало, полностью вытягивало силы, словно тяжелые отношения любовников, то страстно совокупляющихся, то рвущих друг на друге волосы и осыпающих друг друга проклятиями…

Он хорошо помнил тот чахоточный, с привкусом чахоточной крови, город, из которого бежал, будучи высосан, точно пауком, до полусмерти. Он хорошо помнил серость без уголка чистого голубого неба, слякоть, хлюпающую под ногами, постоянные промозглые дожди, пронизывающие до костей, студеные зимы, бледно-розовые закаты, не важно, летние или осенние, зимние или весенние — всегда такие безотрадные и одинокие. Всюду преследовавшие неудачи, срывы, ощущение недостижимости далекого счастья, которое обитает не здесь. Болезненные встречи, болезненные расставания. Едкие фразы тех, кому сейчас он просто рассмеялся бы в лицо (а тогда они много значили, эти фразы, каждая была, как прижженная о кожу сигарета, и он ничего не мог ответить на это и стоял, растерявшись, путая слова, перекраивая уже сказанные предложения, отчего казался себе полным идиотом). Затяжные депрессии, дрожащие, как у неврастеника, руки, чувство собственной неполноценности от нереализованности и безденежья, которые вынуждали его камнем висеть на шее у родителей до двадцати пяти лет, и как следствие — постоянный контроль с их стороны. Их бессловесный укор, недоговоренное презрение, сквозившее в мимолетных фразах, словечках, акцентах, Андрей воспринимал особенно болезненно, как ушат ледяной воды. Они нещадно терзали… мысли, мысли… казалось, еще немного, и лоб его лопнет, не выдержав объема нерешенных вопросов. Кто он, зачем он здесь, имеет ли он вообще право на существование? Здесь зародилось в нем угнетающее чувство постоянной тоски, мучительного ожидания чего-то жуткого, что вот-вот должно произойти с ним, постоянное чувство тревоги, отравляющее само существование, словно беспрерывно ноющая рана, все время напоминающая о себе, не дающая возможности счастья и беззаботности бытия. Он не мог этого забыть, хотел, но не мог; он помнил всегда, даже когда забывал, помнило его подсознание.

Он боялся Питера, был беззащитен перед ним. Словно опять становился маленьким мальчиком, который снова в чем-то провинился, снова сделал что-то не так. Это был не просто страх, это была болезнь. Он болел этим городом. До сих пор, приезжая сюда, Андрей сразу же отмечал, как поднималось давление, потом появлялась бесконтрольная паника, к которой примешивалось общее состояние упадка сил и подавленность. Такое бывает, когда в квартире происходит утечка газа. Но скорее всего это было вековое болотное дыхание питерской земли.

Да, Андрей болел Питером, и всегда искал случая сбежать от своей болезни. Его мечтой была Европа, но там его ждало неизменное фиаско. Ни в Германии, ни в Австрии, куда он упорно ездил поступать в университеты, его не приняли. Русский, второй сорт, возвращайся-ка назад, откуда пришел, со своим переполненным абсурдом рассудком. И он, побежденный обманщицей-судьбой, каждый раз возвращался с разбитым кровоточащим сердцем, как возвращался бы в свою лечебницу душевнобольной, назад к безумным грезам и видениям, а город каждый раз принимал беглеца в свое лоно, тихо затворяя за ним дверь. Питер был городом его разбившихся надежд.

Теперь, приезжая сюда время от времени уже лишь как гость, он научился смотреть на город несколько иными глазами. То, что раньше казалось безысходностью, хаосом, ловушкой, что оскорбляло до глубины души, вызывало отчаяние, когда он бродил по питерским трущобам, словно изнывшийся зверь по нечищеной клетке, и видел везде одну лишь разруху, кроме разве самого центра, специально подретушированного для иностранцев, как старая кукла, теперь обретало прелестные, романтичные нотки. «А что, в этом что-то есть, — думал он, разглядывая разваливающиеся фасады, покосившиеся осыпающиеся балконы на ржавых петлях, готовые рухнуть тебе на голову, кривые подворотни, безумные дворы-колодцы. — Напоминает бедные кварталы Италии, например в Неаполе… да-да, знаменитый Испанский квартал в Неаполе, прибежище каморры. Только разве без цветов на балконах, которыми так любят украшать свои жилища итальянцы, чем беднее — тем наряднее». Но несмотря на это, даже несмотря на то что город постепенно преображался, обустраивался, красовался, распуша павлиний хвост, несмотря на то что город был приветлив и не опасен, Андрей ни за что не хотел бы вернуться сюда. Город больше никогда не будет принадлежать ему, а он — городу. Андрей не верил Питеру. Величие и нарядность, которые пленяют взгляд неопытных мартышек, завораживают, словно удав, красота и воздух свободы — все это обман. Его не проведешь, отныне он будет держаться на почтительном расстояние от этой предательской красоты…

Лидия Сергеевна все время убегала вперед, погруженная в какие-то мысли, потом останавливалась и ждала. Петр Иванович же, напротив, сильно отставал, но старательно вышагивал, улыбаясь и деловито кряхтя, несмотря на то что ходьба доставляла боль, что тело его ныло и мешало ему. Андрей с Маришей знали об этих болях, и не торопили Петра Ивановича, подстраиваясь под его шаг. Было бы очень жалко оставлять виновника торжества плетущимся в одиночестве где-то позади.

— Ну как, справляешься? Не устал? — заботливо спрашивал Андрей, обнимая отца за плечо. Петр Иванович с готовностью обнимал Андрея за талию.

— Нет, знаешь, как-то даже разгулялся, — говорил он. — Сначала спину тянуло, а теперь прошло. Такое ощущение, что вообще не болит.

— Надо чаще выбираться. Тебе полезно гулять. А то, наверное, вообще из дому не выходишь, а?

— Да, давно не освежал видов. Надо восстанавливать традиции. А то как-то только из окна машины, да и то от дома до работы и обратно.

— Кстати о традиции — зайдем в то кафе?

— Давай, почему нет.

В детстве Андрей довольно часто гулял с родителями по центру города, и каждый раз прогулка завершалась в каком-нибудь кафе — без этого приятного апофеоза никуда. В последние годы, когда Андрей с Маришей приезжали в гости, прогулки снова заняли прочное место в их общем расписании. Им давно уже приглянулась одна кофейня, и, заканчивая очередную прогулку, они как бы невзначай, случайно, интуитивно оказывались поблизости от нее. Сегодняшний день не стал исключением. Они по привычке поднялись на второй этаж и, усевшись за столик, принялись перелистывать меню. Андрей всегда пил американо, черный и горький, без каких-либо добавок; Мариша любила латте и мороженое, Лидия Сергеевна неизменно брала штрудель — нечто более изысканное, нежели обычный кусок торта или пирожное; Петр Иванович брал то, на что ложился глаз. Они были немногословны. Разговор не имел значения, достаточно было видеть сидящие друг напротив друга довольные родные лица. Когда они закончили, Петр Иванович потянулся за бумажником, но Андрей остановил его:

— Я заплачу.

Петр Иванович не стал доставать деньги и, откинувшись на спинку стула, сладко улыбаясь и жмурясь, наблюдал, как сын оплачивает счет. Он испытывал искреннюю радость, что его день рождения проходит так удачно. В своих мыслях он никогда не заходил так далеко, как Андрей, не занимался разборкой питерской души, не залазил в питерские трущобы. Его все здесь устраивало. Он был доволен происходящим, доволен городом. Он был доволен сыном.

Глава 3

Петр Иванович был доволен Андреем. Он не любил высокопарных слов, но можно было сказать, что он гордится сыном. Вот уже три года, как это чувство, гордость, которое Петр Иванович встретил со всей серьезностью и торжественностью, как долгожданного дорогого гостя, сменило два других, прямо противоположных — презрение и еле сдерживаемое раздражение.

«Да, Андрей изменился, повзрослел», — думал Петр Иванович с удовольствием. А раньше он был тюфяк тюфяком, заласканный и одновременно затюканный матерью неудачник. Мать, как наседка, ни на шаг не отходила от своего единственного отпрыска, обожаемого и всецело подчиненного ей. Она лепила из него, что хотела — это называлось у нее «заниматься с ребенком, посвящать все время ребенку». Вероятно, она видела в Андрее какое-то высшее предназначение, но, скорее всего, стремилась максимально реализовать свои собственные амбиции, насытить инстинкт материнства. Петр Иванович наблюдал за становлением Андрея со сдержанным недовольством.

Уже к одиннадцати годам, ревностно оберегаемый матерью от любых физических нагрузок, Андрей превратился из нормального ребенка в инфантильного увальня. Никакого бесцельного шатания по улицам, никаких подозрительных контактов с дворовой шпаной. Только рядом, под присмотром, только за книгой, или в театре, или в музее, или на каком-нибудь очередном частном занятии по немецкому языку. Досуг Андрея был полностью укомплектован и неотделим от материнского досуга. Не удивительно, что вследствие такого тепличного воспитания Андрей рос подростком необщительным, чересчур погруженным в свой внутренний мир в ущерб внешнему, от этого склонным к депрессии. С такой амебой («Настоящий петербуржец!» — презрительно думал про него архангелогородец Петр Иванович) не только не хотелось иметь никаких дел, такой вызывал неприятие, граничащее с отвращением, какое невольно вызывает у взрослого мужчины маменькин сынок.

Тем не менее Андрей не был бездырем или отсталым пришибком, скорее наоборот, в понимание Петра Ивановича, слишком заумным, эдаким ботаником, зубрилой с гуманитарным уклоном. Он с удовольствием учился, много читал, увлекался литературой, историей, философией, языками, немного классической музыкой и живописью, всем, что связано с искусством. Все это вызывало у Петра Ивановича, инженера средней руки, далекого от всего гуманитарного, предпочитавшего книгам газету, смутную тревогу. Он отлично понимал, что подобные увлечения, которым безгранично потакала Лидия Сергеевна (она говорила Андрею буквально, что готова обеспечивать его столько, сколько потребуется, лишь бы он развивался, учился, не думая о деньгах, — свой кусок хлеба с маслом он всегда получит), были полнейшей чертовщиной, занимаясь которой, Андрей не только не сможет когда-нибудь начать прилично зарабатывать, но и вообще мало-мальски прикрыть свой зад.

Спрашивается, если Петра Ивановича так бесил образ жизни Андрея, все эти высшие материи, в которых тот витал, то почему он сам не занялся его воспитанием, не спустил своею твердой рукой с небес на землю? Что останавливало его? Ответ был очень прост: Петр Иванович много работал, зарабатывал деньги (сначала на заводе, потом, после краха социалистической империи, в коммерческой фирме), и не имел времени, а в большей степени — желания, заниматься чем-то еще. К тому же жена вряд ли позволила бы ему вмешаться в тот воспитательный процесс, который она наладила. Поэтому, морально оправданный в собственных глазах, он предоставил жене заниматься сыном, освободив ее в свою очередь от необходимости ходить на работу (только после того, как Андрей окончил вуз и вышел из-под опеки матери, болезненно оторвался от нее намертво вросшим до того куском плоти, Лидия Сергеевна, внезапно оказавшись не у дел, чтобы, по ее выражению, «окончательно не рехнуться», пошла на дешевые курсы парикмахеров и устроилась в простенький салон красоты, неподалеку от дома, в котором проработала до тех пор, пока Петр Иванович не открыл свой магазин).

Пока Андрей учился в школе, все выглядело очень даже мило. Умный увлекающийся мальчик, не требующий заметных капиталовложений, пусть и нелюдимый, но послушный, не мог доставить серьезных проблем. Но когда школа закончилась и пришло время думать, что же дальше, для Петра Ивановича начался по-настоящему трудный период.

Мать бескомпромиссно определила Андрею дальнейшее занятие — немецкий язык. Лидия Сергеевна мечтала, чтобы Андрей в совершенстве овладел им и уехал в Германию. Почему Германия? Возможно, при коммунизме, откуда была родом Лидия Сергеевна, эта страна казалась тем пограничным пунктом, на котором хоть и лежала цепкая когтистая советская лапа в виде ГДР, Берлинской стены и прочего, но за которым уже во всю ширь простирался европейский рай, роскошная жизнь, свобода, неизвестные советскому труженику, жившему в аскетической отрешенности, так сказать, в «рабском равенстве», без надежды на лучшие времена. Несмотря на то что когда встал вопрос о профессиональном образовании Андрея, коммунизма давно не существовало, рефлекс все же остался.

Андрей был равнодушен к немецкому языку, зато живо интересовался медициной, хотел стать врачом.

«Вот еще — сидеть в поликлиниках, осматривать бесконечных старух за копейки», — категорично оборвала Лидия Сергеевна намеки Андрея. Вскоре у них произошла по этому поводу короткая, жесткая перепалка, первый всплеск непокорности со стороны Андрея; верх одержала Лидия Сергеевна, и Андрей, подчинившись матери практически без боя, засел за никому не нужный немецкий. Поступив по этой специальности в вуз, он даже разохотился, втянулся в изучение навязанного матерью предмета.

Петр Иванович наблюдал за происходящим как обычно, со стороны, не вмешиваясь. Наблюдая, он с ревнивым чувством собственника рассчитывал на то, что Андрей, закончив обучение, тотчас, с корабля на бал, пойдет работать, как в свое время пошел работать и сам Петр Иванович. Он с нетерпением ждал наступления тех времен, верил, что они не за горами. И он ошибся.

Совершеннолетие не дает никаких гарантий немедленной самостоятельности, как это представлял себе Петр Иванович. К тому же Андрей, под покровительством матери, явно привык к неторопливому пассивному потреблению знаний, без последующего их применения на практике (под практикой Петр Иванович подразумевал, естественно, зарабатывание денег). Годы шли, а Андрей все так же, как и десять лет назад, сидел в своей комнате за книгами. «Как же так! — горячился Петр Иванович. — «Как же так! Ведь можно же было хоть куда-нибудь устроиться на подработку. Я не прошу становиться за кассу в Макдональдсе, или мести дворы, но уж по профессии-то, найти пару учеников по немецкому сам бог велел. Хотя бы ради карманных денег. Ладно! Пусть доучивается. А там посмотрим…» (надо сказать, Андрей все же нашел одного ученика, к которому ездил домой, и это немного утешало Петра Ивановича).

Когда обучение в вузе подошло к своему логическому концу, словно тяжелое похмелье, над ними всеми нависло осознание того, что немецкий язык как профессия — абсолютно бесперспективное дело, во всяком случае в России, тем более в Петербурге.

И тогда Лидия Сергеевна сделала решительный шаг. Она сказала Андрею собираться в Берлин, в Университет Гумбольдта, а Петру Ивановичу — готовить на это деньги. «Надо… — говорила она, — …дать ребенку шанс устроиться в жизни, получить то, чего мы были лишены». Ладно, надо так надо, Петр Иванович не противился, зная, что когда Лидия Сергеевна чего-то хочет, то лучше как можно быстрее дать ей это. Андрей с удовольствием поехал, воодушевленный возможностью прошвырнуться до Европы, и может быть, даже осесть в ней. Через три недели он вернулся назад — разумеется, его не взяли.

«Ничего, поедешь в Австрию», — не растерялась Лидия Сергеевна. У Петра Ивановича глаза на лоб полезли. Он и без того оплакивал безвозвратную потерю тысячи евро, потраченных на Берлин, теперь же впал в отчаяние. Поездка Андрея в Австрию означала только одно: опять бесконечные дни, месяцы, проведенные на нелюбимой работе ради денег, будут отданы непутевому сыну, этому трутню; опять — выкинутые в пропасть тысячи евро, которые Петр Иванович так старательно, рубль к рублю, откладывал на старость, чтобы однажды со спокойной душой послать всех к чертям собачьим и мирно дожить век вместе со своей строптивой супругой, тратя сбереженное в свое удовольствие.

Петр Иванович никогда ни с кем не делился переживаниями, копил их внутри самого себя. Смолчал он и в этот раз, но больше не мог относиться к Андрею иначе как с глубочайшим презрением, особенно после того, как Андрей и из Австрии, как прежде из Берлина, вернулся несолоно хлебавши. Несмотря на то что Петр Иванович злился из-за потерянных денег, в глубине души он был рад, что Андрей никуда не поступил, избавив тем самым Петра Ивановича от необходимости годами содержать его за границей, так как толка там все равно никакого не вышло бы.

Вернувшись из Европы, полностью разочарованный в том, чему он посвятил столько времени и сил, обиженный на то, что его нарочно заставили заниматься тем, что в итоге привело к краху и перечеркнуло его судьбу, Андрей положил перед родителями диплом того русского несчастного гуманитарного вуза, который ему все же удалось окончить, и заявил, что отныне не желает тратить жизнь на то, что ему противно. На это ничего нельзя было возразить. Отчасти он был прав. Дорого обошелся им их эксперимент. Петр Иванович понимал, что в том, что сын не смог найти себя, виноваты и он, и его жена. Он — потому что никогда не занимался воспитанием, предпочитая платить, она — потому, что заставила делать Андрея совсем не то, о чем тот мечтал. Надо было позволить ему заниматься медициной.

Андрей ушел в загул. Он больше не читал умных книг и не слушал классической музыки, не ходил в музеи и театры. Обзаведясь друзьями-тусовщиками, он целый год пропадал в ночных клубах, тренажерных залах, пробавлялся случайными заработками, жил одним днем. Он заявлял, что вот она — настоящая, не книжная, жизнь, которой он раньше не знал и которая отныне для него эталонная. Тем не менее, когда Лидии Сергеевне досталась по наследству однушка в Москве, он тотчас забыл эту самую «эталонную жизнь» сомнительного питерского покроя и запросился туда, в величественную, сногсшибательную, совершенно не уступающую никаким европам, столицу. Лидия Сергеевна, не задумываясь, позволила сыну ехать. Андрей в две недели собрался и уехал из Питера в Москву, на этот раз навсегда.

Первый год в Москве Андрей мыкался, тыкался, пытался устроиться. Лидия Сергеевна втайне от мужа посылала ему немного денег; Петр Иванович знал об этом. Сокрушенно, с ноткой обреченности, уже не веря в то, что ситуация когда-нибудь изменится, он думал про Андрея: «Почему любое, что бы он ни делал — все заходит в тупик, везде его ждут неудачи, проигрыш? А платить за это приходится только одному человеку… Хоть сколько-нибудь скопил бы, отложил бы. А то все клянчит, и клянчит, и клянчит. Закончится это когда-нибудь? Такое ощущение, что никогда. Вот и теперь потекли в Москву мои вымоченные в поту питерские денежки».

И когда разочарованный и уставший от всего этого Петр Иванович практически поставил крест на Андрее, вдруг на тебе — холостой заряд выстрелил. Это напомнило Петру Ивановичу кашу, которая, долгое время оставаясь забытой на холодной плите в виде сырых несъедобных зерен, вдруг, поставленная на огонь, в считаные минуты начинает вздуваться, пускать пузыри и вариться, быстро доходя до вожделенной стадии готовности.

Откуда добыл Андрей этот чудодейственный огонь, заставивший его так быстро закипеть, Петр Иванович поначалу не знал (да и не интересовался особо). Главное, что одним днем Андрей слез с давно уже трещавшей шеи Петра Ивановича и больше не просил денег. Вскоре он стал зарабатывать даже больше, чем сам Петр Иванович, купил машину.

И Петр Иванович возблагодарил небеса. Радость его была столь велика, чувство внутренней освобожденности от многолетнего финансового ига столь обширно, что он сразу же отбросил прочь, словно отслужившую свое грязную рубашку, те негативные чувства, которые язвили его ранее (эту данность, эту обременительную необходимость, продиктованную сложившейся ситуацией, которая чуть не переросла в нечто окончательно враждебное, непримиримое), и проникся искренней полновесной отеческой любовью к сыну.

Особенно приятен был Петру Ивановичу союз Андрея и Мариши. Петр Иванович увидел перемены к лучшему в Андрее именно после того, как в жизни Андрея появилась Мариша. Действительно, с ней дела у Андрея сдвинулись с мертвой точки и пошли вверх, а сам он поменялся, приобрел черты взрослого серьезного мужчины, избавившись от раздражающего образа вечного юнца.

Как типичный флегматик, Петр Иванович был человеком уравновешенным и выдержанным, во всяком случае внешне. Воцарившиеся баланс и благополучие в жизни его семьи подарили вдобавок к внешнему спокойствию еще и внутренний комфорт, сделав вполне счастливым человеком, удовлетворенным достигнутыми жизненными результатами. В силу природной бережливости, граничащей порой со скупостью, Петр Иванович был человеком обеспеченным, но не зацикленным на богатстве (несколько странная особенность, учитывая его ревнивую убежденность в необходимости работать и зарабатывать. Да, он уважал стабильный средний достаток, получаемый трудом, но никогда не гнался за крупным шальным барышом или гламурной жизнью). На работе его ценили не только как хорошего профессионала, но и как личность. За что бы он ни брался, он всегда неторопливо, с невероятной дотошностью, способной даже вывести из себя иного оппонента, мог привести любое дело, даже откровенно проигрышное, к победному для себя итогу. За это он пользовался большим почетом и авторитетом у любого, кто был с ним знаком. «Я всегда буду вторым человеком в бизнесе, — говорил он. — Я не собираюсь рисковать, не собираюсь договариваться ни с властью, ни с бандитами, мне это не нужно и я этого боюсь. Но если я на кого-то работаю, то такой человек будет процветать». И, увидев, какой густой сок дал наконец так долго и трудно зревший Андрей, Петр Иванович добавлял в разговорах с ним:

— Я-то второй, а вот у тебя есть все шансы стать первым.

И он понимал, что Андрею удалось-таки стать первым, пусть и поздно, пусть и не в том, в чем им с женой хотелось, и даже не в том, в чем хотелось Андрею, пусть и вырвав из его, отцовского, бока солидный кус жизни. Наблюдая за Андреем, когда тот через год завел свое собственное небольшое дельце, Петр Иванович задумался — а не попробовать ли и ему стать первым, не отказаться ли от своей закостенелой позиции относительно второстепенной роли в искусстве предпринимательства. Уже не было тех бандитских девяностых, которые держали волю Петра Ивановича в парализующем страхе перед яркими воспоминаниями о дешевизне человеческой жизни; уже не было тех огромных нескончаемых трат на сына, и некоторые деньги оказались свободными для того, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению, потратить на задумки, желания, мечты. Так почему бы и нет!

Петра Ивановича всегда тяготила работа по найму, даже хорошо оплачиваемая. Ему, как любому нормальному человеку, не нравилось, что кто-то управляет им, указывает что делать, а иногда и тычет, как щенка, носом в лужу. Если в молодости это воспринималось легко, то теперь, с годами, когда умудренная подступающая старость взывала, требовала уважения и самодостаточности, стало сложно крутить шестеренкой, всего лишь одной из многих других шестеренок, колесо чужого достатка и успеха.

И Петр Иванович решился. Обсудив с женой, которая безоговорочно поддержала его, он ушел с работы и снял в аренду (напополам с большим своим приятелем Вадиком, Вадимом Александровичем, которого он считал чуть ли не единственным другом и единомышленником) помещение в очень хорошем месте, почти в центре города, на Разъезжей.

В короткий срок они организовали там галантерейный магазинчик, сразу же завоевавший благорасположение местных домохозяек. Оба, и Петр Иванович, и Вадим Александрович, были мужчинами зрелыми, опытными, привыкшими брать быка за рога и делать дело на совесть, как нужно, чтобы потом не переделывать.

Магазин получился симпатичный, пестрящий интересными для дам товарами, а главное — он был свой собственный, родной. Когда в первый день торжественного открытия, в окружении Лидии Сергеевны (Андрея тогда не было), Вадима Александровича с женой, нескольких сотрудниц-продавщиц и нескольких общих знакомых Петр Иванович перерезал большими канцелярскими ножницами розовую ленточку, натянутую в проходе, он весь сиял от счастья. Перед ним простиралась новая жизнь, интересная, творческая, где можно было широко расправить плечи и глубоко вдохнуть полной грудью долгожданный воздух свободы.

И все было бы замечательно, если бы не одно но.

Глава 4

В то самое время, когда Петр Иванович открыл свою галантерею, то есть пару лет назад, у него стала побаливать спина. Абсолютно здоровый, стройный — правда, с небольшим животиком — элегантный мужчина приятной внешности с аккуратно стриженными, в меру пышными усами, в меру деловой, в меру строгий, в меру приветливый со всеми, Петр Иванович никак не походил на того, у кого может что-то болеть. Всецело увлеченный своим новым детищем, магазином, Петр Иванович не обращал особого внимания на слабое постанывание в пояснице. Он чувствовал, знал эту почти неприметную, мягкую, будто теленок пытается бодаться, боль, но не воспринимал ее всерьез. Ему даже казалась приятной легкая ломота внизу спины, какая появляется порой после насыщенного трудового дня: уставшие члены изнывают в ожидании заслуженного отдыха, манят поскорее раскинуться на кровати.

«Да и потом, годы уже не те, — думал Петр Иванович, — пора готовиться к появлению чего-нибудь эдакого. Излишки жизнедеятельности, так сказать. Все равно, рано или поздно даст о себе знать какая-нибудь старческая хворь — радикулит, простатит, соли… что там еще бывает после пятидесяти? Геморрой… геморрой у него и так уже лет пятнадцать, от сидячей работы. И ведь каждый новый год будет появляться что-то новое. Такова жизнь!

По утрам Петр Иванович и вовсе чувствовал себя отменно, боли как не бывало; как следует выспавшись, в халате на голое тело, он бодро шел из спальни на кухню, где разбивал на сковородку два яйца («убить пару яичек» — так он это называл). Лидия Сергеевна, также в халате, позевывая, готовила кофе и смотрела по маленькому пузатому телевизору, водруженному на холодильник, утренние передачи о здоровье. Петр Иванович кофе не любил, как не любил и передачи о здоровье, зато очень уважал настоящий, не в пакетиках, свежезаваренный чай, а еще больше любил проводить утро вот так, с женой, уютно и разнеженно, на своей большой кухне, завешанной сувенирными тарелками из разных стран и городов.

Позавтракав, он не спеша собирался на работу. Торопиться ему больше было некуда. Отныне он был хозяин, руководитель, и мог позволить себе любые вольности, даже взять спонтанный выходной, вообще не поехать на работу. Да и можно ли было назвать это работой? Хобби, любимое занятие — так, пожалуй; дело, от которого не устаешь, а если и устаешь, то какой-то сладкой усталостью, полной удовлетворения. С той, прежней, отупляющей работой это занятие не имело ничего общего.

Петр Иванович с содроганием вспоминал, как в течение стольких лет, изо дня в день, был вынужден с самого раннего утра ездить на ту ненавистную работу; еще даже не проснувшись, уже за час до того, как зазвонит будильник, он был заранее разбит, подавлен, а писк будильника в конце, как унизительная пощечина, возвещал, что рабу пора на галеру, что волку пора выходить в промозглых сумерках на поиски пропитания; и он вставал и шел, закутавшись в пальто, ехал не на машине, чтобы не опоздать из-за пробок, а на общественном транспорте до метро, потом вниз, в подземелье; в час пик втискивался в переполненный вагон, вдыхал запах толпы, близко, вплотную — запах чужих постелей, чужих тел, запревших ото сна и наскоро залитых духами.

Просидев в душной каморке положенные девять часов, выполняя отвратительные обязанности, он, дождавшись окончания рабочего дня, выходил из дверей в свежий полумрак вечера и с досадой отпускал еще один день, выброшенный коту под хвост. Ну и ладно, плевать!

А дальше назад, домой, в вечерний час пик в набитом до отказа вагоне метро, спина в спину или нос к носу, с пробивающимся из глубины пиджака сопрелым душком, он с нескрываемым неудовольствием трясся под стук колес вместе с сотнями таких же мучеников, синхронно, угрюмо, понуро. Чу-чух, чу-чух, чу-чух… Чтобы с каждым новым рассветом снова и снова вставать и упорно идти туда, куда уже осточертело ходить ради какой-то мифической цели.

Петра Ивановича передергивало от воспоминаний. «Нет, теперь все будет по-другому!» — думал он, забираясь в салон своего автомобиля и смакуя непривычное душевное умиротворение. И чем чаще вспоминал он свою прежнюю жизнь, тем с большим энтузиазмом и самоотдачей занимался нынешней. Так легко стало, когда не из-под палки, не по нужде, по доброй воле!

А спина все-таки побаливала. В течение дня Петр Иванович отвлекался и забывал о ней, но к вечеру поясница напоминала о себе, маленькая жилка, словно струнка маленькой скрипки, тянула вбок и пульсировала в такт биению сердца. Приезжая домой, поужинав, Петр Иванович просил жену:

— Заюнька, помассируешь спинку?

Лидия Сергеевна соглашалась. Петр Иванович быстро принимал душ и распластывался на кровати. Лидия Сергеевна разминала спину мужа своими тонкими пальцами. Петр Иванович покрякивал от удовольствия, время от времени подсказывая:

— Пониже, вот тут, — и, выгибая назад руку, показывал, где нужно было мять, неуклюже перебирая пальцами поверх того места.

Вскоре магазин стал пользоваться популярностью и приносить определенный доход, пусть и не такой внушительный, как в то время, когда Петр Иванович работал не на себя, почти в два раза меньший, но приятный; чистую выручку, после оплаты всех счетов и прочих расходов, они честно делили с Вадимом Александровичем пополам. Все работали дружно и старательно, дел было невпроворот, и Петр Иванович «твердо держал руку на пульсе» (это было одно из его излюбленных выражений, означающее предельную концентрацию внимания, с целью достижения наискорейшего и наилучшего результата). Он носился туда-сюда по городу в своем автомобиле, останавливаясь то у складов, то у дверей магазина, втаскивая и вытаскивая связки, тюки, рулоны, пакеты, волоча это все с суетой муравья в свой муравейник. Лица, люди, события мелькали перед ним, как в калейдоскопе. Дни и месяцы летели быстрее прежнего, принося и унося с собой весну, затем лето, осень, зиму, опять весну. Дождь, тусклое солнце, дождь, дождь со снегом, студеный мороз… снова дождь, дождь, вечный питерский дождь… иногда Петр Иванович не мог вспомнить день недели: что, уже пятница? Как, понедельник! Еще февраль? Господи, уже середина апреля! Утром Петр Иванович припарковался прямо напротив витрины — удалось найти местечко среди жмущихся друг к другу разномастных консервных банок. А выйдя вечером и с грохотом рванув вниз наружные жалюзи, приладив к ним замок, он с удивлением обнаруживал, что машина стоит на противоположной стороне улицы, вдалеке… ах да, это ведь вчера он парковался здесь, у витрины! Или позавчера?

Однажды вечером, выйдя из магазина и тщательно заперев его, Петр Иванович открыл дверь своего автомобиля, намереваясь незамедлительно сесть и укатить домой ужинать. Тянуть тут было нечего — дома его ждала подготовленная бутылочка водочки. Петр Иванович заблаговременно, каждые выходные, ездил в супермаркет и покупал несколько бутылок, по акции — три по цене двух или что-то в этом роде, чтобы потом в течение недели, после работы, под вкуснейший ужин (Лидия Сергеевна замечательно готовила, нежирно, полезно, необычайно вкусно), одну за другой употреблять их по прямому назначению, рюмочку-две-три в день. Ох, и любил же Петр Иванович водочку! Со времен хулиганской своей молодости, со студенческой скамьи любил. Под селедочку — ах! — да с лучком! Есть ли на свете кушанье лучше! От всех абсолютно болезней, которых Петр Иванович за свою жизнь в глаза не видывал, лучшим лекарством считал он заветные 150 граммов. Спирт чистит организм, был убежден он, и называл любого, сомневающегося в этом, невеждой. Впрочем, Лидия Сергеевна первая воспринимала его учение о животворящем спирте в штыки, она сердилась, делала замечания, когда профилактика проводилась Петром Ивановичем слишком интенсивно, и он незаметно, как бы случайно, принимал не положенные и вымеренные им же самим сто пятьдесят, а двести пятьдесят или даже триста граммов за вечер. В конце концов Лидия Сергеевна смирилась и молча ставила на стол дымящуюся тарелку с ужином, пока Петр Иванович открывал нижний отсек холодильника, где в морозе, со слезой, хранилась половинка бутылки очередной, тщательно выбранной по цене и качеству марки любимого напитка.

Итак, открыв дверь машины, изнывающий от сладостных предвкушений Петр Иванович нагнулся, чтобы забраться внутрь, и тут его точно подломило в пояснице. Боль пронзила его такая, что он безвольным мешком повалился на сиденье, ноги же остались снаружи — сил втащить их не оказалось. Петр Иванович лежал с искаженным гримасой лицом, шепча проклятия, не шевелясь, в великом страхе. Он старался не сделать ни одного лишнего движения, чтобы не спровоцировать обострения столь сильной боли, которую он только что испытал. Постепенно боль отступала. Минут десять Петр Иванович выжидал, пока отпустит совсем, после чего кое-как умостился в кресле, втянув ноги. Еще минут десять он приходил в себя, пытаясь совладать с панической атакой и наблюдая за отголосками боли, которая, уходя, сменилась нытьем в пояснице.

Мысли о еде и о водке исчезли, уступив место страху и удивлению. Конечно, это было лишь резкое движение, нелепость, впредь надо быть аккуратнее, рассуждал сам с собой Петр Иванович. Естественно, все пройдет. Но испытать такое еще раз когда-нибудь — боже упаси! Пора браться за себя, на следующей же неделе в бассейн! И чтобы Лида почаще мяла спину. Петр Иванович недовольно покачал головой, еще раз злобно выругался в адрес досадного болезненного происшествия, нервно повернул ключ зажигания и вырулил в сторону проспекта.

Дома, именно так, как и предполагал глава семьи, ждал ужин. Выпив по привычке на сто граммов больше положенного, Петр Иванович, вымытый и переодетый в мягкий турецкий халат, улегся на кровать перед телевизором и защелкал пультом. Чувствуя, что сон вот-вот возымеет над ним власть, Петр Иванович ласково позвал:

— Заюнь, помни спинку, пожалуйста, а то сегодня потянул сильно, когда в машину садился.

Лидия Сергеевна отложила на подоконник вышивание, которым была занята, а Петр Иванович сбросил с себя халат, нагишом перевернулся на кровати, уткнулся лицом в подушку и зажмурил глаза в ожидании блаженства.

Казалось бы, так напугавший Петра Ивановича эпизод с внезапным приступом остался в прошлом, и лучше всего было бы поскорее забыть о нем, но Петр Иванович помнил. И помнил потому, что спустя короткое время боль заявила о себе вновь, и уже более не покидала приглянувшегося ей тела Петра Ивановича. Сначала день-другой, потом неделя, потом целый месяц — нытье в пояснице не прекращалось.

Любой на его месте немедленно кинулся бы к врачу. Петр Иванович ни к какому врачу не пошел. Он также ничего не рассказал жене, зная, что она тотчас поднимет ненужный переполох. Вместо этого он затаился, тревожно наблюдая за своими новыми ощущениями. Видя, что боль, хоть и терпимая, но раздражающая, упорно засела в нем, словно заноза, Петр Иванович злился. Он чувствовал, что попал в тупиковую ситуацию, и не знал, как из нее выпутаться.

Дело в том, что он никогда не сталкивался с медициной, обследованиями и прочим, и категорически не собирался сталкиваться и дальше, несмотря на внезапное недомогание, которое своей назойливостью и болезненностью заявляло о том, что игнорировать ее, как какую-нибудь пустяковую простуду, не следовало бы. Но мысль о том, чтобы идти лечиться, вызывала у Петра Ивановича досадливую гримасу и внутренний протест. Ну побаливает слегка, ну и что, это еще не повод паниковать. Главное — без фанатизма! Зачем форсировать события? Лида — другое дело, та постоянно проверялась, то к одному врачу побежит сутра, то к другому запишется на прием. Но ведь женщинам без этого никак. А мужчине зачем? Тем более что до недавнего времени все было прекрасно, никто даже и думать не думал, что есть какая-то спина, которая к тому же может болеть.

Петр Иванович презирал отечественную медицину. Он не только презирал, он отрицал ее. Он и слышать не хотел о том, чтобы идти в поликлинику, стоять в толпе пенсионеров, слушать их трескотню и перебранки. Да и потом — что может путного сказать обычный терапевт? Бесплатный терапевт (хорошо если не с купленным дипломом), привыкший тихо-ровно сидеть в своем кабинете, выписывая никому не нужные рецепты или озвучивая глупые диагнозы, придуманные на ходу. Петр Иванович не имел против них ничего личного, пусть сидят и дальше. Все они наверняка хорошие ребята, эти врачи. Только себя как их клиента он не видел ни под каким соусом. Просто бесплатного ничего не бывает. Бесплатное, некачественное, притянутое за уши лечение вызывало у Петра Ивановича искреннее отвращение. Конечно, государство обязано предоставить бесплатное лечение, и многие больные, не имеющие средств платить, пользуются этим лечением, надеясь на улучшение своего состояния. Но значит ли это, что и врач должен работать бесплатно, и при этом работать хорошо? Нет, был убежден Петр Иванович. Мизерная зарплата унижает, унижение формирует комплекс неполноценности, который в свою очередь порождает озлобленность. А уж озлобленность, смаковал Петр Иванович свои экономические теории, стимулирует желание отыграться на ближнем, приобщить последнего к лишениям и горестям, чтобы жизнь сладкой не казалась. К врачам эта теория подходила как нельзя лучше. Да и сами эти врачи настолько привыкли уже, наверное, работать задарма, что, покажи им купюру и пообещай отдать им ее за хорошую работу, они, напрягая память и пытаясь вспомнить, чему их учили в медицинских вузах или училищах, так, пожалуй, ничего и не вспомнят.

Жена недавно рассказала возмутительный случай. У ее знакомых годовалый ребенок в течение недели испытывал приступы удушья. Несколько раз приезжала неотложка, но врачи не видели ничего страшного в состоянии младенца, фиксировали ложные вызовы, грозили штрафами. А через неделю девочка-крошка, любимица родителей и бабушки, умерла. Ай да врачи! Зато гудеть-заливаться на всю улицу, особенно когда затор на дороге — в этом им нет равных! Двадцать лет назад, в Архангельске, мать Петра Ивановича умерла от рака. Бюджетный медработник из районной поликлиники в течение нескольких лет в упор не видел на снимках (или не хотел видеть, или попросту не понимал, что он видит), как рак сантиметр за сантиметром пожирает ее печень. Зато потом, когда не увидеть огромную опухоль было уже невозможно, бюджетный медработник добродушно развел руками: так ей сколько лет-то? Чуть меньше семидесяти. Ну а что вы хотели! Пожила уже! Точно он был поставлен высшими силами распределять, кто «пожил уже», а кто еще нет.

С серьезной медициной в России тоже дела обстояли, в понимании Петра Ивановича, не очень. Один его приятель, дипломированный хирург-уролог, с которым лет десять назад Петра Ивановича свела небольшая урологическая проблема, уехал по приглашению в Израиль, работать в клинике. Он писал оттуда восторженные отзывы: технологии и подходы совсем другие! Болезни рассматриваются на молекулярно-биохимическом уровне! Петр Иванович с горькой иронией шутил в ответ: вот-вот, а наши делают на опытно-познавательном уровне, по принципу разрезал — посмотрел, если есть что знакомое, то отрезал, если нет — зашил обратно. Приятель отвечал: ну, примерно так. Жаль, выпал тот приятель из поля зрения, а то можно было бы к нему обратиться за советом… но только не к нашим. Нет, никогда Петр Иванович не пойдет к ним за помощью. Уж лучше как-нибудь так, народными средствами, или русским авосем. Или верными ста граммами — вот уж поистине незаменимое лекарство.

А каковы наши больницы — от одного их внешнего вида бросает в дрожь, на спине проступает холодный пот. Отдыхая в позапрошлом году с женой под Барселоной, они выехали на прогулку в город, и там, где-то недалеко от Парка Гуэля, прошли мимо клиники. Тогда, еще совершенно здоровый, Петр Иванович подумал с восхищением — какая чистота, красота, вот в такой больнице и полежать-подлечиться не страшно. «Страшно… страшно, — думал теперь Петр Иванович, — страшно оказаться в кабинете врача с настоящей болью, как нынешняя, которая не сулит ничего хорошего, и не важно, в Барселоне ли или в нашей совдепии». Как ребенок, не зная, что его ждет за белыми врачебными дверями, какая боль и какие страдания, кричит и плачет, и упирается, так и Петру Ивановичу было страшно. «Но я не ребенок, — думал он, — и сам выбираю, что мне делать, и мое решение таково: никуда не иду, спокойно жду, пока пройдет само». Пройдет, обязательно пройдет, надо лишь немножко обождать.

Но само не проходило. Боль не спеша, месяц за месяцем зрела, росла, набиралась сил, капля за каплей отнимая силы у своего хозяина. Петр Иванович стал выглядеть каким-то замученным: осунувшееся бледное лицо, неизвестно откуда появившиеся старческие пигментные пятна в уголках глаз. Его природная подтянутая стройность приняла одряхлевший вид, который он пытался скрыть за деловыми свитерами и пиджаками. Поначалу он изо всех сил старался придать себе вид беззаботный, изображал энтузиазм и нарочитую активность. Этим он хотел обмануть и себя, заглушить внутреннее волнение, и жену, чтобы та не догадалась об истинных причинах его плохого самочувствия и не принялась надоедать ему требованиями немедленно что-то предпринять. Но все его попытки улыбаться, непринужденно общаться выглядели неестественно, он быстро уставал от лицедейства, сдавался и погружался в себя, как бы отстраняясь от окружающего мира и делаясь напряженно задумчивым.

Лидия Сергеевна, не зная о том, что в действительности происходит с мужем, и видя его усугубляющуюся отчужденность, принимала это на свой счет. Она была недовольна, наблюдая, как, приезжая из магазина, Петр Иванович молча съедал ужин, выпивал водки и немедленно пропадал в спальне, зарываясь под одеяло и в полудреме выглядывая оттуда в сторону телевизора. Нет, она не устраивала скандалов, не требовала что-то объяснять или менять, но с горечью думала: и это все жизненные интересы? Вот так и будет дальше? Год за годом, пока старость окончательно не… что не? Не сведет в могилу. Неужели будет только так, и ничего больше в жизни не ждет, не произойдет! Редкие вылазки куда-нибудь за границу, чтобы хоть как-то обозначить семейное единство, вернее то, что от него осталось, и назад в серость; все дни, все вечера порознь: она в одной комнате, он в другой. Не общаясь, не разговаривая. Заманчивая перспектива, нечего сказать. О какой-либо интимной жизни уже давно позабыто. Платоническая любовь, не более. Вот только духовного влечения также не наблюдалось. Вялость, дряблость, отсутствие интереса к чему бы то ни было, к самой жизни. Лидия Сергеевна откровенно перечисляла резкие, краткие, отрывистые, полные обиды на мужа и протеста фразы и слова, характеризующие, по ее мнению, как нельзя более четко ее личную жизнь. Пустота — вот самое подходящее слово. Она видела в их совместной жизни явный кризис. В голове не единожды промелькнула мысль: а не пожить ли некоторое время раздельно… попробовать.

Петр же Иванович уже ни о чем не думал, ничего не замечал, кроме боли. Боль, боль, боль… везде только она. О визите к врачу не могло быть и речи, Петр Иванович боялся услышать нечто ужасное. Не могло быть и речи даже о том, чтобы просто подсесть к компьютеру и полистать, посмотреть в интернете, что могут означать такие тревожные симптомы. Смакуя сам с собой свое страдание, Петр Иванович все больше загонял себя в ловушку. Внимательно наблюдая за внутренними ощущениями, он уже различал мельчайшие нюансы, переливы боли. С некоторыми он справлялся шутя, ждал их с нетерпением, как самый низкий болевой порог, когда, подобно отливу, боль отступала, принимая лишь общие очертания мерно колышущегося океана внизу живота, в паху, в спине. Но приливов он ждал с большим страхом: тогда боль накатывала, превращаясь в дикий шторм, и начинала бичевать тело Петра Ивановича. Он даже знал, в какой час дня или ночи придет тот или иной вид — отлив или прилив. Подавленность преследовала его повсюду — дома, на работе. Ничто больше не могло его заставить расслабиться. Только двести граммов любимой водки заглушали его страдания, поэтому Петр Иванович, приезжая домой из душного, начавшего раздражать его магазина, непременно выпивал. Расслабившись алкоголем, полностью подчинив боль этим наркозом, он поскорее уходил в спальню, и тихо проводил остаток вечера на большой кровати с ортопедическим матрацем. Чудное успокоительное действие водки абсолютно уверило Петра Ивановича в ее лечебных свойствах, и останавливаться он не собирался, избрав единственным надежным средством.

Вадим Александрович, партнер Петра Ивановича, был полон смелых замыслов, рвался, как гончая, продолжать начатое, расширяться, хотел открыть еще один магазин, сеть магазинов. Петр Иванович не чувствовал воодушевления по этому поводу и отказался, несмотря на то что именно он первоначально был инициатором идеи о нескольких магазинах. Более того, он и к этому-то магазину заметно охладел, той радости, что прежде, больше не было.

— Вадик, зачем ты целыми днями сидишь там? — нервно говорил он. — Пойми, что мы открыли магазин не для того, чтобы торчать в нем с утра до вечера, а чтобы освободить время, чтобы он работал на нас.

Вадим Александрович не хотел понимать, и упорно сидел в магазине, как сыч, контролируя рабочий процесс, присматривая за продавцами, а частенько и сам становясь за прилавок, чтобы обслужить иного покупателя. Он не настаивал, чтобы Петр Иванович тоже приезжал и сидел, но совесть заставляла Петра Ивановича вставать с кровати и тащиться в опостылевший магазин. Там он скрывался за директорским столом, маясь в маленькой подсобке, заменявшей кабинет, до потолка забитой товаром, заваривал крепчайший чай и чифирил до самого вечера, надеясь, что эта бурда придаст ему тонуса и избавит от общего упадка сил — точно вот-вот свалишься с гриппом — когда в голове непонятный сумбур, туман, мешающий сконцентрироваться, и будто капля за каплей капает внутри ядовитое вещество, желчью и лихорадкой разливающееся по всему организму. Есть не хотелось, аппетит совершенно пропал. Пища казалась Петру Ивановичу безвкусной, точно промокашка, во рту было не свежо, язык был неприятно сухой и обнесенный беловатым налетом с неприятным тухлым привкусом. Он съедал за день одну-единственную сушку, и ехал домой, чтобы глушить боль водкой. Однажды, подвозя по пути до дома женщину, которая работала у него продавщицей, он в разговоре с ней обмолвился — очень спина стала болеть, нет сил больше терпеть.

Наконец забеспокоилась и Лидия Сергеевна. Она давно уже заподозрила неладное, связанное не просто с охлаждением чувств или общими интересами, но со здоровьем. Если раньше они могли подолгу гулять, ходили в парк, выезжали за город, в лес, то теперь Петр Иванович все реже и реже выходил за порог. Боли в пояснице превращали любую самую короткую прогулку в пытку. Выйдя с женой выгуливать собаку, Петр Иванович тут же, практически не отходя от дома, искал ближайший завалинок, на который усаживался и долго, морщась, сидел, потирая низ спины.

— Ну что, опять не можешь идти? — серьезно, с вызовом в голосе спрашивала Лидия Сергеевна. — Петя! Не пора уже показать спину врачу?

— Да нет, нормально, сейчас пройдет, — спешил оправдаться Петр Иванович, виновато щурясь, но с места так и не вставал. И так и сидел все время, пока Лидия Сергеевна ходила со своим маленьким йорком вдоль дома по аллее. Петр Иванович досадовал, что болезнь так и не удалось скрыть от жены, и теперь она начнет допекать его своими переживаниями. Он просто хотел спокойствия, чтобы его не трогали.

Особенно раздражала ее суета по ночам. Да, Петр Иванович практически перестал спать ночами. Вечером, находясь под действием очередной порции алкоголя, он клевал носом и быстро отключался. Когда же анестезия ослабевала, а это случалось за полночь, как только жизнь вокруг окончательно замирала и цепенела, спина опять начинала ныть. В темноте и глухой тишине, да к тому же на мутную, спросонья голову, боль казалась особенно нестерпимой.

Стараясь не разбудить жену, он некоторое время изнывал и мок, словно моченое яблоко, под жарким одеялом, ворочаясь с боку на бок; потом, с отчаянием понимая, что сна больше не будет, скалясь от злости, тихо вставал и шел в коридор. Он ходил туда-обратно по коридору, включал свет на кухне, шел туда, потом возвращался обратно в коридор, кряхтя и шепча проклятия, потом трещал ручкой уборной. Когда он выходил из уборной, перед ним, точно приведение, возникала из полумрака Лидия Сергеевна. Она не спала, вслушивалась в его брожения, потом подслушивала у туалета его долгие кряхтения и редкое прерывистое журчание.

— Петя, ты еле ходишь в туалет, мне это совсем не нравится!

— Следи лучше за тем, как ты ходишь в туалет, — огрызался измученный бессонницей Петр Иванович.

— Петя… — строго повторяла она. — Как ты себя чувствуешь? Петя, ты слышишь меня?

— Ну что Петя, Петя! Плохо Пете. Настолько плохо, что жаль, что нельзя эвтаназию…

Лидия Сергеевна холодела от таких слов.

Она рассказала обо всем знакомой — врачу.

— Срочно проверяться! — сказала та и не откладывая договорилась о приеме со знакомым урологом. Сначала Петр Иванович изобразил готовность непременно идти, но в последний момент все отменил, сославшись на занятость в магазине. Лидии Сергеевне пришлось объясняться по поводу поведения мужа. Подруга отнеслась с пониманием:

— Если он не хочет идти сам, боится, то пусть сдаст на анализ мочу. Только мочу. Забери в баночку, и сама принеси нам, его не трогай. Мы посмотрим, если ничего страшного нет, то даже и говорить не будем больше о проверках.

Но Петр Иванович никому ничего не сдал.

В магазин он почти перестал ездить, взвалив все дела на плечи Вадима Александровича. Целыми днями он лежал на кровати в спальне или на диване в гостиной, дремля перед телевизором. Так он пытался хоть ненадолго отвоевать крупицы сна, забыться, сбежать от реальности, восстановить силы перед очередной бессонной ночью. Когда же начиналась ночь, Лидия Сергеевна уходила спать одна в гостиную. Но она не спала, а слушала и слушала, как муж бродит по коридору, возвращается в спальню, укладывается; как начинает скрежетать матрац, добротный, ортопедический, принимающий форму тела, скрипящий и визжащий, словно старая пружинная койка под яростно вертящимся Петром Ивановичем. «Пусть мучается, — злилась Лидия Сергеевна. — Не хочет лечиться — пусть мучается! Позорник! Стольких врачей упросила, кандидаты, доктора — никуда не пошел! Люди ждут, хотят помочь… А этот! Ладно, нравится корчиться от боли, пусть корчится! Все, хватит, никого больше не буду упрашивать, ни с кем договариваться, ни перед кем позориться. Даже слова лишнего не произнесу. Хочет так, пусть будет так. Трус, какой же трус!» Шел шестой час утра, а Петр Иванович все бродил и бродил.

В апреле этого года, по рассеянности, причиной которой были все та же боль и постоянный недосып, Петр Иванович попал в крупную аварию на КАДе. Под колесами фуры он похоронил свой «форд», и сам лишь чудом уцелел. Его отвезли в больницу, где просветили голову и шейный отдел позвоночника. В основание черепа нашли небольшую трещину, а в позвоночнике несколько межпозвоночных грыж. Ни то ни другое не представляло смертельной опасности. Лидия Сергеевна настаивала, чтобы Петр Иванович проверил заодно и весь позвоночник, но Петр Иванович решительно воспротивился — за каждый отдел позвоночника просили по сто долларов. Петр Иванович знал цену деньгам, и тратить их на что попало не собирался.

Врачи запретили ему пить. Алкогольная терапия прервалась, к большому сожалению Петра Ивановича, но теперь он знал, откуда ветер дует. Грыжи. Вот причина его страданий. У всех есть грыжи, и это совсем не опасно. Можно было начинать настоящее лечение. Преисполненный энтузиазма, Петр Иванович смело пошел к неврологу. Невралгия — заключил невролог сходу, прописал попить кое-какие таблеточки и отправил Петра Ивановича к остеопату. Остеопат обнаружил крайнюю зашлакованность организма, вплоть до сочащейся сквозь кожу лимфы. Он заламывал Петра Ивановича, как медведь, и тот с готовностью вскрикивал, одновременно с чувством глубокого удовлетворения осознавая, что вот оно — долгожданное спасение. Ему посоветовали сходить поставить пиявки, чтобы отсосать дурную кровь. Петр Иванович ставил пиявки, а потом ехал в общественном транспорте домой, старательно скрывая под ветровкой рубашку, покрытую пятнами крови, которая выступала на коже после пиявок. Петр Иванович не жалел рубашки. Все, что происходило с ним теперь (будь то испорченная рубашка или бесчисленные процедуры, которые хоть и стоили дороже какой-нибудь комплексной проверки позвоночника или томографии, но были намного важнее, по мнению Петра Ивановича, всех этих формальных диагностик, этого пустословия без каких-либо конкретных действий), имело своей целью окончательную победу над болезнью.

И действительно, он почувствовал себя лучше. Дополнительной радостью стала для него покупка хоть и подержанного, но в идеальном состоянии «форда» взамен разбитого старого.

— Жизнь потихоньку налаживается, кризис преодолен! — рассказывал Петр Иванович Андрею по телефону.

— Может, все-таки сделать операцию, удалить эти грыжи? — говорил Андрей. — Сколько надо денег? Тысяч двести? Давай скинемся, отремонтируем тебя, да забудешь об этом на всю оставшуюся жизнь. А?

— Знаешь, я думал об этом, — деловито щурился в трубку Петр Иванович. — Навел кое-какие справки. Отсоветовали. Во-первых, дорого, двумястами тысячами, боюсь, не обойдешься. А часть вырезать — часть оставлять — какой смысл? И потом, есть риск осложнений, вплоть до отказа конечностей. Говорят, в пятидесяти процентах случаев Так что не забивай голову. Зачем лезть внутрь и резать, если и так динамика положительная.

— Ну, смотри сам, — Андрея устраивало объяснение отца. Главное, что процесс шел, спина лечилась. На тревоги матери:

— Что-то отец стал худеть сильно… — Андрей отвечал:

— Так ведь он сказал, что ему значительно лучше после его костоправов и пиявок, разве нет?

— Ох, не знаю, — вздыхала Лидия Сергеевна. — Не доверяю я как-то всем этим народным целителям.

— Подожди! — не отставал от матери Андрей. — Я ведь сам видел, в сентябре, на дне рождения бати… мы так долго гуляли, он вообще не думал о спине, румяный, бодрый. В бассейн ходит?

— Сходил раз, порастягивал позвоночник, и на этом все.

— Шевели его, заставляй двигаться.

— Не заставишь особо.

— Ты скажи, я же из Москвы не вижу, что там у вас происходит на самом деле. Ничего не говорите конкретного, только все «динамика положительная»…

— Ну вот тебе конкретно: худеет! — вспылила Лидия Сергеевна. — Уже три килограмма скинул за два месяца.

— А сколько до этого весил?

— Восемьдесят два. Никогда не худел так сильно.

— Теперь, значит, семьдесят девять… при росте сто восемьдесят. Ну, знаешь, по-моему, это норма.

— Не знаю, — огорченно вздохнула Лидия Сергеевна.

— Ну а сам он что говорит по поводу веса?

— Сам-то отшучивается. Говорит: смотри, мол, я и без всех ваших диет и тренажерных залов худею.

— Ну вот и прекрасно! Ты не накручивай себя по пустякам, пожалуйста! Все хорошо, он всегда был удачливым, выходил отовсюду сухим из воды.

— Будем надеяться…

И вдруг боль обрушилась с новой силой. Это началось после очередного сеанса альтернативной медицины, когда Петр Иванович решил испробовать иглоукалывание. После процедуры произошло резкое ухудшение. Петр Иванович решил, что переусердствовал, слишком нагрузил спину, и что игла, вероятно, попала в мышцу, которая теперь не переставая болела, как будто кто-то ковырял ножом левее копчика, между ямочек. В последнюю неделю октября боли усилились до того, что Петр Иванович не мог ни сидеть, ни лежать, а стоял раком на кровати и еле ходил — ноги сделались ватными и непослушными. Лидия Сергеевна вызвала неотложку, но от госпитализации Петр Иванович наотрез отказался, ограничившись уколом обезболивающего. Укол помог, разогнул Петра Ивановича, Петр Иванович даже садился один раз за руль и ездил в магазин.

В ту ночь Лидия Сергеевна опять ночевала в гостиной, на неразложенном диване. Она не спала, напряженно вслушивалась, как за закрытыми дверями Петр Иванович шаркает тапками по линолеуму коридора. Туда-сюда, туда-сюда. Вот шорох тапок замолк и следом раздался грохот. Лидия Сергеевна как ошпаренная соскочила с дивана и метнулась к двери.

Шаркая по коридору, Петр Иванович вдруг разглядел на маленьком коврике перед входной дверью сюрприз, который с вечера оставил их любимец-йорк, и который до сих пор лежал незамеченным. Сходив за салфеткой и слегка нагнувшись за этим сюрпризом, Петр Иванович повалился на пол — ноги перестали слушаться его. Распахнувшая дверь Лидия Сергеевна увидела мужа, лежащего на полу в прихожей и держащего в вытянутой руке кусок собачьего говна. Она разрыдалась.

— Петя, Петя! — она боялась притронуться к нему, вдруг нельзя, вдруг сломан позвоночник.

— Лида, успокойся, успокойся, — испуганно смеялся Петр Иванович, показывая ей свою пикантную находку, словно это должно было все разъяснить, развеселить и успокоить жену. — Все нормально, это из-за резкого наклона, не рассчитал, потерял равновесие. Чувствую себя хорошо, успокойся.

Но Лидия Сергеевна больше не слушала его оправданий. Она то пыталась приподнять его, то, понимая, что это нереально, оставляла лежать. Ей вдруг ясно вспомнилось, как год назад, уговаривая его лечить спину, она в сердцах сказала:

— Я не собираюсь тебя потом всю жизнь на себе таскать, когда у тебя ноги откажут.

«Как в воду глядела, как в воду глядела», — твердила она про себя, не зная, что делать. Петр Иванович пытался опереться о стены, о тумбочку для обуви своими тощими руками, но ничего не выходило. Лидия Сергеевна прикатила из кухни кресло на колесиках. С огромным трудом ей удалось усадить Петра Ивановича. Затем она позвонила в скорую. Из небольшого числа возможных вариантов Петр Иванович выбрал себе больницу, куда его в срочном порядке доставили для оказания первой помощи и дальнейшего обследования.

Глава 5

«Совдепия!» — с презрением думал Петр Иванович, рассматривая больничную палату, в которой лежал. Теперь, когда неразбериха и суета, сопровождавшие весь путь его от дома до больницы, точнее до этой палаты, до этой койки, несколько поутихли, можно было собраться с мыслями. То, что Петр Иванович лицезрел, ему совсем не нравилось. Он предполагал нечто похожее, крайне неприятное и отвратительное, и все же столь точное воплощение его предположений повергло его в уныние.

Он не то чтобы страшился находиться здесь, но было как-то нечистоплотно, словно Петра Ивановича заставили надеть чужую поношенную и пропотевшую майку. Ему было неприятно прикосновение застиранного пододеяльника в ржавых пятнах то ли крови, то ли мочи, ему было неудобно лежать на бугристом матрасе. При первой же возможности нужно сваливать отсюда, решил Петр Иванович, осматриваясь.

Это была старая, крашеная розовой краской палата на четыре места, одно из которых пустовало. Койка Петра Ивановича находилась у окна справа. Было невыносимо душно и жарко.

— Лида, приоткрой, пожалуйста, окно, — хмурясь, попросил жену Петр Иванович.

Лидия Сергеевна, сидевшая тут же рядом на стуле, вскочила и потянулась через тумбочку к одной из деревянных рам огромного окна, ближней к кровати мужа, и приоткрыла ее, хрустнув задвижкой. В освобожденную узкую расщелину ворвался сырой плотный воздух улицы, прорубив спертый больничный воздух.

— Вам не холодно будет? — хрипло осведомился Петр Иванович у соседа, полусидевшего на своей койке по диагонали от койки Петра Ивановича, ближе к двери, толстого, веселого на вид парня лет сорока, с перевязанной головой и пунцовыми фингалами под глазами (еще один спал с другого конца окна, полностью накрывшись одеялом).

— Не, — весело хохотнул толстяк, — открывайте на здоровье, сколько хотите. Надолго к нам? Меня Андрюха зовут, если что.

— Петя, — негромко представился Петр Иванович и дружелюбно улыбнулся.

— С чем прибыли?

— Ноги плохо ходят… Провериться…

— А! А то у нас тут кто с чем. Вон меня как, — Андрюха показал на свои бинты. — Прям в подъезде отколошматили… чуть скальп не сняли. Пластину ставить будут. Теперь лежу, от работы отдыхаю. Целый месяц так буду, — действительно, на его тумбочке громоздились яблоки и виноград, лежали печенье и несколько плиток шоколада, как у курортника в пансионате. Сам Андрюха, одетый по-домашнему в треники и футболку, теребил пульт от телевизора, который стоял на небольшом холодильнике в изножье кровати Петра Ивановича. Андрюха получал видимое удовольствие от пребывания здесь, горланисто здоровался с входящими, охотно вступал в разговор.

«Неплохой мужик», — подумал Петр Иванович. Ему нравились такие работяги из народа, простые и добродушные. Веет от них каким-то могучим моральным здоровьем, что бы ни случилось.

— А вон — Игорь, — показал Андрюха на их общего соседа, накрытого с головой. — Авария. Не пристегнулся… водитель «газели»… и вот результат. Вроде не серьезный удар получился сам по себе, а грудью в руль вошел, и все — переломы ребер, разрыв чего-то там… легкого вроде. Так что пристегивайтесь за рулем, — заключил Андрюха. Видимо, он даже не задумался о том, что Игорь, может, вовсе и не хотел, чтобы о нем рассказывали; впрочем, Игорь спал, ни на что не реагируя. Такие рассказы были неприятны Петру Ивановичу. И без того с самого начала на него сыпались, как тараканы, одни отрицательные впечатления.

Когда он выбирал, в какую больницу ехать, эта показалась ему наилучшим вариантом, даже несмотря на то что находилась в другом конце города. И название у нее было солидное, даже какое-то благородное, дворянское, и фотографии в интернете ему понравились. Сначала он хотел в платную частную клинику, которую последнее время рекламировали на каждом углу, стал туда звонить прямо после ночного происшествия, но ему отказали, выслушав рассказ о том, как он свалился в коридоре: нет подходящих условий для такого случая, нет на месте врачей, не смогут сделать операцию, если потребуется, и прочие отговорки. Струсили. Ладно, хоть сразу же честно признались. А другой вариант — больничку недалеко от дома — забраковал сам Петр Иванович — слышал про нее краем уха когда-то что-то нехорошее. Поэтому оставалась только эта больница, этот многопрофильный стационар, куда его и привезли ранним утром.

Но как только санитары скорой перебросили его из машины на инвалидное кресло, и Лидия Сергеевна завезла его внутрь, в приемную, Петр Иванович пожалел, что не выбрал другую больницу, ту, что ближе к дому. Пока Лидия Сергеевна бегала по регистратурам, оформляя мужа, Петр Иванович вжался головой внутрь капюшона своего спортивного костюма так, что только заостренный нос выглядывал из полумрака этого ненадежного укрытия.

Сутра уже было полно народу. Свалка, суматоха, галдеж, возня, люди с перепуганными вытаращенными глазами пытались пристроить своих, а те с несчастным видом лежали на каталках вдоль стен, сидели, стояли, часто в верхней одежде; чуть поодаль, по стенам стояли каталки, застеленные лежалым постельным бельем, на них лежали и сидели те, кому определили лечиться прямо здесь, без церемоний, в полумраке коридора, — старухи в халатах или помятые мужики, по виду пьющие, может даже бездомные, кто их знает.

Петр Иванович не хотел их всех видеть, не хотел принадлежать к их числу. Воображение рисовало самые мерзкие картины. Ему представлялось, как некоторые из них, корчащиеся от боли, ждущие в общем скопище при въезде, где холодный уличный воздух плохо перемешивается с удушливым, теплым, идущим из глубины, образуя своеобразный коктейль, как эти люди, оставленные и забытые, возможно, умирают здесь, в агонии, при входе, в струях холодно-теплого воздуха.

Ему хотелось немедленно сбежать отсюда. Когда вернулась Лидия Сергеевна, испуганная и взвинченная, как и все здесь, он робко попросил:

— Лида, может, в другое место куда-нибудь? Что-то так народу много, не продохнуть.

— Сиди уж, доездился, — прошипела Лидия Сергеевна.

— А вдруг только в коридоре места? Я в коридоре лежать не стану!

— Никто тебя в коридоре не собирается оставлять. Есть места в палатах. Сейчас туда поедем.

— Только, Лида, пожалуйста, платную, поприличнее… — узнав, что в коридоре его класть не будут, Петр Иванович стал торговаться.

— Да, платную, куда же еще, — хмуро произнесла Лидия Сергеевна.

— Если не платную, то уезжаем!

— Хватит уже! — разозлилась Лидия Сергеевна. — Какая будет. Некогда по городу носиться. Ничего страшного не случится, если и здесь день-другой полежишь, для начала.

Петр Иванович притих. Было очевидно, что виноват во всем происходящем именно он — напортачил, дотянул резину, пока не лопнула.

— Тебя как экстренного взяли, так что сейчас поедем наверх, на седьмой этаж, — сказала Лидия Сергеевна. — Сиди, я схожу постоянный пропуск себе выпишу.

«Господи! — думал Петр Иванович. — Ну почему все так? Почему оказалась именно эта больница? Жуткое место. Даже районные поликлиники более обустроены, чем эта. А понаписали-то: старейшая больница, одна из лучших в городе… когда-то, может, и была, только не теперь. Безусловно — мизерное финансирование, безусловно — повальное воровство! Место, которое должно быть олицетворением чистоты, стерильности, здоровья, выглядит как… (Петр Иванович не смог подобрать сравнение). Каково — при общей подавленности больного человека видеть вдобавок всю эту разруху, неухоженность, эту махровую совдепию! Вот она — в очередной раз, пожалуйста, — сущность русской натуры, когда все сделано спустя рукава, тяп-ляп, без души, без желания, погаже, точно назло тем, кому станется всем этим пользоваться, с желанием унизить и тех, кто пришел сюда за помощью, и тех, которым в этих стенах приходится эту помощь оказывать… Пусть и те и другие знают, кто они есть на самом деле — дерьмо! Сидите и не вякайте, раз приперлись…»

Так обдумывал увиденное Петр Иванович, пока его везли наверх в отделение, и думы его не были беспочвенны. Когда грузовой огромный лифт, на котором они ехали, остановился на седьмом этаже и тяжело раскрыл двери, они (он в инвалидном кресле, с собранной впопыхах спортивной сумкой на коленях, жена сзади, толкая) очутились на широкой площадке нейрохирургического отделения, наполовину погруженной в тамбурный туман сигаретного дыма.

На раскрытом лестничном пролете, ведущем на эту площадку, толпился активно курящий люд — мужичье алкоголичного вида, перебинтованные, опухшие, с синяками и ссадинами. Двое из них вышли из установленного для курения места, и дымили у окна на площадке перед лифтами. Появившаяся из коридора женщина в тугом белом халате принялась орать на этих двух:

— Вы что здесь курите! Пошли вон отсюда! Я вас выкину щас из больницы! Быстро пошли брать швабры и убирать за собой! Я сказала, быстро пошли за швабрами!

Двое провинившихся, оба, словно однояйцевые близнецы, с одинаковыми опухшими физиономиями, оба с синими фингалами под раздувшимися волдырями век, глупо скалились и мялись на одном месте. Они не решались дальше курить, но и идти выполнять приказания сварливой бабы, или хотя бы отойти назад в положенную для курения зону, им не давала их примитивная гордыня.

Лидия Сергеевна спросила у ругающейся женщины, где кабинет заведующего отделением. Женщина неохотно показала за угол и продолжила распекать двух возмутителей порядка. Лидия Сергеевна поспешила за угол. Кабинет заведующего был здесь. Лидия Сергеевна постучала и вошла, оставив мужа дожидаться в коридоре. Через несколько минут она вышла с красивой полной дамой в белом докторском халате, слегка старомодной из-за вьющейся крупным локоном прически. Это была заведующая отделением.

— Идемте, — приветливо сказала она Лидии Сергеевне, и, угадав в Петре Ивановиче собственно больного, с улыбкой кивнула ему. Она повела их по недлинному коридору.

В этом тускло освещенном коридоре, выкрашенном темно-зеленой масляной краской, делающей его еще более темным, стоял тошнотворный смрад, сочащийся из открытых дверей двух палат — сладковатый густой запах давно не мытых человеческих тел и волос вперемешку с запахом больничной кухни.

«Отвратительное зловоние! Антисанитария! Господи, это же настоящий притон, бомжатник!» — думал Петр Иванович с отчаянием, сжав губы так, что от них ничего не осталось, и приготовился к тому, что его привезут в точно такую же палату.

По стенам между дверями растянулись три каталки, кое-как прикрытые постельным бельем, на которых сидели глубокие старухи, имеющие настолько обреченный вид, что Петра Ивановича передернуло.

В дальний закуток коридора смрад просачивался намного меньше. Здесь, рядом с лаборантской, стояло много медицинской утвари, штативов, суден, жестянок; здесь же находилась и палата Петра Ивановича, маленькая дверь которой напоминала дверь в кладовую или подсобное помещение. Заведующая распахнула эту дверь, приглашая Петра Ивановича и Лидию Сергеевну войти.

— Сейчас снимайте верхнюю одежду, разденьтесь до трусов, можете оставить футболку, или что у вас там… и ложитесь вот на эту кровать, — сказала заведующая, когда они оказались внутри и толстый сосед Андрюха сходу прогорланил: «Здрасьте!»

— Сейчас придут санитарки, — продолжала заведующая, не обратив на Андрюху никакого внимания, — они перенесут вас на каталку и отвезут сдавать кровь на ВИЧ, гепатит и прочее. Так. Потом мы вас немного просветим, и тогда уже станет более понятно, с чем мы имеем дело. Вот такой у нас план на сегодня.

Петр Иванович, все еще тешащий надежду побыстрее провериться и сбежать домой, прощупывал почву:

— Так может, я в кресле посижу, дождусь санитарок, чтобы туда-сюда лишний раз не…

— Так! — оборвала его заведующая. — Раздеваемся и укладываемся, — тон ее хоть и был дружелюбный, даже рассеянно добродушный, но не терпящий возражений. Она указала Петру Ивановичу на его кровать, на которой он и лежал теперь, водруженный сюда с помощью Лидии Сергеевны, рассматривая окружающую обстановку и испытывая крайнюю неприязнь от прикосновения к своему обнаженному телу застиранной простыни и пододеяльника в непонятных пятнах.

Познакомившись с Андрюхой и выслушав его рассказы о том, кто есть кто и почему здесь оказался, затем немного проветрив помещение, Петр Иванович продолжил изучение палаты. Теперь в глаза ему бросилось необычное явление — сразу четыре розетки были ввинчены под самый потолок. Непонятность этого факта заставила Петра Ивановича поломать голову, поставив перед его разумом неразрешимую дилемму — зачем они там нужны? Он представил, как какой-то умелец лезет туда вкручивать эти розетки по стремянке, движимый не иначе как жаждой оригинальности, самобытности, а потом другой умелец (от «человека умелого», уточнил Петр Иванович), лезет туда же, чтобы использовать эти розетки, воткнуть в них вилку от какой-нибудь дрели и начать, например, сверлить потолок, или подсоединить для зарядки телефон, чтобы потом тот болтался, подвешенный на проводе, как висельник. Петр Иванович понимал, что такие рассуждения попахивают безумием, но какие еще могут прийти в голову мысли при виде этих розеток, как не безумные.

Далее, что отметил зоркий глаз Петра Ивановича, — несмотря на жуткую духоту, единственное вентиляционное отверстие в виде раскрошившейся по краям пробоины в стене было заклеено альбомным листом бумаги. Лист этот был покрыт темно-серым слоем колючей пыли, и потому казался волосатым.

«Совдепия», — еще раз сокрушенно вздохнул Петр Иванович.

В палату вошли две молодые барышни в белых врачебных халатиках, лет по двадцать, симпатичные, с ухоженными волосами и красивым неброским макияжем. Петр Иванович смутился: таким впору по ресторанам с ухажерами ходить, а не полуголых больных мужиков таскать. Полноценными медсестрами их назвать было сложно, слишком молоденькие, скорее санитарочки, на подхвате. Наверное, практикантки, студентки, перетащить, отвезти-завезти, не заведующей же на себе таскать… Девушки, однако, казались совершенно невозмутимыми и равнодушными по отношению к своим тяжким, совсем не женским обязанностям.

Они подкатили высокую железную каталку вплотную к кровати и молча дождались, пока суетливая Лидия Сергеевна застелет домашней простыней, привезенной вместе с другими вещами, холодную металлическую поверхность. Потом они приноровились с двух сторон и терпеливо стали стаскивать Петра Ивановича с кровати на каталку.

Петр Иванович изо всех сил старался помочь, напрягая хилые руки и делая усилия приподняться на них, но у него ничего не выходило.

— Не старайтесь, только зря силы потратите. Мы и сами справимся, — с легкой усмешкой сказала одна из девушек, высокая, дородная кустодиевская красавица.

Петр Иванович виновато улыбнулся, извиняясь улыбкой за свое слабосилие. Девушки перетащили его слаженно и быстро. По их спокойствию и отработанным движениям Петр Иванович понял, что они далеко не новички и не практикантки. Лидия Сергеевна подложила под голову мужа подушку с кровати, тщательно подоткнула везде одеялом и собралась идти вместе со всеми, но кустодиевская красавица все с той же легкой усмешкой ее остановила:

— Вас туда не пустят. Подождите здесь.

— А помогать? — сбивчиво заговорила Лидия Сергеевна. — Может, объяснить, показать, что произошло, как…

— Там все сами посмотрят и поймут… Не волнуйтесь, присядьте.

Лидия Сергеевна, с болью отрываясь от мужа и отпуская его в неизвестность, с трагическим видом опустилась на стул и глубоко судорожно вздохнула.

Глава 6

За окном шел дождь, монотонно и усыпляюще барабанил по подоконнику. Было только одиннадцать утра, а в палате уже царил зловещий полумрак, свет не включали. Андрюха — сосед — куда-то ушел, другой беспробудно спал.

Лидия Сергеевна напряженно сидела на стуле рядом с пустой кроватью и застывшим взглядом смотрела в никуда. Несмотря на то что она не спала уже вторые сутки, и усталость мучила ее, она не позволяла себе не только задремать, но и на минуту закрыть глаза, забыться, если и не сбежать, то хотя бы отстраниться от всего того кошмара, который обрушился на нее так внезапно и сокрушительно.

Петра Ивановича не было уже больше часа. Мысли путались, дурные предчувствия тошнотой стояли в горле.

Не в силах больше выносить гнетущий сумрак палаты, Лидия Сергеевна вышла в коридор. Аккуратно, чтобы не привлекать к себе внимания, она прошла мимо столика дежурной медсестры, мимо каталок с безмолвными, как приведения, мертвенно белыми старухами. Ей хотелось отыскать какое-нибудь безлюдное местечко и встать там, откуда просматривался бы путь, по которому будут везти назад Петра Ивановича. Сделать это здесь, в коридоре, где была их палата, из-за тесноты и смрада было немыслимо. Выйдя в большой коридор, Лидия Сергеевна обнаружила, что и здесь не лучше — слишком для нее многолюдно, то тут, то там медленно и меланхолично, словно лунатики, бродили больные, сновали медсестры и врачи.

В дальнем конце коридора она заметила шаркающего в ее сторону Андрюху. Опасаясь, что охочий до разговоров Андрюха, заметив ее, развяжет какую-нибудь надоедливую панибратскую болтовню, Лидия Сергеевна решила спуститься вниз, в вестибюль, где она приметила, когда выписывала пропуск, продуктовый ларек.

Спустившись по прокуренной лестнице и купив бутылку кефира, она поспешила назад на этаж, чтобы не пропустить мужа. Отхлебнув по пути кефира, Лидия Сергеевна поняла, что не сможет сделать больше ни одного глотка — подавленность и переживания напрочь лишили ее аппетита, от одной только мысли о еде становилось дурно, несмотря на ноющую пустоту в животе.

Поднявшись на этаж, она прислонилась спиной к первой попавшейся стене и стала ждать, похожая на маленькую девочку, робко и одиноко стоящую поодаль от людей, сторонясь и избегая их.

Когда со стороны лифтов показались знакомые девушки — санитарки, везущие каталку, и Лидия Сергеевна различила заостренные черты лица Петра Ивановича, в ней вспыхнули радость и облегчение, что муж здесь, вернулся, что они снова вместе, и в тот же миг эту вспышку перечеркнул душащий страх, что сейчас, через несколько мгновений она узнает правду, ей озвучат результаты обследования, и что результаты эти могут быть плохими, очень плохими.

Девушки ничего не знали, сказали, что придет заведующая и сама все расскажет. Ничего не сказал и Петр Иванович; он выглядел уставшим и вялым. Лидия Сергеевна терпеливо дождалась, пока Петра Ивановича переложат на кровать, и принялась внимательно осматривать его.

Первое, что бросалось в глаза, это катетер, желтоватая, не новая на вид трубка, один конец которой исчезал, как в вате, в пухлых подгузниках, надетых на Петра Ивановича (Лидия Сергеевна не смогла не улыбнуться — в подгузниках Петр Иванович походил на огромного небритого ребенка), а к другому концу была прикреплена маленькая зеленая бутылка из-под спрайта, на четверть заполненная мочой. Лидия Сергеевна немедленно отвязала бутылку и вынесла ее содержимое в туалет, который находился тут же, при входе в палату.

— Ну вот и отлично, теперь можно не волноваться, течет себе и течет… — сказала она, вернувшись, закрепив бутылку назад и стерев салфеткой с пола несколько капель, успевших пролиться из трубки.

Петр Иванович, оказавшись в постели, передал Лидии Сергеевне припрятанное исподнее, которое с него сняли, когда надевали подгузник, чтобы Лидия Сергеевна убрала, и, передав, тут же захрапел.

Он спал до самого прихода заведующей, и как только та вошла в палату, проснулся так же немедленно, как и уснул, наспех оправился, попросил жену помочь приподняться на подушке и с серьезным видом приготовился слушать. Лидия Сергеевна встала и слушала стоя.

Заведующая выглядела жизнерадостной, пышущей красотой и здоровьем, один вид ее говорил: все будет хорошо, жизнь продолжается. И в Лидии Сергеевне, и в Петре Ивановиче при виде столь благоухающего оптимизма красивой женщины забрезжила надежда, что все обошлось, опасность миновала.

— Мы сделали первичное обследование. Сердце, желудок, легкие — все в порядке, — сообщила заведующая для начала хорошие новости. — Так. Теперь дальше. В грудном отделе позвоночника есть некоторое уплотнение, и это, вероятнее всего, опухоль. Думаю, именно она стала причиной отказа ног…

Петр Иванович нахмурился, Лидия Сергеевна сжалась.

— Вероятнее всего, опухоль доброкачественная… — поспешила успокоить их заведующая.

— Какая вероятность? — спросил Петр Иванович.

— Ну, это только предварительный диагноз, более полные результаты будут завтра… ну, если хотите, с вероятностью в девяносто процентов.

Петр Иванович удовлетворенно кивнул.

— А какие наши дальнейшие действия? — спросил он.

— Ну, мы не лечим такие опухоли. Полное обследование, так и быть, проведем здесь, но операцию («Значит, все-таки надо делать операцию!» — со страхом подумал Петр Иванович) такой сложности могут сделать только в Институте позвоночника.

«Что значит сложности? Значит ли это, что случай сложный, опасный?» — Петр Иванович анализировал каждое услышанное слово. «Вот куда надо было сразу ехать, а не сюда! Институт позвоночника! Знать бы заранее, не терял бы время… ах, черт меня дернул притащиться сюда. Может, сегодня же съехать, и прямиком в Институт?..»

Заведующая говорила еще о каком-то синдроме конского хвоста, который тоже стал причиной нарушения функций нижних конечностей, но и Петр Иванович, и Лидия Сергеевна, не особо вникая в непонятные подробности, думали уже исключительно об Институте позвоночника, который в одно мгновение засиял перед ними путеводной звездой, следующей целью на пути к выздоровлению, возможно, главной и единственной целью. То место, где они теперь находились, перестало интересовать их, так как было сказано, четко и ясно, что здесь им не помогут. Что ж, пусть скорее проверяют, как умеют, и срочно в Институт позвоночника, лечиться.

Заведующая не задержалась. Изложив суть, она, не расставаясь со своим цветущим видом, ушла.

Развозили обед. Петр Иванович не стал отказываться от угощения. Женщина-раздатчица передала Лидии Сергеевне синюю пластиковую миску, в которой лежала гречка и хлебная котлета; точно такую же миску она поставила на тумбочку Игоря, третью получил Андрюха. Недоверчиво глянув на предложенную еду, Петр Иванович брезгливо отправил в рот пару ложек, после чего отставил потертую миску на край тумбочки и больше к ней не прикасался. Сосед же Андрюха с удовольствием уплетал свою порцию.

Из-под одеяла выглянул Игорь — молодой тощий, иссиня-бледный паренек. Ослабленный, он едва кивнул и через силу улыбнулся Петру Ивановичу и Лидии Сергеевне, видя их в первый раз и желая таким образом приветствовать их (они с готовностью ответили ему тем же), потом с тоской посмотрел на свою миску, и, превозмогая боль, потянулся к ней.

— Да ты бы сказал, я бы тебе подал, — встрепенулся Андрюха, успевший проглотить свой обед, спрыгнул с койки и дал Игорю его миску. — На.

Игорь благодарно кивнул, взял тарелку, и, страдальчески морщась, стал медленно есть. Из-под одеяла у него показалась трубка-катетер, такая же, какая была и у Петра Ивановича, только в бутылку стекала не моча, а кровь.

— Тяжко тебе? — спросил Андрюха, забравшись назад на свою кровать и глянув на окровавленную бутылку, от одного только вида которой становилось не по себе. Игорь кивнул.

— Ничо, выкарабкаешься. Молодой еще, — заверил Андрюха.

Лидия Сергеевна провела у кровати мужа еще два часа. Она то вскакивала со стула и начинала раскладывать по тумбочке немногочисленные, наспех собранные дома вещи Петра Ивановича: кое-что из одежды, его очки для чтения, мобильник, зарядку к нему, салфетки, бутылку воды, — то снова усаживалась и на несколько минут замирала в оцепенении, но, очнувшись от забытья, снова вскакивала и оправляла, подтыкала одеяло Петра Ивановича, поправляла ему подушку, отвязывала от катетера и выносила медленно наполнявшуюся бутылку.

Петр Иванович то и дело дремал, потом пробуждался и лежал молчаливый в задумчивости. На сегодня, видимо, ничего больше не намечалось, и уже определенно точно нужно было оставаться ночевать здесь, в больнице. Петр Иванович чувствовал, что пора бы отпустить жену домой отдохнуть, на нее и так слишком много свалилось, но все оттягивал, будто забывая, да и Лидия Сергеевна не напоминала, не торопилась.

Наконец, поняв, что уже не может не думать об этом, и совесть настоятельно подталкивает его к тому, чтобы сжалиться над женой, он тихо, нехотя, почти испуганно, произнес:

— Лида, езжай домой.

Лидия Сергеевна сделала трагическое лицо, говорящее, что и она думала об этом, ждала, и что тяжелая минута настала.

Петр Иванович постарался принять деловой вид:

— Привези мне завтра, пожалуйста, не забудь, зубную щетку с пастой и подгузники вот такие же (он указал на одеяло). Бритву… гм… Нет, думаю, бритву пока не привози. (Петр Иванович хотел сказать еще, чтобы жена привезла хорошей домашней пищи, но это было лишним, он был абсолютно уверен, что завтра она первым же делом вытащит из сумки каких-нибудь вкусностей.) Что-нибудь почитать, газет, — продолжил он, — обязательно «АиФ» и «Комсомолку». Когда завтра приедешь? — не удержав делового тона, спросил он жалостливо.

— С утра, с самого… рано… — Лидию Сергеевну душили слезы, мешали ей говорить, она еле сдерживала их и прятала глаза, и, чтобы не разрыдаться при всех, начала быстро собираться. Собравшись, она подошла к кровати и взяла мужа за руку. Петр Иванович крепко сжал в своей ладони маленькую жилистую ручку жены и не отпускал, глядя на нее беспомощно, по-детски умоляюще. Лидия Сергеевна нагнулась, быстро и нежно поцеловала мужа, погладив его мягкие волосы, и так же быстро пошла из палаты, молча, потупившись, только лишь кивнув на прощание Андрюхе и Игорю, не посмотрев, увидели ли они ее кивок, ответили на него или нет.

Петр Иванович после ухода жены долго лежал в задумчивости, щурясь в потолок. Какое-то время и его сердце сжимала горечь разлуки, усиленная ощущением насильственной оторванности от дома, от дел, от привычной жизни. Он то жалел себя, то клокотал изнутри, негодовал на возмутительную несправедливость судьбы.

Постепенно он успокоился и погрузился в размышления о том, что же произошло с ним сегодня. Размышляя, он признавал — да, ничего хорошего, да, впереди ждут трудности и большая кропотливая работа по преодолению этих трудностей. Но игра стоила свеч, на кону стояло даже не столько здоровье в общем смысле этого слова (Петр Иванович даже не сомневался, что здоровье его вне опасности), а окончательное завершение эпопеи со спиной, избавление от тех жутких мучений, которым он подвергался в течение этих двух лет. Пусть — временные неудобства, пусть — непредвиденные траты денег, сил и времени, зато потом — новая здоровая жизнь, без боли, без бессонных ночей, с чистого листа, словно новое рождение.

Петра Ивановича переполняла решимость довести дело до конца, настроение его стало приподнятое, боевое. «Все что ни делается, все к лучшему», — думал он с азартом. Не откажи у него ноги, он так бы и мучился, не зная, что с ним, ведь по своей воле в подобную больницу он не пошел бы ни за какие коврижки. Теперь все решилось само собой, процесс был запущен, и как вовремя! И зачем Лида все суетилась, договаривалась, зачем нужно было напрягать, нервничать, форсировать события? Всему свое время, теперь, пожалуйста, хоть облечитесь. Главное, сделать как можно скорее все дела здесь, и — в Институт позвоночника, чтобы к декабрю быть на ногах. В магазине куча дел, к Новому году будет народ, придется попахать.

Начинала сильно побаливать поясница. Петр Иванович знал теперь, что это лишь отголосок, что настоящий враг засел не внизу, а на уровне груди. «Что ж, поболей свои последние деньки, поболей, гнида, скоро тебя уничтожат!» — злорадно прошептал Петр Иванович своей опухоли, заложив руки за голову.

Звонил из Москвы Андрей, Петр Иванович все ему рассказал, просил поддержать мать. Потом Петр Иванович позвонил Вадиму Александровичу, и они долго обстоятельно разговаривали.

Когда за окном совсем стемнело, включили общий свет.

Раздавали ужин, и Петр Иванович с неожиданным аппетитом съел его. Дальше было свободное время, скукотища. Заняться было решительно нечем, но завтра должны приехать газеты, а пока Петр Иванович просто лежал и мечтал о том, что вскоре все наладится, что летом они с женой поедут в Венецию, как намечали (может, присоединятся Андрей с Маришей, но лучше все-таки вдвоем).

К вечеру зашла медсестра и спросила, кому нужно обезболивающее. Игорь попросил сделать ему укол, Андрюха отказался, вслед за Андрюхой отказался и Петр Иванович.

В двадцать три ноль-ноль верхний свет отключили, и Андрюха зажег настольную лампу. В палате сделалось очень уютно, почти как дома. Сумбурный день не укладывался в голове, казалось, что он длился вечно и вместил в себя огромное количество событий. Петр Иванович считал, что закончился он все-таки хорошо, на позитивной ноте. День этот словно открывал новый этап его жизни, подмяв под себя прежнюю жизнь, и Петру Ивановичу казалось, что этот новый этап будет много и много лучше предыдущего, хотя бы уже только потому, что сама жизнь приобрела новый смысл, новую ценность. «А ведь это очень, очень важно», — подумал Петр Иванович и заснул.

Его разбудили спина и духота. Спина нестерпимо ныла, воздух же был настолько спертым, что невозможно было сделать и вдоха. В кромешной темноте, вырванный из сна болью и удушьем, не понимая, где он находится, Петр Иванович по привычке решил дойти до уборной. Голова приказала ногам встать и идти, но ноги не подчинились. Забыв, что теперь он лишен возможности ходить, Петр Иванович перепугался. Он нагнулся, как мог, к ногам, принялся растирать их, потом обхватил и, резко сев на кровати, сбросил их на пол. В глазах помутнело. Он попытался встать, и вдруг, различив незнакомую обстановку, ясно вспомнил, что находится в больнице, что встать не получится, но было поздно — он неудержимо сползал на пол. Пальцы бесполезно хватались за простыни, руки не находили упора. Петр Иванович в панике прохрипел:

— Андрей… — потом громче, почти криком: — Андрюха!

Андрюха дернулся на своей койке, без лишних слов соскочил и метнулся к Петру Ивановичу тучной неуклюжей тенью. Он втянул Петра Ивановича обратно на кровать, следом закинул ноги. Петр Иванович тяжело дышал впалой грудью.

— Ну ты даешь, Петруха, — загоготал впотьмах Андрюха. — Перепугал! Хорошо, я быстро с мыслями собрался, а то ты, верно, все кости бы себе переломал. Не ушибся? Что ты делал-то, что так навернулся?

— Встать хотел, — оправдывался Петр Иванович.

— Ну молодец!

— Спасибо, Андрюх…

— Да ерунда. Только ты уж больше не вставай. Лучше лежи…

— Договорились, — затравленно усмехнулся Петр Иванович.

— Может, тебе сестру позвать? — Андрюха включил лампу у себя на тумбочке.

— Слушай, а там вроде укол делали? Обезболивающий.

— Позвать, чтоб сделали?

— Да можно было бы… А не поздно, как думаешь?

— Ха, пусть только попробуют не сделать — на уши поставим.

Андрюха сходил. Заспанная медсестра сделала Петру Ивановичу укол, и Петр Иванович сразу же забылся.

Рано утром приехала Лидия Сергеевна, и приехала не одна. С ней была старшая родная сестра Петра Ивановича, Людмила Ивановна. Увидев хрупкую, изящную, в затемненных очках Людмилу Ивановну, Петр Иванович очень обрадовался.

— О, сестра! А ты тут какими судьбами? — пошутил он и протянул обе руки, чтобы поскорее обнять ее.

— Ой, Петенька, Петенька… — скороговоркой заговорила Людмила Ивановна, наклоняясь к нему и старательно целуя его своими маленькими губами. Лицо ее было серьезно и взволнованно. — Мне как Лидочка вчера вечером позвонила, рассказала, так я прямо обомлела, чуть с ума не сошла! Отпросилась с работы аж на несколько дней, чтобы к тебе ездить… Господи-господи, что же это происходит такое…

— Да ладно, прорвемся, — смеялся Петр Иванович, похлопывая Людмилу Ивановну по спине.

— Но как же так! Откуда это пришло? И ведь еще ноги… опухоль! и операция! Господи! — не могла успокоиться Людмила Ивановна.

Лидия Сергеевна, поцеловав мужа, шепнула ему нежно:

— Здравствуй, дорогой.

Предоставив брата сестре, которая не переставая восклицала и причитала, Лидия Сергеевна вынесла наполненную бутылку из-под катетера, и стала разбирать сумку, вытаскивать то, что забыла взять вчера, и, как и предполагал Петр Иванович, первым делом пластиковые контейнеры с едой.

— Ой, я ведь тоже тебе привезла… вот, с вечера пожарила, — воскликнула Людмила Ивановна и достала из пакета, который все время держала в руках, слегка запотевший крошечный контейнер. — Вот, куриные котлетки.

— О, давай… — воодушевился Петр Иванович.

— Проголодался? — спросила Лидия Сергеевна, подавая ему вилку и салфетку.

— Да, немного, — Петр Иванович был голоден, как волк. Он уже успел отказаться от больничной каши, рассчитывая на домашнее.

— Как себя чувствуешь? — спросила Лидия Сергеевна.

— Ночью болела спина, — сказал Петр Иванович, держа на вилке сестрину куриную котлету.

— Хулиганил ваш муж сегодня ночью, — вклинился веселый Андрюха, — гулять пытался.

Лидия Сергеевна нахмурилась.

— Да, немного чуть с кровати не упал, — признался Петр Иванович. — Вон, Андрюха мне помог.

— Спасибо, — поджав губы, сказала Андрюхе Лидия Сергеевна.

— Да не за что, обращайтесь.

Нужно было идти к заведующей. Лидия Сергеевна маялась, нервничала, старалась оттянуть время. Она тщательно укладывала в холодильник еду, потом дала Петру Ивановичу почистить зубы, и только потом испуганно сказала Людмиле Ивановне:

— Ну что, пойдем.

— Ах да, Лидочка, пойдем, конечно, — оживилась Людмила Ивановна.

Они вышли в коридор, и пошли к кабинету заведующей. Кабинет был заперт, но буквально через несколько минут заведующая появилась. Лидия Сергеевна, задыхаясь от волнения, впилась взглядом в ее лицо, стараясь по выражению этого лица определить, какие новости ее ждут. Лицо заведующей, попытавшейся изобразить приветливую улыбку, было не выспавшимся, припухшим, как у многих людей с утра, и прочитать по нему ничего было нельзя. Заведующая повернула ключ в двери и сказала:

— В принципе, все снимки и анализы посмотрели, все более-менее понятно. Есть некоторые нюансы во вчерашних результатах. Проходите.

Она впустила в кабинет двух женщин и вошла следом, плотно прикрыв за собой дверь.

Глава 7

На следующее утро после неприятного телефонного разговора с отцом Андрей проснулся рано. Вставать рано, притом без всякой на то нужды и как бы поздно ни лег накануне, вошло у него в привычку недавно, сразу же после того, как он покинул последнее место работы и занялся собственным делом, «бизнесом», как теперь модно говорить.

Бизнесом это можно было назвать с натяжкой — так, небольшое дельце, интернет-магазинчик китайской одежды (шмотки, обувь, дамские сумочки, аксессуары, все, что можно подешевле купить и повыгоднее продать). Дельце, которое тем не менее внесло существенные изменения в жизнь Андрея. Это выразилось прежде всего в количестве сна. Он всегда считал себя совой, а оказался жаворонком.

Раньше, в школе, потом студентом, потом на всевозможных работах, которые он менял, как перчатки, не задерживаясь ни на одной из них дольше двух-трех месяцев (его личный рекорд — полгода), вставать рано было для него мучительным испытанием. Девять часов утра — и то мучение, а уж восемь или раньше — так это просто издевательство, невообразимое насилие над личностью! Но как только Андрей вышел из дверей своей последней работы и всей грудью выдохнул из себя затхлый воздух этой печальной юдоли, в которой он прокисал очередные несколько месяцев вместе с такими же неудачниками за гроши, он уже знал, что завтра проснется рано, как просыпается школьник в первый день каникул.

И действительно, следующим утром он проснулся ни свет ни заря и, открыв глаза, испытал блаженство от свободы; новый день, который еще даже не успел начаться, уже готовил для него что-то интересное, вкусное, приятное, словно искусный шеф-повар стряпает по секрету какое-то новое блюдо на своей кухне, пока еще неизвестное, но, судя по аромату, восхитительное. Это ощущение настолько понравилось Андрею, что он и дальше продолжал просыпаться рано.

Минуту назад ушла на работу Мариша. Как только дверь за ней аккуратно закрылась, Андрей спрыгнул с кровати и шагнул к окну, чтобы проводить взглядом свою обожаемую жену. Маленький любимый человечек решительно шагал, удаляясь по мокрой дворовой дорожке в сторону метро. У Андрея сжалось сердце. Захотелось броситься за ней, вернуть, и никуда больше не отпускать. Но работа есть работа. Всегда эта проклятая работа! Слишком хорошее место, чтобы плюнуть на него, отказаться, не уходить каждое утро, до самого вечера. Андрей ненавидел работу жены, как ненавидел раньше свою. Она отнимала Маришу у Андрея. Андрей не любил то время, когда жена уходила на работу, поэтому не провожал ее, а только смотрел из окна ей вслед.

Мимо шли еще люди, торопились в ненастных предрассветных сумерках. Возможно, и их кто-то провожал взглядом, полным сожаления и тоски.

Андрей пошел на кухню и включил чайник. Потом, надев халат, вышел на балкон курить. Воздух был теплый и влажный, с испариной.

«Сигарета отнимает час жизни, работа отнимает девять», — всплыла в голове поговорка. Андрей прикурил и, глубоко затянувшись, проглотил тлетворную гарь, прежде чем выпустить ее из себя. По мозговым рецепторам молниеносным пассажем пробежало нездоровое наслаждение, сковав виски до потери сознания. Торкнуло.

Андрей затянулся второй, третий раз, но эффект не повторился, только горло обволокло точно болотной тиной, и запершило. Бодрость, с которой Андрей спрыгнул с кровати, исчезла, так и не успев вступить в свои права, сменилась подавленностью. Андрей вспомнил: отец в больнице, не ходили ноги, опухоль, операция. Возможно, придется ехать в Питер. Ехать не на день-другой, как он привык, а надолго. Даже неделя в Питере казалась ему слишком длительным сроком. Чувство подавленности усилилось.

Отец подвел в этом году по полной. Этот год оказался для Андрея одним из самых удачных, если не самым лучшим в его жизни. Огромное количество ярких событий, путешествий, женитьба. Дела его наконец-то по-настоящему пошли в гору. И только отец с его непрерывным жалобами, болями, гримасами и отказами что-либо с этим делать, омрачал общую картину счастья, словно на безоблачном небосводе, сбоку притаилась грозовая туча, дуя холодом и ощериваясь трещинами молний.

Во-первых, весной, на тридцатилетие Андрея, они все вместе, вчетвером, поехали в Париж. Сложно себе представить более романтическое путешествие. Они давно планировали, мечтали, совмещали время, и вот наконец вырвались: он, Мариша (тогда еще не жена, но предложение уже было сделано и дата свадьбы назначена), Лидия Сергеевна и Петр Иванович. Тур брать не стали, а сняли частным образом уютную двухэтажную квартирку, отделанную под старину, в центре, недалеко от Нотр-Дам — родители внизу, Мариша с Андреем по чугунной винтовой лестнице наверх. Они гуляли круглые сутки, несмотря на то что Петр Иванович то и дело кривился и потирал низ спины, используя любую возможность, чтобы присесть (спасал корсет для спины, иначе Петр Иванович не прошел бы и километра).

Они покупали то тут, то там пузатые багеты, набитые всякой всячиной, поедая их прямо на улице, а под вечер, усталые и переполненные впечатлениями, опьяненные красотой города, заходили на уличный рынок, где набирали все, чем только может похвастаться кулинарная Франция: хрустящий хлеб, нежнейшую выпечку, сыры, устриц, спаржу, колбасы, паштеты, гигантскую клубнику, копеечное вино, и спешили домой, где объедались и упивались до изжоги этой национальной снедью.

Мариша непременно хотела в Диснейленд. Лидия Сергеевна и Петр Иванович сначала сказали, что не поедут, что они уже староваты для детских развлечений, но потом согласились, и не пожалели. Американские горки, особенно «Голливудская башня», привели их в восторг.

— Лифт скачет туда-сюда, а я смотрю — Лидина сумка, которая стояла на полу — прямо у меня перед глазами, прямо в воздухе! — восклицал снова и снова Петр Иванович.

К концу отдыха они окончательно чувствовали себя французами, вольготно сидели, раскинувшись и дремля под припекающим солнцем, на стульчиках перед фонтаном Медичи в Люксембургском саду; мужчины обзавелись шарфами поверх пальто, Андрей подстригся в одном из фирменных французских салонов и смело выговаривал продавцу багетов: «силь ву пле, ан багет тон» (один раз проходящий мимо француз что-то сказал ему по-французски и поднял большой палец, и когда Андрей не понял, повторил на английском: «гуд френч»).

Через пару недель после того, как они разъехались по домам (Андрей с Маришей в Москву, Петр Иванович и Лидия Сергеевна в Питер), Петр Иванович попал в аварию, злостно нарушив правила, — водил он всегда очень плохо и нагло. Машина восстановлению не подлежала, в виде груды металлолома была привезена эвакуатором и оставлена ржаветь на пустыре перед домом. Этой аварией Петр Иванович открыл свою «параллельную вселенную», череду досадных неудач, контрастирующую с белой полосой в жизни Андрея.

Летом Андрей и Мариша поженились. Свадьбу они организовали и оплатили сами, что дало дополнительные бонусные очки их только-только формирующейся, еще не оперившейся самодостаточности. Выглядели они превосходно — в течение двух месяцев перед свадьбой пришлось усердно попотеть в спортзале. Собрались только самые близкие, родители Мариши и Андрея, несколько друзей, всего человек десять, никого лишнего. Зато атмосфера была самой непринужденной, только желанные лица, только искренние тосты и веселье. Великолепный ресторан, великолепный запеченный целиком поросенок, великолепное асти — чем меньше гостей, тем лучше угощения.

Петр Иванович улыбался во все лицо, но выглядел бледным и измученным, на него было жалко смотреть. Врачи запретили ему пить, и вдобавок выезжать далеко за пределы Питера, чтобы ненароком не встряхнуть голову, еще не вполне зажившую после аварии. Первое указание Петр Иванович исполнял исправно, неторопливо потягивая безалкогольное пиво, последовать же второму и пропустить свадьбу единственного сына, остаться в Питере он, разумеется, не мог. Андрей видел, что отцу нездоровится, и старался быть рядом, приобнять, приободрить.

Сначала Петр Иванович с Лидией Сергеевной хотели подарить молодоженам свою машину, добротный «форд» надежной немецкой сборки, но, уничтоженная в аварии, она перестала представлять какую-либо ценность. Поэтому, как и Маришины родители, они подарили три тысячи долларов и огромный чемодан, весьма кстати, потому что на следующий день после свадьбы, к вечеру, Мариша и Андрей укатили в свадебное путешествие на Майорку.

Романтичный дух Парижа успел уже почти полностью рассеяться, осев в глубинах памяти легкой пряной дымкой. Майорка оживила его, ворвавшись в их жизнь брызгами ледяной возбуждающей сангрии и бирюзового моря в лучах мягкого средиземноморского солнца, в шелесте беспокойных пальм, в порывах соленого бриза. Они уже ездили раз в жаркую страну, в Египет, где палящее солнце, невыносимая жара, пустыня… тут было совершенно другое, намного более впечатляющее: ласкающее море, густая красочность природы, безудержное веселье в сочетании с задумчивой размеренностью, терпкий испанский колорит.

Они сразу же влюбились в Майорку, свидетельницу их первых дней в качестве мужа и жены, соглядатая их единения перед лицом самого Бога. Заканчивался сезон дождей, то и дело принималось накрапывать, с моря тянул свежий ветер. Андрей ходил по колено в прибое, а Мариша смотрела на него с берега с любовью. Чуть поодаль, на глубине бухты, на фоне лесистых гор и нежно-розового заката живописно покачивались на якорях редкие белые лодки с острыми иглами мачт. Хотелось петь:

Somewhere beyond the sea.

Somewhere waiting for me

My lover stands on golden sands

And watches the ships…

На следующий день установилась жара, точно по заказу для новобрачных, и не проходила в течение двух недель, пока они были здесь, в этом земном раю, в благодатной умиротворенной обители счастья и душевного покоя.

Они никак не могли утолить жажду путешествий, и, вернувшись с Майорки, пробыв в Москве с полмесяца, решились напоследок на еще одно приключение.

На этот раз они выбрали Скандинавию, недорогой тур на пароме, из Питера через Финляндию до Швеции и обратно в Питер. Заодно выдавался случай лишний раз навестить родителей. Можно было бы снова поехать всем вместе, как весной в Париж.

Петр Иванович отказался, сославшись на предписания врачей, опасаясь, как бы корабельная качка не навредила ему (вероятнее всего, ему было просто жаль денег). Чувствовалось, что Лидии Сергеевне очень хотелось поехать; она еле сдерживала слезы обиды на мужа, что из-за него она вынуждена теперь безвылазно сидеть дома. Андрей немного негодовал на отца за его халатность по отношению к своему здоровью, и делал попытки поговорить с ним по-мужски:

— Когда ты, наконец, начнешь серьезно лечиться, а не бегать по этим остеопатам и прочим шарлатанам? Ведь это же ненормально, столько времени страдать от боли, и ничего с этим не делать.

— Привык уже… — пытался поскорее отмахнуться, сменить неприятную тему Петр Иванович.

— Что значит привык? — вспыхивал Андрей и пугал отца опасными словами: — Батя, ты вообще жить-то хочешь? Внуков увидеть хочешь, а?

Петр Иванович невесело ухмылялся.

Путешествие по Скандинавии пришлось на август. Последний месяц лета, последние отголоски радости, тепла и бурлящей жизни, за которыми начинается стремительное угасание, с неизбежным воцарением долгой и трудной зимы с ее печальными мертвыми днями — так воспринимал Андрей август.

В Скандинавии было прохладно, хмурое серое небо лишний раз доказывало, что лето уходит. В этом путешествии в Андрее зародилась необъяснимая тревога, будто нехорошее предчувствие. И где-то в глубине души, подсознательно, Андрей чувствовал, что это связано с отцом. А с кем же еще? В остальном все было хорошо.

И еще… Андрею несколько раз снился один и тот же сон. Это был кошмар, безобразное и жуткое сновидение. Ему снилось, как у него выпадают зубы. В панике, желая сохранить хоть что-нибудь, Андрей пытался удержать зубы, вставить их обратно в скользкие лысеющие десна. Безуспешно, ничего не выходило. Даже во сне Андрей помнил поверье, что выпадающие зубы — к болезни, и главное, чтобы на зубах не было крови, иначе болезнь закончится смертью. Андрей рассматривал каждый выпавший зуб, держа пальцами, и видел в основании, там, где корни рогаткой расходились в стороны, крохотные красные капельки. Кровь это была или что-то другое, было непонятно. Андрея сковывал ужас. Просыпаясь, он крестился и силился вспомнить слова молитвы…

Глава 8

Андрей заварил крепкий чай и смотрел из окна кухни на улицу, занятый воспоминаниями. В этом районе на окраине Москвы, окруженном множеством парков, напоминающем скорее пригород, деревеньку, чем гигантский мегаполис, деревья росли так густо, что за их высокими кронами порой едва различалось небо, и так близко к домам — низеньким хрущевкам, понатыканным вразнобой, как грибы в лесу, — что казалось, их изгибистые ветви вот-вот обнимут каждый дом, стиснут в объятиях, просунут в форточки свои тонкие черные пальцы. Сейчас деревья стояли голые, освободившиеся от бремени листвы, но летом, просыпаясь по утрам, Андрей видел в окне сплошное зеленое панно, словно снаружи плеснули зеленой краской.

Он был благодарен матери за то, что она дала ему возможность переехать сюда, жить здесь, предоставив в безвозмездное пользование однушку в одной из этих утопающих в деревьях хрущевок. Какие бы эксперименты ни ставила над ним мать раньше, навязывая свою волю и заставляя поступать так, как ей того хотелось, за это ей можно было простить все.

Андрей обожал Москву. Его сильно раздражали высказывания некоторых зазнаек относительно Москвы, что это бездушный, грязный, сумасшедший город, из которого нужно бежать как можно скорее. Что ж, бегите! — хотелось крикнуть Андрею. Бегите, уносите ноги, без вас будет чище, езжайте, помыкайтесь на периферии год-другой, потом на коленях назад приползете, будете землю московскую целовать! Все хотят в Москву! Любой русский хочет стать москвичом. Как бы высокомерно и надменно это ни звучало, для Андрея это было так же несомненно, как то, что каждый хочет жить в красивом месте, быть обеспеченным, ездить на хорошей машине, пользоваться достойными вещами и услугами. Можно плеваться, отнекиваться, но это так! Даже приезжие, замечал Андрей, еще только выходя из поездов, спускаясь в метро, уже надевают на лицо маску важности — вот и они в Москве, еще немного, и никто не отличит их от счастливчиков — местных, только бы поскорее запрятать чемоданы, предательски изобличающие их.

Как приезжий, Андрей благоговел перед Москвой. Как обосновавшийся здесь горожанин, он испытывал глубокое моральное удовлетворение, схожее с удовлетворением театрала, созерцающего выдающийся спектакль и наслаждающегося своим приобщением к великому. Да, он получил именно то, что хотел. Он ходил по городу, жадно пожирая расширенными от восхищения глазами его прелести, и шептал: «это прекрасно, это замечательно! То, что я вижу — замечательно!». Все пять лет жизни здесь он продолжал шептать те же слова. Возможно, на глаза ему и попадались какие-нибудь недостатки, но он отказывался замечать их. Он создал себе четкий психологический образ Москвы — богатырская мощь, масштаб, размах, шик, тщательное, практически вылизанное убранство, каких не находилось в Питере, его родном городе. По сравнению с болезненной худосочностью Петербурга, Москва казалась пышущей здоровьем щедрой купчихой, заботливой мамкой-кормилицей, к которой так и хотелось припасть и сосать, сосать жирное питательное молоко.

Он любил Москву, и она отвечала ему взаимностью. Здесь он встретил Маришу, ставшую ему верной подругой и любимой женой. С Маришей он превратился из дерганного, закомплексованного подростка в обласканного добродушного кота. Здесь он стал самостоятельным, обеспеченным мужчиной. Он и сбежал-то из Питера прежде всего затем, чтобы вырваться из-под опеки родителей, долгие годы крепко сжимавшей тисками его горло. Из уюта, тепла, от постоянно накрытого стола — в неизвестность, в одиночество в незнакомом, но так сильно манящем городе. Исполнять роль домашнего животного не было больше сил, нужно было искать свой путь, начинать самому принимать решения, ползти к собственной вершине.

Можно сказать, ему фантастически повезло. Наличие московской квартиры дало ему возможность выбора, какого лишены те, кто приезжает на голое место. Ему не нужно было судорожно метаться в поисках жилья, его не терзали мысли о том, где достать денег на аренду. На еду уходило слишком мало, на остальное и того меньше, поэтому денежный вопрос перед ним остро не стоял.

Во время своих кратких учебных поездок в Европу Андрей успел пообщаться с тамошней студенческой молодежью. Он узнал людей свободных в своих действиях и защищенных системой. Они прыгали с учебы на учебу, из университета в университет, интересуясь абсолютно всем, хватая по верхам, разбираясь во всем и одновременно не разбираясь ни в чем; то же самое с работой — с ней они вообще не заморачивались, зная, что самая незатейливая подработка даст им барыш, на который можно неплохо прокормиться, и самые убогие знания по любой специальности, полученные в аудиториях, обеспечат им хорошую работу; в крайнем случае, можно годами жить на пособия, занимаясь всем, чем душе угодно, хоть в потолок плюй. Андрей проникся их образом жизни, одновременно понимая, что это не подходит для России, где даже самое усердно полученное образование не сулит ничего обнадеживающего в смысле заработка.

Он видел недовольство отца относительно его брожений и расхоложенности, и чувствовал перед ним нечто вроде вины за то, что отец в течение многих лет только и делал, что вкалывал, ходил на нелюбимую, презираемую работу из-за денег, чтобы обеспечивать семью, возвращаясь по вечерам понурый и расстроенный. Тем не менее повторять путь отца, впрягаться в плуг и тянуть унылую лямку Андрей не собирался. Его пугала перспектива такого существования.

Родители (особенно отец) всегда активно навязывали ему свои стереотипы, которые притащили из коммунизма: сразу же после учебы (а лучше уже и во время) — на работу, не важно куда, лишь бы на хлеб хватало, а там, глядишь, зернышко к зернышку, и доковыляешь к чему-то большему; главное — чтобы шел стаж, была оформлена трудовая книжка, чтобы через тридцать лет выслужить себе пенсию, и тогда жизнь будет прожита не зря. Андрей, привыкший слушаться родителей, сначала принял все за чистую монету, поверил, что, возможно, в этом кроется залог благополучия, но внутри него роились сомнения. Необходимость зарабатывать хоть какие-то деньги, а не просто сидеть на родительской шее, заставляла его пользоваться этой схемой, поскольку другой он не знал. Большинство людей вокруг него добывало свой хлеб насущный именно таким способом, балансируя на узкой дорожке под названием «работа» между пропастью нищеты и пропастью отверженности.

Приходилось устраиваться в какие-то гаденькие офисы с гаденькими сотрудниками, с которыми нужно было находить общий язык, вливаясь в коллектив, строить из себя приветливость, обсуждать скучные темы или новости, перетирать кости какому-нибудь общему знакомому, чувствуя себя от этого мерзким подонком; зубоскалить, ходить курить на задний двор через каждые полчаса, всасывая вместе с никотином свой закостенелый рассудок; потом ходить обедать в паршивую столовую, пить паршивый кофе, скидываться из и без того скудной зарплаты на дни рождения и праздники, отходя в сторону и с отчаянием подсчитывая в кошельке оставшиеся гроши. Все дни проводить в ожидании той минуты, когда можно будет оторвать от стула запревший зад и умчаться домой, а там, набив брюхо поздним ужином, отрубиться перед телевизором.

Андрея от всего этого тошнило. Он не мог представить, как можно заниматься подобной дрянью тридцать лет подряд, как можно вариться в этой бурде, вяло помешивая разваренную картошку собственных мозгов. Ради чего? Чтобы в итоге получить обглоданную кость в виде микроскопической пенсии и бесплатного проезда в трамвае? Чтобы однажды посмотреть в зеркало на свое морщинистое лицо и понять, что все кончено, и, оглянувшись назад, увидеть не пышные луга насыщенно прожитой жизни, а выжженные степи однообразного существования, бесцельно прожитых десятилетий, отданных непонятно чему? Или чтобы потом, когда тебя выкинут в помойное ведро за ненадобностью, как перегоревшую лампочку, дожить несколько лет в виде развалины, никому не нужного старика, в провонявшей старостью хибаре, за которой с интересом наблюдают наследники и со злостью шепчут: «когда же ты подвинешься, освободишь место молодым, когда же ты, наконец, сгинешь, старая сволочь…»?

Нет, на такое Андрей не подписывался. Он был трудоголиком, если нужно, мог работать сутки напролет. Но только не на таких условиях. Он собирался и уходил. Сначала его бичевали разочарования, прежде всего самим собой, ощущение собственной неполноценности, ущербности, но потом, привыкнув, он покидал очередное место работы легко и спокойно. Поменять работу стало для него, как сходить облегчиться в сортир: туда с порывом достичь вожделенной цели во что бы то ни стало, оттуда — с расслабленным осознанием, что очередная нелепая цель достигнута. А родителям… родителям придумывал разные истории, чтобы они не слишком огорчались.

Чего же, собственно, хотел Андрей?

Приехав в Москву, вышагивая по городу, он видел повсюду дорогие машины и тех, кто сидит в этих машинах, их уверенный высокомерный взгляд, их осанку, их спокойствие. Он ненавидел этих людей, и в то же время хотел быть одним из них. Вот чего он хотел. Он не хотел служить им, пригибаться, лебезить перед ними, как ему приходилось делать до сих пор, он хотел быть им равным, стоять с ними на одном уровне. Он мысленно примерял на себя их платье, и находил, что оно чертовски подошло бы ему. Он завидовал не столько их дорогим цацкам, сколько их свободе, независимости, отстраненности от мишуры и мелочности, мышиной возни, в которой живут бедняки и середняки, в которой жил он, и в которой хотели родители, чтобы он жил. Буржуи, паразиты, воры — так называли этих людей, когда Андрей учился в школе. А еще эксплуататоры, сидящие на шее трудового народа. Что ж, пусть так, значит, Андрей хотел быть буржуем и паразитом.

Но у него не было ни одной зацепки, как стать одним из них. Не было ни начального капитала, ни связей, ни идей. Ничего. Он читал книги про миллиардеров, чтобы найти ответ; не находя его, только еще больше распалялся. На листке бумаги им был написан список желаний и планов, начиная с краткосрочных и заканчивая далекой перспективой; хоть планы эти и желания не содержали в себе каких-то заоблачных фантазий, Андрею они казались неосуществимыми: месячный достаток в две-три тысячи долларов, машина (да, почему бы нет, отец всегда говорил, что у мужчины должен быть свой автомобиль), но самое важное — подчиняться только себе, тратить время на то, что интересно… читать, путешествовать, посмотреть мир… в конце концов, заняться собой и начать ходить в тренажерку, а не приходить с работы без сил и падать на диван! «Господи, пожалуйста, — молил он, — дай мне шанс, Ты же видишь, как мое жалкое существование гложет меня, уничтожает смысл той жизни, которую Ты мне подарил. Даже если я не заслужил. Пожалуйста, Господи!»

Никому, кроме Мариши, он не рассказывал о своих тайных вожделениях, потому что знал, что вызовет этим лишь насмешку, что-нибудь из разряда «спустись на землю», «хватит витать в облаках», «главное, чтобы на хлеб хватало». И только Мариша поддерживала его во всем, ободряла, говорила, что все получится, что ни в коем случае не нужно отказываться от мечты. Она ни разу не упрекнула его, не посмеялась над ним.

Страстные желания имеют одно замечательное свойство — они притягивают нужные обстоятельства и нужных людей. Как по мановению волшебной палочки, эти люди и обстоятельства начинают реализовывать идеи, в круговороте чередующихся событий формируя новую картину бытия.

Друг Андрея из Питера, владелец интернет-магазина одежды, просил Андрея взять на себя московские продажи на правах партнера. Боже, конечно нет! Андрей ничего не смыслил в этом, стопроцентно подведет, провалит все дело. Слишком большая ответственность. Нет.

Друг делал кратковременные наезды в Москву — это было несерьезно, работать на два города никак не получалось. Жаль, но приходилось отказываться от Москвы, ограничиваясь Питером. И тогда Андрей, который просиживал штаны в очередном офисе за триста долларов в месяц, уступил. «Ладно, — сказал, — помогу, только в свободное от работы время, на подхвате, и без обязательств, то есть без претензий, если что». «Да, да, — воодушевился друг, — конечно, без претензий, конечно, часик-другой после работы, не в ущерб». Андрей попробовал день, а на другой навсегда покинул офис за триста долларов, и стал работать на себя. С этого дня он стал рано просыпаться по утрам.

Он проработал год как младший компаньон своего друга. Вот тут-то и проявились его трудолюбие и усидчивость. Представившийся случай был воспринят им не как должное, а как тот шанс, о котором Андрей столько мечтал, читал, о котором просил Бога. Он принялся за дело. Один известный миллионер писал в своей книге: чтобы стать успешным, нужно не лениться делать больше, чем требуется, проходить лишнюю милю. Андрей помнил это условие и проходил две. Он не искал чужих плеч, делал все сам: закупал, встречался с поставщиками и клиентами, вел бухгалтерию, договаривался, звонил, предлагал, рекламировал, убеждал, бегал, продавал, придумывал различные способы, чтобы клиент оставался полностью доволен и возвращался. Преисполненный энтузиазма, Андрей не чувствовал усталости от изнурительного труда. Через год его опыт в интернет-продажах был огромен, распирал голову, чесался, требуя высвобождения, реализации. Он откровенно поговорил с другом, и, удостоверившись, что тот не обидится, открыл свой собственный интернет-магазин того же направления.

Теперь нужно было заботиться о себе самому. Каким бы опытом и связями он ни успел обзавестись, сомнения и опасения были велики. Конечно, весь доход принадлежал ему, новоиспеченному капиталисту, он был единоличным хозяином, стоял у руля, но… а вдруг завтра все рухнет, несмотря ни на навыки, ни на то, что скопленных денег должно было хватить, чтобы раскрутиться. Вдруг он останется у разбитого корыта и придется возвращаться в гаденькие офисы, в тошнотворные коллективы. Здесь были волчьи законы, жаловаться некому, винить некого — что сам добудешь, тому и рад, а пропадешь, так туда и дорога. Сам себя и похвалишь, и сапогом под хвост дашь. Одного трудолюбия тут недостаточно, нужно просчитывать, анализировать, нюхом чувствовать, интуицией забегать на два шага вперед.

Азарт победил страх; желание жить среди хищников, рвущих и заглатывающих сочные куски, было выше мнимого благополучия коровы, жующей в стойле свою жвачку и ожидающей, когда ее поведут на убой. И судьба была благосклонна к нему. Магазин стал приносить деньги. Конечно, Андрей не превратился в одночасье в олигарха или миллионера — три, иногда четыре тысячи долларов в месяц чистого дохода (вполне достаточно, чтобы не зависеть от обстоятельств и распоряжаться временем по своему усмотрению).

Важнее всего для Андрея было то, что отец был доволен им. В нем поднималась волна радости, когда Петр Иванович, причмокивая, декламировал:

— Волчонок, прямо волчонок оказался! Кто бы мог подумать!

Отец, который столько лет, нет, не то чтобы игнорировал, но не воспринимал серьезно, скорее всего даже презирал, наконец принял его, волчонка, в свою стаю, стал разговаривать с ним, давать советы, слушать сына, прислушиваться. Никогда еще Андрей не был так близок с отцом духовно. Он был рад, что и отец открыл свое дело, проявил себя.

Ему очень хотелось подарить отцу что-нибудь особенное. Что-нибудь дорогое. Просто взять и привезти в очередной их с Маришей визит в Питер: вот, батяня, это тебе. Без повода. Андрей знал, что это будет. Туфли Гуччи, за тысячу долларов; Андрей уже ездил смотреть их в ЦУМ. Отец всегда выглядел опрятно, солидно, пусть и не чрезмерно дорого. Чистая обувь, выглаженные рубашки, костюмы с иголочки, пальто без единой пылинки. Туфли должны будут ему понравиться…

Андрей пил чай на кухне, собираясь идти курить на балкон. Городской телефон не работал уже несколько месяцев. Андрей не пользовался им, и чтобы не платить понапрасну, сходил в телефонный узел и отключил. У него был подключен выгодный тариф на мобильном, и он мог недорого звонить родителям в Питер. В это ноябрьское утро мама позвонила сама.

— Привет, — торопливо проговорила Лидия Сергеевна. — Видимо, тебе придется приехать все-таки, у отца рак.

Глава 9

Пауза — секунда, две, три, четыре. Невыносимо долго. Четыре секунды пустоты, вакуума, абсолютной изоляции от окружающего мира, от самого себя, полная потеря ориентации, атрофия разума. Четыре секунды — вполне достаточно, чтобы поседеть.

Андрей не поседел. Он почувствовал, как его лицо… вернее, он совсем не почувствовал своего лица, лишился его, оно онемело и поплыло вниз, точно от сильнейшего наркоза. Пропали также ноги, тело, провалились в пропасть. По согнутой в локте окаменевшей, оледеневшей руке, которая каким-то образом, неподвластная рассудку, умудрялась сжимать кружку, от плеча до кончиков пальцев прокатились зудящие нервные импульсы, прозванные в простонародье мурашками, только этих мурашек было так много, что они переросли в язвящие электрические разряды. Кисть другой, припечатавшая телефон к щеке, налилась свинцовой тяжестью.

Четыре секунды, и ни одного удара сердца. Наконец он понял смысл тех слов, которые влила ему, словно яд, в уши мать. Они ослепили его взрывной вспышкой.

— С-с-сука, твою мать! С-с-сука, твою мать! — сдавлено захрипел Андрей, выхаркивая из себя услышанное, скатываясь этими примитивными, недостойными слуха его матери, возгласами отчаяния, напоминающими скорее безусловные рефлексы, чем осмысленные слова, на истерическое блеяние; так, бесконтрольно и постыдно блеет тот, кто, ничего не подозревая, вдруг оказывается перед лицом неожиданной, неумолимо надвигающейся смертельной опасности, и, не в силах противостоять, не имея средств борьбы, беспомощной бранью или визгом, или лепетом пытается оттолкнуться от гибели, заслониться от нее, как щитом.

Мать произнесла только одно предложение и замолчала. Одно предложение, решительным, раздраженным (а может быть, перепуганным) голосом, и это предложение оказалось для Андрея величиной с роман, с эпопею, поразило его, как не поражало ни одно произведение самого великого из существовавших писателей.

Андрей тоже замолчал. Было слышно, что мать где-то идет, шуршание шагов, дыхание. Трубку перехватила тетя Людмила:

— Андрюша, здравствуй. Такая история — у папы обнаружили рак. Ты не волнуйся, пожалуйста… что есть, то есть. Как сможешь, приезжай. Папа ничего не знает, он в больнице. Мы в больнице. Только узнали.

Андрей снова выругался в трубку, услышав это слово…

Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна прошли в кабинет заведующей. Заведующая вошла следом и плотно прикрыла дверь.

— Присядьте, — она указала двум женщинам на стулья, а сама прошла к своему столу. Они сели на краешек стульев, как студентки перед строгим экзаменатором. Заведующая сидела за столом, потупив глаза, нервно теребила ручку. Вид у нее был озадаченный, брови приподняты. Просидев в тишине с полминуты, она подняла глаза.

— Не слишком хорошие новости. Не все так хорошо, как… — она запнулась и неуклюже провела ладонью вверх по лбу, отирая выступившую испарину. Очевидно, она готовилась заранее, что сказать, но потеряла все слова. Говорить все же было нужно.

— Ну… как бы вам… Гм… — она растеряно смотрела на двух женщин, предельно напряженных, сверлящих ее пронзительными взглядами.

— Скажите! — упорно и с ненавистью, чеканным выговором сказала Лидия Сергеевна. — Что?

— Рак.

Да, это именно оно. Именно это слово ожидала услышать Лидия Сергеевна. Природная прозорливость ее не подвела.

Людмила Ивановна раскрыла рот и вдохнула: ах!

Лидия Сергеевна молчала несколько секунд, потом поджала губы и заговорила с решительностью, с возмущением:

— Рак — ну и что! Это же не приговор. Сейчас это лечат во всем мире, и люди живут годами, справляются, побеждают… и мы справимся, сделаем операцию, в конце концов.

— Нет… — сказала заведующая. — Боюсь, все сложнее. У вас… то есть у вашего мужа четвертая стадия, неоперабельный, с метастазами. Очень запущенный случай… если бы раньше…

— Боже мой, боже мой! — скороговоркой зашептала Людмила Ивановна. — За что! Он же еще молодой такой! Как же это!

Заведующая виновато пожала плечами.

Лидия Сергеевна все еще не поняла:

— Но ведь что-то же можно сделать? Должен же быть способ! Мы же не в Средневековье живем. А как же Институт позвоночника?

— Мне очень жаль, — ответила заведующая пошлой голливудской фразой, которая резанула уши Лидии Сергеевне и взбесила ее. Она еле сдержалась.

— Но ведь время есть? Сколько-нибудь времени осталось? Сколько?

Да, Андрей знал это слово. Он слышал, как оно произносилось разными людьми, видел в кино, читал о нем, как и о некоторых других словах из той же категории: СПИД, убийство, смерть, война, теракт, крушение, катастрофа. Это все были ненастоящие слова, какие-то символические, декоративные, придуманные для острастки, происходящие где-то далеко, за горами и морями, не здесь, не в его жизни, с другими, ненастоящими людьми. А он как будто был застрахован от них, его это не касалось никоим образом. Он мог посочувствовать, но не принять. Даже тогда, когда-то двадцать лет назад, когда в Архангельске умерла его бабушка. Но он был ребенком, к тому же плохо знал эту бабушку, папину маму. Он видел тогда испуганные глаза отца, и не понимал, почему ему, Андрею, не страшно, почему вообще должно быть страшно. Скорее всего, тогда и узналось это слово, и то, что подразумевается под ним, есть нечто плохое, злое, и оно существует в этом мире. Может быть, узнав именно это слово, он впервые задумался о жизни и смерти, и впервые испытал первобытный ужас перед смертью, но все равно, это была лишь абстракция, никак не проявляющая себя наяву. Взрослым он вообще относился к этому слову с равнодушным снисхождением: чему быть, того не миновать (в расчете на то, что минует, с уверенностью, что минует)… и вот в один момент это слово обрело плоть, проникло в его жизнь, вгрызлось в его нутро, прорвало внутренности, впилось в мозг, взрезало глазные яблоки.

— Я приеду завтра, — сказал он матери глухо, подавленно.

— Ладно, давай, позже созвонимся, мы тут уже пришли, некогда, — заторопилась Лидия Сергеевна.

— Да, да, давай, конечно.

Лидия Сергеевна, прервав разговор, оставила Андрея в полной тишине. Андрей почувствовал жуткую усталость, совершенный упадок сил, веки отяжелели, он прикрыл глаза. Ему захотелось немедленно лечь и уснуть, чтобы, проснувшись, с облегчением понять, что это был лишь очередной кошмарный сон. Ведь так много снится ему последнее время подобной чернухи. Так почему бы еще одной не промелькнуть, напугать и тут же не исчезнуть?

Его начинало лихорадить. Он перенес пепельницу с балкона на кухню, и стал курить одну сигарету за другой, с силой выдыхая дым в прозрачные кухонные шторы. Ошарашенный, он не заметил, как машинально вскипятил чайник, налил полную кружку кипятка и отхлебнул. Небо моментально обварилось, облезло и заныло. Он тотчас выплюнул кипяток на пол и, не обращая внимания на боль, даже обрадовавшись ей, стал курить дальше, целенаправленно, яростно, затягиваясь по полсигареты, приканчивая одну и тут же поджигая в трясущихся пальцах следующую, пока не выкурил за пятнадцать минут почти целую пачку. Лихорадка переросла в крупный озноб, практически в судороги. Несколько раз он кидался к раковине, и его выворачивало. Он еще не завтракал, поэтому спазмы пустого желудка, которому нечего было отдать, были особенно изнуряющими.

— Заюнь, ну что там? — спросил Петр Иванович.

Они старались не смотреть на него. Людмила Ивановна скромно села на стул.

— Дальше проверять, что… пока ничего не понятно, — сердито вполголоса, чтобы не привлекать внимание соседей, проговорила Лидия Сергеевна, изобразив крайнее недовольство. Она стала копаться в спортивной сумке, достала оттуда пачку подгузников, чтобы переодевать мужа.

— Что может быть непонятно? — раздражился в свою очередь Петр Иванович, также вполголоса. — Опухоль, которую нужно как можно скорее удалять! Что еще проверять?

— Все проверять, Петя, весь организм… Все то, что ты отказывался делать эти годы. И опухоль твою тоже проверять, еще раз…

— Так поехали в Институт позвоночника, пусть там и проверяют!

— Какой тебе Институт позвоночника! Засвербило, услышал! Так тебя туда и взяли с улицы! Направление нужно.

— Что за направление? Откуда?

— Отсюда — откуда. Оттуда, где тебе диагноз поставили первичный. Справка, что тебя обследовали и рекомендовали именно туда… просто так никто тебя не возьмет. Размечтался.

— Ну хорошо. И сколько-же здесь лежать?

— Сколько скажут, столько и будем лежать! — вспыхнула Лидия Сергеевна. — Около недели… я пока за это время узнаю про Институт, съезжу.

— Неделю! — подпрыгнул на своей койке Петр Иванович. — Они что тут, совсем с ума посходили! Что можно проверять целую неделю!

Дотошность мужа, его капризы, необходимость лавировать между его вопросами и при этом не сорваться, не разрыдаться навзрыд, не завопить в голос… это было невыносимо. Нужно было спровоцировать небольшую ссору, чтобы какое-то время не разговаривать, дать себе передышку.

— Вообще — скажи спасибо, что тебя здесь согласились проверять! Отправили бы домой, и сидел бы, ждал… Посмотрите-ка на него, барин нашелся: там ему не так, здесь не годится! Неизвестно еще, сколько это стоило бы в твоем Институте. Все! Сказано — здесь, значит, здесь.

Петр Иванович замолк, видя взвинченное состояние жены. У сестры Людмилы он ничего спрашивать не хотел. Лидия Сергеевна молча вынесла бутылку с мочой, поменяла мужу подгузник, отметив, что стула не было, лишь беловатая слизь. Людмила Ивановна вышла в коридор, чтобы не смущать брата, и вернулась, когда Лидия Сергеевна закончила и позвала ее.

— Есть будешь? — все еще недовольно спросила у Петра Ивановича Лидия Сергеевна. Петр Иванович отрицательно махнул головой. Лидия Сергеевна села на стул, исподволь поглядывая на мужа. Петр Иванович обиженно смотрел в потолок. В палате воцарилась тишина.

Месяц, не больше. Так сказала врач. Лидия Сергеевна была раздавлена этим сроком, втоптана в грязь, как червяк. Время, которое всегда шло вперед, щедро прибавляя секунду к секунде, складывая их в минуты, часы, дни, годы, вдруг повернулось вспять и стало вычитать, красть эти сделавшиеся драгоценными секунды, от нынешнего момента к тому, который произойдет через месяц. Обратный отсчет, так это называют. Сколько в месяце секунд?

Она смотрела на мужа.

Вот он — лежит, дышит, надеется, строит планы, по-детски обижен. А через месяц его не будет. Он исчезнет, испарится, как дымка, словно его и не было никогда, и она останется одна, доживать. Тридцать два года вместе, и вдруг одна. Навсегда одна. В ее возрасте это определенно точно, да она и представить себе не может кого-то рядом, кроме него, с кем прошла рука об руку все, что только можно было пройти, целую жизнь.

Она смотрела на мужа, а время шло вспять.

Последние годы… тихое счастье, благополучие. Счастье по разным комнатам, против которого так неистово протестовала неугомонная натура Лидии Сергеевны, жаждущая событий, движения, развития. Муж говорил ей: для меня самое важное — знать, что ты здесь, рядом, за стенкой, или на своей половине кровати, или на своем конце обеденного стола. Бывало, когда она просыпалась, первое, что видела, — его глаза, смотрящие пристально, ласково, изучающе. Он просто лежал и смотрел на нее, любовался. Как же ее всегда раздражало это! А ведь именно это и было счастье, вдруг отчетливо поняла она. Ее личное счастье, ее смысл жизни, сокровенная ценность, принадлежащая только ей и ему, им. Редкие поездки вдвоем в теплые края, лежанье круглые сутки под шезлонгами, как амебы, полный пансион. Это и было их счастье. А раньше — достижение целей, упорная работа, воспитание ребенка, машины, квартиры, деньги; судорожно отрывались куски жизненных благ, старательно волоклись в дом, в закрома. Друзья, развеселые застолья по квартирам с майонезными салатами, жареной курицей, с водкой для мужчин и шампанским для них, хохотушек-жен. Совместная с друзьями аренда дач на лето, чтобы вывозить детей, где-нибудь в вечно дождливых пригородах Питера, на берегу холодного Финского залива. И это тоже было счастьем. А еще раньше — институт, молодость, нищета до полуголодных обмороков, общага, коммуналка, студенческие пирушки, любовь, дикий секс везде, где только застанет неудержимая страсть. Покорение Ленинграда, куда оба приехали с периферии, он — из Архангельска, она вообще из Казахстана. Освоение покоренного Ленинграда, приютившего их под своим прохладным северным крылом. Это была их жизнь, их история.

Еще вчера, еще час назад все это принадлежало им. Казалось, все по плечу, ничто не испугает, они смело смотрели в глаза любому, даже и самой судьбе. У них было все, и всего этого они достигли вместе. У них было прошлое, настоящее, будущее.

А теперь был только рак. Судьба, которой они так смело смотрели в глаза, сыграла с ними злую шутку. Она обесценила, обнулила их достижения, лишив самого важного — жизни, возможности продолжать жить, дав лишь мизерные крохи времени на сборы и прощания. Произошел дефолт, банкротство, конфискация, без возможности переиграть, умолить, откупиться. Судьба в одно мгновение раскидала возведенные из детских кубиков башни. Этот искуснейший конвоир с непревзойденным профессионализмом этапировал их в разряд каторжников, закованных в кандалы, бесправных, не имеющих впереди ничего, кроме скорби и мучений, а позади — лишь изорванные горькие воспоминания, превращенные в перегнивший тлен, каждое из которых будет рвать душу и требовать забыть, отпустить, простить.

Андрей позвонил Марише на работу и рассказал. Она заплакала. Через несколько минут она перезвонила и сказала, что едет с ним в Питер, взяла отгул. Андрей попросил ее купить электронные билеты.

Оставив прокуренную кухню, он ушел в комнату и заходил по ней, от одного угла к другому, туда-сюда, словно зверь в клетке, не находя выхода своему исступлению. Лихорадочное состояние, начавшееся у него сразу же после того, как он узнал жуткую новость, теперь, усугубленное тишиной и спокойствием комнаты, разрослось до гигантских размеров. Бесконтрольный панический ужас полностью завладел им, заставляя метаться, словно бесноватого, от одной стены к другой. В голове царил хаос, мысли путались, роем нахлестывали и тут же уносились, напрочь забывались. Не то чтобы утешить себя, успокоиться, разобраться со случившимся, обдумать, но и силой взять себя в руки было невозможно. Что тут обдумывать! Будет смерть.

Первый раз он воочию увидит смерть, и сразу же родного человека. Отец — его кровь, его плоть, умрет, отец — основная часть и без того крошечного круга по-настоящему близких людей — Мариша, папа, мама, — с которыми сросся корнями длиной в целую жизнь, от существования которых зависим, как от воздуха, за которых отдал бы все, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Чем тут утешиться? Чем обнадеживаться? Что предпринимать? Все, конец. Что может быть страшнее этого. Если бы что-то другое, плевать, что угодно… любое. Раньше случались трудности, неприятности, и это всегда лишь стимулировало к тому, чтобы сконцентрироваться, собраться, разозлиться, наконец; и решение всегда находилось, кризис преодолевался, и все становилось прежним, ложилось на прежний курс. И только воспоминания о преодоление проблемы складывались, утрамбовывались в подкорке мозга, в копилку личного опыта, в архив, из которого по необходимости можно было иногда что-то зачерпнуть, припомнить, чтобы избежать каких-нибудь попутных ошибок. Но теперь решения не было, архив был пуст, ничего не выдавал по такой катастрофической проблеме, как смерть. Выхода не было. Куда бы ни кинулся мозг за решением, за объяснением, за руководством к действию, везде была пустота, error, фатальная ошибка. Логика была бессильна, и в дело вступил страх. Как солдат, вставший из окопа, полный решимости биться, идти в атаку, вдруг подрывается на мине, и с ужасом, еще не отдавшись боли и агонии, взирает на то месиво, которое еще секунду назад было его телом, его собственностью, которой он и только он полновластно распоряжался, не в силах поверить, что произошло непоправимое, так и Андрей пребывал в состоянии шока. Как это? Зачем это? Кто творит этот произвол и по какому праву? Ведь минуту назад все было хорошо, вот же оно — время, еще не убежало, еще петляет перед глазами, еще можно успеть схватить его за подол, за хвост, притянуть назад, перемотать, вернуть как было. Но нет времени, и не найти виновного, которого можно было бы привлечь к ответу.

Андрей стонал от безысходности, ныл, как раненый зверь. В тишине пустой комнаты ничто не могло остановить его безволия.

Он проходил два часа. Наконец, чувствуя предел своих нравственных страданий, он яростно стал собираться, выбежал из квартиры, кинулся вниз, перепрыгивая через лестничные пролеты, желая навернуться и сломать себе ногу, раздробить череп. Не получив желаемого, он вылетел на улицу и быстрым напряженным шагом пошел к магазину; там купил бутылку водки и вернулся домой, налил полную кружку и проглотил, как лекарство, залпом.

Его накрыл глубокий ступор. Он уселся за компьютерный стол и уставился расплывающимся пьяным взглядом в черный погашенный монитор. Так было лучше, чем трезвому — страх прошел, и наступило мутное отупение, насильственно вызванное алкоголем. Он вдруг почувствовал глубочайшее одиночество, мрачным демоном воспарившее из черноты души.

«Мама, мамулька, каково ей сейчас!» — тут же подумал он. В тысячу раз хуже, тяжелее, чем ему. Маленькая, хрупкая, беззащитная, совсем одна, почти за тысячу километров от него, лишенная его помощи, его присутствия. Он всегда был связан с матерью невидимой, но прочнейшей нитью, чувствовал ее на телепатическом уровне. Сейчас эта нить надрывалась, жужжала, вибрировала, звала. Он видел, как она возвращается из больницы домой, как по-новому смотрит на квартиру, как боится пустоты, тишины этой квартиры. Он чувствовал ее страх, как свой, страх перед грядущей ночью, в которую она не уснет. Как же потом оставлять ее там одну? Потом, когда все случится.

Сколько сразу трудностей притянула за собой основная беда! Работа, которую нужно как-то оставлять. И на кого? И как надолго? Он уже точно знал, что будет в Питере до самого конца. О том, чтобы приехать, сделать печальный вид и через неделю сбежать обратно в Москву, прикрывшись занятостью, не могло быть и речи. Даже мысль об этом была противна Андрею. Поэтому нужно было что-то быстро придумать.

Он позвонил Юре, своему помощнику, и объяснил ситуацию. Юра, пожилой приземистый мужчина с добрым лицом, удивительно похожий на Бунина в годах, подъехал ближе к вечеру — они встретились у метро; Андрей отдал ему ключи от склада с товаром, дал кое-какие указания. Юра уже оставался на делах, пока Андрей разъезжал по Европе, поэтому Андрей доверял ему.

— За дела не беспокойся. Я все сделаю, что нужно, — сказал Юра. Он достал пачку ментоловых сигарет, Андрей достал свои и они закурили.

— Не знаю, когда вернусь. — сказал Андрей. — То есть, я, конечно, может, и вырвусь на день-другой. Но все, получается, ложится на вас. Как вы, Юр, справитесь?

Юра обращался к Андрею на «ты», в то время как Андрей, понимая разницу в возрасте, обращался к Юре на «вы», несмотря на то что был его начальником.

— Не волнуйся, Андрей, я все сделаю… потом, мы же всегда на связи, ты же берешь свой телефон в Питер?

— Да, конечно…

Они разговорились, стоя под едва моросящим дождем, чуть поодаль от снующей около метро толпы.

— Обязательно носи с собой таблеточки пустырничка, — по-отечески советовал Юра. — Вот, держи, захватил тебе… мне в свое время здорово помогло, — он протянул Андрею два бумажных блистера. — Закончатся, купишь другие, в любой аптеке, они копейки стоят.

— Спасибо, Юр, — Андрей засунул таблетки в карман пальто.

— И что бы ни было — высыпайся. В этом деле, чтобы не сорваться, нужно обязательно высыпаться. Просто ложись и — хочешь, не хочешь — спи при каждом удобном случае.

— Но как, как же так! — жаловался Андрей. — Ведь все было нормально. Никто и думать не думал о каком-то раке в ближайшие двадцать… ну, десять лет по крайней мере…

— Об этом никто не думает…

— И как ему сказать? Он ведь не знает.

— Он узнает… почувствует, позже. Это такая болезнь. Ее под конец чувствуешь. Я многих перехоронил своих… — Юра тяжело вздохнул.

— Тоже? — спросил Андрей.

— Многое было, и это тоже, — Юра часто заморгал, прогоняя подступившие слезы.

Они поболтали еще немного и разошлись. Сумерки быстро сменились вечерней чернотой, и мокрый асфальт заблестел светом включенных уличных фонарей и автомобильных фар. Было многолюдно, люди спешили по домам с работы, потоком вытекали из подземного перехода метро, просачивались в переулки, исчезали и появлялись в дверях освещенных продуктовых лавок и магазинов. Машины выстраивались в очереди на перекрестке, нетерпеливо гудели, подгоняя друг друга.

Действие водки успело отойти, и мрачные мысли навалились на Андрея грузнее прежнего.

По пути домой он позвонил матери. Голос Лидии Сергеевны был неожиданно бодрый, словно ничего не произошло. «Это хорошо, — подумал Андрей, — значит, держится». Лидия Сергеевна еще больше оживилась и приободрилась, когда узнала, что Андрей с Маришей не стали откладывать приезд и уже завтра будут в Питере. Андрею нравилась черта материнского характера: в трудной ситуации никогда не раскисать, а, напротив, становиться деятельной, колкой, собранной, словно стремясь перемолоть в жерновах чрезмерной активности сам дух уныния.

Вскоре пришла Мариша. С ней Андрею сразу же полегчало, он собрался, как мог, с духом. Билеты были куплены на полночь. Ближе к одиннадцати Мариша собрала вещи, свои и Андрея, в большой чемодан, свадебный подарок Петра Ивановича и Лидии Сергеевны.

Они стали ждать. Мариша молча сидела на диване, задумавшись, Андрей — за компьютерным столом, уставившись в черный монитор, отсчитывая последние минуты до того, как начнется его трудное путешествие. Маленькая квартирка казалась чужой. Здесь, где всегда царили покой и уют, где все искрилось от радости и смеха, когда по вечерам с работы возвращалась Мариша, а Андрей с нетерпением поджидал ее (или наоборот, когда Андрей задерживался по своим делам, а Мариша приходила первой), теперь было тускло, тихо и мрачно.

Пришло время ехать. Они разом оба нахмурились и поджали губы; выйдя из подъезда, оба с тоской посмотрели на темные окна квартиры. Нужно было поторапливаться, но ноги заплетались, сами собой замедляли ход. Они прижались друг к другу и понуро шли по пустынной мокрой дорожке к метро, грохоча чемоданом, потом спускались вниз, ехали в пустом завывающем вагоне.

На вокзале Андрею мучительно захотелось пепси. Оставалось еще немного времени. Они сели в кафе и взяли по стакану газировки. Андрей медленно цедил приторный, всегда презираемый им, но на этот раз такой отрадный и утешающий напиток, этот вечно праздничный, новогодний, семейный вкус, допивая с последними глотками его последние капли своей беззаботной счастливой жизни.

Объявили их поезд.

— Чувствую, как Питер притягивает меня… как удав… чтобы сожрать, — сказал Андрей с горечью.

— Милый мой, — произнесла Мариша. Она гладила его руку, неотрывно смотрела на него с любовью и жалостью.

— Мне страшно ехать туда, — сказал Андрей.

— Мне тоже.

— Спасибо тебе, малыш. Спасибо, что едешь со мной. Для меня это очень важно. Ты даже не представляешь. Я очень дорожу этим.

— Я же люблю тебя. Мой родной мужусенька!

В купе было душно и тесно. Мариша застелила постели, пока Андрей на перроне курил последние на сегодня сигареты. Публика была спокойная, степенная, без буйных весельчаков, в основном сонные пожилые пары; всем хотелось поскорее разложиться и выспаться до Питера. Андрей и Мариша забрались на верхние полки и затихли. Поезд тронулся.

Глава 10

Андрей проснулся в кромешной темноте с болью в висках. Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Откуда-то вдруг гнусаво затараторило, и Андрей вспомнил, что он в поезде, на пути в Питер. Поезд стоял. Из громкоговорителей то и дело женский голос диспетчера принимался начитывать монотонные неразборчивые инструкции, и какой-нибудь из невидимых близких составов встряхивало, словно лошадь в стойле, передергивало железной дрожью.

Кто-то из соседей спустил до упора резиновую штору, и Андрей, словно слепец, даже с открытыми глазами не видел ни зги, кроме густой черноты. Его тянуло спать, но сознание того, куда он едет и что было причиной этого поездки, иглой впилось в голову, не давая уснуть. Ему было тошно, как никогда. Он закрыл бесполезные глаза и лежал, не шевелясь. Попробовал дышать глубоко и редко; упражнение помогло, вскоре пульсирующая, словно ошпаренная кипятком, мысль его отяжелела и растворилась в небытие.

Он проснулся лишь тогда, когда поезд останавливался у питерского перрона. Штору подняли, в окне мельтешили серый настил платформы и семенящие ноги встречающих. Андрей глянул на Маришу: она, помятая и разбитая на вид, тоже только что проснулась, и, вскинув голову, с мутным непонимающим взглядом озиралась по сторонам.

— Приехали, — хрипло прошептал Андрей.

— Угу, — обреченно кивнула Мариша.

Соседи уже ушли, проход был свободен. Андрей спрыгнул вниз, следом спрыгнула Мариша, они быстро собрались на выход.

Проводница приветливо прощалась с пассажирами. Когда Андрей выходил из вагона, глаза его жадно забегали по лицам стоящих на перроне людей. Но нет, отца среди них не было. Только чужие люди, чужие фигуры в чужих одеждах. Впервые за столько лет отца не было, никто не встречал их. На Андрея снова, как после вчерашнего стакана водки, накатило чувство глубокого одиночества.

В Питере, как и в Москве, было тепло и пасмурно. Облака сплошной пеленой низко густились над городом, нехотя пропуская тусклый утренний свет, но не показывая и клочка чистого неба. Серые здания вдоль платформы были сырыми, с темными влажными подтеками. На площади перед вокзалом, вокруг стоящего посредине высокого остроконечного обелиска, в туманной дымке невидимой измороси плотно кружили машины; перед Андреем сновали люди, недовольно и упрямо продираясь один сквозь другого. В метро все ехали в черном, траурном, как нарочно. Казалось, никого не радовал последний рабочий день и грядущие выходные.

«Будет тяжело», — подумал Андрей, глядя на опущенные в пол лица, которые, изредка вскидываясь исподлобья мрачным враждебным взглядом, словно говорили: «А, и ты здесь, сукин сын, чтоб тебя». Это был не тот Питер, в который Андрей мельком заезжал последние годы с розовыми очками умиления и легкой ностальгией. Это был тот депрессивный город, полный гнетущих воспоминаний, в котором он промучился четверть века и из которого бежал сломя голову, который боялся и ненавидел. Как лакмусовая бумажка, душа Андрея моментально пропиталась этим Питером, и проявила все то скрытое, что так тщательно хоронила в себе эти пять лет. Воспоминания, как вросшие в жизнь корни столетнего дуба, их не выкорчевать, подумал Андрей. Воспоминания, как привязанность к жестокому родителю — ненавистному идеалу, от которого всецело зависишь…

Когда они вошли в квартиру, то увидели с порога, как Лидия Сергеевна беспомощно, по-детски растерянно стоит посреди кухни в халате мужа, настолько для нее большом, что она практически утонула в нем и казалась совсем маленькой, какой-то тщедушной. Она не спала эту ночь, и выглядывала их из окна с самого рассвета, пока не увидела, как они идут по дворовой дорожке к подъезду.

— Лидусенька! — жалобно простонала Мариша. Она быстро смахнула с себя верхнюю одежду и поспешила на кухню, протягивая руки к свекрови. Лидия Сергеевна уже рыдала. Она зарыдала сразу же, как они вошли, хотела что-то сказать и не смогла — лицо ее немедленно сморщилось и затряслось. Мариша зарыдала следом. Андрей был недоволен. Оставив двух рыдающих женщин в объятиях друг друга, он ушел в ванну мыть руки, толком не поздоровавшись с матерью.

— Слава богу, вы приехали, — говорила Лидия Сергеевна. — Я бы с ума сошла одна. Все напоминает… его… не знаю, как дальше… — Лидия Сергеевна снова начинала плакать, а Мариша крепче прижимала ее к себе.

Когда звуки плача смолкли, Андрей вышел из ванной и заходил по кухне, нахмурившись. Лидия Сергеевна, после нескольких минут слабости собравшись и сделавшись, как обычно, серьезной и решительно-активной, с жаром пересказывала события последних дней, особенно вчерашние, когда все узналось.

— То, что он откладывал годами, — говорила она, — в больнице сделали очень быстро. Сколько просила, упрашивала — все без толку. И вот результат. Сказали, чтобы везла домой и не мучила понапрасну лечениями. Там еще врач подошел, бывший афганец, мощный такой, он, знаешь, хирургом был по ранениям в голову, оперировал тех, которым голову прострелили. Так этот вообще за словом в карман не полез, решил по-солдатски с плеча рубануть: забирайте, пусть на полную катушку этот месяц поживет. Какую катушку! Он без ног лежит, парализованный. Ухари! Привыкли, наверное, каждому второму такое говорить. Вообще-то, родственникам запрещено рассказывать о состоянии больного, если на то пошло. Только после того, как скажут ему, и только с его разрешения. И он сам должен назвать, кому рассказать, а кому нет. А эти — пожалуйста, все на меня и на Людмилу вывалили, и умыли руки. И как теперь ему говорить? Кто должен это делать? Я не могу ему сказать! А он все говорит, что к декабрю на ногах должен… что работы много… — Лидия Сергеевна снова приготовилась заплакать, голос ее задрожал. — Не представляю, как потом здесь жить… Все он выбирал, покупал, заказывал… и теперь все будет напоминать…

— Лидуся! — Мариша тоже собралась плакать.

— Ну, в крайнем случае продашь квартиру, если совсем тяжело будет, купишь другую, — сердито сказал Андрей. — И надо вещи его убрать. Вынести, не знаю, отдать кому-то. И машину тоже продать, — Андрей почувствовал, что говорит не то, запутался. Лидия Сергеевна его перебила:

— Да погоди ты, продавать… сейчас лечить отца будем. Я просто так отступать не собираюсь.

Андрей смутился.

— А как лечить-то? Что-то сказали конкретно? — спросила Мариша.

— Ничего не сказали. Сами… надо думать. Выяснять. Просто так сидеть дома и ждать конца я не собираюсь.

— М-да, не хотелось бы, — сказал Андрей.

— Я сказала им, чтобы держали его в больнице, сколько возможно. Вроде несколько дней согласились подержать, пока обследования. А потом не знаю, что делать. На месяц его точно никто там не оставит.

— А что еще обследовать?

— Ну, не понятно, где очаг. Очаг рака.

— Как не понятно! Разве так бывает? Так может, и рака нет, — Андрей, если честно, не верил в ошибку врачей, как бы ему ни хотелось, но в душе проблеснула хилая, словно болезненный ребенок, надежда. Лидия Сергеевна закачала головой:

— Нет. Вся печень в метастазах. Все лимфоузлы в метастазах. А очага нет.

— А та опухоль, что в позвоночнике? Может, она?

— Та, говорят, доброкачественная. Нет, очаг где-то в другом месте.

— Но как это тогда получается… странно. Может, как обычно, напутали что-то, ошиблись?

— Вот и будут всего проверять, искать. Найдут, и выкинут из больницы. Вы надолго приехали? — осторожно спросила Лидия Сергеевна.

— Мариша ненадолго, а я до конца… может, и дольше.

— А как же твоя работа?

— На Юру оставил.

Лидия Сергеевна с облегчением вздохнула.

— Да, твоя помощь очень нужна. Боюсь, мне одной не справиться.

— Ну мы, слава богу, со своими родителями друзья, не то что вы со своими были: уехали, и поминай как звали, — Андрей опять сказал не то, что хотел. Ему хотелось сказать, что теперь мама не одна, что теперь он рядом, и они вместе разделят тот страх, который немыслимо было бы пережить по отдельности, но получилась ерунда. Лидия Сергеевна продолжала:

— Самая большая трудность, это то, что он не ходит. Они сказали, у него синдром конского хвоста, передавлены нервные окончания в пояснице. Ну и, конечно, опухоль вокруг позвоночника. Он теперь ничего не чувствует ниже пояса. Это осложняет положение. Дотянул! — со злостью вставила она. — Мог бы хотя бы ноги сохранить! Как его теперь таскать на себе?

— Да что теперь говорить-то, — сказал Андрей.

— Поэтому срочно делать анализы, и со всеми снимками бежать в Институт позвоночника. Там есть какой-то хирург Печужкин. Он звезда, волшебник, безнадежных поднимает. Умолять его, чтобы оперировал отца, удалял опухоль из позвоночника. Чтобы отец мог ходить. И тогда уже можно его раком заниматься, пробовать устраивать… на Песочную или еще куда. Куда возьмут.

Лидия Сергеевна строила отчаянные планы, точно осуществление их, если быть расторопным и везде поспеть, со всеми договориться, было вполне реально. Андрей не спорил с ней, потому что знал, что это бесполезно. Она будет биться до конца. Главное, что она не собиралась отступать, оставлять отца умирать здесь, в квартире, у них на глазах. Она найдет решение, выроет из-под земли.

Пора было ехать в больницу, увидеть его, «виновника торжества». Лидия Сергеевна достала из сумочки приготовленные успокоительные таблетки, все трое выпили по одной и поехали.

Казалось, путь их длился вечно. Полчаса до метро, в медленном, старом, расшатанном троллейбусе, прижавшись друг к другу, молча, каждый погруженный в то бездумное отрешенное состояние, когда движения выполняются механически, а взгляд уходит из внешнего мира глубоко внутрь, затуманивается и перестает различать окружающее. Потом почти час в метро — мрачном подземелье с каменными лестницами переходов и угрюмыми пассажирами. Там они случайно встретились с Людмилой Ивановной, которая тоже ехала в больницу. Она удивилась и обрадовалась, что Андрей с Маришей так скоро приехали.

— Вот и хорошо, вместе легче будет, — неизменной скороговоркой сказала она, расцеловавшись со всеми.

После метро снова поехали поверху, на этот раз трамваем. Людмила Ивановна окончательно завладела Лидией Сергеевной, сплелась с ней, держа под руку, и непрерывно нашептывала:

— Сашенька сразу сказал — никакого рака нет, тем более четвертой стадии! (Сашенька был сын Людмилы Ивановны, двоюродный брат Андрея, старше его на два года, который некогда окончил медицинский институт). При раке четвертой стадии люди иссыхают, кричат от боли, есть не могут, их рвет. А Петя и ест с аппетитом, и выглядит свеженьким, хорошеньким. Ну, может быть, чуть-чуть осунулся, но столько пережить за один день.

Лидия Сергеевна усмехнулась:

— Да уж далеко не за один.

— Ну, не знаю… чувствую я, что не все потеряно… Забудь, Лидочка. Никакого рака нет! Я уверена! Ну уж никак не последней стадии…

— А метастазы?

— Ну, знаешь. Все что угодно может быть. Тень. Неправильный ракурс этой, как его… рентгена.

«Когда же, наконец, приедем, — думал раздраженный изматывающей поездкой Андрей. — Сколько нужно отпахать километров в этом городе, сколько грязных пустырей пересчитать, чтобы увидеть, наконец, умирающего родного человека, оказаться у его постели?» Он с отвращением смотрел в окно. Унылые виды, обширные пустые пространства почти без деревьев, безвкусно сляпанные пеналы длинных блочных домов. Придумали бы что-то пооригинальней, чем эти мерзкие растрескавшиеся многоэтажки. Зачем унижать людей, заставляя жить в таком уродстве? Он представил, как обитатели этих клетух, словно маленькие червяки, копошатся там, наводняя продуктами жизнедеятельности, запахом жареных прогорклых котлет на кухнях, сигаретного дыма на лестничных пролетах, как выпивают по вечерам, саркастично злословят, орут друг на друга, на детей, мотают друг другу нервы, мнительные, озлобленные, меланхоличные и подозрительные. Разочарованные. Северная столица, культурный центр. Тогда где же оно, счастье? Где? Средний уровень жизни, и невозможность достичь чего-то большего, вот и все.

Провинциальная дыра, безрадостная, разворованная, от одного только вида которой можно надолго заболеть. Можно было бы сделать из города алмаз, сверкающий брильянт. Ведь и Хельсинки, очаровательный город-игрушка, где он не раз бывал с родителями, и куда этим летом заезжал с Маришей, тоже находится в этом же фарватере, построен на тех же болотах, «мшистых берегах», омывается тем же заливом, а какая сокрушительная, шокирующая разница! Да кому это надо здесь, перед кем метать бисер! Зачем брильянт — сойдет и грязное сбитое стекло. Конечно, понятно, что больший кусок пирога достается Москве-любимице, а этому, как подкидышу, швыряются жалкие крохи, которые тут же волочатся прочь всей этой мразью (Андрей не слишком разбирался в политике, но был уверен, что именно они, политиканы, все поголовно жулье, одно подлее другого, спешащее побольше заграбастать, растащившее и без того скудные объедки, предназначавшиеся городу, превратили город в голодранца, в оборванного нищего). Тут, на окраинах, это как нигде бросалось в глаза. Андрею стало обидно за город, который он мог назвать своим, на который имел, как родившийся здесь, моральное право. Он вспомнил Париж. Эх, повезло тебе, Париж, что стоишь ты там, где стоишь, а не здесь, а то давно бы твоя Эйфелева башня сгнила и развалилась…

— О чем думаешь? — спросила Мариша, прижавшись к нему.

— Так… о Москве. Обратно хочу.

— Я тоже. Здесь так неприятно, тоскливо.

Глава 11

Больница произвела на Андрея несколько иное впечатление, чем на Петра Ивановича. Несколько стоящих друг за другом мощных, бледно-розовых корпусов хоть и выглядели неухоженно, все же демонстрировали серьезность заведения. Масса народу, снующая по вестибюлю, одевающаяся, раздевающаяся, ожидающая в оцепенении или, наоборот, мечущаяся вдоль стен, продуктовые и аптечные ларьки, как на базаре, скорее развеяли, приободрили Андрея, чем напугали. Он еще не бывал в подобных местах, куда люди, пораженные тяжелыми, часто смертельными недугами, приходят из своих полных страдания жилищ бороться, некоторые побеждая, некоторые проигрывая и отдавая болезни свою жизнь, и, пока раздевался, сдавал в гардероб одежду и шелестел в обязательных синих бахилах к пропускному пункту, с любопытством разглядывал тревожных посетителей, печальных больных в домашней одежде, изредка мелькавших, словно архангелы, белоснежных врачей, каким в свое время Андрей и сам хотел стать.

На седьмом этаже, при выходе из лифта, было по обыкновению дымно — на лестничной площадке стояли курильщики. «Очень кстати», — отметил Андрей, давно уже не куривший и мечтавший о сигарете. Даже тлетворный гнилостный запах немытых тел и волос, царивший в маленьком коридоре перед палатой Петра Ивановича, удивленный Андрей вдыхал с некоторым удовольствием, с каким вдыхают хоть и отталкивающие, но яркие, необычные запахи, которые для пытливого воображения дают порой больше пищи к размышлению и рисуют больше образов, чем привычный рассказ или изображение. Но более всего Андрея волновало и завораживало то приближающееся мгновение, когда он увидит отца. Каким он стал, отец, когда в нем уже гнездится смертоносная язва? Какую печать успела наложить на него болезнь?

Они вошли в палату. Андрей сразу же увидел Петра Ивановича, в очках полусидевшего на своей кровати в дальнем углу и читавшего газету. Он впился взглядом в лицо отца. Ничего необычного, точно такое же лицо, спокойное и беззаботное, какое он видел совсем недавно, в сентябре, на дне рождения, только разве сильно заросшее темной щетиной, успевшей стать бородой.

— Здрасьте, — весело прогорланил толстый детина с перевязанной головой, сидевший на кровати прямо у входа; это был Андрюха. — Во к тебе народу-то привалило, Петруха! Повезло!

Петр Иванович оторвался от газеты, по-деловому глянул поверх очков на пришедших, и, узнав их, просиял радостью. Да, это был все тот же отец, даже еще более энергичный, воодушевленный. Единственное, он не поспешил, как всегда, своей грациозной походкой встречать дорогих гостей, а поджидал, пока к нему подойдут. Дождавшись, Петр Иванович старательно расцеловал всех по очереди — жену, сестру, и, как на десерт, особенно тщательно, Андрея и Маришу.

Напряжение немного спало, и все расселись вокруг кровати. Петр Иванович стал расспрашивать о Москве, Мариша рассказала что-то забавное, отчего Петр Иванович засмеялся. Андрей, не отрывавший испытующего взгляда от отцовского лица, обнаружил вдруг нечто новое и неприятное в этом смехе: если раньше, смеясь, Петр Иванович лишь одними губами словно ощеривался, а остальное лицо, слегка округляясь, сохраняло свой прежний вид, то теперь оно как-то все разом неестественно оскалилось, словно смеялся череп, кожа натянулась, и нос очень заострился, нескромно очерчивая рельеф хрящей. Андрей встал со своего стула и подошел к изножью кровати.

— Как ноги? — спросил он. Петр Иванович пожал плечами: да так…

— Можешь шевелить?

Петр Иванович попытался пошевелить. Андрею показалось, что ступня слегка дрогнула. Он принялся активно разминать холодные стопы отца, сначала одну, потом другую, нажимая нарочно сильно.

— Чувствуешь, как я мну?

— Что-то есть немножко…

Нет, Петр Иванович ничего не чувствовал.

— Надо почаще мять… чтобы кровь разгонять, — сказал Андрей. Петр Иванович рассеянно согласился. Его волновало сейчас кое-что другое.

— Ребятки, — сказал он ласково. — У меня к вам большая просьба. Раз Андрей приехал… тут, я узнал, есть на этаже душевая или что-то в этом роде. Не откажите, найдите коляску, свозите меня туда. Хочу глянуть — может, ополоснуться удастся, умыться, а то я совсем тут, лежа, коркой покрылся.

Петр Иванович отличался щепетильной чистоплотностью. Дома никогда не валялось ни носков, ни исподнего, ни брошенной в беспорядке одежды, все было выглажено, аккуратно сложено, свернуто, развешено на вешалках в шкафу, обувь была всегда начищена, ногти аккуратно подстрижены, а сам Петр Иванович вымыт и выбрит, минуя, конечно, усы, которые он носил лет тридцать, никогда не сбривая, но постоянно подравнивая; он не переносил и тончайшего запаха использованных носок, улавливая его из ниоткуда, подобно ищейке, и тут же немедленно избавляясь от предмета, его издававшего, унося в ванную, прямиком в стиральную машину. Надо ли говорить, что теперь, несколько дней без душа, в одной и той же футболке, с безобразной щетиной, Петр Иванович испытывал жуткий дискомфорт.

Все засуетились, желая поскорее уважить любимого больного. Лидия Сергеевна убежала за инвалидным креслом и быстро привезла его. Людмила Ивановна и Мариша поднялись со стульев и в нерешительности стояли, не зная, что делать, чем пособить. Андрей стал помогать отцу сесть на кровати. Петр Иванович цепко обхватил его за шею прохладными пальцами и подтянулся.

— Погоди-погоди, — проговорил он, усевшись. — Дай отдышаться. Фу… Немного в глазах потемнело.

— Да, батя, не торопись… — сказал Андрей, почувствовав отчего-то неловкость. Тут он заметил зеленую бутылку и трубку, торчащую из спортивных штанов. — А это что за штуковина?

Петр Иванович бегло объяснил. Андрей усмехнулся:

— Интересную тебе бутылочку отжалели. Спрайт, ишь ты.

— Да уж, — презрительно усмехнулся и Петр Иванович.

— Ну что, поехали? — Андрей приготовился перетаскивать. Петр Иванович кивнул. Андрей обхватил отца и стал тянуть к креслу. Петр Иванович, несмотря на худобу, был очень тяжел, к тому же мешали бездвижные ноги и путающаяся под руками трубка. С трудом перетащив отца, Андрей разогнулся и с шумом выдохнул:

— Ух, батя! Тяжеловат!

Спина у него заныла. «Сорвал, — подумал Андрей. — Ну да плевать».

— Ладно, поехали. Куда везти?

Лидия Сергеевна поспешила вперед, а Мариша и Людмила Ивановна остались в палате. Андрей выкатил отца в коридор. Петр Иванович сидел сгорбившись, как старик, крепко ухватившись за ручки кресла. На коленях у него лежало большое домашнее полотенце. Увидев, что они с Андреем одни, он со злобной досадой, словно с жалобой, которой хотел поделиться только с сыном, сказал ему:

— Во дожил я! — и грязно выругался.

— Да ладно, батя… Ничего… — сказал Андрей. Он хотел добавить, что все будет хорошо, но не смог. Хорошо не будет. Он смотрел на отца сверху вниз и видел худые плечи со слабо развитыми мышцами и спину, тощие руки с длинными пальцами, тощую шею, растрепанные мягкие волосы с пробивающейся сединой. Ему хотелось запомнить все как следует, до единой черточки, на всю оставшуюся жизнь, и он выжигал в памяти эти хрупкие изгибы. До чего же тонкой показалась ему сейчас шея! Он и раньше видел эту истончающуюся из года в год шею, но не обращал внимания, думая, что отец просто стареет, постепенно превращаясь в сухонького старичка, но никак не полагая, что эта тонкая шея в пятьдесят отцовских лет означает присутствие рака, означает высосанные жизненные соки из еще совсем недавно здорового организма. Все изменения последних лет, бледная кожа, дряблость не по годам, худоба, пигментные пятна, потухший бесцветный взгляд, которые вызывали печальный вздох: да, годы берут свое… оказывается были штрихами, ретушью, наносимыми самой смертью. Андрей заиграл желваками, в переносице скрутило от подступающих слез. Нет, плакать нельзя, только не сейчас, не при нем. Андрею удалось взять себя в руки.

Лидия Сергеевна стояла в конце «вонючего», как прозвал его Андрей, да и не только, вероятно, он, коридорца, широко распахнув дверь душевой. В одной руке у нее был прозрачный пакет с мочалкой в виде варежки и душевым набором — мылом, шампунем, бритвенными и зубными принадлежностями Петра Ивановича, через другую перекинута свежая футболка и еще что-то розовое. Когда они трое проникли внутрь душевой, нащупали выключатель и осветили это довольно вместительное помещение, то все разом невольно ахнули. Бледный свет показал вошедшим комнату, выложенную покосившейся грязно-рыжей плиткой, в которой одна за другой стояли две большие ванны, унитаз, пара квадратных жестяных раковин. Все эти предметы когда-то были белыми, эмалированными, но теперь их покрывала ржавчина. Даже унитаз, который не был железным, и, казалось, не мог быть подвержен ржавлению, покрывали сплошь рыжие разводы. Повсюду стояли ведра, швабры, лежали ветоши для мытья полов, и ядрено пахло хлоркой.

Зрелище было настолько удручающим, что Петр Иванович с перекошенным от злобы лицом уставился застывшим взглядом в одну точку, не желая даже оглядываться. Лидия Сергеевна, наоборот, растерянно смотрела по сторонам, пытаясь найти хоть какое-то оправдание, хоть какую-то зацепку для того, чтобы немедленно не сбежать из этой клоаки. Андрей же совсем не удивился, поскольку интуитивно ожидал чего-то подобного, познав до этого зловоние коридора.

— Ну что, — сказал он, открыл воду в одном из кранов, зачерпнул в ладонь, понюхал, — Я так понимаю, душ отменяется. Интересно, водой здесь можно пользоваться, или она отравлена?

Родители не были настроены шутить.

— Петя, давай хоть оботремся, — виновато сказала Лидия Сергеевна.

Петр Иванович кивнул, не меняя злобного выражения и не разжимая губ.

— Зубы почистишь? — осторожно спросила Лидия Сергеевна.

— Нет, — категорически ответил Петр Иванович.

Лидия Сергеевна тщательно растерла грудь и спину, шею мужа смоченной мочалкой в виде рукавицы, промокнула полотенцем. Петр Иванович вдруг изобразил на лице обреченную решимость:

— Надо мыть голову… не могу с грязной больше.

Они нагнули его над одной из ванн, Андрей держал, а Лидия Сергеевна быстро мылила и смывала. Запахло свежестью шампуня. Вымыв голову, Лидия Сергеевна надела на Петра Ивановича новую футболку, а на волосы маленькое розовое полотенце треугольником, которое привезла специально для Петра Ивановича из Москвы Мариша. Петр Иванович так обрадовался этому очаровательному трогательному подарку, что сразу же повеселел. Он даже согласился почистить зубы, только за водой Андрей сбегал в палату.

— Может, заодно побреешься? — спросила Лидия Сергеевна.

— Нет, бриться буду уже дома, — сказал Петр Иванович. — Поехали отсюда.

— А вот и мы, — шутливо сказала Лидия Сергеевна, ввозя в палату Петра Ивановича с веселым розовым колпаком на голове.

— Ой, какой милый! — в один голос встрепенулись Мариша и Людмила Ивановна. — На гномика похож. Давайте фотографироваться.

Мариша достала свой телефон с хорошей камерой. Петр Иванович светился от радости, улыбался, охотно позировал, в смешном колпаке и без. Три женщины по очереди обнимали его, фотографируясь, смеясь, дурачась, словно и не было никакого рака, словно еще немного, несколько дней, и Петра Ивановича выпишут из больницы вылеченного, здорового, домой, где все будут ждать его, чтобы вместе готовиться к Новому году.

Андрей фотографироваться отказался. Ему было не до веселья, слезы душили его. Он ушел курить и долго стоял на лестничной площадке у лифтов, втягивая в себя сигарету за сигаретой. Вернувшись, он помог переложить отца на кровать.

— Да, видно, судьба отыграется на мне за всех нас, — сказал напоследок Петр Иванович. — Ну и хорошо! Дай-то бог, чтобы это была единственная неприятность в нашей семье. Спасибо, дорогие, что не бросаете, помогаете. Уж будьте уверены, я отработаю, отслужу (все зашикали: да брось ты, что такое говоришь!). Особое спасибо тебе, Маришка, что бросила все и приехала… Андрей… (Андрей замахал руками: пустяки, не нужно, лишнее). Жаль только, что встретить вас в этот раз на вокзале не вышло. Ну ничего, в декабре, на Новый год приедете, я вас на машине буду встречать, как раньше.

Глава 12

— Лидусь, поехали завтра с нами в церковь… — сказала Мариша.

— Нет, что вы! — воспротивилась Лидия Сергеевна. — Езжайте сами.

Мариша не настаивала. Зачем навязывать то, что не близко. Тем более что Лидия Сергеевна немного захворала — видимо, сказались перенапряжение последних дней и бессонные ночи. Поэтому лучше, чтобы она побыла дома, рассуждала Мариша, хоть немного расслабилась, уделила время самой себе. А они с Андреем съездят проведать Петра Ивановича, а заодно… но нет, так нельзя говорить. Сначала поедут в церковь, просить Боженьку за папульку, а потом к нему.

Тем не менее Мариша заставила Лидию Сергеевну сесть и переписать молитву, которую привезла из Москвы для Петра Ивановича. Нужно было, чтобы слова молитвы были переписаны рукой самого близкого человека, то есть Лидии Сергеевны. Тут Лидия Сергеевна охотно согласилась и аккуратнейшим образом, красивым почерком переписала все на тонкий тетрадный лист. Мариша сложила листок в свою сумочку, чтобы везти в больницу.

Андрей всегда с удовольствием ходил в церковь с женой, хоть и случалось это редко. Теперь ему особенно хотелось в церковь, даже не столько ради отца, сколько для себя самого.

— Так, нужно взять в церкви святой воды, — проговаривала Мариша, чтобы не забыть. — Это чтобы пить ему и протирать там, где опухоль, спину и грудь. И обязательно маленькую иконку Матронушки под подушку. Андрюша, запомни, пожалуйста… Матронушку. И посмотреть еще кое-каких святых. Лидуся, у тебя есть какая-нибудь накидка на голову? Платочек?

Андрею нравилась набожность жены. Он видел в этой набожности, кротости, залог того мира и гармонии в их союзе, которыми так сильно дорожил, без спеси и эгоизма, без ссор и упреков. Но его удивляло то, что наряду с верой в Бога, которого она каждое утро, просыпаясь, благодарила за новый день, Мариша никогда не читала Библии (Андрей прочел ей как-то раз кусочек из Бытия, о том, как голодный Исав отдал первородство своему хитроумному близнецу за красноватую снедь, и Мариша нашла рассказ не более как забавным и написанным детским языком, каким пишут сказки). Кроме того, она страстно увлекалась астрологией, верила в приметы и талисманы, и даже ходила к гадалкам (одна из них, между прочим, предсказала скорые слезы и нежданную смерть некровного родственника). Андрей иногда указывал жене на разнобой в ее духовных привязанностях, на увлечение столь разными, совершенно несовместимыми направлениями, исключающими одно другое, а как-то раз подтрунил над ней:

— Ты молоканка, вот ты кто. Молиться молишься, но Божьего Слова не читаешь.

— Я не знаю, кто я, но в душе у меня есть вера, и это главное, — серьезно заявила Мариша. — А ты вообще никогда не верил. Поэтому не надо рассказывать…

Андрей всплеснул руками от возмущения (правда, возмущение было напускное, пропитанное чувством любви и нежности к жене):

— Это я-то неверующий! Да я единственный из всех вас, кто проштудировал все четыре Евангелия, и кое-что из Торы… кстати, я и Коран читал.

— Читать не значит верить. А о Коране чтоб я больше не слышала…

— Это еще почему?

— Если тебе хочется заделаться исламистом-джихадистом — пожалуйста, только без меня.

— Странное суждение. Может, ты мне запретишь читать Платона или Джона Локка, например? А может, Толстого? У него тоже были разногласия с церковью.

«Вот тебе и набожность без ссор и упреков», — огорченно подумал Андрей, жалея, что вообще затеял этот разговор.

Считая мужа неверующим, Мариша ошибалась. Андрей верил, да еще как! Его вера была сложна и претерпела значительную эволюцию. Он никому о ней не рассказывал, да и рассказывать было нечего: это была не история, а глубокая душевная работа, которую невозможно было бы выразить доступными для понимания фразами. Что-то сокровенное, сугубо личное.

О Боге Андрей узнал в одиннадцать лет. До этого — ни слова, ни намека. Родителям нечего было поведать сыну, поскольку они и сами ничего не знали. При коммунизме религия, вера считались чем-то если и не запрещенным, то комичным и бестолковым: толстопузые попы, беззубые дьячки, обжоры, развратники и алкоголики. Даже и мысли не было, чтобы приобщиться к чему-то эдакому, возвышенному, вечному, чистому. Мир, труд, май — пожалуйста, приобщайся.

В начале девяностых религия вошла в моду. Все бросились креститься. Отдыхая летом в дождливом Сестрорецке, просиживая дни в унылом пансионате, Петр Иванович и Лидия Сергеевна от нечего делать сходили покрестились в местную церквушку, а заодно покрестили и Андрея. Было мило. Но родители не прониклись таинством, проносили крестики с неделю и сложили в сервант. «Шею натирает», — шутил Петр Иванович. Андрей свой крестик оставил.

Родители больше никогда не заговаривали о религии, которую приняли мимоходом, никогда не ходили в церковь. Их можно было назвать светскими гуманистами. Они ни в коем случае не отвергали религию, боже упаси! Но, относясь к ней снисходительно, ничего о ней не знали, не хотели знать, и предпочитали, чтобы она существовала где-нибудь подальше от них. Если бы вы спросили Петра Ивановича о том, как он относится к Богу, он бы ответил с легкой улыбкой: спокойно, без фанатизма… на вопрос, верит ли: да, конечно, почему бы нет, опять же в меру, без фанатизма… Библия? Нет, не прочел ни страницы. Молитвы у иконы в слезах, всепрощение, обе щеки под удар, спасение души, критическое осмысление прожитого и терзание муками совести — нет, все это было не для него и жутко его раздражало. Он верил только в собственные интеллектуальные способности и выводы, сделанные из собственного же жизненного опыта, а также в то, что можно разглядеть невооруженным взглядом. А высшие силы, если им вздумается обратить на него внимание, могут постоять в сторонке и понаблюдать. И вообще, тема религии была для него скучнейшей из тем.

Муж и жена — одна сатана: Лидия Сергеевна придерживалась таких же взглядов. Она была убеждена, что даже если Бог и существует, от Него ничего не зависит, и нужно во всем и всегда рассчитывать только на самого себя.

Таким и было религиозное воспитание Андрея в детстве — сказка о попе и работнике его Балде, — пока в пятом классе школы учитель литературы, строгий еврей, не положил перед Андреем и еще перед тридцатью детьми Евангелие и не приступил к его детальному изучению. Учитель зорко следил, чтобы информация дошла до адресатов, и она дошла. Андрей жадно накинулся на Новый Завет. После тех уроков учителя-еврея никто больше не заострял на этом внимания Андрея, но семя было брошено, и оно пошло в рост.

Поскольку у родителей искать разъяснений и задушевных бесед на эти темы не имело смысла, а скептическое отцовское «ты там сильно не увлекайся, смотри, чтобы без фанатизма» окончательно разуверило Андрея в сочувствии с их стороны, Андрей стал вникать в Священное Писание сам, как умел. Он скрывался в своей комнате, как в келье, и читал. Читал не лишь бы прочесть, а выискивая, перечитывая, смакуя, впитывая, как губка. Ребенок, он еще многого не понимал, и, лишенный опытного проводника, совершал ошибки, то и дело сбивался с пути, впадал в крайности. То он начинал молиться, становясь на колени на пол и отвешивая поклоны, то требовал от Бога немедленного доказательства Его присутствия в этом мире, и неистовствовал, злился, не получая ответа, не замечая, что Бог вокруг, в каждой крупице, в каждом вздохе. Он шипел на Бога, как змееныш: я отказываюсь от Тебя, не лезь ко мне, ненавижу Тебя! А потом, раскаиваясь, снова валялся на полу и бился головой: прости, прости меня! И целовал крестик, прощупывая губами его прохладные металлические выпуклости.

В короткий срок он превратился из обычного беззаботного ребенка в замкнутого самоеда, сторонящегося людей и пребывающего на грани нервного срыва из-за осознания тленности жизни и повального грехопадения, понимания повсеместных страданий и несправедливости, ощущения жизненного дискомфорта и собственной ограниченности. Он не был готов к истине, которая так ясно показывала разницу между тем, как нужно, и тем, как было на самом деле. Его стала грызть совесть, по делу и без, за себя и за других.

Душа его, до этого легкая, наивная и пустая, как воздушный шарик, стала быстро отяжеляться чем-то полноводным, тягучим, томительным и пронзительно тоскливым. Однажды он взял тетрадь и набело, без исправлений, написал стихотворение:

Живу, ведь надо жить,

Уже до дней кончины недалеко,

И чашу горести испить

С своей душою одинокой.

Как много бед успел я пережить,

как много сделал я ошибок,

Пока — живу, ведь надо жить,

Среди завистливых улыбок.

Уже ни с кем не говорю,

Душа лишилась жажды разговора,

И думу одинокую мою

Залью слезами я позора

И горя, одиночества и лжи,

О, как мечтаю я испить простора,

О, как мечтаю я взойти на поле ржи,

Златую от сияния небосклона!

Живу, ведь надо жить,

Как ангел божий вознесенный.

И жить, трудиться и любить,

Рукою Бога исцеленный.

Родители пришли в восторг от излияний одиннадцатилетнего сына.

— Где же ты успел столько горя и бед-то испытать? — говорил с иронией и в то же время одобрительно Петр Иванович и трепал Андрея по голове. — Молодец, сынулька. Дерзай дальше, шлифуй мастерство…

Именно тогда в Андрее зародился главный его мучитель — страх смерти. Смерть вызывала у него примитивный ужас. За малолетством у него не было ни опыта, ни сведений, чтобы объяснить ее, хоть чем-то компенсировать ужас перед ней. Он не мог смириться с неизбежностью конца своего физического существования. То, о чем люди начинают задумываться и чего начинают бояться в куда более зрелом возрасте, когда замечают физиологические изменения своего стареющего организма, Андрей с усердием бередил, тормошил, расчесывал, словно зудящий прыщ, в детстве, когда кожа его была еще совсем гладкая, когда пищу и блага добывали для него, и еще будут добывать в течение многих лет, родители, а основной заботой, казалось бы, должны быть прилежная учеба и хорошее поведение.

Иногда им овладевал внезапный, парализующий страх смерти. В такие моменты внутри него цепенело и сжималось, а зрение резко обострялось. Он смотрел в одну точку, будто глубоко задумавшись, но на самом деле с удесятеренной ясностью и четкостью, словно пронизывая насквозь, осознавал окружающую действительность, ту, что заставала его на тот момент, — люди, предметы, звуки, запахи, в самых мельчайших нюансах. К нему приходило глубокое ощущение происходящей вокруг него жизни, ее мощного непрерывного движения. И его, Андрея, временного присутствия в ней. Ужасало то, что именно временного, а не постоянного. Порой он представлял свой последний вздох, последний взгляд, и даже нарочно задерживал воздух, чтобы сымитировать отказ дыхательных путей. Когда прозрение отступало, отпускало, как отпускает наркомана разрушительная эйфория после достижения своего апофеоза, Андрей погружался в мрачные размышления. Зачем жить? Зачем рождаться? Какой изощренный садист развлекается лепкой миллионов людишек из грязи и скверны с последующим целенаправленным уничтожением их? Нет, неверно, не просто уничтожением, а с непременным дополнением — толикой разума, вложенной в их маленькие мозги, чтобы они могли мучиться, наблюдая за своим постепенным умиранием и понимая свое бессилие как-либо воспрепятствовать этому. Каждый рожденный, удостоившийся чести, получивший одну возможность на миллиард единожды пробиться в эту жизнь, словно он есть само воплощение вселенского смысла и предназначения, с первого же мгновения существования обречен на смерть, вероятнее всего, жуткую и безобразную, ибо иной она и не может быть.

Постоянно жить в ожидании смерти… попутно играть какую-то глупую игру на скользких подмостках для равнодушных зевак, какой-то нелепый спектакль, нацепив на себя важную расфуфыренную маску благополучия и достатка, или наоборот, не менее лживую и лицемерную трагическую маску, изображающую горе и нищету. А на поверку — агонизировать в ожидании конца. Хотелось уже, наконец, дождаться, и баста — без сожаления сбросить с себя невыносимое бремя существования на столь диких условиях. В тот период жизни, который занял без малого десять лет, окончательно погруженный в умственный хаос, усугубленный нелюдимостью, депрессивной атмосферой города и чтением огромного количества книг, Андрей частенько подумывал о суициде.

Однажды в интернете он увидел страшную видеозапись — чеченские боевики казнили пятерых русских солдат, молодых парней — резали им по очереди горла. Это видео переполнило чашу страдания его и без того больной души, оставив на долгие годы кровоточащий рубец, и перечеркнуло его веру. Для него не было новостью, что вся история человечества состоит из непрерывно чередующихся войн, зверств, подлости и насилия. Казни, пытки, притеснения; гладиаторы, растерзание зверями, инквизиция, холокост, красный террор, нацистские лагеря смерти — все это, по большому счету, мишура в масштабах вселенной, вопли миллионов и миллионов жертв ни на децибел не нарушат ее глухоты. Одни микробы изничтожают других, чтобы насытить первобытную жажду крови и быть в свою очередь уничтоженными себе подобными, временем или судьбой. Палачи и тираны, каких бы вершин власти они ни достигли, лягут гнить в землю рядом со своими жертвами, а земля так и будет алкать свежей подпитки.

Он прекрасно знал также, что веками вражды горцы резали русских ради своей свободы, как и русские за лакомые земли резали головы горцам. Об этом писали классики и историки, это было прикрыто даже некой вуалью благородной романтики. Так было и тут — у каждого своя правда: кого-то ужаснут отрезанные головы, вызовут ненависть к убийцам и всему их роду, а кто-то испытает злорадное удовлетворение оттого, что кучка дикарей смогла в лице этих пятерых парней поставить на колени и освежевать, как барана, огромную нацию, непобедимую страну, подробно задокументировав свою удаль в устрашение врагу и к ликованию союзников.

Но Андрея не интересовала такая правда, которая не имела смысла, поскольку не была правдой; он потребовал ответа свыше, там, где правда была и есть для всех единой. Он задал вопросы, которые, возможно, нельзя было задавать, которые были запрещены, кощунственны в самой сути своей. Эти вопросы были: зачем Богу все это нужно? Почему Он, самый милосердный, самый могущественный, Творец и Властелин всего сущего, допустил то, что весь род человечий, который Он создал по образу и подобию Своему, стоит на ненависти, тонет в крови убитого братом брата? Почему Он не берет под свою защиту безропотных, верных Ему агнцев, обрушивая на их головы самые тяжкие напасти, и не карает убийц и предателей. Не только не карает, не испепеляет молниями, не кидает их голыми коленями на ледяные камни самых глухих и смрадных подземелий отмаливать загубленные души, но и позволяет им ни секунды не сомневаться в своей безнаказанности, ни секунды не сожалеть о своих преступлениях, преспокойно, до самой старости, разгуливать в дорогих костюмах на их излюбленных светских раутах, посасывая дорогие сигары или потягивая марочные коньяки, с самодовольными улыбками хозяев жизни.

Андрея больше не устраивали ответы вроде: это специально, это проверка, это испытания, мера беззаконий еще не наполнилась, всем воздастся потом по делам их… почему потом, а не сейчас? Что останавливает Всесильного немедленно и окончательно, на все времена установить порядок, искоренить зло, уничтожить грех, прекратить страдания? Дьявол и его происки? Но ведь дьявол, в отличие от Бога, не обладает абсолютной властью, а поэтому по единому желанию Господнему, по единому мановению губ Его, повелевающих, может быть тотчас низвергнут ниц, обратно в свой Коцит.

Из множества задаваемых вопросов в голове Андрея всплыли, как два солнца, два вывода, столь поразительно простых и логичных, что невозможно было не согласиться с ними. Либо того, кто мог бы остановить беспредел и торжество зла, просто не существует, и мир подчинен банальному произволу и случайности, либо тот, кто правит балом, не важно, как его имя, — и есть тот самый изощренный садист, чудовище, который наслаждается причиняемыми мучениями, не ведая о милосердии, любви, доброте, всепрощении. Оба эти вывода исключали дальнейшее безоговорочное почитание верховного божества, кем бы он ни был. Андрей снял с шеи крестик, открыл форточку и выкинул его прочь.

И ему стало легче. Словно то тягучее, полноводное, пронзительно тоскливое, что переполняло его душу, вдруг вылилось из него через прорванный нарыв, и душа снова стала легкой и пустой, как воздушный шарик. Будто кто-то сказал ему: «Не забивай свою голову тем, что тебя не касается. У каждого свой путь, вот и ты иди своей дорогой». И он пошел. Через душевные терзания, сменившиеся резким отречением, он пришел к спокойному и созерцательному взгляду на вещи, на себя, на Бога, относясь ко всему, словами Петра Ивановича, без фанатизма. Через несколько лет вера вернулась к нему, но уже в ином виде. Андрей считал, что Бог, видя его неудачи в личной жизни, его замкнутость, послал ему Маришу — светлого любящего ангела, с которым Андрей нашел душевный покой и счастье; видя долгое безденежье и нереализованность — дал в итоге хороший достаток и интересное занятие. Андрей раз и навсегда решил, что не будет больше роптать на высшие силы. Он уважал религию, старался следовать основным правилам, и был благодарен за каждый прожитый день тому, кто этот день подарил.

Глава 13

Сутра подморозило. Погода была ясной, но без солнца. Пронизывающий шальной ветер яростно носился по пустырям и широким, пересекающим друг друга проспектам. Город замер, оцепенел, словно опасаясь лишний раз шевельнуться, чтобы не растерять последние крупицы тепла. Редкие прохожие, отчаяннее укутываясь в воротники, согнувшись в три погибели под порывами ветра, спешили пересечь долгие пустые пространства, попасть ближе к домам, нырнуть во дворы, в подъезды, в метро.

Церковь, которую они выбрали, была недалеко от больницы; она проглядывала в длинной цепи тянущихся вдоль проспекта однообразных домов, разрывая эту цепь посередине. Как желанный чертог, готовый приютить озябших путников, она влекла к себе. Андрею хотелось поскорее внутрь, он остановился перед входом, пропустил вперед Маришу, дождался, пока она перекрестится и поклонится. Потом, с опаской оглядевшись, чувствуя неловкость оттого, что какой-нибудь случайный прохожий может увидеть, спешно перекрестился сам и пошел следом за женой.

В церкви было очень тихо. Пахло ладаном. Полумрак слабо освещался мерцанием редких свечей, отчего было уютно и тепло. Скованность, с какой Андрей вошел сюда, быстро отступила, сменившись спокойствием. «Вот где нужно спасаться от болезней и невзгод», — промелькнуло в голове Андрея. Сюда, верно, никакая зараза не просочится… Никакая болезнь, никакое безумие не посмеет вползти. Он вдруг ощутил могучую невидимую силу, охраняющую внутренность этого помещения от любого зла. Пока он здесь, то и он защищен этой силой. Захотелось остаться здесь навсегда, с этим отрадным, живительным покоем в сердце.

Несколько старушек ходили туда-сюда, заботливо убирали догоревшие свечи, оправляли, отирали утварь, исчезали и снова появлялись. Две женщины-прихожанки в платках стояли перед иконами и молча молились. Мариша делала все степенно, аккуратно, сняла свою вязанную шапочку, надела на голову платочек, позаимствованный у Лидии Сергеевны, купила свечей, дала одну Андрею, потом подошла к образу Христа, потом Богородицы. Андрей ходил за ней, слегка поодаль, вглядываясь в иконы и не зная, к какой подойти. Наконец он подошел к иконе Николая Чудотворца и поставил свою свечку.

Обычно, входя в церковь, он каждый раз будто слышал одну и ту же строгую фразу:

— А, это ты, кто крестик выкинул. Ну, входи.

Услышал он ее и теперь. Андрей не считал себя в праве просить о чем-то, да Бог и без того знает, что нужно, а что нет, дать ли, или не давать, и когда дать. Поэтому Андрей обычно просил только простить ему по возможности его грехи, а потом начинал задавать вопросы, внутренний же голос отвечал ему, просто и прямо, без рассуждений и споров — хочешь верь, не хочешь — забудь. Теперь же Андрей и вовсе не задавал вопросов. Коротко попросив за отца, он стоял, отрешенно глядя на пламя своей свечи, дрожащей в полумраке. Молчал и внутренний голос, точно раздумывая над короткой просьбой Андрея. Сложная просьба-то. Невыполнимая. Андрей понимал, что невыполнимая, и смотрел на трепетное пламя тонкой, стройной, похожей на отца, свечи, которая сгорала скоро и неумолимо. Андрей знал, что запомнит навсегда эту свечу за здравие, как за упокой.

Он поцеловал икону Николая Чудотворца. Уходить не хотелось, не хотелось назад на студеную улицу, ехать в больницу. Но время пришло. Мариша набрала из большого черного чана святой воды в литровую бутылку, купила крохотные иконки под подушку Петру Ивановичу, дала на храм, и они вышли.

Петр Иванович был несказанно рад их видеть. Сегодня он пребывал в бодром расположении духа. Дело в том, что боль совсем не беспокоила его ни ночью, ни с утра. Петр Иванович отлично выспался, ни разу не просыпаясь за ночь, и даже забыл о том, что у него что-то когда-то болело, не далее как позавчера, в первую ночь его пребывания здесь. Паралич окончательно закостенел в нем, остановившись на уровне поясницы, захватив как раз тот участок спины, который постоянно ныл. Чувствительность, которая вчера, казалось, еще теплилась, что выразилось в еле заметном движении ступни по просьбе Андрея, теперь полностью исчезла, оказав тем самым услугу Петру Ивановичу, лишив попутно и боли.

Петр Иванович долго держал в своей ладони ладонь Мариши, с восторгом глядя ей в глаза, так, что Андрей даже немного заревновал.

— Подзаряжусь энергией, — приговаривал Петр Иванович и все не отпускал руку. Мариша не возражала. Петр Иванович обожал Маришу до подобострастия. Когда Андрей все тянул, не решаясь делать предложение, Петр Иванович шутил:

— Если Андрей не женится на Маришке, то тогда я на ней женюсь.

Он мечтал о внучке, подгонял их, но они не торопились. Впереди было много планов, нужно было попробовать заработать на квартиру, в Москве или ближнем Подмосковье, неважно, хотя бы на самую простенькую… Разговор о детях был явно преждевременным.

По указанию Лидии Сергеевны, сразу же по приезде Андрею полагалось вынести бутылку с мочой, поменять отцу подгузник, после чего накормить, чем Андрей и занялся по порядку, с серьезной деловитостью (пока он выполнял первые два поручения, Мариша предупредительно вышла в коридор). Казалось бы, столь интимные вещи, как смена белья, могли вызвать неловкость или стыд, во взрослом ли сыне, или в отнюдь не престарелом отце, но ничего подобного не случилось. Оба отлично понимали: на войне как на войне, и с успехом справились с теми чувствами, которые так опрометчиво позабыл Хам, накликав на свой род проклятия. Меняя подгузник, Андрей увидел, что тот упорно пустовал. С одной стороны, это облегчало задачу, не нужно было лицезреть нечистоты, вымывать, или, как это унизительно (особенно в отношении взрослого мужчины) называют — подмывать, с другой стороны, настораживало, поскольку питался Петр Иванович исправно, и результат давно уже должен был проявить себя. Послезавтра намечались обследования кишечника, который для этих целей определенно должен был быть пуст. Он же определенно был полон и стоял. Андрей взял этот факт на заметку, чтобы доложить дома Лидии Сергеевне.

После того как Андрей справился со своей частью работы, к делу приступила Мариша. Она принялась натирать Петра Ивановича святой водой — грудь, спину, волосы. Петр Иванович зачарованно замер, испытывая явное удовольствие, даже прикрыл глаза, и неважно, что вода была слишком прохладной. Потом Мариша положила под подушку иконки, а на футболку на грудь прикрепила самой маленькой булавочкой совершенно крохотный, с копеечку, образок, на котором, за малостью его, еле различался лик Матронушки. В завершение Мариша достала написанную Лидией Сергеевной молитву и положила на край стола, объяснила, как ее читать и когда. Петр Иванович тут же взял листок, попросил подать очки, и принялся — не вслух, про себя, слегка шевеля губами — читать, неторопливо и вдумчиво. Андрей и Мариша ждали.

Прочитав, Петр Иванович аккуратно сложил листок и положил на столик.

— Будем читать, — сказал он.

Андрей дал ему перекусить, и они втроем затеяли необременительную беседу. Улучив момент, видя хорошее настроение отца, как бы между прочим, Андрей решился попросить у него машину:

— Батя. Знаешь, слишком далеко больница… так долго ездить… целый город объезжать. Может, не знаю, сделать доверенность на машину, чтобы мы с мамой могли… ну, приезжать быстрее. А то далеко как-то слишком.

Во время этой путаной речи Петр Иванович стал серьезным и смотрел в одну точку, слушая.

— Нет, — сказал он после того, как Андрей закончил. — Не нужно на машине. Поездите и так, ничего страшного. Не долго ездить. И потом, сейчас гололед, а шины летние. Нет, я не разрешаю…

«Гололед на земле, гололед, — подумал Андрей. — Люди, падая, бьются об лед». Он знал, что Петр Иванович очень ревностно относился к своим автомобилям, так же ревностно разбивая их. Больше заострять внимание отца на этом не стоило, Петр Иванович и без того сделался при упоминании его машины и просьбе воспользоваться ей недовольным, не в силах скрыть это недовольство.

— Ну, тогда я пригоню свою, — сказал Андрей.

— А это еще зачем! — сказал Петр Иванович. — Андрей, послушай! Не нужно машин. Поездите на метро. Это совсем не долго. Ты сейчас все равно уедешь…

— С чего ты взял! — удивился Андрей. — Я не уеду. Буду до конца… — он осекся. Мариша испуганно посмотрела на него.

— Ну, конец может продлиться долго, — сказал Петр Иванович. — Неизвестно, сколько займет восстановление. Ведь к декабрю, может, и не получится быть на ногах. Поэтому проведали, и ладно. У вас дела, у вас своя жизнь. А мы с матерью тут вполне и сами управимся.

Андрей усмехнулся. Ему не понравилось, что отец так запросто решил за мать.

— Поглядим, — сказал он.

Назад к метро Андрей и Мариша пошли пешком. Обоим хотелось развеяться, тем более ветер поутих, установилась довольно сносная погода. Начинало смеркаться, как всегда поздней осенью, едва переступив середину дня. Во время этой прогулки Андрей сказал Марише собираться домой, в Москву. Оставалось еще два дня ее отгула; она хотела ехать в упор, чтобы сутра прямо с вокзала мчаться на работу. Андрей не согласился на такую ненужную жертву. Спокойно приехать, не торопясь провести выходной день, передохнуть, собраться с мыслями — вот как надо поступить. Незачем здесь сидеть друг на друге и изображать печаль. Понятно, что жалко, понятно, что расставание. Но перед смертью не надышишься. Чем скорее, тем лучше, а то потом вообще будет друг от друга не отлипнуть. А под конец он ее вызовет… попрощаться… или как это все происходит обычно?

Доводы мужа убедили Маришу. Вернувшись домой, она сразу же купила билет на следующее утро: банковская карточка, пара несложных манипуляций на компьютере, и готово.

Вечером они сидели на кухне за ужином. Говорила преимущественно Лидия Сергеевна. На фоне мелькал экран маленького телевизора, почти без звука.

Андрей был молчалив и мрачен, отъезд Мариши лег ему на душу черной тучей. Он отчаянно не хотел отпускать жену, ни завтра, ни послезавтра, никогда. Страх, с которым он ехал сюда и который требовал присутствия жены, прошел, но это ничего не значило. Андрей не перестал нуждаться в Марише, напротив, жаждал ее с каждой минутой все сильнее, как ребенок, знающий, что его вот-вот заберут от матери, жаждет матери, жаждет слиться с ней, прорасти в нее. Андрей заранее тосковал, и питал глухую злобу на все внешнее, равнодушное, на это пресловутое стечение обстоятельств, разлучавшее их с такой оскорбительной, возмутительной бескомпромиссностью. Ему очень хотелось выпить. В одном из кухонных шкафов у отца хранился внушительный запас алкоголя: коньяки, виски, водка, джин, настойки и марочный коньяк 1968 года в деревянной коробке — этот был неприкосновенен, его Петр Иванович хранил на рождение внука. У Андрея сдавливало в груди от желания откупорить какую-нибудь бутылку из этого арсенала (за исключением коньяка), и как следует наклюкаться. И так каждый вечер, до тех пор, пока ему не вернут его жену, его прежнюю жизнь.

Лидия Сергеевна увлеченно рассказывала.

— Только сейчас я начала задумываться, — говорила она. — Насколько у всех все одинаково… слушаешь эти рассказы, вроде и сочувствуешь, а все равно мимо ушей. Пока самого не коснется. А теперь понимаешь, что все идут по одному и тому же пути. У каждого в жизни было что-то подобное. Как грибы после дождя — то у одного история, то у другого. Все едино.

Речь шла об одной близкой знакомой Лидии Сергеевны (подруг она принципиально не заводила — только знакомые). Муж этой знакомой был также тяжело болен раком. Болезнь засела у него в голове, в мозгу. Уже были сделаны три операции, трепанации, уже врачи разводили руками, а мужчина все боролся, все цеплялся за жизнь, которая превратилась в одну сплошную мольбу о жизни. И те же самые разговоры: не знаю, как жить без него, все всегда вместе, все напоминает, каждая мелочь, каждая вещь…

Другая знакомая недавно рассказала не менее драматичную историю — в хосписе доживала в мучениях свои последние дни пожилая женщина-профессор. Они с мужем всю жизнь посвятили науке. На эту же стезю встал и их сын. Они оградили его от всего, лишь бы он занимался наукой, пошел по их стопам. Когда сын женился и у него родилась дочь, они забрали ее на воспитание, только бы сын и его жена не отвлекались, защищали докторские, строили карьеру ученых. Внучка все время была с дедом и бабкой — профессорами, пятнадцать лет подряд, лишь изредка встречаясь с вечно занятыми родителями. И все было замечательно, пока в один вечер не произошла трагедия. Внучка, как обычно, ушла в свою комнату, а дед сидел в гостиной. Квартира располагалась углом, так, что из окна гостиной было видно окно внучкиной комнаты. Дед только и успел разглядеть, как внучка стоит на карнизе. Заметив, что дед смотрит на нее, девочка помахала рукой и бросилась вниз. Что было тому причиной — неизвестно. У деда на месте случился инсульт, но удалось откачать. А у его жены из-за сильнейшего стресса развилась онкология. Убитая горем, обвиняя себя в смерти внучки, она отказалась от лечения, и когда боли стали нестерпимы, переехала в хоспис.

Конец ознакомительного фрагмента.