Дискурсы свободы в российской интеллектуальной истории. Антология

Коллектив авторов, 2020

Историю России обычно представляют как историю государства с его победами и свершениями либо как историю государственного гнета и бесправия. Подобные нарративы не оставляют места традиции свободы, создавая ложное ощущение ее отсутствия и питая стереотип, согласно которому России свобода чужда. В настоящей антологии предпринята первая попытка системно картографировать российский дискурс свободы во всем его тематическом разнообразии и широком временном диапазоне: с конца XVIII века по сегодняшний день. В книгу включены тексты мыслителей, публицистов, писателей и политических деятелей, которые защищают, критикуют или заново определяют понятие свободы. Рассмотрение комплекса связанных с ним проблем в контексте общественных дискуссий позволяет увидеть связь между семантикой свободы и социальными практиками, в которых она формируется. А сопоставление авторов разных эпох и политических взглядов внутри каждого раздела позволяет обнаружить дискурсивное сходство поверх идеологических расхождений (либерализм, консерватизм, социализм и т. д.). Составители книги – специалисты в области российской интеллектуальной истории Николай Плотников и Светлана Киршбаум (Рурский университет Бохума, Германия).

ПОРЯДКИ СВОБОДЫ

ВВЕДЕНИЕ

В рубрике «Порядки свободы» представлены тексты, в которых обсуждается свобода как основа общественного устройства и, в частности, вопрос о том, при каких условиях учреждается и сохраняется социальный порядок свободы.

Понимая свободу как возможность делать то, что «мы считаем нужным, и не делать того, чего мы желаем избежать», Л. А. Тихомиров указывает на государство как необходимое условие реализации свободы. Государственную власть он считает источником свободного общественного устройства. Только в государстве может развиваться «разумная свобода» и «нравственная личность», тогда как необузданная свобода догосударственного общества порождает лишь господство силы и неравенство. Верховная власть, как средоточие общественной воли, подчиняет себе воли частные и устанавливает твердый порядок в обществе. Создавая власть, которой нужно подчиняться, индивидуум не жертвует свободой, так как подчиняется не стихийным силам, а самому себе, т. е. тому, что он сам считает необходимым. Таким образом, индивидуум перестает «слепо подчиняться обстоятельствам» и приобретает независимость — первое условие свободы. Охранительная роль государства должна иметь, однако, свои пределы, переходя которые государство перестает быть «силою устроительной и благодетельной».

Для А. К. Дживелегова одним из главных признаков правового государства служит самоограничение государственной власти. Государство добровольно ограничивает свою власть, признавая за подданными права личной и общественной свободы. Правовое государство как правительство подчиняется юридическим нормам, выработанным им же как законодателем. Другой важный признак правового государства — участие народа в составлении законов и контроле над их исполнением. Соблюдение закона в правовом государстве гарантировано формально — конституционным актом, фактически же — соответствующей организацией общественных сил. Вслед за Ф. Лассалем Дживелегов подчеркивает, что «писаные конституции» имеют ценность, только если являются «точным выражением действительных, существующих в обществе соотношений сил», иначе они не более чем простой листок бумаги. «Эфемерность писаных конституций» обусловлена отсутствием работающих судов, защищающих закон, и соответствующей общественной организации, которая подняла бы народ на его защиту.

О связи общественных настроений и политики правительства задумывается и С. Ю. Витте. В своей записке он призывает царя учитывать тот факт, что общество созрело для перемен и само определяет направление своего развития. Так же как Б. Н. Чичерин пятьюдесятью годами ранее, Витте не сомневается, что идея гражданской свободы вовсе не угрожает монархии: ведь принцип полноты царской власти сохраняется. «Государство должно защищать не форму, а содержание, идею». Витте предлагает царю сделать «свободу» главным лозунгом правительственной политики и способствовать установлению гражданской свободы, понимаемой как обращение естественной свободы индивидуума в свободу, регулируемую и ограничиваемую объективными нормами права. Правительство должно поддержать как отрицательные идеалы освободительного движения: устранение произвола и самовластия, так и положительные: свободу вероисповедания, слова, собраний и союзов и свободу личности, равенство в правах всех подданных. Гарантией достижения положительных и отрицательных идеалов должна служить конституция, т. е. общение царя с народом на почве разделения законодательной власти, бюджетное право и контроль над действиями администрации. Практической задачей должно быть введение всеобщего избирательного права, а также мер, сглаживающих подавление труда капиталом: нормированного рабочего дня, государственного страхования рабочих, примирительных камер и т. п.

Важнейшую роль государства в установлении и поддержании свободы подчеркивает и Ю. С. Гамбаров. Неправильно говорить, что личность и общество свободны лишь в той мере, в какой они не связаны ограничениями. При невозможности материального равенства между людьми и солидарности между имущими и неимущими классами общества неограниченная свобода выгодна только для первых. Свобода сама по себе не является абсолютным благом, а государственное принуждение — абсолютным злом: обязательное обучение детей заключает в себе элемент принуждения именно для того, чтобы воспитать свободных людей. Поэтому наряду с отрицательной свободой нужна свобода положительная, которая существует только там, где личности дана полная возможность (моральная и экономическая) развить и использовать все ее силы и способности. Предоставить такую возможность всем слоям населения — задача государства. Вследствие этого положительная свобода зависит от условий общественного и политического строя в еще большей степени, чем отрицательная. И если в нравственной области вмешательство государства должно быть минимальным, то в области экономической свобода, не ограничиваемая государственным вмешательством, «была бы обманом и источником несчастья для огромного большинства населения».

Оценивая сложившееся после Февральской революции положение, А. А. Кизеветтер приходит к выводу, что источником революции был «государственный инстинкт масс». Народные массы выступили против династического государства в пользу государства общенародного: «Из столкновения этих двух исключающих друг друга стихий родилась свобода». И если Витте предупреждал царя о негативных последствиях злоупотребления властью, то Кизиветтер предостерегает от них уже сам народ. Ведь люди, давно мечтавшие о свободе и только что добившиеся ее, не сразу усваивают мысль, что «истинная» свобода имеет границы, которые вытекают из ее правосообразной природы и без признания которых она вырождается в самоуправство. Дух новых учреждений, полагает Кизеветтер, должен быть пропитан правовыми принципами, так как свобода существует только под охраной права. Прежнее недоверие к власти должно уступить место поддержке власти, но и контролю над ней. Только свободный строй может служить школой свободы: «Как можно созреть для свободы, не пользуясь ею? Это невозможно в такой же мере, как невозможно выучиться плавать, не погрузившись в воду».

В период между двумя мировыми войнами Г. П. Федотов размышляет о связи демократии и свободы. Торжествующий в Европе фашизм, объявляющий себя формой демократии, полностью враждебен свободе. Но и социализм не несет собственно свободы: «Это не свобода, но условие свободы». Преимущество социализма — в стремлении обеспечить приемлемые материальные условия жизни для широких масс. В отличие от Гамбарова с его «прежде чем быть свободным, надо быть сытым», Федотов настаивал на обратной последовательности: материальная обеспеченность не способна компенсировать отсутствие свободы слова: «Мы не хотим человеческого муравейника, хотя бы и счастливого». Поэтому если государству и следует взять под свой контроль экономическую свободу, оно должно оставить в неприкосновенности свободу лица в его совести, мысли и общественном действии. Разделяя свободу формальную, т. е. гарантированную законом, и реальную свободу в конкретных жизненных ситуациях, Федотов отводит государству заботу о формальной свободе. Реальная свобода остается на попечении индивидуума: «От меня зависит, какую свободу я предпочту: свободу писать и читать книги или свободу бить зеркала в кабаке».

Ф. А. Степун в своем понимании свободного государственного устройства основывается на постулатах христианского персонализма: всякий общественный строй должен быть одновременно персоналистичен и соборен. Свобода неразрывно связана с признанием безусловной ценности человеческой личности, и в первую очередь — государством. Бессмысленно защищать общественные свободы от государственного насилия, если не защищать одновременно свободы личности от идеологического насилия со стороны различных групп и партий. Опираясь на формулу немецкого идеализма «Kausalität der Wahrheit» (причинность истины), Степун подчеркивает метафизический характер свободы как служения истине. С его точки зрения, приведенная философско-идеалистическая формула свободы является лишь секуляризированным выражением евангельской формулы: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32). Свобода как служение истине не терпит пассивного подчинения раз и навсегда готовой и для всех одинаковой форме. Она — творческий акт, а не политическая идеология или партийное постановление. В отрыве от истины свобода превращается в произвол, анархию и борьбу всех против всех; в отрыве от личности она превращается «в пассивное послушание, в дисциплинарный батальон иезуитски-орденского, прусско-казарменного или большевицки-партийного типа».

В. В. Бибихин утверждает, что впечатление, будто в России отсутствует строгость или обязательность права, обманчиво. Оно верно лишь применительно к видимой части официального законодательства, и прежде всего Конституции: «Она действительно неопределенна и двусмысленна». Но неопределенность не распространяется на подзаконные акты, приказы и инструкции министров, другие акты органов государственного управления. При всей неопределенности законов государственная и общественная жизнь держится фактически установленным порядком, который Бибихин называет «крепостным правом». Жесток не сам закон, а гласно или негласно принятый порядок бюрократического правления. Бибихин вводит термин свобода права: с одной стороны, это свобода каждого трактовать закон применительно к обстоятельствам, а с другой — свобода чиновника устанавливать для каждого случая новый порядок. Таким образом рождается парадокс: «Право отсутствует как обязательное и для меня тоже. Бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый данный момент. Мой статус определяется не правом, которое я сам создаю и всегда могу изменить, а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всем». Когда стабильный закон отсутствует, неписаным порядком остается фактически действующее «крепостное право», т. е. несвобода каждого внутри того, что ему суждено. Жесткость крепостного «права» смягчается лишь тем, «что в той мере, в какой оно становится правом, оно в свою очередь оказывается гибким».

С. В. Киршбаум

ОБ АВТОРАХ

Бибихин Владимир Вениаминович (1938–2004), философ, филолог, переводчик. Окончил Московский институт иностранных языков (1967). Преподавал там же язык и теорию перевода. Защитил кандидатскую диссертацию на филологическом факультете Московского государственного университета (Семантические потенции языкового знака, 1977). В течение ряда лет работал личным секретарем А. Ф. Лосева (с 1970).

Работал в Институте философии АН СССР (РАН; 1972–2004). Преподавал на философском факультете МГУ (1989–2002), также в Институте философии, Свято-Филаретовском православно-христианском институте и Институте философии, теологии и истории имени св. Фомы.

Перевел на русский произведения Николая Кузанского, М. Хайдеггера, Ф. Петрарки, Х. Арендт, Ж. Деррида, Григория Паламы, В. Дильтея и др.

Осн. соч.: Язык философии. М., 1993; Мир. Томск, 1995; Другое начало. СПб., 2003; Введение в философию права. М., 2005; Внутренняя форма слова. СПб., 2008; Собственность. СПб., 2012; Пора (время-бытие). СПб., 2014.

Витте Сергей Юльевич (1849–1915), государственный деятель. Окончил гимназии в Тифлисе и Кишиневе и физико-математический факультет Новороссийского университета (1870). Начал трудовую деятельность в должности станционного смотрителя в дирекции Одесской железной дороги. Служил в Правлении Юго-Западной железной дороги (1876). Управляющий Юго-Западными железными дорогами (1887).

Директор департамента железнодорожных дел и председатель тарифного комитета (1889). Управляющий Министерством путей сообщения (1892). Был сторонником идей о выкупе частных железных дорог и о строительстве казенных. Будучи министром финансов (1892–1903), провел денежную реформу (1895–1897), которая ввела золотой монометаллизм, обеспечила устойчивость денежной системы и привлечение иностранных инвестиций.

Председатель Комитета министров (авг. 1903). Возглавлял делегацию, подписавшую Портсмутский мирный договор России с Японией (1905). Глава Совета министров (окт. 1905 — апр. 1906). Член Государственного совета и председатель Комитета финансов (до 1915). При его активном участии был подготовлен Манифест 17 окт. 1905 г. (считал конституционализм «исторической фазой движения народов»).

Возглавлял киевское отделение тайной монархической организации для борьбы с революционным движением «Святая дружина» (1881–1882).

Осн. соч.: Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов. Киев, 1883; Национальная экономия и Фридрих Лист. Киев, 1889; Записка по крестьянскому делу. СПб., 1904; Конспект лекций о народном и государственном хозяйстве. СПб., 1912; Воспоминания. М., 1922–1923; Собр. соч. и документальных материалов: В 5 т. М., 2002–2007.

Гамбаров Юрий Степанович (1850–1926), правовед, специалист по гражданскому праву. Окончил 1-ю Тифлисскую гимназию (1866) и юридический факультет Московского университета (1870). В командировках в странах Европы готовился к преподавательской и научной работе (1873–1874, 1882–1883). Защитил магистерскую и докторскую диссертации (Добровольная и безвозмездная деятельность в чужом интересе. 1880; Общественный интерес в гражданском праве. 1899). Преподавал в Новороссийском и Московском университетах (1880–1882, 1883–1884; 1884–1899).

Один из организаторов и профессор Русской высшей школы общественных наук (Париж, 1901). Профессор Санкт-Петербургского политехнического института (1906–1917). Ректор Ереванского университета (1920–1922), Тифлисского политехнического института (1922–1925).

Осн. соч.: Гражданское право. Общая часть. [М.,] 1897–1898; Гражданское право. Вещное право. [М., 1899]; Русская школа общественных наук в Париже. Ростов-на-Дону, 1903; Политические партии в их прошлом и настоящем. СПб., 1904; Задачи современного правоведения. СПб., 1907; Свобода и ее гарантии. Популярные социально-юридические очерки. СПб., 1910; Курс гражданского права. Т. 1. Часть общая. СПб., 1911.

Дживелегов Алексей Карпович (Карапетович) (1875–1952), историк, политический деятель, искусствовед, переводчик. Окончил историко-филологический факультет Московского университета (1897). Сотрудник газеты «Русские ведомости». Член Конституционно-демократической партии (1905) и ее ЦК (1916–1917). Редактор издания Всероссийского союза городов «Город» (1917–1918).

Преподавал в университетах: народном в Н. Новгороде (1915), имени А. Л. Шанявского (1916–1919), 1‐м Московском государственном (1919–1924); в Государственном институте театрального искусства, Московском институте истории, философии и литературы (1938–1939), Институте красной профессуры (1930–1934). Сотрудник издательств — братьев Гранат (1898–1939), «Academia» (1933–1937). Доктор искусствоведения (1936). Член-корреспондент АН Армянской ССР (1946).

Осн. соч.: Средневековые города в Западной Европе. СПб., 1902; О конституции и конституционном порядке. М., 1906; Начало итальянского Возрождения. М., 1908; История современной Германии. Ч. 1–2. СПб., 1908–1910; Очерки итальянского Возрождения. М., 1929; История западноевропейского театра от возникновения до 1789 года. М.; Л., 1941.

Кизеветтер Александр Александрович (1866–1933), историк, политический деятель. Окончил Московский университет (1888). Преподавал в Лазаревском институте восточных языков, на Высших женских курсах, в Московском университете (с 1897). Защитил магистерскую и докторскую диссертации (Посадская община в России XVIII столетия. 1903; Городовое положение Екатерины II. 1909). Автор и сотрудник (1906), соредактор (1907–1910) журнала «Русская мысль». Постоянный сотрудник (с 1906) газеты «Русские ведомости».

Вступил в «Союз освобождения» (1904). Член ЦК Конституционно-демократической партии (с 1906). Депутат 2‐й Государственной думы от Москвы.

Покинул Московский университет, протестуя против ущемления его автономии (1911; вернулся в 1917). Преподавал в московском Коммерческом институте и Университете имени А. Л. Шанявского. Ответственный сотрудник государственных архивов (1919).

Критиковал политику большевиков. Был выслан из России (1922). В Праге преподавал в Русском юридическом институте, Народном университете, Карловом университете. Председатель Русского исторического общества (1930–1933).

Осн. соч.: Исторические очерки. М., 1912; На рубеже двух столетий (Воспоминания 1881–1914). Прага, 1929; Исторические силуэты. Люди и события. Берлин, 1931.

Степун Федор Августович (1884–1965), философ, историк, социолог, писатель. Изучал философию и историю в Гейдельберге (1902–1909). Защитил докторскую диссертацию по историософии Вл. Соловьева (1910). Один из создателей международного альманаха «Логос» (1910–1914). Вел эстетический семинар при издательстве «Мусагет».

Воевал на фронтах Первой мировой войны. Был близок к партии эсеров; после Февральской революции — начальник Политического управления Военного министерства Временного правительства. Преподавал в Вольной академии духовной культуры и в Российской академии художественных наук (РАХН) (1921–1922). Выслан из России (1922).

Преподавал в Русском научном институте (Берлин; до 1925). Один из создателей Религиозно-философской академии (Берлин, 1923). Профессор социологии Дрезденского технического университета (1926–1937). Уволен с запретом на публичные выступления за «жидофильство» и русофильство. Соредактор журнала «Новый Град» (1931–1933, автор — 1931–1938). После войны занимал должность гонорар-профессора по истории русской мысли в Мюнхенском университете (1946–1957).

Осн. соч.: Из писем прапорщика-артиллериста. [Одесса], 1919; Жизнь и творчество. Берлин, 1923; Основные проблемы театра. Берлин, 1923; Dostojewskij: Weltschau und Weltanschauung. Heidelberg, 1950; Бывшее и несбывшееся: В 2 т. Нью-Йорк, 1956; Mystische Weltschau. München, 1964; Чаемая Россия. СПб., 1999; Соч. М., 2000; Избр. труды. М., 2010.

Тихомиров Лев Александрович (1852–1923), политический деятель, публицист. Учился на юридическом, впоследствии медицинском факультете Московского университета (1870–1873). Состоял в народнической «Земле и воле» (1878), в исполнительном комитете «Народной воли». Поддержал принципиальное решение съезда «Народной воли» о цареубийстве (1879). Вместе с П. Л. Лавровым издавал «Вестник Народной воли». Был в эмиграции (1882 — янв. 1889).

Публично отрекся от революционных взглядов в брошюре «Почему я перестал быть революционером» (1888). Получив разрешение Александра III, вернулся в Россию и стал апологетом самодержавия. Публиковался в консервативной прессе. Полемизировал с либералами («Вестник Европы», «Русская мысль») по вопросу о свободе личности и свободе веры, инициировал широкую дискуссию о светском учительстве в вопросах веры. Консультировал премьер-министра П. А. Столыпина по рабочему вопросу, входил в совет Главного управления по делам печати (1907–1909). Редактор газеты «Московские ведомости» (1909–1913).

Осн. соч.: Начала и концы. Либералы и террористы. М., 1890; Личность, общество и церковь. Сергиев Посад, 1903; Монархическая государственность. Ч. 1–4. М., 1905; Рабочий вопрос (практические способы его решения). М., 1909; Что такое монархия? Опыт монархического катехизиса. М., 1911.

Федотов Георгий Петрович (1886–1951), историк, философ, публицист. В гимназии увлекся марксизмом. Вступил в РСДРП(б). Был арестован (1906) и приговорен к ссылке. Получив разрешение выехать за границу, в Берлине и Иене (1906–1908) слушал лекции по истории. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, с 1914 г. — приват-доцент; читал курсы по истории Средних веков (1918–1920). Работал в Публичной библиотеке в Петербурге (с 1916). Вместе с А. А. Мейером организовал христианский кружок (1917; позднее — «Воскресение»). Заведовал кафедрой истории в Саратовском университете (1920–1922). Научный сотрудник факультета общественных наук Петроградского университета (1922–1925).

Эмигрировал во Францию (1925). Преподавал в Богословском институте (Париж, 1926–1940). Соредактор журнала «Новый Град» (1931–1939). Выступал против нацизма и сталинизма. В США был приглашенным исследователем в Богословской семинарии Йельского университета (1941–1943), преподавал в Свято-Владимирской православной семинарии (1943–1951).

Осн. соч.: Святые Древней Руси (X–XVII ст.). Париж, 1931; И есть и будет: Размышления о России и революции. Париж, 1932; Стихи духовные: (Русская народная вера по духовным стихам). Париж, 1935; The Russian Religious Mind. Vol. 1: Kievan Christianity. The Tenth to the Thirteenth Centuries. Cambridge, MA, 1946. Vol. 2: The Middle Ages, the thirteenth to the fifteenth centuries. Cambridge, MA, 1966; Собр. соч.: В 12 т. Т. 1–11. М., 1996–2014.

И. В. Борисова

ГОСУДАРСТВО КАК ЗАВЕРШЕНИЕ ОБЩЕСТВА И ОХРАНА СВОБОДЫ¹²⁴ (1905)

Л. А. Тихомиров

Приступая к рассмотрению государства и его верховной власти, мы должны прежде всего сделать несколько оговорок по поводу немалочисленных ныне теоретических отрицаний государственности. Эти отрицания производят впечатление чего-то дикого и умственно болезненного. Но, обрисовывая все великое и благодетельное значение государственности, не излишне сразу же напомнить, что действие государственности имеет свои пределы, переходя которые государство перестает быть силою устроительною и благодетельною. Быть может, именно несоблюдение должных пределов государственного, властного, регламентирования жизни и вызывает отчасти тот протест, который, хотя и неразумно, выражается в социалистическом отрицании государственности вообще.

Но хотя бы современное государство и подало повод к справедливым жалобам против себя, отрицание государственности вообще остается совершенным безумием. С тех пор как люди живут сколько-нибудь сознательно, с тех пор как они имеют историю, человечество живет на основе государственности. Современные социалисты вызывают тени доисторического прошлого, ища в нем общества, чуждого государственности, как опоры для своих мечтаний о безгосударственном будущем. Но разве может служить идеалом будущего быт диких стад одичавших людей доисторического прошлого? У них самих, как только они начали несколько подниматься из падения, тотчас появился, наоборот, идеал государственности, при помощи которого они и успевали достигать более высоких ступеней общественности и культуры. Этот идеал возникал одинаково у всех народов, порождаемый, очевидно, самою природою человека.

Везде и всегда происходило то, что обрисовывает Б. Чичерин, говоря о периоде с еще неразвитою государственностью в России.

«Положение человека, — говорит он, — определялось <…> частными, случайными, даже внешними его преимуществами. <…> Личность во всей ее случайности, свобода во всей ее необузданности лежали в основании общественного быта и должны были привести к господству силы, к неравенству, междоусобиям и анархии»… Такое положение создавало необходимость высшего союза — государства. «Только в государстве может развиваться разумная свобода и нравственная личность; предоставленные же самим себе, без высшей сдерживающей власти, оба эти начала разрушают сами себя…

Государство, — поясняет он, — есть высшая форма общежития, высшее проявление народности в общественной сфере. В нем неопределенная народность <…> собирается в единое тело, получает единое отечество, становится народом. В нем верховная власть служит представительницей высшей воли общественной, каков бы ни был образ правления <…> Эта общественная воля подчиняет себе воли частные и устанавливает таким образом твердый порядок в обществе.

Ограждая слабого от сильного, она дает возможность развиться разумной свободе; уничтожая все преимущества случайные <…> она производит уравнение между людьми; оценивая заслуги, оказанные обществу, она возвышает внутреннее достоинство человека. Заставляя всех подданных уделять часть своих средств для общественной пользы, она содействует осуществлению тех разнообразных человеческих целей, которые могут быть достигнуты только в общежитии при взаимной помощи и для которых существует гражданский союз»¹²⁵.

Идея государства вытекает из самой глубины человеческого сознания. В течение всех исторических тысячелетий народы всевозможных племен и степеней развития своим глазомером, умозаключением и опытом всегда и повсюду были приводимы к одной идее.

Мы ее можем, стало быть, рассматривать как политическую аксиому, подобно тому как в математике и логике аксиомы суть не что иное, как формулировка всеобщего одинакового впечатления.

Эта аксиома гласит, что в государстве люди находят высшее орудие для охраны своей безопасности, права и свободы.

Отрицатели государственности против воли дают подтверждение этой истины, так как, покидая государство в своих чаяниях будущего, представляют себе лишь одно из двух: либо простое господство сильнейшего (в анархии), либо подчинение человека стихийным силам (в социальной демократии).

Действительно, социалисты, последователи экономического материализма, только потому и надеются на возможность уничтожения принудительной власти, что, по их мнению, грядущее безгосударственное общество будет вставлено в рамки коммунистического производства, которое само по себе будет регулировать жизнь и деятельность людей.

Человечество здесь приглашается к уничтожению своей разумной, обдуманной власти над собою, но для чего же? Чтобы подчиниться некоторой стихийной власти экономики, которая подавит нашу свободу со всею беспощадностью сил природы. Вместе с государством мы бы разрушили высшее орудие нашей человеческой власти над нашей жизнью, т. е. нашей свободы. Ибо что же такое наша свобода, как не возможность самостоятельно направлять течение дел наших, делать то, что мы считаем нужным, и не делать того, чего мы желаем избежать, не быть слепою игрушкой стихийных сил, но приспособлять их к нашим человеческим потребностям?

На это в наибольшей степени дает нам способы союз государственный, в котором народ объединяет свои силы, дисциплинирует их и направляет их для достижения своих целей со всем могуществом, которое способна дать правильно организованная и разумно действующая власть.

Власть, конечно, предполагает подчинение. Но создавая власть, которой должны подчиняться, мы не жертвуем свободой, потому что при этом мы вместо подчинения стихийным силам подчиняемся самим себе, т. е. тому, что сами сознаем необходимым. Таким образом мы лишь выходим из слепого подчинения обстоятельствам и приобретаем независимость, первое условие свободы.

Идеал безгосударственный, наоборот, вместо подчинения людей самим себе влечет их к подчинению силам, вне их находящимся.

Понятно, что люди всегда предпочтут первый исход. Сверх того, как сила сознательная, государство всегда возьмет верх над силами внешними, бессознательными. Торжество государственности поэтому всегда неизбежно, и в конце концов, с какой бы теоретической анархии мы ни начали, а кончим всегда восстановлением государственности.

К этому должно лишь добавить, что при всей своей необходимости и незыблемости принцип государственности имеет свои естественные пределы приложения. Отсюда необходимо правильное понимание содержания государственного принципа, так как этим именно содержанием определяются и пределы его приложения.

КОНСТИТУЦИЯ И ГРАЖДАНСКАЯ СВОБОДА¹²⁶ (1905)

А. К. Дживелегов

I

Политическое движение 1848 года не оставило в Западной Европе ни одной абсолютной монархии. Если в некоторых из монархий, выдержавших борьбу или возникших потом (Австрия, Неаполь, вторая империя во Франции), известный промежуток времени царили порядки настоящего самодержавия, то их все-таки старались прикрыть конституционными формами. Потом мало-помалу исчезли и последние переживания абсолютизма и Запад фактически стал страною конституционализма. Современное культурное государство есть конституционное государство.

Это значит прежде всего, что народ в таком государстве принимает участие в составлении законов и держит в своих руках контроль над их исполнением. Государственная власть в монархиях разделена между монархом и народом, а в республиках делегирована народом различным органам.

Но современное культурное государство есть конституционное государство не только в указанном сейчас смысле. Второй не менее важный признак заключается в том, что оно налагает на себя известного рода ограничения. Государство, в котором государственная власть не знает ограничений, не есть вполне конституционное государство. В нем недостает правового режима. Обладание народом законодательной властью не есть гарантия того, что существует правовой порядок; даже в республиках может существовать самый необузданный деспотизм, а административно-полицейский режим в конституционных монархиях служит очень часто орудием фактического самодержавия. Для того чтобы в государстве воцарился правовой порядок, чтобы государство стало правовым государством, должна быть ограничена самая государственная власть независимо от формы правления. Современное культурное государство есть правовое государство, ибо власть в нем осуществляется с ограничениями.

Эти ограничения регулируют сферу отношений между государством и его подданными. Государственная власть признает в своих отношениях к подданным известный предел, перейти который она не вправе. Только суд может разрешить государственной власти доступ в эту заповедную область. Но и это может случиться лишь тогда, когда подданный или группа подданных нарушили закон и судом же были лишены своих прав. Во всех других случаях граждане пользуются определенной совокупностью прав, неприкосновенных для государственной власти. Эти права называют правами личной и общественной свободы, просто общественными правами, гражданскими правами, субъективными публичными правами (последний термин, как увидим, шире других) и т. д. Но дело не в названии, а в сущности, а сущность заключается в том, что признанием за подданными этих прав государство добровольно ограничивает свою власть.

Итак, участие народа в составлении законов и контроль над их исполнением, с одной стороны, самоограничение государственной власти, с другой, являются двумя главными признаками современного правового государства. Если мы захотим обнять в одном определении оба эти признака, то получим обычную формулу правового государства. Правовое государство — это такое государство, которое как правительство подчиняется юридическим нормам, выработанным им же как законодателем. Правовое государство, словом, есть царство закона.

Чем же гарантировано соблюдение закона в правовом государстве? Формально — конституционным актом, фактически — соответствующей организацией общественных сил.

Конституционный акт определяет совокупность отношений, вытекающих из обоих признаков, составляющих сущность правового государства как для государственной власти, так и для подданных. Он указывает юридические границы, в которых действуют не только исполнительная, но и судебная и законодательная власти в государстве. Это — основной закон, стоящий выше прочих законов, действующих в стране.

Одна страна — Англия — не знает единовременно созданного государственного акта. У нее есть целый ряд законов, которые могли бы быть приняты за конституционные законы, но ни один из них не является основным законом. Их принудительная сила та же, какою обладает закон о каких-нибудь ночлежных домах в Уайтчэпеле. Это явление, очень смущающее юристов и заставляющее их изощряться в остроумии для его догматического истолкования, находит очень естественное историческое объяснение. Объективные нормы государственного права Англии складывались в медленном историческом процессе, в котором каждый этап закреплялся очень основательно. В особом акте, который подводил бы итог всему процессу, поэтому никогда не являлось необходимости, и англичане так и не выработали себе конституции. Тем не менее английский политический порядок защищен лучше, чем в большинстве государств, обладающих конституционными актами.

Первые конституционные акты — конституция Северо-Американских Соединенных Штатов, революционные конституции Франции — оказались необходимыми потому, что народ, завоевавший себе свободу и провозгласивший свой суверенитет, должен был так или иначе организовать государственную власть. Конституция и сделалась таким актом, который устанавливал условия делегирования народом своей власти различным органам. Позднее явился другой тип конституционного акта — октроированная конституция. Первый ее образец — французская хартия 1814 года, пожалованная народу королем Людовиком XVIII. Смысл октроированной конституции уже иной, чем конституции, делегирующей власть народа. Ее дает государь, который этим актом добровольно отрекается от некоторых из своих прав. Но бывают моменты, когда народ отказывается от такой монаршей милости и требует, чтобы его права тоже нашли выражение в конституции. Это не простой вопрос формы, ибо в зависимости от того, какой характер носит акт, предрешается вопрос о его пересмотре; народ, требуя своей доли в установлении источника конституции, гарантирует себя от неприятных неожиданностей в будущем. Так, в Вюртемберге народ отверг предлагавшийся ему октроированный акт 1815 года и четыре года продолжалась борьба, пока не был издан акт 1819 года, на принципе соглашения. Такой же характер носит одна из первых европейских конституций XIX века — Саксен-Веймарская 1816 года. Вопрос о пересмотре их обеих решается неодинаково, но возможность возврата к реакционным порядкам сильно затруднена и в том, и в другом случае. Вюртембергская конституция 1819 г. ничего не говорит о пересмотре. Это — акт вечный, а Саксен-Веймарская ставит пересмотр в зависимость от нового соглашения между королем и народом. Саксен-Веймарский порядок был принят в большинстве немецких конституций, возникших по соглашению между 1818 и 1831 годами. Такой же характер соглашения носит большинство конституций романских и скандинавских стран. Из октроированных конституций назовем конституции Германской империи и прусскую, которая заменила революционную конституцию 1848 г., изданную по соглашению¹²⁷.

Не так давно в науке царило воззрение, согласно которому писаная конституция сама по себе является единственной необходимой гарантией завоеванных народом политических прав. В настоящее время этот взгляд сильно поколеблен и едва ли кем-либо разделяется во всем своем объеме. Писаная конституция содержит в себе в лучшем случае только две гарантии: присягу монарха или главы исполнительной власти и постановления об ответственности министров перед парламентом. Но последнее имеется далеко не во всех конституциях, да и там, где ответственность министров существует, она не всегда может предохранить от нарушения конституции. Что же касается присяги, то если бы она имела какое-нибудь значение, история не знала бы государственных переворотов. Если бы постановления конституции были снабжены рядом других постановлений, предупреждающих их нарушение, то такие дополнительные параграфы точно так же были бы лишены значения за отсутствием у них специальной принудительной силы. Если бы можно было снабдить их принудительной организацией, то тогда они были бы излишни по существу, так как принудительной организацией проще было бы снабдить самые постановления конституции; раз это невозможно, то дополнения о защите конституции сами нуждались бы в дополнениях, и так далее до бесконечности.

Истинная гарантия писаной конституции — это такая организация общественных сил, которая могла бы противостоять против всяких попыток, направленных к ниспровержению политического порядка, формально защищенного конституционным актом. Лассаль говорит в своей знаменитой речи: «Вопрос о конституции есть прежде всего не вопрос права, а вопрос силы. Настоящая конституция страны существует только в реальных, фактических соотношениях сил, господствующих в этой стране. Писаные конституции только тогда имеют ценность и могут рассчитывать на продолжительное существование, если они являются точным выражением действительных, существующих в обществе соотношений сил»¹²⁸.

Эти слова Лассаля дают необыкновенно ясную и вполне правильную постановку вопроса. В Англии нет конституционного акта, но нигде нет более прочных гарантий тому, что существующий порядок устоит против каких угодно покушений. Его сила в том, что народ как один человек встал бы на его защиту при первом известии о грозящей ему опасности. Одного англичанина спросили: что бы он сделал, если бы лорд Солсбери назначил налог помимо парламента. «Я бы не платил», — ответил он. «Ну а если бы, пользуясь властью, он стал бы взимать налоги силою?» — «На силу я ответил бы силою и, вероятно, его в тот же день повесили бы на воротах Гатфильда» (замок лорда Солсбери)¹²⁹.

В обычных условиях англичанину нет, однако, надобности прибегать к таким крайним мерам. У него есть суды, которые недремлющим оком блюдут за тем, чтобы законы государства исполнялись со всей строгостью. Никто не избавлен от обязанности подчиняться закону. Начиная от премьера и кончая последним поденщиком, который несет перед законом ответственность за свои поступки. И если министр внутренних дел вздумает прикрываться соображениями государственной важности и этим оправдывать допущенное им нарушение закона, суд не обратит на его защиту ни малейшего внимания и признает виновными и его, и всех его подчиненных, исполнивших его приказания: в Англии и должностные лица не имеют права ссылаться в свою защиту на приказания начальства.

Отсутствие соответствующей судебной организации, которая защищала бы закон, отсутствие соответствующей общественной организации, которая подняла бы народ на его защиту — вот две причины, которые постоянно обусловливали эфемерность писаных конституций. «Безумный» 1848 год был особенно богат такими конституциями. Стремительный напор бойцов за свободу совершенно смутил реакционные элементы, и они уступили очень скоро. Но силы февральских и мартовских демократов оказались недостаточными для того, чтобы защищать отвоеванные позиции. Конституцию издать они успели везде, но когда оправившаяся реакция, собрав все силы, стала отнимать у народа его права, он не устоял. Писаные конституции оказались не более как простым листом бумаги. Во Франции конституция 1848 года все-таки продержалась довольно долго, около трех лет. В Германии большинство местных конституций и имперская франкфуртская конституция не прожили и по году. Имперская конституция 1848 года особенно типична; она показывает, как не следует закреплять завоеванные права. Вместо того чтобы заняться организацией общественных сил и постараться дать демократическим элементам преобладание на весах реального соотношения сил, деятели 1848 года стали заниматься редактированием параграфов и, разумеется, потеряли большинство приобретений революции.

Что касается до судебной организации, то ее отсутствие особенно ярко сказалось на перипетиях Великой французской революции. Французы завоевали свободу, превратили неограниченную монархию в ограниченную, потом из монархии сделали республику. Но они не сумели создать такой суд, который стал бы на страже их завоеваний¹³⁰. Мало того, в эпоху якобинской демократической республики был издан тот роковой закон, который послужил основой закону, вошедшему в конституцию VIII года и запрещающему судебное преследование чиновников без разрешения их начальства. При таких условиях 18 брюмера становится вполне естественным.

Англичане и американцы для обеспечения своих прав поставили свой государственный порядок под защиту независимых судов, и теория признала этот способ лучшим. Если соответствующей судебной организации нет, то роль судов может быть передана только организованному обществу; само общество в нужный момент должно обнаружить готовность встать на защиту своей конституции. Для этого, нужно прибавить, вовсе нет необходимости, чтобы все держали наготове оружие. Наполеоны и наполеоники обладают на этот счет очень хорошим чутьем и никогда не выступят, если не будут вполне уверены в растерянности и неподготовленности общества.

ЗАПИСКА ОТ 9‐ГО ОКТЯБРЯ (1905)¹³¹

С. Ю. Витте

Основной лозунг современного общественного движения в России — свобода.

Государственная организация имеет не одно только внешнее или историческое оправдание, т. е. государство не может жить и развиваться только потому, что оно существует. Оно оправдывается и внутренне заложенной в его существо идеей, т. е. для жизни государства должна быть цель, государство живет во имя чего-нибудь.

Эта идея или цель государства коренится в обеспечении благ жизни, моральных и реальных. Благо моральное состоит в поступательном развитии свободного по природе человеческого духа. Блага реальные слагаются из совокупности экономических условий существования.

И те, и другие требуют установления так называемой свободы гражданской, т. е. обращения естественной свободы лица в свободу, регулируемую и ограничиваемую объективными нормами права. Ибо раз за каждым человеком признается свобода, а она не может не быть признанною в области духовной и материальной, то свобода эта в безграничном объеме не может принадлежать никому. Фактически ограничит свободу сила — или физическая, или экономическая. Сильный неизбежно подавит слабого.

Сила, как фактор человеческих отношений, должна быть отнята от отдельных людей и должна быть поставлена вне их. Она должна быть сосредоточена в руках власти, достаточно удаленной от личных, индивидуальных интересов, дабы тем вернее обеспечивать интерес общий, но в то же время сохраняющей неразрывную постоянную связь с гражданами, дабы ее действия не оказались в противоречии с начальным общим интересом всякого государства: гражданской свободой.

Так, во имя свободы создается право, определяющее пределы этой свободы. Во имя права — государство с его основными элементами: властью, населением и территорией.

Вместе с тем исторически вырабатываются формы правления и общественного строя, каковы: монархии неограниченные и ограниченные, республики и демократии, строй капиталистический, натурального хозяйства и пр.

Но такова уже судьба всех учреждений человеческих: форма отрывается от содержания, и, по мере того как формы отливаются и крепнут, они обращаются в самостоятельное и самодовлеющее явление жизни. Получается требование прямого служения: самодержавию, конституции, республике и пр.; содержание, обусловившее образование форм, уходит куда-то назад. Во всей мощи выступают одни формы, и содержание, т. е. цель гражданской свободы, начинает оцениваться как явление служебное, как их результат.

В государстве исключительно быстро наступает торжество формы над идеей. Право, действующее в стране, получает оценку постольку, поскольку оно охраняет данный строй и данный способ управления. Свобода — поскольку она совместима с таким искусственно построенным правом.

Идея, однако, никогда не умирает. Если форма, ставшая внешним фактом, своей реальной силой не дает ей гореть во всем блеске, она теплится, как раскаленный уголь в груде золы. Повеет ветром — уголь вспыхнет ярким пламенем. Пойдет дождь — он снова будет мерцать едва заметно до новой вспышки.

Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков — в Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине, в бунте декабристов, в деле Петрашевского, в великом акте 19 февраля 1861 года и, говоря вообще, в природе всякого человека.

Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный — к свободе и праву: к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой.

До настоящего момента движение, охватившее общество, еще течет в русле осуществимых и разумных требований. Но зловещие признаки ужасного бурного взрыва с каждым днем все сильнее дают себя чувствовать. Положение государства критическое.

Столкновения с полицией и войсками, бомбы, стачки, события на Кавказе, волнения в учебных заведениях, аграрные вспышки¹³² и т. п. не столько важны сами по себе, сколько по их отражению на зрелых и уравновешенных слоях общества, в которых нет против них серьезного противодействия; крайние политические воззрения существуют всегда и везде. Резкие эксцессы могут причинять государству огромный вред. Но не от них зависит бытие и целость государства. Пока власть имеет опору в широких общественных слоях, мирное разрешение кризиса еще возможно.

Эта необходимая опора из-под ног правительства уходит. Законодательные акты 6 августа¹³³ изменили общественное настроение весьма слабо. Они запоздали, и они не сопровождаются таким изменением в управлении, которое прямо вытекает из возвещенного преобразования. За время с 18 февраля¹³⁴ события, с одной стороны, и вихрь революционной мысли, с другой, унесли общественные идеалы гораздо дальше. Закрывать глаза на это нельзя.

Вместо чувства удовлетворения учреждение Государственной думы и положение о выборах¹³⁵ выдвинули нелепую мысль о бойкоте. Она отвергнута единодушно большей частью печати и общественных собраний, в частности сентябрьским совещанием земских и городских деятелей¹³⁶. Но самый факт постановки и серьезного обсуждения вопроса: идти в Думу или нет — чрезвычайно знаменателен. Знаменателен и тот факт, что, отказавшись от нелепости бойкота, упомянутые деятели хотят идти в Думу прежде всего для коренного ее изменения.

Если революция реальная еще рисуется у нас как нечто возможное в будущем, то идейная революция, несомненно, существует в настоящем. Общественная мысль поднялась над землей и безудержно рвется в облака. Еще и года не прошло, когда требование всеобщего избирательного права принадлежало одним наиболее крайним элементам общества. Теперь нет союза или газеты, которые бы его не выставляли; с противниками системы, покоящейся на чисто абстрактной логической конструкции, уже не спорят даже. То же готово повториться в отношении вопросов, которые выдвинулись попутно, хотя сами по себе неизмеримо более сложны, нежели способ, формы и условия образования, представительства — о политической равноправности женщин, о национализации земли, социалистическом переустройстве государства и т. д. Самостоятельность Финляндии и автономия Польши, даже Армении и Грузии, уже не составляют конечного идеала федералистов. Поднялись голоса в пользу провинциальной автономии вообще, т. е. преобразования России в союз свободных самоопределяющихся федераций.

Мы переживаем время господства одних крайних идей. Осуществима ли данная идея — на этом не останавливаются. Безудержной мысли кажется все достижимым и осуществимым легко и просто.

Такое настроение общества составляет самый опасный признак готовящегося взрыва. Ряды горячих сторонников обновления всей русской жизни, но не иначе как путем мирной эволюции, с каждым днем редеют. Им с каждым днем становится труднее сдерживать движение.

Их положение особенно трудно потому, что им приходится бороться на два фронта: с теми, кто сознательно идет к насильственному перевороту, и с правительством, которое не отличает их от анархистов и одинаково преследует, с правительством, которое в своих приемах и способах действия осталось, как было, как будто закон 6 августа не обусловливает самой коренной и радикальной перемены в способах правительственного воздействия.

Глубоко ошибочно думать, что в восьмидесятых годах движение было остановлено полицейскими мерами, применяя которые, правительство нашло опору в крестьянских массах.

Пассивные крестьянские массы всегда инертны и потому надежной опорою активных мероприятий не служат и служить не могут. Полицейская же репрессия остановить идейное движение бессильна. Большее, что она может сделать — это придавить и заглушить проявления движения вовне, то есть загнать болезнь вовнутрь. Преданность идее царя в народных массах, несомненно, существует. Но в народе уже произнесено слово «измена». Не зная и не понимая, где и в чем измена, народ может неудержимым потоком и во имя царя снести все, чем держится не только монархия, но и самое государство.

В 1881 и 1882 гг. произошел поворот в самом мыслящем обществе, и правительственная реакция имела успех только потому, что ответила запросу общественного настроения.

Почему произошел поворот — останавливаться на этом теперь не место. Нельзя лишь забывать, что в тот момент научная мысль всего мира была на нисходящей половине волны. Конституционализм подвергался суровой критике. Социалистические тенденции громко протестовали против индивидуальной свободы. Экономические проблемы заглушали правовые. Абсолютизм не встречал теоретического отрицания. Ныне, спустя двадцать лет, условия совершенно иные. Ожидать поворота в общественном сознании нельзя. Напротив, все говорит за то, что такой поворот наступить не может.

Непоследовательные и неумелые действия и неразборчивые средства, к которым прибегала администрация и которые продолжаются доныне, дали роковой результат. В обществе не недовольство только. В обществе воспиталась и растет с каждым днем злоба против правительства. Его не уважают, ему не верят. Самые благие начинания вызывают протест. Вместе с тем в обществе выросла уверенность в свое значение и в свои силы — в свою способность лишить правительство опоры и заставить капитулировать. Факты действительности ежедневно подтверждают в глазах общества бессилие, неосведомленность и растерянность власти. Запрещавшееся без всякого очевидного основания вчера — сегодня, также без понятного основания, разрешается. Меры суровости перемешиваются на каждом шагу с отсутствием воздействия. А на Кавказе армяне с татарами заключают мирный договор, как будто вовсе не существует общей для обеих народностей власти¹³⁷.

Несчастная война кончена¹³⁸. Но в общественном настроении ее следы неизгладимы¹³⁹. Война для всего государственного строя — экзамен. Экзамен суровый и беспощадный. С неумолимой жестокостью она вскрыла всю ненормальность условий, при которых самодовлеющим явлением жизни является не форма правления даже, а полновластие органов подчиненного управления.

В очерченный исторический момент перед правительством лежит неимоверно трудная задача. Конкретно наметить в деталях ее разрешение невозможно. Возможно лишь установить принципы предстоящей деятельности. Важность момента обязывает установить эти принципы точно, искренне и определенно.

Правительство, которое не направляет события, а само событиями направляется, ведет государство к гибели. Также не стоит на высоте положения то правительство, которое, не имея широко поставленной цели, пассивно идет за господствующим общественным течением, ему подчиняясь и делая одну уступку за другой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

124

[Печатается по изданию: Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. М., 1905. [2], 132 с. Публикуемый фрагмент: с. 22–25. (Часть первая. Происхождение и содержание монархического принципа. Отдел второй. Государство и верховная власть. Глава IV. Государство как завершение общества и охрана свободы. Неизбежность государственности.)]

125

«Опыты по истории русского права», стр. 368, 369.

126

[Печатается по изданию: Дживелегов А. К. Конституция и гражданская свобода // Конституционное государство: Сб. ст. / И. В. Гессен [и др.] [ред.]. 2‐е изд. СПб., 1905. C. 41–73. Публикуемый фрагмент: с. 41–49.]

127

По этому вопросу исчерпывающее исследование Borgeaud Ch. Établissement et révision des constitutions en Amérique et en Europe. 1893.

128

Lassalle F. Reden und Schriften / Mit einer biographischen Einleitung herausgegeben von E. Bernstein. Bd. 1. Berlin: Vorwärts, 1892. S. 497

129

Раппопорт С. Представительное правление и парламент в Англии. М[ир] Б[ожий]. Март 1905.

130

См.: Ковалевский М. М. Происхождение современной демократии: В 4 т. М., 1895. Т. 2. С. 70 сл.

131

[Печатается по изданию: Витте С. Ю. Записка от 9‐го октября [1905 г.] / Предисл. к публ. И. Л. Татарова // Красный архив: Исторический журнал / Под ред. В. В. Адоратского, В. В. Максакова, М. Н. Покровского, В. П. Полонского, В. М. Фриче. 1925. Т. 4–5 (11–12). М.; Л., 1926. С. 51–61.

Текст был написан 8 октября 1905 г., доработан на следующий день. 10 октября Витте был принят Николаем II, и «вероятно тогда же [он] представил Его Величеству свою записку» (К истории Манифеста 17‐го Октября. Записка Н. И. Вуича // Архив русской революции. 1921. Т. 2. С. 6).]

132

[Витте перечисляет события 1905 г.]

133

[Законодательные акты 6 августа 1905 г. — Манифест Николая II от 6 августа 1905 г. «Об учреждении Государственной думы» и сопутствующие ему документы более частного характера, см.: Законодательные акты переходного времени. 1904–1908 гг. Сборник законов, манифестов, указов Пр. Сенату, рескриптов и положений комитета министров, относящихся к преобразованию государственного строя России, с приложением алфавитного предметного указателя. Изд. 3‐е, пересмотренное и дополненное по 1 сентября 1908 года. Под ред. Н. И. Лазаревского. СПб., 1909. С. 98–136.]

134

[18 февраля 1905 г. был подписан Высочайший манифест «О призыве властей и населения к содействию Самодержавной власти в одолении врага внешнего, в искоренении крамолы и в противодействии смуте внутренней». Сказав об оправданности войны на Дальнем Востоке, царь констатировал: «В то время, когда доблестнейшие сыны России, с беззаветной храбростью сражаясь, самоотверженно полагают жизнь свою за Веру, Царя и Отечество, — в самом Отечестве нашем поднялась смута <…> Ослепленные гордынею злоумышленные вожди мятежного движения дерзновенно посягают на освященные Православною Церковью и утвержденные законами основные устои Государства Российского, полагая, разорвав естественную связь с прошлым, разрушить существующий государственный строй и, вместо оного, учредить новое управление страною на началах, Отечеству Нашему несвойственных» (Законодательные акты переходного времени… С. 19–20).]

135

[Положение о выборах в Государственную Думу, опубликованное одновременно с Манифестом 6 августа 1905 г., вызвало недовольство в обществе из‐за несправедливого порядка допуска к голосованию.]

136

[Пятый съезд земских и городских деятелей 12–15 сентября 1905 г. рассмотрел вопрос о создании легальной либеральной партии.]

137

[Имеется в виду перемирие 20 августа 1905 г. между армянскими и азербайджанскими (тюркскими) группами в городе Шуша (Нагорный Карабах), заключенное благодаря стараниям армянского епископа, шейх-уль-ислама и влиятельных лиц города. Несмотря на перемирие между враждующими этническими группами, армяно-азербайджанская резня, которая охватила Закавказье в 1905–1906 гг., продолжилась при полном бессилии царской администрации ей помешать.]

138

[Русско-японская война, янв. 1904 г. — авг. 1905 г. ]

139

Рукою Витте исправлено на: «не изгладились». [Прим. И. Л. Татарова.]