Долор. История принца-инвалида

Дина Мьюлок, 1880

Дина-Мария Мьюлок (Mulock, по мужу Lillie-Craik, 1826–1887) – английская писательница, автор романов, талантливо рисующих характеры и нравы современного ей общества; отличительная их черта – большая простота и отсутствие погони за сенсационным. Наиболее популярны её повести: «Olive», «John Halifax», «Christian’s mistake», «A life for a Life». Она писала также рассказы для детей и проповеди.

С иллюстрациями Хоуп Данлоп

Глава I

Он и впрямь был самым красивым маленьким принцем, который когда-либо рождался на свет Божий. Люди все как один так говорили; и это была чистая правда. Когда он сразу же после рождения посмотрел на свечу, в его глазах появилось серьезное выражение, совершенно поразительное для новорожденного. Его нос был орлиным; цвет его лица был здоровым; он сам весь из себя был круглым, толстощёким младенцем, с прямыми ровными конечностями — великолепным малышом.

В его глазах появилось серьезное выражение, совершенно поразительное для новорожденного.

Его отец и мать, король и королева страны…, как называлась страна, которой они правили, сказать мудрено, поскольку располагалась она на самом отшибе просвещённого мира, в такой глухомани, что назовём-ка мы её Глухомандией. Так вот, и король, и королева и все их подданные были горды и счастливы, так как уж лет десять вся страна просто жаждала обрести наследника. Единственным, кто не был совершенно счастлив этому событию, был брат короля, герцог Сибур, который непременно стал бы королем, если бы этот ребенок не родился, но зато его величество был очень добр к нему и даже подарил ему в утешение герцогство размером с целую страну.

Крещение принца должно было стать грандиозным событием; для него были избраны двадцать четыре крёстных отца и столько же крёстных матерей, каждая из которых должна была дать ему своё имя и пообещать сделать для него всё возможное. Когда же он достигнет совершеннолетия, то он сам должен был выбрать себе имя — в честь крёстного отца или крёстной матери — которые ему больше всех нравились.

Все этому радовались, и богатые устраивали обеды и пиршества для бедных.

Единственным тихим местом во дворце была комната, которую, хотя принцу было уже шесть недель от роду, его мать, королева, с самого момента его рождения так и не покинула. Никто бы не подумал, что она больна, потому что она сама никому и ничего не сказала об этом, а лежала, бледная и безмятежная, никому не доставляя хлопот.

Наконец настал день крещения, и он был так же прекрасен, как и сам малютка-принц. Все во дворце были наряжены в праздничные одежды, которые им выдали по приказу королевы.

К шести часам утра весь королевский дом разоделся во всё самое лучшее; а затем и сам маленький принц был наряжен в свое великолепное платье для крещения; которое ему совсем не нравилось, и оттого он пинался и кричал, как самый обычный ребенок. Когда он успокоился, его отнесли к кровати, где лежала королева.

Она поцеловала и благословила его, а затем с нежной улыбкой отвернулась от него, сказав, что «надеется, что он будет очень хорош, что это будут очень хорошие крестины, и все гости будут весело проводить время», а затем мирно упокоилась в своей кровати. Она казалась совершенно бесчувственной к такому событию — наша бедная Королева; звали её Долорес.

«Все люди во дворце тоже были прекрасны — или считали себя такими… от фрейлин…»

А во дворце всё происходило так, как будто она там присутствовала. Все, и даже сам король, уже попривыкли к её постоянному отсутствию, потому что она не отличалась крепким здоровьем и годами не участвовала в различных придворных развлечениях. Благородная компания прибыла на крестины из многих стран; крёстные отца и матери были выбраны с великой осторожностью, как люди, которые будут наиболее полезны его королевскому высочеству, если он когда-либо захочет иметь друзей.

Все остались довольны, кроме маленького принца, который слабо стонал под своей крестильной мантией, которая едва не задушила его.

Они шли по двое, с коронами на головах — герцоги и герцогини, принцы и принцессы; все они целовали ребенка и произносили имена, даваемые ему каждым. Затем двадцать четыре имени были выкрикнуты одно за другим и каждое из них записали, чтобы сохранить их в государственных архивах.

Все остались довольны, кроме маленького принца, который слабо стонал под своей крестильной мантией, которая едва не задушила его.

Хотя очень немногие знали об этом, но при самом входе в часовню принц попал в аварию. Юная высокопоставленная фрейлина, в обязанности которой входило нести его в часовню и обратно, была так занята, укладывая фижмы одной рукой, что споткнулась и позволила младенцу упасть. Она тут же подобрала его — авария была настолько незначительной, что вряд ли стоило говорить о ней. Ребенок побледнел, но не заплакал. Никто и не знал, что с ним что-то не так. Даже если бы он стонал, серебряные трубы были достаточно громкими, чтобы заглушить его голос. Было бы жаль допустить, чтобы что-нибудь обеспокоило людей в такой день.

«Бедная маленькая подружка невесты… в розовом хлопковом платье… хотя, несомненно, такой красивой девушки никогда не было».

Итак, после минутной паузы процессия двинулась дальше. Это было великолепное шествие! Герольды в ливреях синего и серебряного цвета; фрейлины в нарядах малинового и золотого цветов; и группа маленьких девочек в ослепительно-белых платьях, несущих корзины с цветами, которые они рассыпали перед няней и ребенком, — и наконец двадцать четыре крестных отца и крестные матери, настолько гордые, насколько это возможно, и такие великолепные, что невозможно было смотреть на них, ибо они совершенно затмили своего маленького крестника — просто груду кружев и муслина с детским личиком внутри — если бы не балдахин из белого атласа и страусовых перьев, который держали над ним везде, куда бы его ни носили.

Процессия двинулась дальше. Великолепное шествие!

Таким образом, когда солнце светило на них через окрашенные окна, все стояли; король и его свита с одной стороны, принц и его слуги — с другой, зрелище столь прекрасное, какого никогда не видели в этой стране.

— Это всё, прямо как в сказке, — прошептала старшая девочка следующей за ней, вытряхивая последнюю розу из своей корзины, — и я думаю, что единственное, что сейчас нужно принцу, — это фея-крёстная.

— Какому принцу? Этому? — сказал сзади пронзительный, но мягкий и не неприятный голос; и среди группы детей был замечен кто-то — не ребенок — но всё же ростом не больше ребенка: кто-то, кого раньше никто не видел и кто, конечно, не был приглашён, потому что на ней не было одежды для крещения.

Это была маленькая старушка, одетая во всё серое: серое платье, серый плащ с капюшоном из чрезвычайно тонкой ткани и оттенка, который, казалось, постоянно менялся, как серый вечерний небосвод. Её волосы были седыми, и глаза тоже; и даже на лице её лежала какая-то мягкая серая тень. Но в ней не было ничего неприятно старого, и её улыбка была такой же нежной и детской, как у самого принца, и она промелькнула на его бледном личике, как только старушка подошла достаточно близко, чтобы коснуться его.

— Береги себя. Не дай ребёнку снова упасть.

Юная нянечка вздрогнула, сердито покраснев.

— Кто говорил со мной? Как кто чего узнал? Я имею в виду, какое кому до этого дело? — Затем, испугавшись, но говоря всё более и более резким тоном, чем имеют обыкновение говорить молодые дамы, она затараторила: — Эй, мамаша, будьте так любезны, говорить не «ребёнок», а «принц». И вообще, держитесь от него подальше, его королевское высочество собирается почивать.

— Тем не менее, я должна поцеловать его. Я — его крестная мать.

— Ты! — воскликнула элегантная нянечка.

— Ты!! — повторили все господа и дамы, стоявшие в ожидании.

— Ты!!! — вторили пажи и герольды — и затрубили в серебряные трубы, чтобы прекратить дальнейшие разговоры.

Процессия принца собралась для возвращения — король и его поезд уже двинулись к дворцу, — но на самой верхней ступеньке мраморной лестницы прямо перед всеми стояла маленькая старушка в сером платье.

Она с помощью своей палки приподнялась на цыпочках и трижды поцеловала маленького принца.

— Это невыносимо, — воскликнула молодая нянечка, быстро вытирая поцелуи кружевным носовым платком. — Такое оскорбление для его королевского высочества. Уберись с дороги, старуха, или я всё расскажу королю.

— Жаль только, король ничего обо мне не знает, — равнодушно ответила старуха, как будто думала, что потеря больше расстроит его величество, чем её саму. — Мой друг во дворце — жена короля.

— Жены королей называются королевами, — сказала кормилица с презрительным видом.

— Вы правы, — ответила старуха. — Тем не менее я хорошо знаю её величество и люблю её саму и её ребенка. И поскольку вы уронили его на мраморную лестницу (это она сказала таинственным шёпотом, от которого молодая дамочка задрожала, несмотря на весь свой гнев), — я решила взять его себе. Я его крестная мать, готовая помочь ему, когда он захочет этого.

— Так помогите же ему! — загомонили все няньки, разрываясь от смеха, на который старуха не обратила ни малейшего внимания. Ее мягкие серые глаза были прикованы к принцу, который, казалось, отвечал на этот взгляд, снова и снова улыбаясь беспричинно, бесцельно, как улыбаются младенцы.

— Его Величество должен услышать об этом, — сказал один из пажей, будущий придворный.

— Его величество через минуту или две услышит достаточно новостей, — с грустью сказала старуха. И снова потянувшись к маленькому принцу, она торжественно поцеловала его в лоб. — Вас назовут новым именем, о котором никто никогда не думал. Будь же принцем Долором, в память о своей матери Долорес.^[1]

— В память о…! — Все были поражены зловещей фразой, а также ужаснейшим нарушением этикета, допущенным старухой. В Глухомандии ни король, ни королева не должны были иметь никакого христианского имени. Они утрачивали его в день коронации, и о нём больше не упоминалось, пока оно не бывало выгравировано на их гробах, когда они умирали.

— Бабуля, вы — крайне невоспитанны, — в ужасе воскликнула старшая фрейлина. — Откуда вы могли знать этот факт, просто выходит за рамки моего понимания. Но даже если вы этого не знали, то как вы осмелились намекнуть, что ее милостивое величество зовут Долорес?

— Она имела имя Dolores, — сказала старая женщина с печальной торжественностью.

Первый кавалер, прозванный ожидающими Золотой палкой, поднял её, чтобы ударить старуху, а все остальные протянули руки, чтобы схватить ее; но… серая мантия растаяла между их пальцами, как воздух; и прежде, чем кто-либо успел что-то сделать, раздался тяжёлый, приглушённый, пугающий звук.

Это начал звонить большой дворцовый колокол — колокол, который слышали только после смерти некоторых основных членов королевской семьи и который звонил ровно столько раз, сколько лет было усопшему. Все придворные слушали, онемев от ужаса. Кто-то стал подсчитывать: «Один… — Два… — Три… — Четыре…» — до девяти и двадцати — ровно до возраста королевы.

Этот колокол действительно звонил по королеве. Ее величество умерла! В самый разгар празднества она ускользнула и от своего нового счастья, и от своих старых страданий, и многих, и малых. Отправив своих сиделок посмотреть на празднество, — по крайней мере, они потом сказали, в своё оправдание, что она их сама выпроводила, и это было очень похоже на неё. — она повернулась лицом к окну, откуда можно было просто видеть вершины далеких гор — Кудыкиных гор, как их называли, — где она родилась. Так пристально глядя на горы, она тихо скончалась.

Когда маленького принца внесли в комнату его матери, её уже там не было, чтобы поцеловать его. И хотя он этого не знал, для него никогда больше не будет материнского поцелуя.

Что же до его феи-крёстной — маленькой старушонки в сером, которая так себя называла, — то она то ли растаяла в воздухе, как ее платье, когда придворные касались его, то ли вылетела из окна часовни, то ли проскользнула через дверной проем среди растерянной толпы, никто не знал — и никто никогда о ней не думал.

Только няня, обыкновенная, невзрачная женщина, выйдя посреди ночи из детской принца в поисках лекарства, чтобы успокоить его непрерывные стоны, увидела, стоя в дверном проеме, нечто такое, что она сочла бы простой тенью, если бы не увидела, что из нее сияют два глаза, серые, мягкие и вкрадчивые. Она указала на неё рукой и громко закричала. Когда она смолкла, старухи-призрака уже не было.

Примечания

1

От исп. Dolores, от dolor «боль, скорбь».