Обыкновенные люди

Дмитрий Cерков

Городские сказки для невзрослых взрослых, где сложно о простом. Маленькие истории, которые случились, хотя по всем правилам не должны были случиться. Пропустив их, вы ничего не потеряете. Главное – не потерять сомиков, ведь они могут и не всплыть.

Дизайнер обложки Дмитрий Евгеньевич Серков

© Дмитрий Cерков, 2023

© Дмитрий Евгеньевич Серков, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0060-2457-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Голос жизни с того света

Пуговица

Проснувшись сегодня, Женя прежде всего посмотрела на блестящую пуговицу и вспомнила один май. Поздний май пятого класса, когда очередной школьный год медленно засыпал в запахе высокой полыни под разговоры болтливых кузнечиков.

Тот май надолго запомнился ей, а потом надолго забылся. Но, проснувшись сегодня, Женя вспомнила тот приставучий май, и теперь ничего кроме мая пятого класса ей в голову не приходило. Даже пахло тем маем, той полынью, что преждевременно расцвела на аллее, отделявшей жизнь от смерти.

Не вставая с кровати, она смотрела в утреннее окно, слушала забытые разговоры кузнечиков, обсуждающих приближающийся пушистый июнь. Яркий портфель ее подруги прыгал вверх-вниз. Волосы и мочки ушей уже нагрелись, когда они в последний учебный день еще в школьной форме брели домой, но казалось, что брели прямиком в беззаботное лето.

— Как думаешь, — спросила подруга, — почему асфальт плавится?

Женя посмотрела на зависшее над дорожкой парное марево, напоминающее ей газовую душу воды, когда та покидает кипящий чайник.

— Как это почему? Нагрелся, вот и плавится.

— Я не об этом, глупая, — нахмурилась подруга. — Я о том, почему он действительно плавится.

Она подскочила и оказалась на длинном бордюре, отделяющем кусты говорящей полыни от бетонной полоски. Перед лицом Жени вновь вырос ярко-морковный портфель.

— Действительно? — задумалась Женя, повторив за подругой акробатический этюд. — Не понимаю, о чем ты.

— Такое простое объяснение не может ничего объяснять, — улыбнулся голос из-за морковного портфеля. — Ты так не думаешь?

— Пожалуй, — признала Женя, цепляясь одеждой за зеленые крючки, которые пытались перетянуть её на свою сторону. — Но тогда почему? Почему асфальт плавится?

— Я не знаю, — усмехнулся портфель. — Но это не значит, что твое простое объяснение правильное.

Вдруг она остановилась.

— Может быть, завтрашнее лето просто проголодалось за год? И теперь хочет съесть последний учебный день, а потому и жарит его на асфальтной сковородке?

Женя почувствовала, что теряет равновесие и, выбирая между полынью слева и бетоном справа, назначила местом падения полынь. Несколько тонких прикосновений. Тут же стало щекотно и весело. Молодые травинки, не забывая пахнуть, хватались и щипали.

— Вряд ли, — стараясь не нахлебаться травы, произнесла Женя, пробираясь через заросли мая пятого класса. — Асфальт же плавится всё лето, а не только весной, перед каникулами. Значит, дело не в этом, — и все равно набрала травы полный рот и полный нос. — Не готовит же лето само себя? — посмотрела под ноги (ну вот… одуванчик раздавила).

Подруга призадумалась и помрачнела.

— Тогда может лето готовит нас?

Женя запрыгнула обратно на каменный канат.

— Что-то мне не хочется чтобы меня готовили, — нахмурилась она, выравнивая рюкзак.

Подруга поправила косички и улыбнулась.

— Никто не хочет. Но тут ничего не поделать. Асфальт-то уже плавится.

Хлебозавод и одна башня

Восход еще едва касался пиджака, когда девочки, следуя тропинкой иголок, преодолели небольшой сосновый лесок, пиная ботинками еще прошлогодние засохшие шишки. В раннем детстве эти шишки напоминали Жене морские ракушки, что по какой-то причине покинули свой пляж и переместились в город. «Наверное, и у ракушек бывают экскурсии», — размышляла тогда Женя.

Но вот ракушки закончились, и они вышли на аккуратную улочку, по другую сторону которой обе жили. Ту улочку разделяла на две равные половины причудливая аллея с яблонями, что располагалась посередине — точно в промежутке между Женей и Летом. Одна автомобильная дорога отделяла аллею от соснового леска с ракушками-туристами, другая — от девятиэтажного дома, в котором начинались летние каникулы. И чтобы добраться до каникул, только и оставалось, что перейти автодороги по двум ее берегам.

Сперва предстоял довольно заурядный пешеходный переход без светофора и с выцветшей зеброй, дымящейся на солнышке. Женя тут же включила режим «внимательного перехода проезжей части». Не то чтобы она была осторожной и бдительной, нет, совсем даже наоборот. Она включала этот режим только для одного единственного пешеходного перехода — того, что был прямо перед девочками. Этот переход, как ей давно уже казалось, замыслил против нее что-то нехорошее. Замыслил, но так и не осуществил, а давать ему такого повода Жене совсем не хотелось.

Дело в том, что улочка их была не то чтобы сильно оживленной, зато соединяла между собой два оживленных центральных проспекта с очередями из машин. Вот и получилось, что по узенькой, зажатой между двух бордюров дорожке шустро рассекали больно умные автомобили, которые медленным пробкам на параллельных проспектах предпочитали быструю езду между ними. Останавливаться и пропускать пешеходов на данном переходе в среде автомобилей считалось дурным тоном. Все их свободное естество обнажалось на той «взлетной полосе» в 300 метров и не могло прикрыться, растворяясь в моменте узкой линии.

Можно подумать, что у Жени, верно, были проблемы с головой или какая-нибудь, как сейчас модно говорить, повышенная тревожность, популярная в тревожных кругах, но нет. У Жени были все основания подозревать данный переход в дурных намерениях в отношении себя.

На самом деле, хотя она никому об этом не рассказывала, к маю пятого класса у нее уже был неприятный опыт перехода этого перехода. Этой дороги единственной скорости и единственного намерения.

Как-то лет в семь она пузатой сугробами зимой вместе с бабушкой собиралась переходить скрывшуюся под шубой зебру. Той зимой какой-то недотепа, несведущий в гоночных правилах скоростной улочки, решил пропустить их. Бабушка с Женей удивились такому обстоятельству (обычно никто не пропускал, это они обычно всех пропускали), но все-таки рискнули довериться переходу и тому, кто остановился перед ним. На самом деле, ради приличия, они сперва даже постояли на месте, чтобы дать водителю возможность исправиться и поехать как следует, но тот все равно не ехал, вынуждая Женю с бабушкой двигаться первыми. Такое внезапное непотребство лишило бабушку возможности обвинить всех существующих (и еще несуществующих) водителей мира во всех существующих и еще не выдуманных грехах, что, без сомнения, было плохо, а не хорошо. Но стоять на морозе было еще хуже. Водитель просто не оставил им выбора, кроме как сделать ему одолжение и начать переход. В общем, водитель явно был тем еще простофилей. И вот, когда Женя рука об руку с бабушкой чуть было не миновали переходную зебру, из-за остановившегося нарушителя установленного гоночного режима вырвался натуральный знаток. Тот точно знал как нужно ехать и как нужно вести себя здесь. Тогда Женя толком ничего и не поняла (всегда была немного бестолковая). Единственное, что она помнит, так это странное предчувствие, а после него звук откуда-то из неоткуда и нос в снегу. Большущая шапка с бубенцом лежала перед ней, а слева лежала бабушка. Живая. Отделались, как принято говорить в таких случаях, «легким испугом». Впрочем, это было бы не совсем верно. Может, бабушка и отделалась испугом, а Женя даже испугаться не успела. Зато от того предчувствия до сих пор отделаться не могла. А устроивший им свидание со снегом водитель резвой пулей умчался прочь, словно его никогда и не было. Словно и Жени с бабушкой никогда не было.

Что случилось в тот момент, и как она оказалась с полным лицом снега, Женя так и не поняла. И, если честно, как-то не хотела понимать. У бабушки она об этом случае не спрашивала или забыла, что спрашивала. А потом, спустя годы, бабушки не стало, и спрашивать было уже поздно и не у кого. Она осталась единственным свидетелем того давнего покушения.

Так что с тех пор на этом самом переходе Женя всегда включалась и смотрела по сторонам, точно ожидая увидеть призрачную машину из прошлого, которая вернет ее головой в сугроб.

Но в тот последний май пятого класса «взлетная полоса» была пустынно чистой, как снег до первых ботинок и ямок-следов от них; пахла глаженым бельем и бензином. Женя по привычке огляделась — ни одного автомобиля-голландца обнаружено не было, да и сугробы в конце мая не распустились — а потому она разрешила себе пойти.

Подруга поправила косички и, обогнав замешкавшуюся Женю, пошла по зебре вперед, наступая только на белые кирпичи. Шла так уверенно и естественно, точно знала наперед, что никаких автомобилей там нет и быть не может. И оказалась совершенно права — ни одной жужжащей железки. Женя вспомнила, что даже восхитилась тогда естественностью той походки, которая точно объединилась с естественным ростом полыни и разговорами кузнечиков.

— Ты что, призрака увидела? — улыбнулась она, когда Женя, наконец, перешла злосчастную зебру.

— Вроде того, — промычала Женя, оглядываясь в поиске того автомобиля.

— Знаешь, я в последнее время тоже их вижу, — беззаботно произнесла подруга. — Вообще много разного вижу, знаешь ли…

Женя промолчала. «О чем это она? Наверное, поддержать меня решила».

А та, звонко развернувшись, все той же походкой полыни направилась в сторону дома, где начинались каникулы. Женя, постояв секунду, пошла следом за морковным портфелем.

Они как раз следовали по аллее от края до края, когда Женя увидела странную девочку на вид лет семи, играющую в одиночестве возле старенькой яблони. В черном платье с белым аккуратным воротничком она была похожа на маленькую гимназистку, подбирала опавшие цветочки и увлеченно смотрела на них. «Странная какая…», — подумала Женя и тут же отдумала и пошла дальше. В ее классе тоже было полно странных людей. Ее таким не удивишь: одна в 5 классе начала брови выщипывать, другой гордился, что начал курить, а сам пах как чей-то 40-летний дядька.

Впереди показались вертикальные серые плиты, а значит, до второй проезжей части оставалось совсем чуть-чуть. Женя задрала шею — прямо по курсу уже торчал 4-этаж её начинающихся каникул. А подруга жила подальше, и окна её каникул было еще не разглядеть. В этом смысле, лето у подруги всегда начиналось на несколько подъездов позже.

Но сперва, как водится, раздражающие серые плиты. Они появились возле пешеходного перехода в прошлом году. Женя их терпела, но терпеть не могла.

«Так и отнимают детство, — злилась она. — Загораживают, сносят башню и на его месте строят обычный дом».

Раньше там располагался дряхленький, но чудной хлебозавод, теплый, хлебный запах которого она так любила. Маленькая ее комнатка располагалась с торца и выходила единственным окном прямо на него. И иной раз тот запах прямиком из высоченной башни-трубы проникал прямо в ее окно. В такие моменты — готова поклясться Женя — она могла потрогать этот запах за его хрустящую корочку.

Каждый день она смотрела на дымящую трубу, размышляя, какую еще ароматную выпечку изобретут обитающие в той башне колдуны да булочные-волшебники, а в выходные дни она брала бабушку за теплую руку, и они вместе шли за еще незнакомым с целлофаном свежим хлебом. Хлебом, еще помнящем о своей башне, щекочущем ладошку и дышащем прямо в нее.

А потом хлебозавод закрыли, отвинтили трубу и начали разбирать. Территорию хлеба огородили серыми могильными плитами. Такими, какими обычно огораживают то, что более не представляет никакой ценности. Оказаться в окружении таких плит для любого хлебозавода — конец карьеры. С тех пор в ее окне уже не башня-труба, а заурядная стройка. Трубу так и вообще отвинтили в первую очередь. Наверное, чтобы показать абсолютную власть над чьим-нибудь детством. Так на месте волшебной трубы будет возведен девятиэтажный дом.

Пнула песок. Захотелось обратно свой хлебозавод.

Но серая плита со стороны аллеи полностью загородила остатки теплого воспоминания. Делила зрительное пространство на две части раздражающе ровной вертикальной полосой, которая, поднимись она немного выше, поделила бы на две части и майское небо, и даже космос над ним.

Подруга шла первая, но ее слова не выходили из головы. «Призраки? Чего это она вдруг?» — задумалась Женя и посмотрела на нее. Все та же непосредственная легкость — раскачивая косичками, она оживленно трещала о чем-то, а вместе с ней трещали и полуденные кузнечики.

От мыслей про призраков Женя отчего-то обернулась назад — к той странной девочке возле яблони. Не давала она покоя своей игрой с белыми цветами. «И куда ее родители смотрят? Определенно странный ребенок».

Но приближение к цели удаляло от мыслей о призраках. Дом уже совсем близко, а там и три месяца безделья и три месяца сна до обеда и три месяца… окошка без трубы. Она сморщилась, случайно посмотрев на неприятную плиту возле предстоящего перехода.

— Скажи… — спросила Женя. — А почему это тебя так заинтересовал вопрос про плавящийся асфальт?

Подруга обернулась и с непонимающим видом, словно ее спрашивают о чем-то таком само собой разумеющимся, ответила:

— А о чем еще можно думать в такой день?

Женя пожала плечами. «Точно не о призраках», — решила она и, еще раз бросив осторожный взгляд на девочку позади, выбросила последние мысли из головы, взяв пример с беззаботной подруги, ведь пуговица уже начала нагреваться.

Улыбнувшись настенным усам, Женя вытянулась на подоконнике и посмотрела в окно. Она смотрела уже не от первого лица, а от третьего. Тот самый переход к дому, только вот серых плит уже много лет как нет. Вместо них красный кирпичный дом. На поверку без хлебозавода мир не остановился.

Но стоило девочкам только дойти до перехода, как подруга прыжками морковного портфеля резко припустила вперед, а Женя почувствовала то самое нечто. Предчувствие, от которого столько лет не могла отделаться. То предчувствие, что испытала незадолго до того, как клевала носом сугроб. Приближение чего-то невидимого, но тяжелого, движущегося с единственной целью, которая определяет его невидимое желание. Она не могла описать это чувство. Точно на тебя движется незримая стена и дует ветер даже в безветренную погоду, а в ногах появляется странная легкость, почти невесомость, которая отрывает от асфальта. Почувствовав, что готова вспорхнуть или что уже парит, Женя резко дернула к морковному портфелю впереди, а правым глазом отчего-то устремилась навстречу невидимой цели, что двигала ту тяжелую стену. Когда ее глаз увидел огромные безразличные фары, она резко дернулась назад, дернув за собой и морковный портфель подруги, и подругу вместе с ним. Та повалилась на Женю, а Женя повалилась на газон, опять вернулась в траву. Запястьями ощутила шероховатость песка между зелеными прутьями. От одной этой грубоватой и множественной шероховатости захотелось отряхнуть руки.

— Эй! Ты что делаешь!? — растеряв свою природную гармонию, раздраженно проворчала подруга, но тут увидела огромный Камаз, переехавший ее там, где ее уже не было.

— Фух, — выдохнула Женя. — Хоть где-то это пригодилось.

Подруга молча смотрела, как удаляется переехавший ее грузовик.

— Ты что, спасла мне жизнь? — успокоившись, уже как-то совсем обыденно спросила она.

— Не знаю, — промычала Женя.

Подруга молча почесала волосы, пристально разглядывая лицо одноклассницы.

Жене даже неловко стало.

— Но как ты узнала? — безразлично, точно между делом, спросила она, отряхивая от песка свой морковный портфель.

— Не знаю, — ответила Женя. Она все никак не могла поверить в то, что случившееся действительно случилось.

Вдруг до нее с опозданием дошел нервный страх.

— Зачем ты туда сиганула?! — вцепилась она двумя руками в тоненький воротник подруги.

Та лишь спокойно спросила:

— А ты ее не видела?

— Кого?

— Не кого, а что.

— Ну и что же? — уже отпускала воротник Женя, хотя и не хотела его отпускать.

— Там лежала такая красивая кукла! Классная такая!

Женя выглянула за плиту — никаких кукол.

Вернулась к подруге, но душить ее больше не стала.

— Нет там ничего, — сухо отрезала она. Так же сухо, как и песок на ладонях.

— Ну, значит, показалось, — все также безразлично произнесла подруга и рядовой походкой пошла в сторону дома.

— Даже сейчас не смотришь, куда идешь! — специально громко, в три голоса проворчала Женя, чтобы подруга обязательно услышала это ворчание.

— Разве это поможет? — вдруг, не оборачиваясь, произнес морковный портфель.

— Конечно, поможет, — еще громче рявкнула Женя.

Даже кузнечики притихли.

— Знаешь, — обернулась подруга и задумчиво посмотрела на переход. — Ерунда это все…

Женя рефлекторно посмотрела туда же — переход как переход, ничего особенного, вернулась обратно во внимательные глаза подруги со зрительным вопросом:

— Что?

— Забудь, — улыбнулась она. — Я же говорю, что вижу разное, даже такое, чего другие не видят. Здорово, правда?

Женя промолчала — не видела она в этом ничего здорового.

— Ладноооо, — протяжно пропела подруга, нарушив молчание полыни. — Мне пора домой. Скоро в музыкальную школу собираться… — потянулась и мечтательно посмотрела на небо. — А не хочется тааааак… Лучше бы и правда призрака увидела.

На следующий день подруга умерла.

Её сбил грузовик.

Я знала

«Наверное, этот переход проклят, — размышляла Женя, глядя на застывшее над ним асфальтное марево. — Сначала он отобрал жизнь у хлебозавода, потом у нее… Что он еще хочет у меня отнять?»

Только сейчас, глядя сверху вниз, она вспомнила, что когда ее единственная подруга, в последний раз отвернувшись от нее, пошла в музыкальную школу, Женя тоже отвернулась, а точнее, обернулась обратно. К переходу. И на том самом месте, где Камаз чуть не переехал ее подругу, Женя увидела её — странную девочку, что играла возле яблони. Та остановилась посередине зебры и, наклонившись к плавящемуся асфальту, протянула к нему маленькую ручку, зачерпнув пустой воздух, словно подобрав что-то невидимое.

Женя тогда подумала: «Ну, вот. Никакой куклы. Вот же странная! Наверное, разговор наш подслушала».

Тогда она не придала этому значения и вернулась домой, чтобы сидеть дома и никуда не выходить, но после смерти подруги Женя долго гуляла. Казалось, что та естественная легкость, которая пронизывала все ее движения и соединяла воедино густую полынь и кузнечиков, покинула этот мир, оставив только тяжесть надвигающихся стен. Все связи, что удерживали звук, порвались, и все перестало держаться: небо улетело куда-то в небо, а земля провалилась куда-то под землю, оставив только беззвучный промежуток, в котором увядали шаги и даже песок становился гладким.

Ходила по аллее из стороны в сторону и пинала переход, обвиняя его в заказном убийстве, которое он совершил. Искренне желала переходу смерти, но вот проблема: переход не мог умереть. Тогда единственное утешение она нашла в музыке. Музыка, конечно, не могла объединить полынь и кузнечиков, как ее подруга, зато музыка могла объединиться с Женей. Точнее объединить Женю и ее желание жить дальше. То был единственный ее звук.

Надо сказать, что Женя всегда любила музыку, любила даже больше, чем любила есть, но та утрата стала для нее и приобретением нового друга. Друга, что пел для нее, хотя по всем законам давно уже не мог петь.

Современники никогда до нее не дотягивались. Их песни казались ей мертвыми, но его песни, напротив, казались как нельзя живыми.

Оглядываясь назад, Женя размышляла, что, если бы не его песни, она бы, наверное, не справилась. Часть её вылетела тогда из тела, одновременно с тем, как подруга вылетела из ее жизни. А без той части продолжать дальше уже не хотелось. Кузнечики и полынь остались, но утратили ту связь, которая делала их особенными.

Только неунывающий голос не сдавался и продолжал объединять Женю с тем, что она потеряла. Она не расставалась с наушниками ни на минуту: с ними ложилась спать, с ними просыпалась, в них засыпала. Звуки внешнего мира тогда угасли, оставив только пустоту снаружи и голос внутри.

Присев напротив кровати, она улыбнулась, глядя на плакат со звонкими усами.

Мужчина в полуденном пиджаке и с микрофоном улыбнулся в ответ.

«Я ведь знала. И как я могла сомневаться!»

Она

Сомневаться Женю заставила она. Девочка, что подняла куклу, которой не было.

Это случилось вскоре после смерти природной легкости. В один из уже по-настоящему июльских дней между пятым и шестым классом Женя по привычке гуляла в большущих наушниках и слушала его слова. Слушала слова и искала то, что от нее отделилось, а нашла Её. Точнее, увидела. Девочку в черном, что любит собирать белые цветы.

— Странная какая. У нее что, игрушек других нет? — подумала тогда Женя.

Глядя на нее, Женя не сомневалась: она точно причастна к Этому.

Как-то замешана в этом!

Осмелев под слова своего певца, Женя подошла к девочке с белым воротничком и сухо, и даже как-то грубо спросила:

— Что ты здесь делаешь?

Девочка промолчала, даже голову не подняла.

— Очередную куклу кому-нибудь подложить хочешь? — прогремела Женя.

— Не понимаю, о чем ты, — холодно ответила девочка, не поведя даже глазом, продолжая расправлять сжавшиеся лепестки.

— Все ты понимаешь, маленькая лгунья! Не притворяйся! Я тебе видела! Тогда! В тот день, когда… Когда ты чуть… Когда грузовик чуть не переехал ее… Она мне все рассказала, знаешь ли? Про ту куклу, к которой она побежала прямо под дурацкий грузовик. Это что… выходит, ты еще одну куклу ей подложила? Это из-за тебя она…

— Нет, — спокойно произнесла девочка.

— Что «нет»?

— Я тут ни при чем.

— Вот как… — сжались кулаки. — Значит, ни при чем. Знаешь, в моей привычке нет бить детей, но ты… ты просто вынуждаешь. Хотя… я не опущусь до этого, — выпрямила пальцы. — Я просто схвачу тебя за твой дурацкий воротник и потащу в полицию — скажу, что это ты убила ее!

Девочка подняла взгляд и посмотрела двумя глубокими темно-карими глазами:

— Я же говорю, никого я не убивала. Я не виновата, что твоей подруге нравятся куклы.

Женя отступила. Такой глубины чего-либо вообще она никогда не видела. Словно все окружающее — лишь маленькое крыльцо подъезда, а все остальное там — в подъезде. Внутри тех карих впадинок.

— Я поняла… поняла, кто ты, — усмехнулась Женя.

— Неужели — равнодушно произнесла девочка.

— Да… знаешь, я с самого начала так думала… когда увидела тебя там. Могла бы хоть одеваться как-то по-другому. А то… слишком бросаешься в глаза. Банальщина какая.

— Вот интересно, — произнесла девочка. — Почему такой ребенок, как я, вообще должен переживать из-за того, кто и как на меня посмотрит?

— Не знаю, — смутилась Женя. — Я бы на твоем месте не хотела привлекать к себе внимание.

Девочка промолчала и присела на газон.

— Видно, ты сильно любила ее, а она тебя, — подобрала она большой, но подсохший цветок, и Женя сразу поняла, что когда-то он был очень красивым.

— Зачем ты смотришь на них? Они же уже… ну…

— Нет. Они не уже. Они ещё, — поправила ее девочка.

И расправила тоненький лепесточек.

— Да, — вздохнула Женя. — Любила, наверное… Не знаю, что такое любовь, но если любовь может объяснить то, что я чувствую сейчас, то пожалуй.

— Ясно, — безразлично произнесла девочка, изучая лепесток.

— А что? — поинтересовалась Женя. — Почему вдруг спросила?

— Просто ты меня видишь.

Стало жутко, Женя промолчала.

«Это, наверное, очень плохо — видеть ее и говорить с ней» — но потом она оглянулась и, обежав глазами место, в котором ничего не осталось, подумала: «Какая разница? Если она может объединить меня с ней? То я, пожалуй, согласна».

— Слууууушай… — как бы между делом начала Женя. — Такое дело. А ты можешь меня… ну, ты… ну, ты поняла… ну, как её…

— Зачем тебе это? — оторвавшись от лепесточка, взволнованно посмотрела девочка.

— Я… — замялась Женя, почувствовав, что начинает плакать. — Я просто не знаю… Как быть дальше… Она… знаешь…

— Знаю, — спокойно произнесла девочка. — Твоя единственная подруга, — посмотрела она через цветочек на Женю, словно прицелившись.

— Тогда… — протерла намокшие уголки, — Может… ты отправишь меня к ней. Я так хочу снова увидеть ее. Больше всего на свете.

Девочка положила цветочек в кармашек платьица.

— Знаете, тетенька, — вдруг изменился ее голос, став по-детски беззаботным. — Вы, наверное, меня за кого-то другого приняли. Обознались, верно.

На горизонте появилась женщина.

— Мама! — крикнула девочка и побежала навстречу.

Женя подняла один из белых цветочков.

— Ничего не понимаю.

Сверкающая дверь

Женя смотрела, как июньский день переходит в июньский закат. Девятиэтажка напротив начала погружаться в него, уступая рассеянным столпам, опускающимся с неба. Особенно досталось окнам, их стеклянные лица покраснели, точно у них температура. Дома, что поближе к печке, испеклись в пряничные домики. Аппетитные и песочные. Закатное солнце определенно любит печеньки.

На подоконнике немного светло и немного одиноко — цвета морковного портфеля. Посмотрела вниз — переход тоже окрасился, позабыв, что когда-то был проклятой зеброй.

В следующий раз Женя увидела девочку в белом воротничке как раз на закате, когда та одиноко сидела возле большого стеклянного здания.

— Тебе, тетенька, поговорить не с кем? — спросила девочка, когда Женя, сняв наушники, подсела к ней на скамейку. — Или ты меня преследуешь?

— Нет, — ответила Женя.

— Знаешь, тетя, не стоит тебе преследовать меня, — помрачнела гимназистка, хладнокровно посмотрев темно-карими карьерами, от которых даже мурашки на локтях бросило в дрожь. Женя чуть не подпрыгнула, а носки, кажется, вспотели.

— А не то я Маме все расскажу, — вдруг смягчился детский голосок и вновь вернул себе семилетнюю легкость.

— Я вовсе не думала тебя преследовать… — почти оправдываясь, пролепетала Женя. — Кстати… А где твоя мама?

— Ушла.

— Ушла? А когда вернется?

— А вот это, тетенька, совсем не твое дело, — отстранено произнесла девочка. — Есть вопросы, которые имеют ценность, только пока остаются вопросами. Кто знает, что случится, когда ответишь на них, — покосилась гимназистка.

Женя замялась.

— Скажи… а как там… У нее там все хорошо?

Девочка ответила:

— Да. Более чем. Я бы даже сказала, получше, чем у тебя, тетенька.

— Хорошо, — вздохнула Женя, она все доставала себя тем, что не задала этот вопрос при их встрече возле яблони, и теперь, получив ответ, почувствовала себя яблочным киселем. Расслабленно расползлась на скамейке.

— Тетенька, а что тут делаешь Ты? — вдруг спросила маленькая гимназистка.

— Я? — удивилась Женя.

— Да, — девочка демонстративно уставилась на большущие наушники.

— Я музыку слушаю, — в недоумении сказала Женя и задумалась.

— Ясно, — безынтересно произнесла девочка и продолжила смотреть на закат впереди.

— А… ты слушаешь музыку? — ни с того ни с сего захотелось спросить Жене.

(Интересно, какую музыку слушает такая как Она? И слушает ли вообще?)

— Мне нравится современный поп, — уверенно ответила девочка.

Женя скривилась. Так, словно уличила девочку в дурном вкусе. Надо же! Поп? Тут она уже не могла сдерживаться. Хотела похвастаться своим безусловно Правильным вкусом.

— А вот мне современный поп совсем не нравится. Фигня полная! (когда еще такое Ей скажешь!) — Женя произнесла это с такой гордостью, словно относится к совершенному другому — вышестоящему классу людей. — Я люблю…

— Я знаю, — безразлично произнесла девочка.

— А тебе не нравится? — прищурилась Женя.

— Поет-то он не плохо, даже очень хорошо, — ответила гимназистка, не отрываясь от заката, словно видела там кого-то. — Только вот, мне не нравится, когда его слушают.

Тут Женя напряглась.

— Не нравится, когда слушают? — это прозвучало донельзя обидно.

— Что это значит? Не нравится?

— То и значит. Тетенька, ты уже в шестом классе, а все еще не понимаешь смысл таких простых слов?

— Ладно, — обиженно вздохнула Женя. — Каждому свое… — ей скорее было обидно даже не за себя, а за музыканта с микрофоном, который из динамиков мог услышать эти неприятные слова. — Подумаешь…

Но девочка, словно не заметив этого, продолжила:

— Дело не в том, нравятся мне или не нравятся, как такие, как он, поют. Мне не нравится, когда их слушают такие, как Ты, — качая маленькими ножками, сказала она.

— Такие, как я? — нахмурилась Женя. — Не понимаю я тебя. Все дело как раз в этом. Если нравится — надо слушать, разве нет? Что еще нужно? Разве нужны еще какие-то причины?

— У каждого свои причины. Свои причины слушать и свои причины не слушать, — отстраненно произнесла гимназистка.

— Это разве ответ? — скривилась Женя.

— А зачем ты слушаешь его? — вдруг с каким-то железным привкусом спросила девочка, когда закат окрасил ее в ароматно-морковный портфель. — Какая твоя причина слушать мертвых?

Женя скукожилась. «Какой же он мертвый? Не слушай ее!» — мысленно обратилась она к его теплым динамикам и подтянулась на скамейке, вернув себе напряженное пружинное состояние. Носки еще больше вспотели, и теперь словно босяком на мокрых тряпках.

— Так какая она? — напомнила о вопросе девочка, покачивая маленькими ботиночками. — Твоя причина?

— Ну… я… в общем это… — как такое вообще можно спрашивать? Разве можно передать обычными словами необычные слова? — наконец, когда закат коснулся ее плеера и неуклюжих рваных заусенцев возле ногтей, Женя созрела. — Просто его песни помогают мне. Это единственное, что осталось в этом… после того как… не осталось ничего. Я… словно что-то потеряла, что-то очень важное… и я знаю что. Мы обе это знаем. Но то, что я потеряла, уже не вернуть, а потому… — она закрыла покрасневшее лицо ладошками. — Не знаю… — слова у нее как-то не складывались, наверное, морковный закат виноват.

— И как же… он помогает тебе оттуда? — девочка, покрываясь алыми полосочками, внимательно смотрела прямо в Женю. Те карие глаза в том закате казались еще более черными, точно две ямы.

От вопросов о нем Жене вдруг стало неловко. Из наушников все еще раздавался его голос. Словно он был третьим участником этого странного разговора; участником, которого все обсуждали, но который не мог за себя ответить.

— Его голос… он совсем как живой. И когда я слышу его живой голос, я чувствую, что все еще живу. Мне даже начинает казаться, что он играет для меня. И пока он играет для меня, я просто не могу умереть. Не имею права. Ведь если я умру, то для кого он тогда будет играть?

— Вот как, — сухо ответила девочка, поправив морковный воротничок. — Живой, значит.

— Да, — кивнула Женя.

В закате замолчали.

Девочка почесала волосы.

— Взрослая ты, тетя, вроде, а все равно какая-то глупая. Тебе, тетя, вовсе не нужна его музыка, чтобы жить. Живым, чтобы жить, мертвые не нужны. Знаешь, тетя, лучше тебе отпустить его, — улыбнулась гимназистка. — У тебя что, игрушек других нет?

— Что это значит? — чуть не вскочила Женя.

— Перестать слушать его песни, — уточнила девочка, хотя такого уточнения и не требовалось, Женя и без него отлично поняла значение.

— С чего бы это? — недовольно спросила Женя, словно ее заставляют отказаться от члена семьи и еще говорят это с таким видом, будто это в порядке вещей.

— Ты не понимаешь?

— Нет, — покачала головой Женя, затыкая певцу уши, чтобы тот не услышал и не обиделся, не оставил ее одну.

— Это из-за тебя, — сухо произнесла девочка. — Его песни Такие потому, что он до сих пор продолжат их петь. Из-за тебя.

— Из-за меня? Петь? Но как? Как же он может петь из-за меня? Он же…

— Он же умер, — передразнила ее гимназистка, театрально закатив глаза. — Все вы так размышляете, такие, как вы. Думаешь, ты одна такая? Они же умерли… что с того? — она опять театрально передразнила, поправив воротничок. — Отчего же тогда по-твоему в их голосах столько жизни? Даже такая, как ты, это почувствовала, верно? То ощущение… словно они с тобой и по первому твоему вызову, приходят к тебе и разделяют с тобой то, что ты хочешь разделить, да не с кем. Ни живые ни мертвые на заказ.

— Не знаю… — промычала Женя, глядя, как закат неторопливо забирает половину ее тела по ноги. — Я о таком не задумывалась…

— Конечно, не задумывалась. Тебе было некогда. Ты о себе думала. Ты просто обыкновенная эгоистка, — сказала девочка.

— Я? — опять в уголках начало собираться, и мышцы на лице напряглись. Указательным пальцем уже начала бороздить большой в поисках кусочка кожи, чтобы оторвать его. Уперлась в одубевшую, как мягкое дерево, поверхность, которая со стороны напоминала изрытое кратерами кутикул марсианское поле.

— Ты-ты, — равнодушно повторила девочка. — Теперь понимаешь?

Качнула головой, протирая пальцами там, где обидно.

— Продолжает из-за меня? — просопела Женя.

— Да, — девочка в воротничке провожала глазами что-то впереди. — Они привязаны к вам. Своими песнями, за которые вы постоянно хватаетесь и тяните их обратно, как за ниточки. Такое их музыкальное проклятие и ваш незаслуженный дар. Пока остается хотя бы один человек, который их слушает, они будут продолжать свое выступление. В концертном зале между жизнью и смертью. Музыкальное посмертие, которое они не могут покинуть из-за таких, как ты. Слабожизненных эгоистов, что заставляют мертвых заставлять себя жить, — она ткнула маленький палец Жене прямо в лоб. — Неужели в его песнях жизни больше, чем в тебе? Может, чем слушать его слова, найдешь свои собственные? Подумай об этом. Ты ведь до сих пор так и не ответила на тот вопрос, — улыбнулась она.

— Но… — попыталась что-то возразить Женя, но не успела.

— А теперь мне пора к Маме, — сказала девочка и, встав, неспешно пошла в стеклянное здание.

Женя не отважилась что-то сказать или пойти следом, сидела и не знала, что дальше.

Возле сверкающей двери девочка вдруг остановилась. Не оборачиваясь, она, пожав маленькими плечиками, с досадой вздохнула:

— Такие взрослые, а такие глупые. Не понимаю я их… — закрыла она за собой сверкающую дверь.

— Как же так? — оставшись одна между скамейкой и солнцем, заплакала Женя, оторвала очередной заусенец с мягкой коры. — Из-за меня? Он поет из-за меня? Какая же я…

А в голове столько вариантов.

Вытерев рукавом слезы, Женя сняла наушники и выключила говорящий плеер.

В тот вечер она шла домой в полной тишине. Ни ветра, ни кузнечиков, не гудящих шмелей. Ни даже песка в глаза. Закат над соснами напоминал о морковном портфеле, которого нет и никогда уже не будет. Ничего в этом мире больше не осталось, даже его голос покинул его. Молчал.

— Прости меня. Я не хотела, чтобы все так вышло. Я никогда-никогда больше не буду тебя слушать, — плакала и держала палец на затертой кнопке, за которой ее всегда ждала любимая песня жизни с того света.

— Больше тебе не придется петь из-за меня.

Плакат

Закат опустился еще ниже, а в керамическую кружку с горячим кофе опустились два кубика со льдом. В тающей твердой воде показались воздушные иголочки, точь-в-точь как иголочки под ногами перед переходом к летним каникулам.

Одна вода слоилась и ускользала, становясь другой водой, для которой все равно только одна дорога. Женя жадно втянула не определившуюся с температурой жидкость и вернулась в свою комнатку без трубы за окном. Разводы на кофе — точно разводы от бензина на том переходе. Кузнечики, шероховатый песок на коленях и горькая полынь, не те, конечно, объединенные хозяйкой морковного портфеля, но и сами по себе какие-то объемные, выпуклые, что ли. Захотелось надеть потерянные наушники и немного прогуляться, пока солнце совсем не зашло. Вот и со второго кубика опали иголочки, и теперь о том, что они были, не свидетельствовало больше ничего, кроме прохлады на губах.

Вместе с кофе из кружки уходил и коралловый свет; настенные рыжие окошки одно за другим закрывались и гасли, возвращаясь в состояние обычных обоев. Вот и сверкающая пуговица покинула солнечный мир. Неунывающий усатый музыкант снял свой самый блестящий наряд, переодевшись в вечернюю пижаму, точно тоже готовился ко сну. Хотя песни его никогда не спали.

Женя больше не видела загадочной девочки с аккуратным воротничком, но слова её все эти годы не давали ей покоя. До сегодняшнего сна.

Каждый раз, включая плеер или открывая MP3-файл на компьютере, она начинала сомневаться. «А стоит ли? Имею ли я право обращаться к нему? Отвлекать? Что он чувствует, когда я включаю плеер? Сердится ли, раздражается? Верно, думает: „Опять она! Эта приставучая девчонка. Со своими проблемами“. Наверняка, давно уже не хочет и никогда не хотел петь для меня. И лишь вздыхает, в очередной раз начиная старую песню», — но все равно включала для себя и все равно слушала, чтобы в чем-то себя убедить, чтобы объединить себя обратно, когда что-то разъединялось.

— Не имею права, тогда почему продолжаю? Это же так нечестно! Он всегда поддерживал меня, помогал мне, и никогда не отказывал, а я? Хороша благодарность! Какая же я жалкая. Ничего не даю взамен. Только беру. Неужели я его просто использую?

Представляла как он из года в год одиноко поет в своем концертном зале. Без цели, без выхода, без аплодисментов. Узник своих же песен, что стали для него тюрьмой.

Когда припев заканчивался, она отвечала себе:

— Да, использую. Эксплуатирую его голос. Живу за чужой счет и не стыдно! — а самой было еще как стыдно, и хотела даже отпустить, но не отпускала. Хотела сохранить его голос жизни, пускай даже с того света.

А еще было кое-что, что никак не укладывалось в ее голове. Почему-то Жене казалось, что он Старается. Каждый раз поет не хуже, чем в предыдущий, а то и еще лучше. — Так странно, — размышляла она. — Зачем так стараться, если тебя заставляют? Зачем так стараться из-за меня? Зачем стараться, если нет выхода?

«Это бессмысленно. Я бы не старалась».

Еще вчера, когда полынь еще не пахла маем 5 класса, она, сидя перед пузатеньким компьютером, снова задумалась и остановила курсор перед иконкой с его голосом.

— И, правда. Какая же я все-таки эгоистка, — произнесла Женя голосом той девочки. — До сих пор. До сих пор не даю ему покоя. Для себя. Похитила его душу для личного пользования. Для своих целей и своих ушей — стыдно перед морковной подругой.

«Я — воровка душ».

Посмотрела на энергичную душу, заключенную в плакате.

— Прости меня, — сказала вчера Женя. — Сегодня точно последний раз. Честно, честно. Сегодня в последний. А завтра… Завтра я перестану, — пообещала она плакату вчера и даже сама себе не поверила.

— И кого я обманываю? — нарушала обещание раз за разом, пока само слово «обещание» не обесценилось и не стало более пустым, чем то лето между пятым и шестым классом, когда даже кузнечики перестали петь, опустев внутри и потеряв вес своего голоса. Пообещала вчера и по доброй традиции готовилась нарушить сегодня.

Прямо сейчас.

И вот, посмотрев на плакат со звонким мужичком в вычурном жакете, в котором уже опустился закат, Женя включила самую известную его песню. Песню света с того света.

Слова жизни вновь наполнили ее жадные до жизни уши, но теперь уже не было стыдно.

Кое-что изменилось. Слова девочки, что все эти годы не давали покоя, так же, как некогда призрачный автомобиль, прошли. С сегодняшнего сна. Сна, с которым она проснулась и вспомнила об одном мае. Последнем мае пятого класса. Последнем мае, когда плавился асфальт.

Слушала и вспоминала выступление перед бардовыми шторами. Выпила самую горечь, затаившуюся на дне кружки, и улыбнулась плакату.

— Именно так я себе всё это и представляла.

Место

— Где же я? — спросила у тишины, темноты и знакомого коврового запаха. — Точно! Сначала нужно открыть глаза! — открыла и дыхание, что у нее было, куда-то убыло, оставив на месте только открывшийся рот, который разучился втягивать и вытягивать и теперь не мог ничего, кроме как быть открытым.

Теперь первый вопрос показался еще более волнующим и актуальным.

— Где же я? — сидела в зрительском зале на неудобном театральном стуле с твердой спинкой, что точно придумана против человеческих спин.

— Прямо как в «Сверстнике», — вспомнила Женя то двоякое ощущение, когда внимание никак не может определиться, куда ему все-таки направиться: на спектакль спереди либо на неудобную спинку сзади. Даже поерзала ей немного, чтобы вспомнить, как это тогда было. Все также неудобно и твердо. — Класс! — обрадовалась Женя. — Точно так и было!

Зал этот, впрочем, был побольше, чем в том театре, куда ее так часто в составе класса водили в начальной школе, хотя и больно напоминал его. Такой же советско-красный и старомодный, с запахом пыльных штор, ковров и еще чего-то из запылившегося прошлого. Спинки стульев поголовно бархатные, с торчащими красными ниточками. Если бы не эти ниточки, то половина удовольствия от сидения на стульях тут же бы покинула зрительский зал.

Воспоминания спины — это, конечно, хорошо, однако спина не давала ответа на главный вопрос, а потому Женя решила переключить внимание вперед на сцену — прямо как на том маленьком спектакле про вред наркотиков, где встречаются двое повзрослевших друзей и разговаривают о всяком, а потом выясняется, что один из них умер. Почему-то именно этот спектакль всегда ассоциировался у нее с букетом театральных запахов и неудобств.

Нащупала в кармане кассетный плеер — не думала она, что еще хоть раз подержит его в руках. Пальцы никогда не забудут расположение этих четырех кнопок. Куда же он тогда делся? В том детском лагере украли вроде… (вспомнила она «Сосновый Утес») — А если плеер, то… — обрадовалась Женя. — Значит, и Они тоже где-то рядом!

И, правда, те самые несуразно огромные Наушники лежали на соседнем стуле. И стоило только их поднять, как стул от облегчения поднялся. — Сколько же они весят? — удивилась Женя, но накинула их себе на шею и, убедившись в их прежней легкости (шея-то не отвалилась), посмотрела вперед и чуть не упала назад.

— Это же…

На старенькой, покрытой досками сцене сидел Он. Мужичок в вычурном пиджаке, который, сверкая пуговицами, задорно ударял по клавишам синтезатора и, надрываясь, кричал в микрофон. Правда, Женя ничего не слышала. В смысле, в своей-то голове она прекрасно слышала каждое его неунывающее слово, так как научилась читать его голос по движению скул и степени натянутости активного рта под усами, но своими обычными ушами она ничего не слышала. Видела звук, но не слышала его. Словно кто-то выкрутил в ноль бегунок громкости, оставив видеоклип без звуковой дорожки.

Он сидел перед огромными бардовыми шторами из «Сверстника», которые все больше и больше пахли неудобными стульями, летними тапочками и начальной школой, а еще какой-то затхлой сыростью и одеколоном из гардероба.

«Не может быть… совсем как живой», — подумала Женя и решила подойти поближе. Встретить его невозможно, а значит, такую возможность она не могла упустить.

Пробиралась вдоль ряда между стульев, на которых сидели наушники с плеерами, магнитофоны, а то и целые компьютеры с колонками. Женя даже нашла среди них свой собственный компьютер, под звучание которого она засыпала.

Странное дело, несмотря на то, что зал был типичным театральным квадратом, она никак не могла охватить численность стульев. Когда она, обернувшись, пыталась хотя бы примерно посчитать количество рядов позади, ей казалось, что их становится все больше и больше.

Бросив эту затею, она мимо красных стульев с повсеместными плеерами и магнитофонами протиснулась на черную дорожку, ведущую к сцене. На этой дорожке ее как-то толкнул одноклассник — вспомнила — снова обиделась.

Впереди торчали большие театральные динамики в том самом обязательном деревянном коробе, возле которого молчаливо стояло неизвестное, но повсеместное растение в типовом горшке. Такие растения в горшках должны стоять в каждом театре.

Женя вытянула жирафью шею и посмотрела на сцену: не видно — барабаны и театральное растение мешают; тогда она немного подпрыгнула, чтобы коснуться глазами живого музыканта: получилось. Те самые движущиеся усы!

Мужичок не замечал ее, продолжал звонко долбить по клавишам, и кричал так, что в свете прожекторов иногда можно было различить маленькие ракеты-слюнки.

А у Жени сердце выпрыгивало. Он в девяти метрах от нее. Совсем живой. Кажется, что можно даже потрогать. И очень этого захотелось. Захотела подержать его за желтый жакет и даже, возможно, оторвать себе на память одну из пуговиц.

— Решено, — решила она. — Я пошла, — и, сжимая рукой пластмассовый плеер, чтобы выдавить через него свой страх, шагнула на ступеньки, ведущие на сцену.

Одна, две, три — только бы не запнуться, как тогда… Женя вспомнила, как над ней тогда смеялись, прямо в спину, все кроме растения, у него не было рта, а если бы был, без сомнения, оно тоже бы разразилось звучным хохотом, в котором больше пустоты, чем вибраций.

— Обалдеть! — сорвалось с языка и вырвалось на сцене. — На одной сцене с ним! Словно он… словно я… Да о чем тут вообще можно думать? — решила не думать Женя и быстрым шагом вдоль бардовых штор направилась в сторону быстрых пальцев и широкого танцующего рта, из которого не раздавалось ни звука, но который рождал звуки прямо внутри, стоило только посмотреть на него. Она понимала каждое слово и, не открывая рта, пела с ним.

Те шторы-занавес оказались густыми и толстыми, точно настенный ковер из бабушкиной комнаты. Раньше она никогда не заходила так далеко и только теперь поняла, насколько они отличались от ее воспоминаний. Особенно тот узор, что был в углу возле дивана. Отвлеклась от ковра. Чем ближе она подходила к Нему, тем сильнее скрипели доски.

Остановившись в самом центре сцены, Женя вдруг, повинуясь какому-то секундному настроению, обернулась в зал — она еще никогда не стояла на сцене. Представляла себя на ней, но так ни разу и не довелось.

— Так вот, значит, как мы выглядим отсюда… — промычала она, глядя на одинаковые ряды из красных одинаковых стульев, на которых молчаливо сидели наушники и магнитофоны. Не так она себе это представляла. Смотреть на сцену оказалось увлекательней, чем со сцены.

Вдруг среди бесчисленных рядов с пластмассовыми ушами Женя увидела знакомый силуэт, от одного вида которого ей вновь захотелось оторвать кусочек кожи возле ногтя на большом пальце правой руки. Что Она тут забыла? Принялась ногтем указательного за все еще грубоватую кожу на ребрышке большого, чувствуя, как в мягком становится шероховато и начинает понемногу отслаиваться.

— Вот же блин, — фыркнула Женя и, ускорив шаг, еще быстрее, точно наперегонки с полосочкой кожи и со стоящей на месте фигурой, бросилась к яркому певцу.

— Только бы она не успела, — заклинала она свои ноги, удивившись, насколько длинной может оказаться сцена. В её «Сверстнике» сцена определенно была поменьше, а шторы потоньше, хотя сейчас Женя уже ни в чем не была уверена. Ни в чем, кроме своего желания пожать мужичку усы! Ой, то есть руку. И попросить у него на память одну из тех сверкающих пуговиц. Ну а если не согласится отдать, оторвать, как еще мягкий, чуть-чуть подсохший заусенец, и убежать с ней. Хорошо, что с другой стороны сцены уже расцвела полынь и стрекотали кузнечики.

— Туда с ней и убегу! — определилась она. Ей даже показалось, что где-то там, среди полыни, выглядывал и дожидался ее тот самый морковный портфель, объединяющий полынь с кузнечиками, прямо как когда-то тогда, когда все в этом мире еще было объединено и не требовало объединения. Когда для этого объединения ей еще не требовались его песни.

Вдруг в тишине родился второй слой. Женя посмотрела вперед и поняла. Молчаливая игра прекратилась. На нее смотрели два карих глаза и одни совершенно причудливые усы, которые обычно создавали причудливые звуки.

— На меня? Смотрит на меня? — Женя рефлекторно оглядела себя с ног до головы, словно убеждая себя в своем же присутствии, и с растерянным видом направила на себя указательные пальцы с вопросом к нему: — Вы меня видите?

Мужичок молча кивнул и медленно убрал с переливающихся в свете клавиш длинные жилистые пальцы. Смотрел на нее то ли с табурета, то ли с обложки.

— Ничего себе, — чуть не пропела Женя и двинулась еще ближе. Совсем скоро и пуговица!

А хозяин пуговицы, кажется, был в небольшом замешательстве. Продолжал сидеть на табурете перед синтезатором и поглядывал то на Женю, то в красный зал, где сидели одни «Sony» и другие. Наконец он привстал и, сделав шаг навстречу, что-то произнес беззвучными губами.

Это не были слова песни. Слова песни она бы сразу узнала по форме и поведению усов. Он не пел, а говорил. Но вот проблема: что бы он ни говорил ей, она его не слышала.

Остановилась в метре от него.

— А вы меня слышите?

Мужчина покачал головой.

— И я вас тоже… — разочарованно вздохнула Женя, наполняясь запахом все более горькой и объемной полыни. — Как же так? — зайти так далеко, чтобы не слышать. — И что же теперь делать? — обращаясь не то к себе, не то к полыни за кулисами спросила она.

Мужичок с пониманием улыбнулся.

— Ну вот… я встретила вас… — посмотрела, как губы, создающие песни, создавали лишь обидную тишину. — А поговорить не могу… — нахмурилась Женя.

Мужчина добродушно подмигнул и кивнул в сторону ее левой руки.

— Точно! Как я сразу не поняла! — обрадовалась Женя и, натренированным движением накинув на уши сломанные наушники, нажала кнопку на украденном плеере.

— Так вот как это работает… — поправила наушники и волосы.

— Ага, — произнес мужичок с плаката. — Так и работает.

— А можно… можно я вас подержу, — покраснев, вдруг спросила Женя.

— Конечно, — он улыбнулся и почесал усы.

Аккуратно взяла за желтый уголок и услышала слова кожей. Подушечками пальцев. Точно то, что раньше поступало через уши, теперь поступило через вспотевшие фаланги. Подержавшись за уголок, не удержалась и схватила мужичка полностью, жадно обняв двумя руками, да так схватила, что сразу почему-то заплакала. Теперь она была с ним почти одного роста. Совсем выше, чем тогда, в мае пятого класса. Мужичок ответил и обнял в ответ теплыми, словно его песни, руками.

Когда слезы закончились и песни перестали звучать, Женя отпустила желтый жакет и вдумчиво посмотрела в карие глаза над усами.

— Я, знаете… все эти годы хотела сказать вам спасибо…. И еще извиниться. Извиниться за то, что продолжаю слушать вас, — поправила съехавшую ушку динамика.

— Разве за такое извиняются? — удивился мужичок.

Женя пожала плечами.

— Это я должен сказать тебе спасибо, спасибо за то, что продолжаешь меня слушать.

— Но… — Женя опять почувствовала, что из глаз покатилось. — Как же… Вы же… из-за меня не можете…

— Я могу все, — усмехнулись усы. — Разве есть что-то, что может меня остановить?

— Конечно же, нет, — немного растерявшись, улыбнулась Женя. Ей даже немного полегчало.

— Так что за меня не волнуйся, — сказал яркий мужичок. — Выкладывай, что ты там хотела сказать, я же вижу, что ты хочешь.

Женя сжалась и разжалась, точно мышца сократилась.

— Я хотела сказать… что это из-за меня вы все еще здесь, — виновато выговорила, словно в преступлении сознавалась, — из-за того, что я слушаю вас.

— Кто тебе это сказал? — нахмурились и удивились усы.

— Она, — мрачно ответила Женя.

— Значит, Она, — усмехнулся мужичок, посмотрев в зал и почесав намокший от пения лоб. — И что же Она тебе сказала?

— Всё, — угрюмо произнесла Женя и стыдливо посмотрела на деревянные доски под ногами. То ли хотела провалиться на месте, то ли хотела, чтобы само место провалилось, оставив только её и его голос.

— Прямо-таки всё? — удивился бодрый мужичок таким голосом, от которого сразу захотелось оторваться от досок.

— Да. Про это место. Про вас и таких, как вы… — Женя посмотрела ему в музыкальное лицо.

— Таких, как мы? — переспросил яркий певец. — Это каких таких?

Она хлопнула губами и замолчала, точно грузик на языке опускался по горлу в желудок. Не могла это произнести, особенно глядя в его живые глаза.

Мужичок лишь добродушно улыбнулся.

— Ты хотела сказать «мертвых»? — Женя даже восхитилась той легкостью, с которой он произнес это тяжелое слово, словно оно не весит как Камаз, однажды переехавший объем её жизни.

Она лишь кивнула. Даже слово «да» означало бы признание его неживого статуса.

Мужичок с сочувствием посмотрел. «Даже странно как-то получалось, размышляла она, пока он смотрел. — Это я ему, наверное, должна сочувствовать. Он же уже… а я еще…» — Но тогда почему так? — наконец, удалив грузик с языка, которым на проверку оказался простой волос, Женя вернула себе возможность говорить.

— Она рассказала мне про музыкальное посмертие, рассказала, что даже… даже умерев (да, она все-таки смогла это выговорить), вы вынуждены петь из-за ваших слушателей до тех пор, пока хотя бы один из… нас продолжает вас слушать.

— Хотя бы один… — мужчина посмотрел в полный магнитофонов зал. — Видно, меня пока что слушает немного побольше… — улыбнулся он, всматриваясь туда словно через подзорную трубу. — До одного мне еще ой как далекоооо, — протяжно произнес он, словно пытаясь этой протяжностью голоса сосчитать количество рядов, что за сценой. Бесполезно, Женя уже это поняла.

— Верно, — вздохнула она, глядя на бессчетное количество эгоистов, что заставляют его петь. — Мне жаль. — наконец, сказала Женя.

— Скажи мне… — почесав волосы на затылке, вдруг обратился мужчина. — А тебе нравятся мои песни?

— Нравятся ли мне? — Женя вдруг засуетилась, чуть не споткнулась и даже как-то растерялась, скрипнув полом, что, похоже, вызвало недоумение у музыканта напротив. Конечно ей они нравились! Но она и подумать не могла, что услышит такой вопрос напрямую от него. — Да. Очень! — радостно озвучила она, удивляясь выпавшей ей невероятной возможности. Сказать ему, что его песни — Очень!

— Когда-то… — продолжила она. — Когда не стало моей подруги… в общем, когда ничего не осталось… Я слушала Вас и Ваш голос… — Женя покраснела и, кажется, начала еще сильнее потеть. — Я словно разбилась, а вы по словам и песням собрали меня обратно. Так что… вы очень-очень мне помогли. И я вам очень-очень благодарна!

Мужчина с взволнованным видом вернулся на табуретку.

— Но если ты перестанешь… Если все перестанут меня слушать… для кого же мне тогда будет петь?

Женю как ток поразил, хотя она и забыла, как он бьет. Зато она вспомнила свои детские рассуждения на скамейке, что умирала с морковным закатом.

— Не знаю… но неужели вы не хотите остановиться. Неужели…

— Знаешь… — перебил ее мужичок и как-то небрежно посмотрел куда-то в самый конец зала, в то место, от одной мысли от которого хотелось вновь отдирать заусенцы. — А ведь она рассказала тебе не все…

— Не все? — удивилась Женя и даже как-то выпрямилась и выпрямила поехавшие наушники.

Вдруг мужчина молча выполнил жест рукой, подзывая ее к себе.

Женя было хотела открыть рот, но он резко высвободил воздух из легких:

— Тшшш, — подул он на длинный палец, точно собирался сказать ей какой-то секрет, о котором другие (все в зале, включая ту самую) не должны знать.

Женя послушно кивнула, точно получив приказ от единственного того, от кого она была готова принимать приказы, и, стараясь не скрипеть досками и коленями, подошла к мужичку.

Он все также загадочно и молчаливо указал живыми глазами и мимикой-навигатором на соседнюю табуретку — бери и садись.

Женя еще раз кивнула, показав, что приняла, и, тихо взяв табуретку, пододвинула ее к табуретке с голосом и с нескрываемой гордостью села рядом. Теперь и сама почувствовала себя как на обложке. Вся в свете и возле того, кто в свете.

— Подумать только сижу рядом с ним, а теперь еще и тайну от него узнаю, я обязательно сохраню ее! — посмотрела на морковный портфель за кулисами. — Представляешь! — асфальт перед полынью уже начал плавиться.

Человек с голосом огляделся, точно проверяя, что вокруг нет никого лишнего, и, наконец, убедившись, что никто точно не сможет их подслушать, демонстративно наклонился к Жене, позвав ее указательно-музыкальным пальцем.

Женя, отвечая зову пальца, наклонилась в ответ, хотя и сама не понимала зачем. На ее ушах все равно наушники. «А какая разница!» — еще немного приблизилась тем ухом, которое было ближе.

Тот тоже немного подвинулся и, наконец, совсем тихо, едва шевеля губами, произнес:

— Нет никакого «музыкального посмертия».

— Что? — чуть в голос не озвучила Женя. — А как же…

— Тшш! — запретительный воздух в запретительный палец.

Женя виновато замолчала, показав, как невидимой молнией застегивает видимый рот.

— Я пою, потому что хочу петь.

— Правда? — шепотом спросила Женя, глядя в его карие глаза.

Тот кивнул.

— Разве может что-то остановить слово, которое хочет, чтобы его сказали? Даже Она, — он почесал подбородок. — Вот я и решил немного задержаться и продолжать шоу. Ведь пока я продолжаю петь, те, кто меня слушают, меня услышат, — усы добродушно улыбнулись. — Что же еще нужно музыканту?

— То есть вы можете уйти в любую минуту? — повеселев, спросила Женя.

— Да, некоторые так и поступили, — произнес мужичок в жакете.

Женя задумалась.

— Так это что получается, я ни в чем не виновата? Это не из-за меня вы все еще здесь?

— Неа, — покачал он головой. — Не из-за тебя. Я здесь не потому, что ты слушаешь мои песни, я здесь потому, что я хочу петь для тебя. Знаешь ли, есть большая разница между тем, чтобы петь из-за кого-то, и тем, чтобы петь для.

— Но тогда почему? Почему она мне сказала… — спросила Женя.

— Кто знает? — развел усами мужичок. — Возможно, она просто бесится, что еще остается кое-что, что ей не подвластно. Но только тшшш! Никому!

— Значит… я была права.

— Да, — улыбнулся мужичок. — Я всегда пел для людей по своей воле. Сама подумай, разве можно петь против? Какими бы тогда были мои песни? И что бы тогда чувствовала ты, слушая их? Нет, — усмехнулись усы. — Пение — не проклятие, пение — дар, который объединяет жизни. И еще, — вдруг, точно между прочим, добавил он, задумчиво подняв взгляд. — Никогда не молчи, когда кто-то хочет слушать. Людям порой нужны песни. Даже один голос может спасти жизнь. А если голос может спасти больше, то этот голос просто не может молчать. Так что помогай своим слушателям, даже если они далеко от тебя, хорошо? — подмигнул хозяин усов.

— Хорошо, — кивнула Женя.

— Ну, что же… — закончил он, глядя на ожидание магнитофонов. — Кажется, мне пора на плакат. Кажется, я еще кому-то нужен. Обо мне еще не забыли. И если мои слова еще помогают кому-то, я продолжу их петь. Столько сколько потребуется. Для всех. И для тебя. Знаешь, петь для людей — для меня это уже лучший рай из возможных! — улыбнулся сверкающий человек.

— Извините, — виновато произнесла Женя. — А можно я у вас одну пуговицу возьму, ну, на память.

Мужичок рассмеялся.

— Конечно! Выбирай любую и дергай. Мне не жалко.

Женя выбрала самую блестящую и с усилием вырвала её из мужичка.

— Знаешь, мне нравится петь для тебя, — вдруг произнес он. — Приятно петь для тех, кто слушает твои песни.

Когда в новых наушниках она дошла до перехода, в морковном мареве что-то сверкнуло, прямо по центру зебры, между порозовевших белых прямоугольников.

Остановившись на переходе, Женя наклонилась и увидела маленькую блестящую пуговицу.

Она аккуратно подняла ее и посмотрела — все так же блестит.

«Кажется, я начинаю понимать,

почему плавится асфальт».