Новый Рим и славяне. Византийские мотивы славянства и Руси

Дмитрий Абрамов, 2016

Исторические обстоятельства IV–VII вв. привели славян на авансцену «Великого переселения народов» – на Дунай и Балканы. Здесь славянство вплотную столкнулось с укрепляющейся Восточной Римской (Ромейской) империей. Отношения славян с ромеями были осложнены вторжением кочевников-тюрок аваров. Так формировалась этнополитическая и этно-религиозная мозаика современного мира в Восточной и Юго-Восточной Европе (на Балканах). Указанные проблемы отражены в данной книге в серии историко-художественных новелл: «Путь копья», «Пока существуют мечи», «Сотворить мир». Также читателям откроются тайны реальной жизни и деятельности Великого князя Владимира – Крестителя Русской земли, правившего с 980 по 1015 гг., оказавшего огромное влияние на развитие будущего военно-политического и экономического курса Русского государства. В работе над книгой автор Д. Абрамов использовал широкий пласт исторических источников: летописный и хронографический материал, данные редких исследований в области истории, археографии, археологии, географии.

© Абрамов Д.М., 2016

© ООО «ТД Алгоритм», 2016

Часть 1

Византийские мотивы славянства. На берегах Истра и Босфора

Война, любовь. Сменились поколенья.

В ладьях славян прошедшие века

идут рекой… Сквозь слёзы вдохновенья

Зри: в Вечность правят Кормщик и река.

Путь Копья

Гуннское нашествие, потрясшее Западную Европу в середине V века по Рождеству Христову, не прошло бесследно для варварских народов Восточной Европы. Славяне, принявшие живое участие в походах гуннов на Запад, получили огромный боевой опыт и прошли школу прекрасной военной выучки и организации. Если до начала V века в Восточной и Юго-Восточной Европе не было варварских народов сильнее и воинственнее германцев-готов, то в ходе и после гуннского нашествия те, побитые гуннами, отступили западнее. Славянский мир, ранее подчинённый германцам, теперь словно восстал от сна. Славяне гордо подняли голову и расправили плечи. Воинственные и могучие племена славян на исходе V столетия вышли к Истру (Дунаю), туда, где раньше стояли германцы, угрожавшие Римской империи. Вскоре после 511 года славяне перешли Истр и обосновались на северо-востоке Нижней Мизии (в Добрудже). Римская (ромейская) администрация так и не смогла восстановить контроль над этой территорией. Следующее мощное вторжение славян-антов на территорию Ромейской империи (Византии) последовало где-то в промежутке между 518 и 527 годами. Тогда «анты… перейдя реку Истр, огромным войском вторглись в землю ромеев», — писал об этом византийский историк Прокопий Кесарийский. Командующий войсками Фракии племянник императора Юстина Герман, «сойдясь с вражеским войском и пустив в ход все силы, одержал победу и перебил почти всех». Этим Герман как полководец стяжал себе великую славу и уважение среди варваров, но, как видно, победа стоила ромеям предельного напряжения «всех сил». С этого времени (527 год), по словам Прокопия, стали совершаться частые походы славян вглубь империи.

Стоял блеклый январский день 532 года по Рождеству Христову. Моросил мелкий дождь. По дорогам Восточной Римской империи к её величественной столице двигались колонны войск. Командующий войсками диоцеза Фракии стратиг Хилвудий гнал своего коня по дороге из Филиппополя на Константинополь. Позади него на рысях, разбрызгивая лужи и грязь копытами коней, шёл отряд верных симмахов-антов числом до пятисот всадников. Симмахами в империи называли отряды варваров-союзников, победоносно дравшихся за империю и подчинявшихся собственным военачальникам.^[1]

В своём кратком послании, полученном вчера Хилвудием, базилевс Юстиниан, не объясняя ничего, призвал стратига безотлагательно прибыть в столицу в кратчай^[2]ший срок в сопровождении самых надёжных и преданных воинов. По слухам же в Константинополе зрел бунт и творилось что-то невообразимое. Молва доносила, что виднейший полководец, или Империи ромеев (Римской империи) Велисарий уже вошёл в город с верными ему войсками. Он же отдал приказ прибыть в столицу отряду отборной конницы из фракийской крепости Цурул.

Полноводный и мутный Гебр нёс свои воды в Эгейское море. Дорога вилась и уходила на восток вдоль берега реки. Стратиг, часто укрываясь трабеей (плащом-накидкой) от брызг грязи и мелкого сеющего дождя, под топот копыт думал о превратностях судьбы, поглядывал на мутные и стремительные волны реки, всё более размышляя о том, как быстро и изменчиво течёт жизнь. Он был, строен, широк в плечах, молод. Только двадцать пятая весна ожидала его. Но уже третий год он жил здесь, «в греках», и служил их базилевсу Юстиниану. За эти годы многое узнал Хилвудий об этом народе. Славяне, анты, готы и гунны называли этот народ греками. Но те сами себя называли то «эллинами», то «ромеями» («римлянами»). С детских лет мать и все сородичи рассказывали ему о коварстве, притворстве и равнодушии греков. Но за годы жизни в этой стране Хи^[3]лвудий понял, что многое на самом деле не так, как кажется «варварам». Так теперь именовал про себя стратиг всех, кто не причислял себя к ромеям. Да, он уже видел и понимал, что греки — мудрый и ревностный народ. Узнал он и то, что греки на самом деле делятся на много разных племён, давно принявших культуру и быт эллинов-ромеев. Кроме эллинского, у всех есть ещё и свой родной язык, своя родная земля. Вместе с эллинами в империи живут смелые фракийцы, воинственные и гордые иллирийцы, трудолюбивые и независимые македонцы. А ещё восточнее, за проливом Босфор, — лидийцы, фригийцы, галаты. Подданными ромеев на Востоке были: армяне, исавры, сирийцы, арабы и многие другие. И уже не первый век почти все они веруют в единого Бога, которого зовут Иисус. Очарование неумолимого, неиссякаемого потока античной цивилизации, сохранявшегося здесь в империи среди моря варварства, разливавшегося по Европе, неодолимо влекло молодого стратига и заставляло склонить перед вековой мудростью, проницательностью и красотой смелую, гордую голову и смирить храброе, но неопытное сердце.

Но более всего Хилвудия, как молодого и смелого мужчину, привлекали тонкая женская красота и надменное благородство гречанок. Среди них выделял он одну из окружения самой императрицы Феодоры. Та приходилась базилисе племянницей. Однажды увидев её в числе женщин, окружавших «госпожу ромеев», он не мог забыть её больших, томных, синих глаз, оценивающе и вызывающе смотревших на мужчин. В глазах этих светились ум, знание своей красоты и превосходства. Не мог забыть он её длинных чёрных ресниц и тонких подведённых бровей. С болью и неодолимой ревностью в сердце замечал он румянец страстного возбуждения на её щеках и лёгкие тени под глазами, вызванные, верно, бессонными ночами, что наполнены были любовными плотскими утехами. Он не знал, да и не хотел знать, кто был тот счастливец-мужчина, кому дарила она свои ласки. Но не оставляли его сердце её чувственные, алые, полнокровные, чуть припухшие уста, скрывавшие красивые белые зубы. В сполохах ночных костров воинских станов чудились ему локоны и густые пряди её каштановых волос, в которых словно сверкали вспышки и искры затухающего огня. Кисти её рук с тонкими дланями и тонкими долгими перстами, способными подарить неземное наслаждение и ласки мужчине, как речные белые лилии или ароматные жёлтые кувшинки, казалось ему порой, обвивали его, когда среди жаркого дня он шёл в речную прохладу реки, чтобы освежить мокрое от пота и трудов тело. Её груди, тонкая талия, стройные бёдра, ноги и нежные стопы, скрытые складками одежд из китайского шёлка цвета золотистого ореха, трепетно волновали его воображение.

Конь стратига заскользил передними копытами по мокрой гальке на склоне дороги у поворота реки и опасливо заржал. Ему ответили жеребцы, идущие следом. Это заставило Хилвудия очнуться, как от сна, и с тревогой громко, повелительно молвить:

— Ратиборе! Вели еси ити вои брегом на стороже (Ратибор, вели двигаться воинам вдоль берега осторожно).

— Добре, княже, — отвечал его юный соратник и, развернувшись в седле, прокричал:

— Дружина! Комони брегом на строже держати! (Дружина! Лошадей у берега попридержать!)

— Мыслю, тещи еще три дни (Думаю, добежим до места за три дня), — уже спокойно промолвил Хилвудий.

— Не мене, княже, — согласился Ратибор.

— Царь писал есть: «Ти, Хилвудие, како мози вборзе веди свои анты Црюграду». Де торопити ся воеводы (Император писал: «Ты, Хилвудий, как только можешь скорее веди своих антов в Константинополь». Де, торопитесь воеводы), — добавил стратиг.

— Чернь да робы взмястили ся внезапу. Худо есмь царю да суть вятшим мужъм? (Чернь и рабы подняли восстание внезапно. Плохо императору и знати?), — то ли сказал, то ли спросил Ратибор с иронией, сощурив зелёные глаза.

— Худо ль, а и несть, да излиха узрят грекы росьски кыи да мечи (Плохо иль нет, но достанется грекам, увидят русские копья и мечи), — отмолвил стратиг.

* * *

Преодолев путь более чем в полторы тысячи стадий, оставив позади холод, дожди, распутицу, голод и бессонные ночи, отряд симмахов прибыл в столицу утром 18 января н^[4]а шестые сутки после выхода из Филиппополя. К утру шестого дня они оказались перед Адрианопольскими воротами в линии оборонительных стен, построенных императором Феодосием. Почти без препятствий вошли они в городское лоно. Хилвудий уже не раз бывал в Цареграде (как он и все его соплеменники называли столицу) и по письменному велению базилевса сразу же направил отряд по центральной городской улице Мессе к Амастридскому форуму, чтобы выйти к Большому дворцу. Когда отряд миновал стены Константина, то анты сразу же ощутили резкий запах гари и дыма. Шумно было на улицах, город гудел, напоминая развороченный улей. Вскоре городская чернь и простонародье стали толпами окружать конных симмахов. Послышались угрожающие выкрики, а затем в воинов полетели камни. Однако щиты, поднятые над головами по приказу Хилвудия, и греческие доспехи, что были на многих воинах, защитили антов. Стратиг уже было велел своим соплеменникам готовить к бою дротики, луки и стрелы, как вскоре из-за поворота улицы навстречу им вышел конный отряд, ведомый самим Велисарием. Городская чернь, одетая в лохмотья, вооружённая короткими мечами, кольями и камнями, бросилась врассыпную, освобождая улицу и площадь. Соединившись, конные отряды двинулись по улице к Большому дворцу. Константинополь в те январские дни 532 года по Рождеству Христову представлял из себя довольно неприглядное зрелище. Многие дома знати были разграблены. Рынки опустели. То там, то тут возникали пожары. Вдоль улиц тянулся шлейф желтовато-белого дыма или чёрного чада. В дни восстания выгорели целые кварталы. Горел осквернённый и разграбленный храм святой Софии — Премудрости Божией, горели бани Зевксиппа, горели большие портики, дворцы, богадельни. Торговый и ремесленный люд, собрав всё, что было ценного и что можно было увести, со своими семьями, слугами и верными рабами бежал к гаваням, а оттуда переправлялся на восточный берег Босфора. Один из авторов того времени, Иоанн Лид, оставил описание Константинополя тех дней: «Город представлял собой груду чернеющих развалин, как на Липари или у Везувия; он был наполнен дымом и золою; распространявшийся всюду запах гари делал его необитаемым, и весь вид его внушал зрителю ужас».

У Большого дворца по приказу Велисария всадники сошли с усталых коней и стали ослаблять седельные подпруги. Дорифор полководца отдал приказ не рассёдлывать лошадей, и анты повели их в поводу за собой. Греческие стратиоты с интересом рассматривали недавно вошедшие в обиход у варваров стремена, свисавшие ниже сёдел. Стременем славяне и анты научились пользоваться у гуннов. Греки тогда только начинали знакомиться с этой новинкой. Видно было, что все подходы к Большому дворцу тщательно охранялись, у всех углов и входов дворцовых построек стояла многочисленная стража в полном вооружении и доспехах. Обстановка вокруг дворца напоминала военный лагерь. Горели костры, стратиоты варили немудрёную воинскую пищу и грелись. Отдельными группами располагались германские наёмники — готы и герулы. Антам отдали для постоя сводчатую дворцовую постройку, похожую на склад продовольствия, и велели выставить усиленную охрану.^[5][6]

Тем временем полководец и его окружение направились в Палатий, где собрался императорский совет. По анфиладе длинных лестниц, галерей и залов Велисарий в сопровождении Хилвудия, трёх дорифоров и нескольких таксиархов двинулся туда, где базилевс собирался обсудить ситуацию с приближёнными. Следуя за Велисарием, стратиг по пути пытался плащом смахнуть дорожную грязь, облепившую его поножи и шерстяные браки (штаны), но это с трудом удалось ему. Сердце его билось тревожно, но совсем не потому, что вскоре он будет лицезреть самого базилевса. Он горел ожиданием увидеть ту, которую давно желал, вожделел всем сердцем и душой. Наконец военачальники вступили в большой зал-периптер с колоннадой вдоль стен. Полуденный свет проливался в помещение с высоты шести локтей и рассеивался сквозь узкие и высокие окна. К тому же множество горящих факелов и светильников, уже не курящихся, а чадящих благовониями, позволяли всё хорошо рассмотреть. Струи горьковато-сладкого дыма поднимались вверх к сводам, переливаясь в бликах дневного света, изливаемого окнами. Колонны и стены зала были облицованы, а полы выстелены плитами белого, розового, серого и зеленоватого мрамора, сверкавшего искрами кристаллов в свете огней. Широкая и мягкая ковровая дорожка на мраморном полу из шерсти цвета индиго заглушала шаги. Свод помещения тускло отсвечивал мозаиками, игравшими в бликах огней. В зале было собрано не более трёх десятков человек. И было видно по одеяниям, что всё это известнейшие и богатейшие люди империи. Все были взволнованы и говорили довольно громко. Хилвудий даже не сразу узнал базилевса среди присутствующих, ибо тот был так подавлен и озабочен, что не выделялся из среды своих приближённых. Только венец на челе и свидетельствовал о его особе. Юстиниан как-то постарел и даже сгорбился от непосильной ноши, свалившейся на него.^[7]

Воины во главе с Велисарием заняли указанное им место и стали внимательно слушать всё, что говорилось на совете. Лишь изредка они перешёптывались между собой, обсуждая что-то. Велисарий был суров, неприступен и молчалив. С каменным лицом он внимал всему, что происходило, не поддаваясь настроениям, паническим высказываниям знати и членов синклита. Хилвудий осмотрелся вокруг и заметил, что левее него стоит Мунд — предводитель наёмников-германцев — готов и герулов. Тот был молчалив и суров, голубые глаза его, как лёд, источали холод, но лицо выражало безмолвное призрение, когда он взирал на знатных ромеев. Хилвудий был знаком с германцем.^[8]

Негромко позвав Мунда, предводитель антов шагнул в его сторону, слегка поклонился и с дружеской иронией молвил по-гречески:

— Приветствую тебя, стратиг. Слышал я, ты недавно возвратился из похода. Надеюсь, победил всех своих врагов?

— Рад видеть тебя, конунг. Врагов своих я победил давно. Но базилевс и его вельможи раз от разу находят нам новых, — злобно улыбаясь, отвечал германец Хилвудию. При этом он кивнул в сторону Юстиниана и ромейской знати, подмигнув стратигу и насмешливо скривив уста.

— Ведаю и я о твоих победах над склавинами за Истром. Прими моё поздравление, — добавил он уже серьёзно, согнав улыбку с лица, пересечённого косым шрамом от межбровья к десной (правой) щеке.

— Благодарю тебя, стратиг. Послушаем же, что нам скажут ромеи о своих «победах», — совсем тихо отвечал Хилвудий.

Германец понимающе махнул головой и стал прислушиваться к разговору. Речь держал императорский спафарий Калоподий. Хилвудий неплохо знал греческий язык, но нервная и сбивчивая речь спафария была с трудом понятна ему.

— Господин, промедление смерти подобно! Всего час назад отряд бунтовщиков-прасинов, вооружённых с ног до головы, числом более двухсот человек, пытался выломать ворота и ворваться во дворец. Слава богу, готы во главе с их досточтимым стратигом Мундом отбросили наглецов. Но силы мятежников растут. Они готовы повторить нападение! Положение крайне тяжёлое. Правда, господин, твой евнух Нарсес через своих слуг сумел передать вождям венетов большие деньги и этим добился их отказа участвовать в бунте. Но чернь уже избрала нового базилевса — твоего племянника Ипатия. Бунтовщики привели его в форум Константина, подняли по традиции на щит, возложили на голову вместо императорской диадемы золотую цепь, а затем облачили в пурпурную мантию, захваченную во время грабежа одного из дворцов. Тысячи простолюдинов взяли в руки оружие и готовы идти на захват дворца во главе с новым императором, — в спешке, брызгая слюной, тараторил Калоподий.^[9][10]

В этот момент двери распахнулись, и в окружении своей свиты в зал, словно выплеснутая шумной морской волной, влетела взволнованная и прекрасная Феодора. Помещение заискрилось световым потоком женских одеяний, дорогих тканей, блеском золота и драгоценных камней. Румянец пылал на ланитах царицы, большие синие глаза её горели, алые уста были сжаты, но готовы к призыву и откровению. Сама же она была облачена в багряные одежды. Вместе с императрицей и её окружением в зал, наполненный чадом благовоний, ворвались струи свежего воздуха и запах молодых женщин, так что предводителю симмахов действительно почудилось дуновение морского ветра. Так сильный прибой швыряет волны на скалы или каменный причал, разбивая и рассыпая морскую воду мириадами мельчайших брызг и капелек. Стихия волнует, будоражит сердце и воздух, напоённый морской влагой и свежестью, легко и с упоением вдыхает всей грудью человек. Сердце Хилвудия взлетело вверх, ибо рядом с императрицей была та, кого он боготворил и давно хотел увидеть. Тут стратиг услышал взволнованный хрипловатый голос базилевса:

— Если бунтовщики захватят дворец, то пощады не будет никому. Сегодня с утра я уже был на ипподроме и клялся бунтовщикам Святым Евангелием в том, что прощу и забуду все их преступления, если они оставят оружие и успокоятся. Я обещал выполнить все их требования, но они были непреклонны. Раскаяние моё, видимо, запоздало. Они не хотели верить мне. Чего только мне не довелось услышать сегодня! В ответ на мои клятвы и призывы звучали угрозы и насмешки: «Лучше бы не родился твой отец Савватий, он не породил бы убийцу!». «Ты лжешь, осёл! Ты даёшь ложную клятву!». Толпа осыпала оскорблениями базилису…

Юстиниан посмотрел на ещё более порозовевшую лицом супругу и продолжал свою речь:

— Конечно, можно ещё потерпеть недолго и, укрывшись во дворце, дождаться подхода надёжных войск. Но сейчас сил для обороны дворца недостаточно. Да и корабли с верными моряками уже подошли к пристани и готовы принять на борт и нас, и весь наш двор. Мы должны решиться… — на этом император осёкся и обвёл глазами присутствующих.

И тут раздался сильный и красивый голос Феодоры:

— Лишним было бы теперь, кажется, рассуждать о том, что женщине неприлично быть отважною между мужчинами, когда другие находятся в нерешимости, что им делать и чего им не делать. При столь опасном положении должно обращать внимание единственно на то, чтобы устроить предстоящие дела лучшим образом. По моему мнению, бегство теперь больше, чем когда-нибудь, для нас невыгодно, хотя оно вело бы и к спасению. Тому, кто пришёл на свет, нельзя не умереть; но тому, кто однажды царствовал, скитаться изгнанником невыносимо! Не дай бог мне лишиться этой багряницы и дожить до того дня, в который встречающиеся со мной не будут приветствовать меня царицею! Итак, государь! Если хочешь спасти себя бегством, это нетрудно! У нас много денег; вот море, вот суда! Но смотри, чтобы после, когда ты будешь спасён, не пришлось тебе когда-нибудь предпочитать смерть такому спасению. Нравится мне древнее изречение, что царская власть — лучший саван.

Базилиса умолкла, и в зале на несколько мгновений воцарилась гробовая тишина. Затем в центр зала вышел Велисарий и, обратясь к Феодоре, склонил перед ней голову, произнося:

— Достойна ты, госпожа, восхищения и преклонения. Воины отдадут жизнь за тебя и нашего базилевса, если только повелит.

С этими словами и с вопрошающим взором он развернулся к Юстиниану. Обезоруженный и восхищённый словами супруги император отвернул взор от полководца, потупил очи. Затем вздохнул и после минутного раздумья молвил:

— Велю мятеж подавить немедля!

* * *

Ипподром ревел тысячами глоток, гремел и звенел ударами оружия о щиты. Восставшие готовились идти на приступ дворца. Тем временем Велисарий с отрядом стратиотов и симмахов Хилвудия прорвался через дымящиеся развалины и явился неожиданно в южном секторе беговой арены. Германцы во главе с Мундом через Ворота Мёртвых (Некра) ворвались в цирк с северо-востока. Внезапно напав на толпу, запертую внутри стен, воины осыпали её градом стрел. Затем в ход были пущены мечи. Первым в гущу бунтовщиков с мечом в руке ринулся Велисарий, увлекая за собой стратиотов, ссекая и сминая всех, кто стоял на его пути.

Хилвудий и его симмахи пустили несколько тысяч стрел и сразу накрыли лучших воинов противника. Крики боли, ужаса и отчаяния огласили арену и трибуны. Стратиг велел метать кии, дротики и разить всех, кто оказывал хоть какое-то сопротивление. Потоки крови залили арену и скамьи. Сотни восставших, несмотря на нараставшую панику, отчаянно защищались. Хилвудий с копьём в руке в окружении нескольких своих соплеменников прорвался на середину цирковой арены. Остальные симмахи, кто как мог, продвигались за ним. На пути стратига встала группа воинов во главе с атлетически сложенным предводителем, облитым чешуйчатым панцирем и державшим меч в деснице. Тот первый обрушил сокрушительный удар на Хилвудия. Но стратиг ловко увернулся от разящего удара меча, прянув влево, и нанёс атлету удар копьём с правого бока, не закрытого щитом. Копьё вошло чуть выше плеча в шею. Противник издал предсмертный крик, переходящий в булькающий хрип, выронил меч и упал на колени, держась за горло. От удара кровь из раны брызнула и стала заливать доспехи. Соратники Хилвудия, среди которых был его двоюродный брат Ватиор (Ратибор), обрушились на воинов, окружавших атлета, и стали сминать их ударами сулиц и секир. ^[11]

Мгновенно обозрев место схватки, стратиг увидел, что в нескольких десятках локтей от него среди кучи бунтовщиков храбро сражаются два германца из отряда Мунда. Один из них уже припал на левое колено и только пассивно оборонялся, укрываясь круглым щитом от ударов, сыпавшихся на него с разных сторон. Бунтовщики с железными прутьями в руках перебивали ему кости и рёбра. Лишь его голова была надёжно укрыта щитом. Другой, с длинным германским мечом, зажатым в обеих дланях, крушил наседавших врагов.

— Премоги! Свароже! — издал боевой клич антов Хилвудий и ринулся в сторону германцев.

Через несколько мгновений он ударами древка опрокинул на землю двоих бунтовщиков и оказался рядом с наёмниками.

— Свароже! Непоборимыи! — исторгли сотнями глоток симмахи, прорываясь вслед за своим князем.

Когда Хилвудий уже достиг цели, то почувствовал, что его будто обожгло от удара в левое бедро. Горячая кровь стала заливать поножи и выступила ярким пятном на серых браках. Превозмогая боль, стратиг мужественно разил копьём врага. Готы, вырвавшиеся в центр беговой арены, но отрезанные от своих соплеменников, были спасены. Тот, что стоял на одном колене, остался жив, но почти замертво рухнул на землю, истекая кровью. Другой также был сильно ранен, но, как мог, продолжал биться рядом с Хилвудием.

Вскоре сопротивление предводителей бунтовщиков и их ярых сподвижников было сломлено. Стратиоты Велисария с наёмниками двинулись через арену, никого не щадя на своём пути. «Толпа была скошена, как трава», — писал об этих событиях современник Иоанн Зонара. Все повстанцы, находившиеся в цирке, были убиты, и к ночи, когда бойня прекратилась, арена ипподрома была завалена окровавленными трупами. В сумерках в Константинополь вошёл отряд отборной конницы, прибывшей из Цурула, и под предводительством таксиарха Асвада. Он начал расправу над бунтовщиками, схваченными на улицах с оружием в руках. К утру восстание было подавлено окончательно. Пожары в городе стали тушить, и мирное население возвращалось в свои дома. Когда сочли потери, то оказалось, что на ипподроме, на площадях и улицах города нашли свою смерть более тридцати пяти тысяч бунтовщиков. В войсках базилевса около семидесяти воинов погибло в столкновениях, более ста получили ранения. Однако им оказывали помощь и врачевали раны лучшие лекари империи. Повстанцев, раненных в схватках, добивали или оставляли истекать кровью и медленно умирать на месте.

На следующий день после подавления бунта раненый Хилвудий, с трудом держась в седле, в окружении нескольких соратников проезжал мимо ипподрома. Здесь все прилегающие улицы и площади были выстелены телами тысяч убитых повстанцев, которых солдаты Юстиниана вынесли из стен ипподрома и выложили для устрашения недовольных на мостовые улиц и площадей. Стратиг остановил коня и обозрел эту мрачную картину. Пожилые женщины в чёрном из среды простонародья бродили среди тысяч мертвецов, пытаясь опознать среди них знакомых или родных. Мужчин среди тех, кто осматривал убитых, не было. Кое-где прямо на камнях мостовой были поставлены и зажжены поминальные свечи. Кого-то из поверженных накрыли белым покрывалом, чтобы скрыть наготу. Кому-то вложили в руки простенький деревянный крест или небольшой образ христианского бога. Этот обычай греков вызывал удивление и уважение Хилвудия. Местами звучала негромкая, печальная, поминальная молитва на греческом, с трудом понятная уху варвара. Повинуясь какому-то внутреннему чувству, стратиг с трудом сошёл с коня. Лики павших врагов всегда вызывали интерес у него. Хилвудий всмотрелся. Ни одно из увиденных им лиц не выражало ни страха, ни сожаления, ни мести, ни боли. Кто-то из сражённых умер, закрывав лик тыльной стороной ошеей длани. Рука так и застыла у лба и глаз, словно умиравший закрыл глаза от яркой вспышки. Но в этом остановленном смертью движении не было и тени страха. Везде виделось строгое торжество правоты, покоя и вечности. Хилвудий помнил, что в схватке на многих бунтовщиках были доспехи. Нынче же всё защитное вооружение с убитых было снято. С некоторых сняли даже туники. На телах и одеждах были видны смертельные раны, запёкшиеся чёрной кровью. Солдаты-стратиоты Юстиниана явно поживились за счёт побеждённых. Стратиг обратил внимание и на то, что местами камни и плиты мостовой были ещё сыры и покрыты лужицами невысохшей кровавой жижи. Отдельные покойники подплыли кровью. Значит, когда их подобрали на ипподроме и выбросили на улицы, те были ещё живы… Сердце билось, гнало кровь, но никто и не подумал оказать помощь поверженному, раненому врагу. Эта жестокость ромеев в очередной раз удивила и заставила задуматься Хилвудия. Во всяком случае, анты и другие славяне уважали достойного, смелого, пусть раненого врага и не бросили бы его умирать без помощи…

— Остави их, княже, — негромко произнёс Ратибор, сошедший с коня и тронувший Хилвудия за плечо.

— Мыслю, есть оправдание их пред боги? — то ли молвил, то ли спросил стратиг у сородича.

— Днесь имате ины делы. Надо ехати, княже, — тихо отвечал Ратибор.

Стратиг молча кивнул головой и ухватился за переднюю луку седла. Ратибор поддержал его левую ногу, помогая поставить её в стремя и сесть в седло. Всадники тронули коней. Осторожно проезжая среди покойников, двинулись в сторону дворца. Подковы негромко стучали на каменной мостовой.

Вскоре Хилвудий и его окружение узнали, что провозглашённый восставшими базилевс Ипатий и его брат Помпей были схвачены Велисарием и приведены к Юстиниану. Тот допросил мятежного племянника и уже хотел заточить его и Помпея в монастырь, сохранив им жизнь. Однако императрица Феодора настояла на смертной казни. И в понедельник 19 января, ещё до рассвета, Ипатий и Помпей были обезглавлены, а тела их брошены в море.

* * *

Спасённых Хилвудием германцев звали Гесимунд и Ильдигис. Последний оказался не готом, а лангобардом. Гесимундом был тот, что отбивался мечом от наседавших мятежников и потом продолжал раненый драться бок о бок с Хилвудием. Когда восстание было окончательно подавлено и всё было кончено, то озверевшие от кровопролития, убийства, боли и ужаса люди стали приходить в себя. В те дни оба спасённых поклялись в вечной верности и признательности Хилвудию. С этих пор завязалась их крепкая мужская дружба.

Несмотря на рану в бедро, Хилвудий остался в строю и никоим образом не хотел пропустить торжеств, намеченных в честь победы над мятежниками. Конечно, главной его целью были не пиршества с дивными яствами и винами, не получение наград и щедрых даров, коими Юстиниан осыпал верных ему полководцев и воинов. Везде — на торжественном приёме у базилевса, при пожаловании новых чинов предводителям войск, на пирах — он искал глазами её. Он искал и находил эту женщину то в свите императрицы во время триумфа, то в базилике во время благодарственного богослужения, то в императорском дворце во время очередного пиршества. Каждый раз он узнавал её в разных дорогих нарядах с ослепительными драгоценностями, унизывающими её роскошные каштановые волосы, покрывавшими её белую лебединую шею, надетыми на её белоснежные запястья и тонкие нежные пальцы. И каждый раз она казалась Хилвудию иной, чем прежде. Он видел её загадочной, неземной и в то же время страстной и доступной. Он сгорал от догадок, какая она на самом деле. Ночами его посещали видения, и ему чудилось, что он пробирается под покровом темноты к ней в покои, застаёт её спящей на шёлковом ложе и душит её, нагую, белую, сладкую, нежную, страстную, в своих объятиях. В своих сновидениях, как в древних славянских сказаниях, он порой видел себя оборотнем-волком. Тогда Хилвудий настигал свою возлюбленную где-то в лесу, вонзал в её лебединую выю (шею) свои клыки и пил её сладкую кровь, терзал её груди, соски, живот, чресла, бедра, стопы ног своими устами и зубами, оставляя на её белом нежном теле следы безумных розовых и багровых поцелуев. Просыпался он в холодном поту от тяжёлой ноющей боли в бедре. Пробуждался и просил у своих богов, кому из века в век молились его предки и сородичи, чтобы они дали ему возможность встретить её и поговорить с ней. Но нигде он не встречал её один на один. Тайно он принёс жертву, заколов агнца перед небольшим золотым идолом Святовита. Но все эти переживания, поиски стоили ему огромного напряжения сил, ибо рана его была ещё свежа и давала о себе знать. Ранее Хилвудий любил услады рабынь и щедро награждал их за ласки. Но с той поры, как вновь увидел свою желанную в день схватки на ипподроме, образ её затмил его сознание, полностью пленил его сердце. С этих пор он перестал изливать свою страсть на других женщин и более не делил ложе с рабынями. Сумасшедшее, заставившее забыть всё чувство страсти только к ней одной овладело им.

Святовит и древние боги были безответны. Наконец, измождённый душевной мукой, Хилвудий пришёл к мысли о том, что боги не обидятся на него, если он обратится к греческому Богу. Он узнал, как зовут Его, и взмолился Ему. От всего сердца Хилвудий просил у Христа желанную женщину и клялся, что если это случится, то он уверует в Него. В своих душевных терзаниях стратиг почти забросил свои дела, службу, оставил своих симмахов. Но верный Ратибор взял все заботы о соплеменниках на себя.

И верно, или его древние боги, или греческий Бог услышали зов Хилвудия, да и он поверил в это, ибо уже слышал фразу, сказанную Иисусом: «Стучитесь, и отворят вам». А потом голос кого-то незримого прошептал ему во сне:

— Следяще за нею, имаши сведети вся! (Следи за ней и узнаешь всё!)

Не жалея денег, Хилвудий подкупил двух служанок из свиты императрицы и те стали сообщать молодому стратигу о том, куда следует или где находится племянница базилисы. Теперь он узнал многое о своей возлюбленной; уведал, как её зовут, услышал, что она рано вышла замуж и стала вдовой, будучи совсем молодой.

Очередная их встреча случилась во второй половине февраля. Столица медленно освобождалась от пепелищ и отстраивалась. Солнце к тому времени воскресло на небосводе, и в Империю Ромеев пришла весна. Прекратились дожди. Холодные серые воды Босфора и Пропонтиды, искрясь под лучами Ярилы, потеплели и поголубели. Радостно защебетали птицы. С юга подули тёплые ветры, несущие с собой ароматы окрестных садов со смешанным запахом распускающихся акаций, абрикосов, мандаринов, олив, инжира и других плодоносных деревьев. Наконец ветры принесли на берега Босфора благоуханное, терпкое и сухое тепло пустынь Заиорданья, Синая, Ливии, и весна полностью вступила в свои права. У Хилвудия это было любимое время года. С тех пор как он пришёл в империю со своей дружиной, его постоянно восхищал смелый и быстрый приход весны в этих краях. Весна придала ему силы.

Ранним февральским утром Хилвудию сообщили, что его возлюбленная отправляется на молитву в базилику Большого дворца. Стратиг решил действовать. Ещё до начала богослужения он уже был в храме. Здесь было ещё почти безлюдно. Неярко горели свечи. Рассеянный узкими окнами солнечный луч слабо освещал лишь верха столпов и северо-западной стены базилики. Мозаики под куполом и в алтарных апсидах с изображением Христа и святых тускло отливали золотом смальты. Священники в алтаре в белых одеждах совершали что-то непонятное и тайное, как казалось Хилвудию. Эхом отзывались редкие шаги по мраморным плитам пола. Какие-то молитвы неразборчиво и тихо тянули певчие. Пахло ароматным дымом курящейся смолы. Стратиг уже не раз бывал в христианском храме, и каждый раз всё, что происходило там, вызывало у него чувство сокровенного преклонения перед таинством. Он надеялся, что со временем поймёт и узнает эту тайну. Однако в глазах своих соплеменников-антов он, как их предводитель, не мог явно отречься от своих древних богов. Размышляя над этим, Хилвудий закутался в свою трабею и, прислонясь к одному из столпов базилики, терпеливо ждал и осматривался. Его желанная не заставила долго ждать себя. В сопровождении одной из своих прислужниц она тихо, казалось скользя, не касаясь мраморного пола, вошла в храм, встав немного впереди и левее стратига у противоположного ряда столпов. Одета она была довольно скромно. Тёмно-коричневый плащ и золотистый мафорий скрывали её дивную фигуру. Прошло ещё несколько минут. Решившись, Хилвудий неторопливо, но смело подошёл к ней почти вплотную. Она обернулась, нисколько не испугавшись, словно ждала его. Её томные глаза излучали любопытство.

— О, что я вижу? Провидение привело в божий храм храбрейшего из симмахов базилевса. Знаю, кто ты, досточтимый стратиг. Приветствую тебя и не чуждаюсь близкого знакомства с тобой, — неожиданно легко, без смущения и негромко произнесла она.

— Свет очей, прекрасная госпожа, я тоже знаю твоё имя, и кто ты, и кем приходишься царице. Неужели ты с высоты своего полёта заметила скромного предводителя варваров и даже знаешь его имя? — с некоторым удивлением спросил стратиг.

— Кто же нынче не наслышан о храбром стратиге диоцеза Фракии Хилвудие? Кто не слышал о победителе бунтовщиков?

— Это не та победа, госпожа, чтобы из-за неё можно было так прославиться и сподобиться такой чести, — оправдался предводитель симмахов.

— О, ты излишне скромен, стратиг. Поверь, базилевс и базилиса знают, кого прославлять, награждать и чествовать. Ты ант, а анты, я слышала, верный и смелый народ. Тебя зовут по-славянски?

— Да, госпожа. Анты — славянский народ.

— Хилвудий! Странное и загадочное имя, — молвила она и томно посмотрела ему в глаза.

Он протянул к ней свои длани, прося её руки. Высвободив правую руку из складок плаща, она смело дала ему свою восхитительную белую кисть с пальцами, унизанными перстнями с созвездием драгоценных камней. Склоняясь, он припал к её руке устами и замер. Время остановилось. Вселенная окрасилась всеми цветами радуги, блаженство разлилось по всему его телу. Несколько мгновений спустя, выждав немного, она слегка потянула руку к себе. Он поднял голову и посмотрел на неё. Улыбаясь одними уголками уст, она спросила:

— Я слышала, ты был ранен. Заживает ли рана?

Спросив, женщина повергла его в недоумение, ибо дала понять, что знала и об этом. Немного смутясь, Хилвудий отвечал:

— Рана телесная почти не приносит мне страданий, тем более что её врачуют лучшие лекари. Но поверь, прекраснейшая, моя душевная рана страшнее телесной.

— Я позабочусь о твоих ранах и уврачую их лучше эскулапов базилевса, — прошептала она, чем повергла стратига в трепет. — Я подарю тебе редкие целебные снадобья, и ты возблагодаришь Господа.

— Я уже благодарю тебя, госпожа, и теперь смею просить о новой встрече, — с трепетом отвечал стратиг.

Улыбнувшись опять только уголками губ, она молвила:

— Завтра пришлю к тебе своего раба с посланием, где сообщу о встрече. Теперь же, когда всё оговорено, иди, ибо скоро сюда прибудет сама базилиса.

Поклонившись ей, он послушно отступил в сторону и, прихрамывая, пошёл к выходу, позванивая стальным панцирем, укрытым трабеей. Уже у портала он оглянулся и посмотрел на неё. Она с интересом, развернувшись в пол-оборота, провожала его глазами. Он ещё раз поклонился ей, а она легонько махнула ему рукой. Не успел Хилвудий отвести глаз от своей желанной и направиться к выходу, как перед ним явилась стремительная и прекрасная Феодора в сопровождении своей свиты. Увидав Хилвудия и взглянув на племянницу, базилиса покровительственно и с пониманием улыбнулась. Стратиг же, с трудом припав на колени, склонился перед царицей в земном поклоне, спрятал глаза и поцеловал край её одежд…

Уже на улице Хилвудий с ликованием в сердце принял повод коня у своего отрока, с трудом, но без чьей-либо помощи всел в седло и направил коня к отведённому ему особняку близ дворца. Ярило сверкал в утреннем небосводе, разливая повсюду радость жизни, любви, весны и бытия. И казалось, не было недавно ни пожаров, ни грабежей, ни мятежа, ни сражений, ни смерти.

* * *

Спустя сутки молодой стратиг уже скакал в сопровождении евнуха своей возлюбленной и своего отрока мимо форума императора Аркадия в сторону Пятибашенных ворот. Путь их лежал на юго-запад к берегу Мраморного моря. Полдень клонился к вечеру. Погода стояла дивная. Было светло, ясно и тихо после лёгкого дождя. Хилвудий не чувствовал под собой ни ног, ни коня, ни седла. Казалось, он не скакал, а быстро плыл в бесконечном потоке большой реки, что несла его в море счастья и безмятежности. За стенами Феодосия вскоре начались виноградники, раскинувшие по холмам свои лозы с зеленовато-розовыми побегами. То там, то здесь левее всадников между холмами всё чаще просматривалась лазурная даль Мраморного моря, слышался отдалённый прибой и крик чаек. Небогатый путник вряд ли бы встретил на этой дороге селения земледельцев, убогие халупы колонов или рабов, дешёвые постоялые дворы, где можно было бы недорого перекусить, обогреться и переночевать. Нет. Вдоль дороги на один-два полёта стрелы по сторонам были разбросаны живописные постройки поместий столичной знати и богатого купечества, нетронутые январским восстанием, которое уже было прозвано в народе «Ника» («Побеждай»).

Не прошло и получаса после выезда из Пятибашенных ворот, как путники свернули с дороги влево и вскоре оказались в богатом поместье, что раскинулось на красивых прибрежных холмах у Пропонтиды (Мраморного моря). Оставив коня отроку у богатого двухэтажного особняка с широким мощёным двориком, Хилвудий проследовал за евнухом, который ввёл его в роскошные покои, отделанные зеленоватым мрамором и серым порфиром. Мраморные светло-зелёные полы были устланы коврами. В покоях было светло и прохладно. Множество цветов и вьющихся растений в глиняных горшках и плетёных корзинках украшали этот дом. Евнух ввёл Хилвудия в небольшой роскошный зал-триклиний, где царила полутьма, горело несколько свечей и светильник с ароматными благовониями, искрилась и струилась тёмно-зелёная чаша небольшого бассейна. Провожатый что-то негромко произнёс, кажется по-иллирийски, чего не понял стратиг, услышавший в ответ знакомый и дорогой ему голос. Евнух, поклонившись, удалился. Хилвудий всмотрелся туда, откуда раздался желанный голос, и затрепетал. На широком ложе, в полутьме, близ бассейна возлежала она, полуобнажённая, окутанная лёгкими серебристыми шелками. Он медленно подошёл к её ложу, устланному дорогими тканями, встал на колени, протянул к ней свои длани и тихо, не отрывая глаз от её лица, с трепетом молвил:

— Касиния, прими меня.

Она томно улыбнулась одними губами и глазами. Протянула ему небольшой серебряный кубок, почти до краёв налитый красным вином, и повелительно молвила:

— Выпей до дна, стратиг.

Хилвудий, не торопясь, осушил поднесённое вино и, удержав кисть женской руки, стал нежно лобзать её персты и ладонь. Она загадочно рассмеялась и протянула ему свою обнажённую и прекрасную ногу. Ногти на пальцах её ступни были выкрашены тёмным лаком. Он с благодарностью стал нежно целовать их, а она продолжала всё громче смеяться и провела, погладила его ступнёй по русой бороде и усам. Страсть охватила его, и он начал лобзать её колени и бёдра. Касиния выплеснула ему в лицо вино из своего кубка. Зрачки её глаз сузились и стали хищными, как у кошки, готовой броситься на свою жертву. Он же смиренно и неторопливо утёр лицо и вдруг, как волк в охотничьем порыве, бросился на неё, сжав её всю в своих железных объятьях и охватив своими устами её уста…

Далеко на западе догорел закат, затем наступила полночь, а Хилвудий и Касиния всё плескались в тёплых благоуханных водах бассейна, пили красное хмельное вино, ели сухие финики, изюм, курагу, инжир, орехи. Он, не веря себе самому, уже в какой раз соединялся с ней, владел ею, лобзал её всю. Ему казалось, что, лаская и целуя её, он купается в море неги, счастья и удовольствия. А она отдавалась ему, и когда он доводил её до исступления, то она с удивлением, страстью и трепетом исторгала:

— О, Хилвудио, фило варваро (О, Хилвудий, любимый варвар).

Сама себе Касиния призналась, что она никогда ещё не встречала столь страстного и нежного мужчину. Она чувствовала в нём какую-то первозданность и незамутнённость, хотя он был настолько искусен в любви, что с трудом был похож на варвара. Он ни разу не причинил ей боли. Все его прикосновения были легки и нежны. Всем своим женским естеством она наслаждалась им, пила его силы и с каждым разом всё более и более убеждалась, что это её мужчина.

А потом они, усталые и мокрые от пота или купания, отдыхали на её широкой постели и наслаждались прикосновением друг к другу. Он лежал на спине, а Касиния на боку, прижавшись к нему и положив свою голову с роскошными спутанными прядями волос ему на грудь. Он гладил её спину своей дланью, а она слегка передвигала свои персты по его груди, вызывая в нём новое страстное чувство. Её пальцы скользили по его едва затянувшейся ране на бедре, и он чувствовал всей кожей, что мышцы и нервы вокруг раны трепещут и рана заживает от её прикосновений. Они говорили.

— Из какой страны ты родом? Что означает твоё странное имя? — спрашивала она его.

— Среди славян и у греков мой народ зовётся антами. Но многие славяне и мы сами называем себя россами. Россы живут по берегам великой реки, которая течёт на много дней пути восточнее Истра и зовётся «Донапр-Словутич», — отвечал он, произнеся последнее по-славянски.

— «Словутич» также полноводен, как Истр, и несёт свои воды в Понт Евксинский (Чёрное море). Моё же имя Хилвудий, или, вернее, Хилвуд, что по-славянски звучит как «Кийевод», или «Кийвод». Оно означает «Ведущий за собой копья». Я происхожу из рода росских архонтов, которых знают и уважают все анты, — добавил он.^[12]

— Почему Провидению угодно было привести тебя сюда, в Империю Ромеев? Почему ты воюешь за базилевса против своих собратьев-славян? — с любопытством спросила она.

— Прекрасная Касинья, на этот вопрос нелегко ответить сразу. Пока скажу тебе одно. Славяне враждуют между собой. Их племена порой ведут беспощадную кровавую войну. Россы сильны, и потому у них много врагов среди славян, — тяжело вздохнув, отвечал стратиг.

— Я хочу выпить за тебя, за твои победы над врагами, прекрасный и храбрый росс, — молвила женщина, наливая в его бокал вина и слегка улыбаясь.

— Росич, — поправил её Хилвудий по-славянски, наливая вина ей, и негромко добавил: — Премоги! Свароже!

Всю ночь они пили красное крепкое вино, страстно ласкали друг друга и вновь соединялись. В любовном экстазе их сердца бились в унисон, и их голоса сливались в едином хорале любовного блаженства. Он не спал до утра, а она лишь на несколько минут сомкнула очи перед его уходом. Он уходил, чтобы встретиться вновь через два дня, как они договорились. А завтра у обоих были дела. Она должна была явиться ко двору базилисы. Он должен был прибыть на совет к Велисарию. Касиния встала с постели и наложила ему на рану снадобье, перевязав бедро лёгкой повязкой. Он благодарно поцеловал её в уста и в шею. Затем быстро одел тунику, браки и сандалии, накинул трабею. Радужное солнечное утро встретило Хилвудия во дворе поместья. Над Пропонтидой кружили белые чайки. Их возбуждённые крики и гул легкого прибоя проливали мир и трепет в сердце молодого анта. Конь был уже осёдлан и приведён. Полный сил, счастья, нисколько не чувствуя усталости и раны в бедре, несмотря на бурно проведённую ночь, стратиг легко впорхнул в седло. Отдохнувший и хорошо накормленный конь фыркнул, заржал, когда хозяин пнул его задниками сандалий в бока, и понёсся галопом по дороге на Константинополь. Летя во весь опор, Хилвудий знал, что эту ночь счастья он будет помнить всю жизнь.

* * *

Все дни потом слились в один яркий радостный поток счастья. Но ещё один из них особо запомнился Хилвудию. Это было 23 февраля — день закладки кафедрального собора Ромейской империи, храма Святой Софии, Премудрости Божией. Император решил возводить постройку на месте сгоревшей во время мятежа базилики, разобранной в последние недели. К тому времени Хилвудий познакомился с одним образованным и знающим человеком из окружения Велисария. Его звали Прокопий. Тот хорошо знал историю, военное дело, право, географию, архитектуру и строительство, прекрасно писал и мог вести любую работу в канцелярии полководца по управлению войсками. Они познакомились на пиру. Хилвудию внушали уважение умное лицо Прокопия и его внимательные серые глаза. Высокий лоб, ранняя лысина, острый нос — всё выдавало в нём человека учёного и осведомленного. Прокопию, в свою очередь, понравился голубоглазый светловолосый варвар с русой бородой. Черты лица его и манеры говорили о природном благородстве и знатном происхождении.

Закладка фундамента храма состоялась утром. Прокопий и Хилвудий стояли среди толпы придворных, и учёный муж долго рассказывал, как отрывался котлован, как предстоит выкладывать и отливать фундамент, возводить стены, как ведутся необходимые математические расчёты. Он указал стратигу на известных зодчих Анфимия, Тралла и Иссидора, приглашённых из Милета в столицу. Назвал приблизительную сумму стоимости грядущей постройки, вызвав этим немое удивление Хилвудия. Тем временем священники совершали молебен, обкуривая место постройки ладаном и окропляя вся и всех святой водой. Базилевс Юстиниан в роскошных одеждах, блистая золотыми украшениями с драгоценными камнями, был здесь же неподалёку и принимал поздравления. Хилвудий видел невозмутимое гордое лицо Юстиниана и вспоминал его в решающий день мятежа. Неподалеку была и базилиса со своей свитой, среди которой находилась его возлюбленная. При взгляде на неё стратиг, с трудом сдерживая рвущееся из груди и сердца чувство радости, пытаясь не улыбаться, а казаться серьёзным в глазах Прокопия. Делал вид, что слушает последнего предельно внимательно и вдумчиво. Он видел, что она тоже улыбалась одними уголками губ и не подавала вида. Чувствуя это, Хилвудий ощущал, будто у него за спиной вырастают и распрямляются крылья, и ему казалось, что ещё немного — и он взлетит над толпой. Но церемония и обряд подошли к концу. Феодора увела свою свиту во дворец. Юстиниан ещё некоторое время побыл на закладке фундамента, интересуясь, как налажены работы. Но скоро он и его окружение собрались уходить, и Хилвудию стало тоскливо. Свет померк с уходом Касинии. Видя тоску и замешательство Хилвудия, хотя и не понимая, чем они вызваны, Прокопий предложил молодому стратигу сходить в бани и выпить хорошего вина. Хилвудий, подчиняясь какому-то внутреннему чувству и стремясь убить время, согласился.

Они долго сидели в жарком помещении бань, овеваемые горячим паром. Потом мылись тёплой водой. Потом рабы-евнухи делали им массаж. Потом они пили белое, некрепкое, холодное, кисловатое вино, очень понравившееся после бани Хилвудию. Потом банщик предложил им привести рабынь для услады. Но Прокопий и Хилвудий отказались и просили ещё вина. Они сидели на скамье из серого мрамора, продолжали понемногу пить и пьянеть. Сходили и ещё немного погрелись паром. Между ними всё более завязывалась и разгоралась дружеская беседа. Прокопий был любознателен и стал выспрашивать Хилвудия о жизни и обычаях славян. Тот не без удовольствия рассказывал.

— Как ты оказался на военной службе у базилевса, стратиг? — спросил Прокопий.

— С детских лет отец и сородичи учили меня военному делу и верховой езде. Наш род был знатен. Но у россов много врагов среди склавинов. Между вождями славян нет единства и мира. И однажды ночью склавины напали на россов. В жестокой сече легли почти все мои сородичи. Остались в живых только я и Ватиор — мой двоюродный младший брат. Народ россов бросил свои селения и отступил на юго-восток. С той поры твой покорный слуга Хилвудий посвятил себя войне со склавинами. Среди соплеменников я набрал немалую стратевму — дружину. Война и привела меня в империю — «в грекы», чью землю разоряют склавины.

— Чем же сильны и как вооружены славяне и анты? — поинтересовался Прокопий.

— Только славянская знать имеет мечи, коней и какие-то доспехи. Но большинство простых воинов вооружено лишь двумя короткими копьями — киями или сулицами, пригодными для рукопашной схватки и для метания. Есть у славян и луки со стрелами, наконечники которых они отравляют ядом, есть и секиры. Большинство же воинов сражается без доспехов, которые мешают стремительно нападать на врага и передвигаться на ратном поле. При своём высоком росте, сильных мускулах и природной выносливости славяне и анты достигают победы за счёт ловкости и умения драться, увёртываясь от ударов противника. Далеко не все воины идут в сражение с небольшим щитом, многие не надевают перед схваткой даже хитона или плаща. Другие, надев и подвязав только кожаные штаны, прикрывающие срамные места, вступают в схватку с врагами, — рассказывал Хилвудий.

Свидетельства эти казались почти неправдоподобны и даже забавны Прокопию. Однако он верил стратигу и всё более и более удивлялся.

Они попросили евнуха принести им ещё выпить, и тот принёс вино цвета янтаря, которое оказалось крепче и слаще первого. Когда Хилвудий и Прокопий разливали его по кубкам, оно слегка пенилось, и со дна поднимались тонкие струйки мелких пузырьков. Они ещё раз выпили. На вопрос Прокопия о достоинствах вина Хилвудий улыбнулся и ответил, что оно напоминает ему славянский «мёдос» (мёд). Захмелев ещё сильнее и понимая, что его друг знает многое тайного из жизни двора, Хилвудий решился попросить Прокопия рассказать о базилисе, пытаясь услышать хоть что-то и о своей возлюбленной. Учёный муж, как догадывался Хилвудий, не любил императорскую чету, а особенно базилису. И стратиг не ошибся, ибо подвыпивший Прокопий быстро согласился и заговорил шёпотом:

— Феодора родилась в многодетной семье хозяина небольшого постоялого двора где-то в Иллирии. Семья жила бедно и впроголодь. Ещё будучи подростком, она решила сама зарабатывать деньги. Она не могла сходиться с мужчинами и отдаваться им, как женщина; но за деньги проституировала себя, как это делают мужчины, с людьми, одержимыми дьявольскими страстями, между прочим, и с рабами, которые, провожая своих господ в театры, между делом, имея свободное время, занимались такими гнусными делами.

— Неужели об этом не знал её отец и старшие сородичи? — с удивлением спросил Хилвудий.

— Видимо, они закрывали на то глаза, ибо она иногда приносила им деньги. Долгое время жила она в этом блуде, предавая своё тело противоестественному пороку. Как только она стала взрослой и цветущей видом, тотчас пристроилась при сцене и стала просто блудницей… Она не умела ни играть на флейте, ни на струнных инструментах (сопровождая их пением), тем более не отличалась в танцах. Но умела она только первому встречному продавать свою юность и красоту, служа ему всеми частями своего тела. Затем она стала выступать с мимами во всех театральных представлениях, принимая участие с ними во всех постановках, там, где требовалась её помощь, чтобы вызвать смех шутовскими выходками. Она была исключительно изящна и остроумна, поэтому, когда играла на сцене, тотчас обращала на себя всеобщее внимание. Эта женщина не стыдилась ничего, и никто не видал её чем бы то ни было смущённой. Но она без малейшего колебания проявляла себя в самых бесстыдных действиях; когда её хлестали или били по щекам, она способна была, вызывая громкий смех, остроумно шутить. Скинув с себя одежды, она показывала зрителям голыми и задние, и передние части, что даже для мужей полагается быть невидимым и закрытым. По отношению к своим любовникам она, возбуждая их своими развратными шутками и при помощи различных ухищрений отдаваясь им всё новыми и новыми способами, умела навсегда привязать к себе души этих распущенных людей. Она не считала нужным ожидать, чтобы к ней обращались со словами соблазна, но, наоборот, сама вызывающим остроумием и нетерпеливым движением бёдер соблазняла всех встречных, особенно безусых мальчиков, — с горящим взором и, побледнев челом, продолжал рассказывать Прокопий.

В его словах явно звучали нотки ревности и страсти.

— Не было никого, кто бы меньше её проявлял слабость и чувство пресыщения от всякого рода подобных наслаждений. Часто, приглашённая на обед, даваемый в складчину, или на пикник, где было десять, а то и больше юношей, отличающихся большой физической силой и выносливых в делах распутства, она в течение всей ночи отдавалась всем сотрапезникам; когда они, ослабев, уже все отказывались от этих дел, она шла к их слугам — а их бывало человек тридцать, — «спаривалась» с каждым из них, но даже и при этом она не получала пресыщения от разврата. Приглашённая в дом кого-либо из знатнейших лиц, когда, говорят, во время попойки все собутыльники разглядывали её со всех сторон, она садилась на переднюю часть ложа и не считала для себя стыдом, подняв спускающиеся до ног одежды, бесстыдно показывать всякое неприличие. Она часто бывала беременной, но при помощи различных средств многократно умела вытравить плод, — цедил хмельные слова Прокопий.

Холодный пот тонкими капельками проступал на челе Хилвудия. Он утёр его, сделал несколько больших и тяжёлых глотков вина, а затем весь превратился в слух. Прокопий выпил вслед за стратигом, словно не замечая того, что творилось с собеседником, и, будучи в хмельном азарте, продолжил рассказ:

— Часто в театре на виду всего народа Феодора скидывала платье и оставалась нагой среди всего собрания, повязав свои половые органы и низ живота маленькой повязкой не потому, чтобы стыдилась показывать народу, но потому, что никому не позволялось здесь выступать совершенно обнажённым, не имея повязок на половых органах. В таком виде, медленно сгибаясь назад, она ложилась на землю лицом к верху. И она поднималась после этого не только не покрытая краской стыда, но даже ожидая похвал и прославления за такое зрелище. Она была не только сама бесстыдной, но и гениальной учительницей всякого бесстыдства…

Здесь голос Прокопия сорвался. Хилвудий посмотрел на собеседника и понял, что тот давно неравнодушен к Феодоре. Он не спросил у своего учёного друга, спал ли тот с ней когда-нибудь, но понял, что сейчас не это важно и что Прокопий не может простить ей чистых и страстных чувств, пережитых им в молодости, и, вероятно, какого-то оскорбления. Тем временем рассказчик собрался с мыслями, сморщил свой высокий лоб и пьяными устами продолжал вещать Хилвудию:

— Порой, скинув одежды, Феодора стояла посреди сцены с мимами; бесстыдно выгибаясь и опять поднимаясь. Она с гордостью показывала арену своего обычного искусства перед теми, которые уже не раз испробовали её, и теми, которые ещё к ней не приближались. С таким же безграничным цинизмом и наглостью относилась она к своему телу, что свой стыд считала не там, где он по законам природы находится у других женщин, а у неё на лице. А тех же, которые сходились с ней, тотчас можно было со всей ясностью заключить, что общение с ней у них происходит не по законам природы. Поэтому более приличные люди, встречаясь с нею на площади, уклонялись и поспешно отходили от неё, чтобы, коснувшись одежд этой женщины, не заразиться такой грязью и нечистью. Так суждено было родиться и воспитаться этой женщине и стать прославленной среди многих городских блудниц и в глазах всех людей.

— Ну а когда же она стала той, кто она сейчас? — спросил, трезвея и приходя в себя, Хилвудий.

— Вскоре. В неё безумно влюбился Юстиниан и сначала сошёлся с ней как с любовницей. Феодоре удалось тогда тотчас же получить огромное влияние и приобрести огромное состояние. Для этого человека было самым большим удовольствием, что обычно случается с безумно влюблёнными, оказывать своей любовнице всевозможные милости и осыпать всякими богатствами. Пока жива была императрица (жена дяди-императора Юстина. — Д. А.), Юстиниан никак не мог добиться того, чтобы сделать Феодору своей законной женой. Немного времени спустя императрица волею судеб скончалась. Тогда Юстиниан стал принимать меры для заключения брака с Феодорой. Так как человеку, достигшему сенаторского звания, было невозможно жениться на публичной женщине, ибо это было запрещено ещё древнейшими постановлениями, он упросил императора Юстина (дядю. — Д. А.) аннулировать эти законы новым законом. И с этого времени он жил уже с Феодорой как с законной женой и для всех других сделал доступным брак с публичными женщинами. Отныне он шёл путём тирании, прикрывая свой насильственный образ действий внешней видимостью почётного титула базилевса. Ведь наряду со своим дядей он был провозглашён римским императором, если можно считать такое решение законным: под воздействием всяких угроз и страхов сенат и народ вынуждены были согласиться на такое голосование. Юстиниан и Феодора приняли императорский титул за три дня до праздника Пасхи. Когда нельзя было ни приветствовать кого-либо из друзей, ни встречать кого-либо знаками почёта. Несколько дней спустя скончался от болезни император Юстин; императором он пробыл девять лет. После его смерти единственным претендентом на престол оставался Юстиниан. Феодора стала императрицей, — молвил, завершая рассказ, Прокопий и, сощурив глаза в одну точку, большими глотками допил более чем наполовину налитый кубок вина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Диоцез (административная единица). Термин первоначально обозначал городской округ в древнем Риме — с I века до н. э.; позже, во времена принципата, — часть провинции (эпархии); после реформ Диоклетиана, в конце III века, — крупную административную единицу, в состав которой входило несколько провинций. Провинции были распределены по 12 диоцезам, к моменту разделения империи на западную и восточную в 395 году — 15. Руководил диоцезом (и провинциями) викарий (лат. vicarius), подчинённый после 312 года префекту претория. — Примеч. ред.

2

Басилевс — монарх с наследственной властью в Древней Греции, а также титул византийских императоров. Басилевсами именовались также цари Скифии и Боспорского царства, ряда соседних государств. — Примеч. ред.

3

Марица (болг. Марица, греч. Εβρος, тур. Meriз, лат. Hebrus) — одна из крупнейших рек на Балканском полуострове. В переводах античной литературы, а также работах по истории античности используется древнегреческое название Эвр или Гебр. — Примеч. ред.

4

Стадий, стадион, стадия, стадийный (греч. στάδιον) — единица измерения расстояний в древних системах мер многих народов, введённая впервые в Вавилоне, а затем перешедшая к грекам и получившая своё греческое название. Не является для нас достаточно определённой. — Примеч. ред.

5

Дорифор — с греческого: копьеносец. — Примеч. ред.

6

Стратиоты (греч. στρατιώτες) — в Византийской империи так назывались воины, набиравшиеся из свободных крестьян, обязанные служить в ополчении фемы. При этом Фема (греч. θέμα) — наименование военно-административного округа Восточной Римской (Византийской) империи после эволюционной смены латинского языка греческим в качестве официального и наиболее употребляемого языка государства. Фемы были созданы в середине VII столетия вслед за отторжением части византийской территории арабскими завоевателями. — Примеч. ред.

7

Таксиарх (др. — греч. Ταξίαρχος) — в Древних Афинах второй после стратегов военный чин. — Примеч. ред.

8

Синклит (греч. σύγκλητος — букв. созванный). В Древней Греции: собрание высших сановников. — Примеч. ред.

9

Своеобразные политические «партии» в византийских городах V–VII веков (главным образом в Константинополе). Появление «партий» связано с правом горожан возгласами высказывать в цирке своё отношение к правительственным постановлениям. Группировались вокруг спортивных цирковых организаций (факций), ведавших устройством цирковых и спортивных зрелищ. Назывались по цвету одежды правивших колесницами возниц (венеты — «голубые», прасины — «зелёные»). Возглавляли и тех, и других представители купеческой и землевладельческой аристократии, рядовые венеты и прасины были из городских низов. Венеты и прасины, как правило боровшиеся между собой, иногда объединялись и совместно выступали против правительства (восстание 532 «Ника» и др.). К VIII веку утратили политическое значение. — Примеч. ред.

10

Венеты (лат. Veneti, греч. Ενετοί) — название, использующееся для обозначения нескольких племенных групп, существовавших на территории Европы в конце I тысячелетия до н. э. — начале I тысячелетия н. э. — Примеч. ред.

11

Сулица — разновидность метательного оружия. — Примеч. ред.

12

Архонт (др. — греч. ἄρχων — начальник, правитель, глава; от ἄρχη — начало, власть) — высшее должностное лицо в древнегреческих полисах (городах-государствах). В Византийской империи этот титул носили высокопоставленные вельможи. Слово «архонт» во многом имело то же значение, что и славянское слово «князь». — Примеч. ред.