Мисьон, Пасьон, Гравитасьон

Дмитрий Александрович Самойлов (2020)

Сборник рассказов об увиденных из космоса событиях, какими они видятся свысока.

Звезда

Звезда, воспламеняющая твердь,

Внезапно, на единое мгновенье,

Звезда летит, в свою не веря смерть,

В свое последнее паденье…

И.А. Бунин

Человеку требовалось девять земных дней для перехода на новый уровень. И даже когда его тело наполнялось формальдегидом, а под веки внедрялись колпачки, его сознание продолжало говорить во Вселенной, мчаться на единой с ней скорости, оперировать единой с ней семантикой, излучать единую с ней гармонику. За полученным в игре опытом, стоял мой выбор, подчиненное мною пространство. Конечная иллюзия вкладывалась ультраволной в мягко освещенное приведение собеседника.

Человек наравне с техникой взаимодействовал с планетарным сознанием. Весь предстоящий путь приходил ему голограммой. Втягиваясь в кругообмен энергий, информации, он всё пристальнее всматривался в икону над своей головой. Инерция людских поступков сползала непрозревшей тенью, исполняя житейские автоматизмы в фокусе раскрученной сцены.

Компиляция Повелительницы звезды была написана брошенным на станции умельцем, коды жаргонного языка описывали насильственные выплески в магнитосфере ее полей, рождая патологическую страсть к разрушению. Над роистым вальсировавшим золото осени валежником поднимался дух ленинградской земли. Сиявшие в облаках кристаллы человеческой памяти отражали плазменные потоки свирепого солнца. Звезды сжигали свои жизненные силы в нейтронной топке и светились за счет своего собственного теплового излучения, превращая просторы своих оболочек в ослепительную Камчатку.

Хостес припарковала свой магнетар на Первом Солнечном Кольце и дестабилизировала орбиты комет, направив их внутрь солнечной системы. Она готовилась вырвать из Земли магнитное сердце и втянуть в себя все то живое, что излучало свет.

Огромный огненный шар опалил небо и скрылся в брюхе ползавшего по земле облака. Где-то на дне атмосферного вихря звучало вибрато с металлическим призвуком. Хостес увидела землянина неземной величины, с узкими глазами, который мчался в небо на ускорявшемся во времени автомобиле и настраивал звездную семью на глубину своего творчества.

Туманность земных оболочек дышала покоем красно-желтых дней, исполненным любви характером действий, сгоревшими ядрами чувств, которыми некогда были наполнены огрубелые листья. Ветер свистел дырками камней, дожидаясь своего шамана.

Оптика алмазного неба прожгла дыру в шорах ночи. Умершие задолго до своего разрушения питерские дворы-колодцы прочищали свои глотки от ледяной астероидной пыли. Их жители не соотносили себя с дурным сном, со сгоревшими машинами во дворе, с замёрзшими узорами на стекле, с размерами квартир, с въевшейся в штукатурку чернотой, с конструкциями разводивших их мостов, с одеждами, определявшими целостность их фигур, с длиной привязавшей их цепи, с очередью на поедание в чьей-то пищевой цепочке.

Они неотрывно смотрели на приплюснутый остов звезды, меняя проекции жизненных плоскостей, выявляя судорожность проделанных движений, искаженность отраженных суждений, постановочность поставленных целей, значимость нулей и минусовых значений. Вытеснившая невежество сна звезда тлела в открытых переходах домов, в просветах балюстрад, в небесных стоках Нивы, вышедших из берегов, чтобы потушить зарево города первым искренним снегом.

Осыпанная кристаллами человеческой памяти проседь шамана вилась над шпилями и башнями города. Вихри его горловой чакры боролись с первопричиной зимы. Хорошо настроенный инструмент сливался с хором голосов вышедших на улицы людей, становясь символом родного дома, лейтмотивом дворовой симфонии.

Бландери ВЦ III

Близкие вспоминали меня среди кожистых телескопических деревьев фахверкового острова. Дух малой планеты лежал далеко за пределами смертных тел типа Бландери ВЦ 3. Тысячи, таких как я, покидали саркофаг, покоившийся на мыслях малахитового океана. Тройные ножницы гидропривода вошли в кровоточащий виток, снижая механические потери, преодолевая заряженный харизмой деспотичного мира сверхзвуковой ураган, нагоняя волну смерти человечества. Цветовые примеси алюминия создали дымчатый кристалл моей «ракушки», поцелуй, авансированный мне девчонкой с серебряной медалью. Чувства и стихи, учителя и приятели пробивали мою кабину, словно электронные импульсы. Из вращающихся пиллерсов выплывали выпускники, принимая в золотой визор скафандра ширь своей родины. Я приземлился на зеленой ладони дерева, в усах гудел «лампенфибер», завладевшая мной оглушительная страсть цветка. Я распылял сяжками агрегации соцветий радужного диска от сокрушительного синего до созидательного желтого, сползая к горизонту незабудкового поля, щекоча свои нетронутые чувства ядовитым плющом, жгучей крапивой.

Я поцеловал стыдливую мимозу в бархатные уста и забрал её горький дар любви и пламени прежде, чем она захлопнула ловушку. Шевелюры кленов центрального парка были украшены узловатыми мулине, энергия любви вилась в ветвях, отправляя городских ласточек вскрывать наперники туч и хитиновые доспехи, незаметно перенося в мизерных представителей людского роя отчетливо наблюдаемый феномен воплощенного Бога. В каплях рододендрона отразилось ядро млечного пути, пилоты-планеристы с недосягаемых Астр, прибегшие к технической хитрости и механической инерции, чтобы выиграть борьбу окрепших за тысячелетия вирусов и организмов.

Крылатый расселитель раскурил травяную палочку и, наполнив неподвижный воздух ароматами хвоща и шалфея, столкнул меня с тронутого суховеем дуба в свитую из золота паутину. Болтаясь между землей и небом, я ждал, пока накупавшееся в пшеничном поле солнце примет мое искалеченное тело и превратит скопленную во мне кислоту в роднящее меня с маленьким миром чувство. Парасолька понесла меня по волнам неслучайных случайностей, хрустальным подъёмникам многослойных небесных водозаборов, над марсианскими пейзажами Романцевских гор, через затопленные луга Больших Плотов, Кукуя, Узловой и перегоны Рассвета. Укрытую туманом станцию усыплял голос диспетчера. «Попугай» с перегрузом — грузом на гоп — топе — топе! Уснули узлы вагонного устройства, затерялся в стрелочной горловине боковой путь. Ночная радуга прилегла на алмазно-серебристую глазурь составов. «Арктические грезы», «Ледниковый экспресс», «Стрела 001» сделали рабочий парк звездным небом.

Ветреная грусть выдавила трезвучия из пустот тростника, скрестившие крылья стрижи рассыпались на чувственные тела деревянной церквушки. Из сладкой горечи волчьей ягоды, запахов шпал и дыма теплушки росла моя тяга к этому краю. Я ушел от сосущей пустоты электронов, тревоги межклеточных контактов, требовавших от частиц угасающего организма миграции, структурирования и обновления.

Сигарный дым рисовал места богоявлений в ярко включенном солнце. Трехлепестковое пламя пронзило янтарной струной растревоженную, обвешанную крючковатыми бобами черемуху. Крылатый расселитель зажмурился и завернулся в залитый первородным светом лист. Его Торпедо Стримлайнер вырвался из дупла царственного эвкалипта, держа курс на раскрашенные скалы земли Раффлезии. Захватившие «Дымную гору» колонисты давно не давали потомство. Кочевавшая в поисках пищи самка — основательница породила поколение девственниц, неспособных откладывать яйца. На стекловидной паутине покачивалась подсветка из пыльцы калипсо. Морские звезды оберегали тайны мертвых морей: в мозаике высушенного старостью глаза вши, в капельке яда пчелиного жала, в бархатных лентах крыла бабочки, в росяных пузырьках безропотных куколок присутствовала добротность Солнечной системы.

Дребезжащие от звуков маримбы перепончатые перегородки инсект — отеля впитали стекавшие с улиц потоки воздуха, ароматы масла какао и утраченные сакулы Духа. Дионея висела на поднятых на стилобат кристаллах белой ночи, наблюдая, как короткокрылый, безглазый самец срезал мачете «коричневое золото» Тринитарио, а после, парализованный ядом, рухнул в осиную нору. Дионея перевернулась в воздухе и бросилась в каверну, где вылупившиеся личинки пожирали сборщика пади. Детство показалось ей обучающей игрой, сезонным опен — эйр шоу, где одни львинки превращались в крылатых имаго, развивая вложенные в земляные капсулы дарования, а другие отъевшиеся черные красавицы готовились заснуть на волокнистых облаках картофельного, подсолнечного и яблочного рая. Дионея поднялась над «Дымовой горой» и нырнула вниз, испытав замирание сердца в потоке воздуха. Рассекая крыльями воздух, львинка уловила брюшком крохотного муравья, который пробирался к ней издалека и влиял на характер ее снов и полетов, и она зазвучала на частоте первоэлементов небесного цветка. Желтой была Земля, принимавшая колонии паломников, мыслителей и поэтов. Красный символизировал огонь жизни, любви и радости. Зеленым было дерево в ее дворе, питавшее и укрывавшее все живое. По соседству с белым металлом и голубой водой рос замыкавший бутон лепесток. Он определял день и час планетарного события, когда хлорофилл преобразует энергию её надежд в запредельный опыт мультипликационного лета и впишет образ её избранника в цикличную органическую программу.

Я вошел в деревню, снял шёпот с окон, выпил сахарной браги на березовом соке под брачные песни ворон. Потрепанные ветром, заговоренные лесом крестьяне в полосатых робах собирали нектар с заливных лугов, садились на поваленные заборы и запускали в душу коньячных клопов, выдавливая из узкого горлышка своего нутра генетический мусор из колкой хвои, ложных грибов, непокорных изюбрей и борзых волков. Моими соседями стали жуки — навозники. Более ценные в планетарном масштабе, чем люди, они перегоняли спирт из продуктов распада, пропитывались им, распадаясь на уксус и сажу, мертвую и живую воду.

Мотыльковое облако взорвалось светом, демонстрируя, как энергии духа проникают в плотную материю коридора эволюции человека, как цивилизации поднимаются на вершину бутона, сжигая тонкие оболочки идей в пламени лепестков оранжевой лилии Импалы, пурпурной лилии Юниверса и белой лилии Мира. Я проснулся от шелеста крыльев среди обездвиженных клейким секретом июньских жуков. Вызывая ураганы на другом краю Земли, цикада хлопала надо мной кружевными крыльями, ища в старой соломе ненасытную, жгучую юность, сочные и выцветшие образы, взвешенные и необдуманные поступки, переменные и константы уравнения жизненного равновесия.

Сухой, росистый лепесток, его уносит ветерок

В разряженные, светлые миры

Где я и ты — участники неведомой игры

Под звуки усачей, цикад и соловьев

Ложится наземь легкокрылая любовь

Я посмотрел на одуванчиковое небо и длинные тени курящих холмов, на выпитые метановые озера Титана, и удивился тому, насколько темпераментны и наивны, чувствительны и импульсивны были мои собратья. Я узнал в них себя, испуганного и обособившегося, смотрящего козявочными глазами на сгоравший в пожаре мир. Я был горем покалеченных осин, страхом обожжённых клопов — пожарников, ором шредеров, стоном тушевозов и тревогой того, кто приглядывал за мной с высокого дерева. Мои кислотные мысли, прятались в норе от огня, а после отрешенно грелись на солнце.

Королева пропустила свет уличного проектора через свои оборванные крылья и превратила «Дымную гору» в фейерверки цветов. Летуны со всей Манилы мчались на свет и превращались в зомби, пожирая другу друга за право обладать самкой. Я, Бландери ВЦ 3, поглотитель «металлической планеты», миллионы лет разрушавший великие стены космоса, несся в урчащем облаке смерти, настраивая свои антенны на любовь, пахнувшую садами. Я спустился по стройному вихрю на апельсиновую крышу инсект-отеля и обвил Дионею вихрами своих усов. Ее глаза излучали свет древних миров и туманностей, в них гулял звездный ветер и взрывались сверхновые. Я погрузился в нее и обрел покой в глубине ее космоса.

Груня

Я карабкался по винтовой лестнице, ловя рукописные черновики моей первой прочитанной книги. Имена ее героев, как мухи роились над последней главой моего детства. Кровь кипела во мне, а боль блокировала мысли до тех пор, пока музейный смотритель не разрушил баррикады в русле кровотока, не обезвредил рычажной требушет, рвавший мои мышечные волокна. Постепенно я трансформировался в соседние залы, отчего моя временная линия начала пожирать рухнувшие в едином пространстве земные замыслы, нерастраченные человеческие потенциалы. Книги, поддерживавшие друг друга на полках, были хранилищем этноса, гарантом того, что в прорехе пространственно-временного континуума небо просияет радугой русской души. Огромная, организующая сила проникнет во вместилище миров, в зараженные искусственным интеллектом ядра слов и возродит сильные, запоминающиеся образы.

В горячке я выполз на заваленный дровами балкон. Божий дом дырявил золотом заболоченное небо лавочников, устраивая обрядность тополиной свадьбы. Христос шел по беленым переходам кремля в сопровождении некрещеных лбов, поднявшихся над выложенным елочкой символом веры. В гостевом куполе «Флоры» на персидских коврах куражились «разъезжавшие на бутылке» старатели. Я выменял креповый сюртук и манишку на диковинную десятирублевую банкноту с изображением часовни Параскевы Пятницы и направился к Юдину. В купеческой усадьбе толкался народ. В воздухе летали сожжённые салфетки, ослаблялись проволочные уздечки, позволяя углекислому газу наполнить сцену домашнего театра. Инженер — машинист Алексеев занял собравшихся расспросами о будущности великого города. В круг пробился казачок в портах, сверкавший золотом вислых кляпышей.

— Извольте-с. Видим много заводских труб и, непременно, трамваи, как у Нижнем, а по реке вояжируют многопалубные теплоходы.

— И Николашка с царственными бульдожками на дирижаблю к нам в губернию пожалут! — выдал кто-то из толпы. Публика смеялась в кулачки и бороды.

— Кто еще изложит свою фантасмагорию? Прошу-с!

Не медля, вышел я. Шестьдесят два процента зарядки и отсутствие городового прибавили мне доброй воли. Разодетые франты, ссыльные, цеховики смотрели на проекцию бесовского компаса как на искушение тьмы, отдалявшей ангелов от людей при воцарении апокалипсиса. Над куполом ротонды засияла часовня из путеводителя. Я приблизил панораму моста, добавил эффект присутствия скоростного поезда. В просветах тоннеля стояла рудничная пыль, глыбы падали в чашу подтопленного карьера, выбивая со дна кресты и красную щепу.

В толпе посетителей я изучал лицо, легко вжившееся в божественные планы любого столетия, волновался за актрису театрального райка, поборовшую сценическое волнение. Я взял ее за руку и повел по электрическому тротуару подземного мортуария, любуясь красотой ее Бога под рассеянным светом прожектора. Мы пролетели над землей по возвышенной дороге Джамейке и ощутили напряжение струны маятника закованного в металл космического ковчега. В нетопленной «корме» Флэтайрон — билдинга я протянул Груне антибиотик из дорожной аптечки.

— Аграфена, я ваше в-родие не цаца какая, не земский докторишка! Я личный врач Его императорского величества, самый действительный, самый тайный его советник. Гриша Распутин давеча снадобье сотворил. Никакого, тьфу, калия и ртути! Во имя Государя! Залпом! И не вздумай выплюнуть!

Я поцеловал освещенный цветными фонтанами лоб, спавшие над дикой утопией парков дуги бровей, набрал целую бухту шланга и нырнул под кряжи сочленённых, соленых тел нашего плавучего острова. Во внутренней бездне моего космоса виднелись вечные руины страны — няньки. За свежестью садов, за убранством платков, за кристальностью зрачков наблюдалась такая полнота взгляда, через которую проникал свет в двадцать иллюминаторов моего акваланга. Не марсианский разум, а Святой Дух опускался в обетованный омут, под копившую чужую боль корягу отшельника. Течение несло меня через буреломы, зажатые горами распадки, выбросив в обнесенную голубой каймой лагуну.

Арктический свет охранял самоцветы над водной гладью, распластав свои лапы и синий, скрюченный хвост. Из купальных машин, как серебряные арованы, выпрыгивали женщины в маскулинных костюмах, устремляясь за призрачными парусами рыбачьих сойм. Я вышел из купальной кареты, чтобы проститься с Груней.

— Грушенька, послушай! Я провел линии букв на песке.

— На латыни они значатся АBC. Положим, к тебе за кулисы заглянул театрал с букетом для пущего эффекту. Его наружность — это АВ. Нос — курнос, подбородок — самородок и есть твои предпочтительные черты. Однако про его нутро ты, Грушенька, ни сном ни духом не ведаешь. Твой внутренний голос толкует: Коль в нем имеется прелестные АВ, он, значится, и добродетелью С жалован.

— А теперь вообрази! Его образ — это ABQ и Q, не то, о чем ты мнила ночами. Чтобы не попасть как кур во щи, надобно интуицию развивать.

— Это как у Коня Доила? — оживилась она.

— Чтобы читать по глазам, надобно чувствовать людей. Чтобы чувствовать людей, нужно личностью быть, а не провинциальной барышней, поджидающей своего случая. Наконец, чтобы быть личностью, надобно перестать читать истории Конан Дойля и сделать вот так!

Мы уселись на край каменной воронки, в которую, словно вода в ванную, сливался океан, и перестали быть пилигримами перенесенного в нас сознания, ловя лучи скученных внеземных центров, не имевших ни стран, ни границ, ни роскоши, ни нужды, ни судов, ни военных сословий.

Я поменял геолокацию в телефоне и переместился на Пятую авеню, в центральную библиотеку Бруклина. Мне хотелось снова встретиться с Груней. Книги нобелевских лауреатов Шолохова, Бунина, Пастернака шелестели высохшими листьями, оставляя закладки в моей памяти, знаменуя начало театрального сезона в музее последнего вздоха человечества. Я с волнением прошел в глубину сцены и прогулялся вдоль темных аллей, где грудная жаба душила исповедавшуюся тень, а пыль превращалась в зевотную гримасу. Я остановился перед стеклянной стеной и уставился в пустоту, за которой виднелся доступный моему воображению потолок Вселенной. Актеры съемочного павильона просматривали отснятый материал, с интересом наблюдая за теми, кем они никогда не являлись в реальной жизни.

Выжившая в Саласпилсе Груня, как и прежде, была заряжена жизнью. Она, как выросшая за колючей проволокой ветреница тянула солнечные нити из дня, вокруг которого вертелось время и витали волнующие события. Расщепляя миллисекунды выбросом чувств, взрывая пласты времени и оболочки реальностей, она демонстрировала мне глубину и зрелость любящей души, преодолевшей на пути ко мне немыслимое расстояние. Галактический ветер гнал по спирали песчинки человеческих жизней, вынуждая жителей этого мира сгорать в электромагнитных вихрях межзвездного поля. Он настигал и наказывал тех, кто притворялся, имитировал чувства. Я устремился ввысь и ощутил неземной покой, ровность эмоций, вложенных в последнюю главу моего юношеского альбома.

Житель Земли

Соль цедила в воронках хаотичных стихий времени голографическую память алмазного океана, взбивая судьбоносными течениями ячеистые пузырьки и числовые значения, приводившие механизированную часть человеческой сути к исполнению записанных за ней желаний. Камера распознала в старушечьей синеве морских впадин симуляцию полета птицеобразных людей. Кружась в маслянистой мантии шестихвостой повитухи — кометы, они теряли крылья, напитывались землей, обзаводились семьями. Главенствовавший смысловой прогрессатор «Я — ЕСМЬ» подобрал мотиваторы жестких ролевых систем для раскрытия человеческого потенциала, исключив выборность действий в процессуальном программном кодировании.

Конец ознакомительного фрагмента.